В пользу сепаратизма 3 Дальний Восток между Москвой и Пекином Прецедент -- Техас

 

Волнения на российском Дальнем востоке напомнили мне о моей публикации 10-летней давности. Я внес в нее только одно дополнение в связи с понятием кондоминиум, которое мне тогда показалось уместным при обсуждении будущего геополитического статуса Дальнего востока. К 2020 году я уже не был так уверен в этом и решил проверить, часто ли в публикациях о Дальнем востоке появляеся понятие кондоминиум. За пол-часа я обнаружил около 20 таких случаев. Рискую предположить, то это слово в международно-правовом и геополитическом контексте становится более популярным, что интересно само по себе, а не только в связи с Дальним востоком.

Далее следует

                                                                                           Александр Кустарев 

Дальний восток – российский Техас или Англо-Египетский Судан? 

первая публикация: Сайт «Частный корреспондент»  Chaskor, октябрь 2009 года

Буквально пару месяцев назад на этом сайте я писал: «В.В.Путин напомнил всем, что Сибирь и Дальний восток наши и навсегда нашими останутся. И тем самым в очередной раз позволил себе подозревать, что это совсем не очевидно и что у самого Кремля есть на этот счет сомнения. Вообще говоря, российское коллективное подсознание всегда было озабочено непрочностью одноименного территориального конгломерата».

Тогда я предпочел взглянуть на проблему сохранения России как территориального единства в контексте будущего всех сверхкрупных территориальных геополитий. Но уже вполне заметным был и другой контекcт, а именно возможность дрейфа российского востока в сторону Китая. Теперь он выходит на передний план в связи с подписанием российско-китайского соглашения о разработке российских недр в рассчете на китайский рынок. Вместе с быстро растущим китайским импортом в Россию и все более массивным присутствием этнических китайцев на Дальнем Востоке это, кажется, становится все больше похоже на постепенную интеграцию российского Востока с Китаем, или во всяком случае с сопредельными районами Китая.

Демографически мощный Китай всегда нависал над пространствами, либо совершенно пустыми, либо едва заселенными монголоидными, то есть расово родственными катайцам народностями. Использовать эти территории для разгрузки чудовищно перенаселенных равнин империи Хань мешали климатически-почвенные условия, крайне непривычные для ханьских земледельцев, и долгая военно-политическая слабость Империи.

Колонизация с Запада сдерживалась больше удаленностью собственно России и крепостным правом. Не исключено, что метрополия сама не очень-то хотела активной колонизации Дальнего Востока. Метрополия инстинктивно чувствовала, что чем массивнее будет славянское население Дальнего Востока, тем труднее будет удержать его в орбите метрополии, а не наоборот. В этом убеждает нас теперь сравнение с историей отделения Северо-американских соединенных штатов (САСШ), как когда-то они назывались. Вряд ли Петербург в свое время сознательно обдумывал эту аналогию, но инстинкт ему подсказывал, что такая опасность существует.      

Так обстояло дело в эпоху аграрной колонизации. Ситуация изменилась в промышленную эпоху. Тут Китай получил заметное преимущество. Славянское население оказалось очень трудно удержать на Дальнем Востоке. Ни льготы, ни принуждение (Гулаг) не помогли. Сейчас все только и говорят об оттоке из этого региона славянского населения, но на самом деле оно обсуждалось уже в 60-е годы. Между тем, эксплуатация местных ресурсов для России совершенно необходима, и они доступны в расположенном ближе и перенаселенном Китае.

Дальний Восток превращается в зону, где агентуры геополитического суверенитета, конституции, собственности и заселения не совпадают. Это не уникальный случай. Пояс таких зон проходит через весь земной шар. Сейчас такое несовпадение намечается лучше всего в юго-западных штатах США, быстро заселяемых латиноязычным населением из Мексики и Центральной Америки. То же самое происходит в Западной Европе, оказавшейся под сильным демографическим давлением мусульманского Средиземноморья и Черной Африки.

Во всех этих случаях происходящее оркестрируется напряженными разговорами об угрозе геокультурного поглощения и «ползучей» геополитической аннексии. В былые времена можно было бы с уверенностью сказать, что действительно вслед за заселением неизбежно последует отделение этих зон от их старого суверена с последующим провозглашением нового государства, которое затем войдет в орбиту влияния нового суверена, или попросту будет аннексировано им  -- немного погодя или сразу, как правило с применением военной силы, или с угрозой такого применения. Это было обычным явлением в эпоху, когда между владениями суверенов не было формальных и непроницаемых границ, а целые народы перемещались по мере необходимости. В новейшей истории такие эпизоды уже были редки. Классический пример – Техас, сперва заселявшийся колонистами из САСШ, затем отделившийся от Мексики в качестве независимого государства и, наконец, вступивший в САСШ на правах штата. Можно ли думать, что зоны, возникающие теперь на стыке Юга и Севера пойдут по пути Техаса?

Ясного ответа на этот вопрос нет. Неизвестно заранее, какие тенденции окажутся сильнее – тенденция к совмещению функциональных агентур, или же, наоборот, к их дальнейшему расхождению, что зависит в разной мере от каждой из агентур – суверена, собственников, «народа» (или «насельников», как говорят географы). Их поведение предсказать нелегко. Местный политический и бюрократический эстаблишмент могут (вместе и порознь) «тянуть» в одну сторону, собственники – в другую, «народ» -- в третью. Не следует считать очевидным даже то, что живущие на Дальнем Востоке славяне обязательно предпочтут Москву в качестве суверена, а китайцы – Пекин. Не говоря уже о том, что каждая из этих агентур может быть расколота.

Реализация «техасской» схемы также сомнительна в условиях нынешнего мирового порядка. Захват даже предварительно заселенной «своими» территории сейчас крайне затруднен, если возможен вообще. И потому, что гораздо более связная, чем во времена техасского прецедента-инцидента, глобальная система суверенных государств не допускает того, что было возможно в мире с обширными спорными, ничейными, пустыми и безгосударственными территориями: даже очень слабые государства теперь неприкосновенны. И потому, что война перестала быть легитимным инструментом геополитики, почти уже утратив свою моральную ценность для кого бы то ни было, кроме тех, кого теперь все почти единодушно называют террористами; назвать военные действия «антитеррористической операцией» теперь единственная возможность оправдать их, да и то не слишком эффективная, как показали Чеченские войны, а тем более поход Буша на Ирак. И, может быть, самое главное: потому что война сверх того стала просто не нужна для достижения тех результатов, которые не могли быть раньше достигнуты без войны, а теперь имеют меньше всего шансов быть достигнуты именно военными средствами. Себестоимость других методов теперь гораздо ниже. После впадения в тяжелый обморок Советского Союза (России) в прессе циркулировала карикатура: Гитлер смотрит на восток и думает: а не проще ли было все это купить?

В этих условиях дрейф Дальнего Востока в сторону присоединения к Китаю по «техасской» схеме кажется самым маловероятным.

Появление независимого Дальнего Востока кажется весьма вероятным в случае, если все же все сверхкрупные геополитические когломераты действительно будут распадаться. Мне кажется, что так и будет (смотри мою более раннюю колонку) и, между прочим, именно происходящее с Дальним Востоком (как и с Юго-западом США) указывает на то, что процесс начинается.

Но распад сверхкрупных конгломератов не обязательно будет сопровождаться возникновением на их месте новых геополитий, стилизующих себя как национал-государства по образцам XIX-XX века. Их определяющими характеристиками будут полиэтничность и несовпадение агентур суверенитета, собственности и гражданства. В этом случае Юго-запад США и российский Дальний Восток просто оказываются лабораторией этого вида геополитий. Такие образования, конечно, можно именоваться государствами, но лишь в том смысле, что в их границах будет сохраняться особый и унифицированный режим воспроизведения жизни – не более.

Более вероятно превращение Дальнего Востока в кондоминиум Москвы и Пекина. Обе метрополии меньше всего заинтересованы в независимом Дальнем Востоке, потому что его существование будет провоцировать конфликт между ними и потому что его дальнейшая геополитическая ориентация совершенно неизветна. У Москвы будут основания опасаться, что Дальний Восток станет сателлитом Китая. У Пекина будут основания (хотя, может быть, именее веские) опасаться обратного. И у обоих будут основания опасаться ориентации такого нового государства на кого-то третьего – Вашингтон, Токио, Тегеран и что еще. [в 2020 году я, пожалуй, продолжаю думать, что превращение Дальнего востока в российско-китайский кондоминиум более вероятно, чем в суверенное государство. Но я не хочу преувелиивать эту вероятность. Кондоминиум – трудно поддержимая геополитическая форма. Она встречалась в истории нечасто; территории с этим статусом были невелики или слабо заселены. В то же время не исключено, что именно эта форма окажется востребована в условиях гораздо менее жесткой, чем теперь, геополитической конфигурации глобуса]

И, наконец, можно видеть в этих зонах образ глобального порядка – без государств вообще. Ведь мир по определению есть место, где не совпадают суверенитет, собственность и гражданство. Тогда Хабаровский край, Калифирния и Лондон с Парижем оказываются очагами полной геополитической реконфигурации мира.

В России происходящее на Дальнем Востоке и с Дальним Востоком у одних будет вызывать страх, у других радость, у третьих злорадство, но на самом деле все эти переживания впустую. Происходящее надо понимать и адаптироваться к нему.

Антисемитизм без Гитлера Дорога к холокосту начинается в Восточной Европе

Три года назад в очередной заметке для журнала «Неприкосноваенный запас» (2017,№ 3) я изготовил бук-эссей по поводу книги вторитетного немецкого историка Гетца Али «Европа против евреев»  G.Aly Europa gegen die Juden 1880-1945). Эта книга замечательна тем, что наконец-то трактует холокост не просто как преступление немецкого нацизма, а как кульминацию общеевропейского антисемитизма. Для этого блога я сделал перевод короткого фрагмента из книги Г.Али. Поначалу я думал дополнить этим свой бук-эссей, но по разным обстоятельством не смог это сделать во-время, а потом совсем забыл об уже сделанном переводе. Только что я его случайно обнаружил в своих файлах и вот публикую, теперь уже чтобы напомнить о публикации в «Неприкосновенном запасе».

В этом фрагменте Г.Али воспроизводи раннюю интерпретацию конфликта европейских наций с евреями как «чужаками», намеченную Трейчке, отредактированную Зиммелем и Зомбартом и, что особенно интересно, поддержанную забытыми ныне проницательными еврейскими комментаторами.  Далее следует короткая глава из книги Гетца Али.

 

Евреи как вожделенный идеал и объект зависти Juden als beneidete Vorbilder (ss. 357-361)

На семи страницах своего знаменитого эссе «Рассуждение о «чужом»» («чужаке») Георг Зиммель в 1908 году предложил теории несколько вопросов, которые мы теперь можем обдумать. Зиммель рассуждает о «чужом» вообще, но называет европейских евреев классическим случаем этого рода. В общем случае «чужой» сталкивается с «местными как странник. Свободно меняющий место и опытный в миру, персонаж сталкивается с людьми, привязанным к земле. Но «чужой» у Зиммеля «это не тот, кто сегодня пришел, чтобы завтра уйти, а тот, кто пришел, чтобы остаться.-- так сказать, потенциальный странник; хотя он как будто бы не собирается уходить, еще не до конца преодолел промежуточное состояние между прибытием и выбытием». При всем доверии к местным он смотрит на них с некоторой дистанции. Это дает ему независимость: «он относится к местным обстоятельствам не так предрассудочно. Соотносит их с более общими, более объективными идеалами и в своих действиях руководствуется не привычкой, пиететом, антецедентом. Он, попросту говоря, подвижен»

Обычно «чужой» укореняется в местной жизни как торговец. Пока хозяйство ориентировано на самообеспечение, торговец не мешает тем, кому он предлагает продукты из дальних стран. Только в модерне «чужой» превращается в проблему. В сфере производства быстро углубляется разделение труда между городами, районами, государствами и континентами; требуетсе все более обширный аппарат посредников, занятых торговлей, перевозкой, информацией; растет биржа и маклерство, банковский кредит, гарантийно-договорная документация. Это новое хозяйственное пространство организует «чужой». Он – интернационален и сообщается со всем миром. Он захватывает возникающие и все более нужные обществу позиции, где требуется умственная работа: в предпринимательстве, администрации и свободных профессиях. 

Именно вв этих сферах разгорается, начиная с 1880х годов, антисемитизм. По словам Зиммеля: «Поскольку в торговле нужно все больше работников и больше, чем в первичной производственной сфере, «чужие» устремляются в торговую сферу. Тем самым они внедряются «в круг, где все позиции, вообще говоря, заняты, а точнее считаются занятыми. Но в торговле еще сохраняются неограниченные комбинаторные возможности». Там возможен экономический успех, там «интеллект неустанно расширяет горизонт и совершает открытия», что «дается гораздо труднее «первичным производителям, менее подвижным и привязанным к медленно растущей клиентуре».

В переломные эпохи коренное население чувствует, что оно как бы заморожено и не поспевает за переменами; ему кажется, что оно ущемлено и ущербно.

Туземец относится к более ловкому «чужому» отчужденно и полу-завистливо, со смесью удивления, настороженности, недоброжелательности и озлобления. Именно в этой обстановке возникают известные национал-антисемитские клише. Очень скоро евреев начинают обличать как неукорененных безродных космополитов, а местным приписывать особое благородство как органичным носителям народной традиции; их предки дескать с незапамятных времен своими руками культивировали родную землю, защищали ее от врага и завещали продолжать это святое дело потомкам.

Юрий Слезкин в часто цитируемой книге «Еврейский век» следует схеме Зиммеля, не упоминая его. Он проводит то же самое различие, хотя в более легковесной терминологии и между теми, кого он называет «меркуриане» и «аполлинарии». В греко-римской мифологии Меркурий (Гермес) был покровителем посланцев, купцов, посредников и разведчиков; Аполлона Слезкин трактует в узком и мало известном (в основном в критском фольклоре) значении покровителя домашнего очага и стада, то есть оседлого населения.

Зиммелю и Слезкину можно возразить, напомнив, что масса восточноевропейских евреев жила в бедноте. Занимаясь мелкой торговлей или торговлей вразнос, как мелкие предприниматели-одиночки на основе разных ремесел – портные, сапожники, кузнецы, жестянцики – они кое-как сводили концы с концами и сами себя называли «пташки божьи» (Luftmenschen). Помимо этого, следует помнить, что Зиммель, работавший тогда приват-доцентом в Берлине, строил свою схему, имея перед глазами буржуазно-ассимилированное немецкое еврейство. Но с другой стороны на рубеже XIX-XX веков евреи обнаруживат гораздо больше стремления пробиться наверх, чем широкие массы в среднем. Зиммель лишь косвенно указывает на эту сторону дела и не обсуждает ее. Об этом пишет Вернер Зомбарт, сделавший в свое время вместе с Зиммелем так много для становления социологии как научной дисциплины. Снова и снова Зомбарт подчеркивает: начиная в тех же самых и даже худших условиях, чем деревенские христиане, евреи в тогдашнем Берлине и везде, где им была обеспечена экономическая свобода преодолевали барьеры вертикальной социальной мобильности в три-четыре раза быстрее, чем христиане-туземцы (Landsleute), оставляя своим конкурентам более низкие позиции. Евреи, говорил Зомбарт, «гораздо умнее и предприимчивее, чем мы». и считал на этом основании справедливым ограничить им доступ в высшие учебные заведения. Ученый как будто бы не должен был бы считать желательным в интересах науки, чтобы еврейскому претенденту предпочитался «более глупый» претендент. Тем не менее Зомбарт рекомендовал эту меру, поскольку в противном случае «все доцентуры и профессуры в высшей шоле будут заполнены евреями – крещеными или некрещеными, безразлично». Последнее замечание Зомбарта ясно указывает на то, что антисемитизм вышел за пределы простого религиозного отторжения. Реакция на умственное превосходство евреев не становится слабее, если они переходят в христианство.

Те же соображения вдохновили антиеврейское выступление историка Генриха фон Трейчке в 1879 году. В часто цитируемой работе «Наши воззрения», намеренно заостренной против экономического карьеризма пришельцев, он называет их «шайкой юнцов-рвачей, торгующих штанами», чьи дети и внуки рано или поздно будут командовать немецкими биржами и газетами». Именитый историк (и блестящий стилист) бичует «непомерное рвение» «всегда готовых к действию проворных вторженцев». Проделки этих ловкачей, пишет Трейчке, грозят гибелью «скромному благочестию» и «старому доброму благонравному трудолюбию» коренных немцев.

И это явление оказывается центральным во всех странах, которые попали в наше поле зрения [книга Г.Али -- АК]: идет ли речь о евреях в литовской внешней торговле, или о процентной норме для евреев в гимназиях и университетах, или о еврейских портных, строящих большие швейные фабрики, или о торговцах, организующих большие универмаги, или об издателях, создающих крупные издательства, или о строителях железных дорог и телеграфной связи,  или об организаторах бирж и банков. Зависть к этим успехам постепенно переходит в ненависть неудачников, независимо от того, чем объясняется их неудача – объективными трудностями, неумением или трусостью.       

 

Ментальные различия превращаются в материальные

В начале ХХ века в социалистических и буржуазных кругах обсуждалась проблема, как можно стимулировать мобильность нижних слоев народа. Цель состояла в том, чтобы помочь «одаренным и способным» подняться в обществе выше, чем это предполагало их классовое происхождение. В 1920 году немецкий государствовед удовлетворенно заметил, что политика и наука серьезно заинтересовались этим «процессом отбора». Стало ясно, что в национальных интересах выяснить, «каким образом индивид продвигается наверх, какие факторы определяют это движение и кому именно удается это восхождение».

На примерах трех поколений нееврейских семей Момберт обнаружил, что медленное движение наверх происходит в соответствии с такой закономерностью: «Как правило перемещению индивида из одного класса в другой (вверх и вниз) предшествует движение по ступеням внутри собственной социальной группы, после чего следующее поколение уже переходит в другой класс». Это – «непрерывный процесс движения по социальной лестнице вверх и вниз». В целом преобладает постепенное восхождение, но ему сопутствует попятное движение, иногда стремительное падение вниз. Всеобщее стремление улучшить «свое или своих потомков социальное положение поначалу распространяется медленно, а затем ускоряется все больше по ходу распада старого сословного порядка и становится всеобщей целью, как констатировал Момберт в 1920 году.

Классовые отношения, самое позднее на рубеже веков, пришли в движение не в последней мере благодаря широкой образовательной программе социал-демократических партий. Как говорил .... персонаж романа Теодора Фонтане «Штехлин» (1899) пастор Лоренцен: раньше можно было 300 лет оставаться владельцем замка или ткачем, а теперь каждый ткач в любую минуту может стать владельцем замка. А в другом месте тот же пастор учит, как изловчиться и избежать крайностей этого перемещения вверх и вниз: лучше пусть будет по старому, если это удается, а по-новому -- только уж если этого никак не избежать.  Когда пастор внушает своей пастве такое кредо, это звучит в сущности почти так же как возмущение Трейчке «шайками торговцев штанами».

В новых условиях сильно пошатнулась статусная уверенность. Поощряемое государством стремление подняться наверх и получить образование, с одной стороны, подогрелось Мировой войной – буквально по знаменитому присловью «в ранце каждого солдата лежит маршальский жезл», а с другой стороны, привело к разочарованию многих миллионов. И вообще, во всеобщей гонке за счастьем всегда кто-то находит, а кто-то теряет, а кто-то добивается чего-то, но никогда не становится первым, как ему хотелось бы. Это порождало зависить и ненависть к тем, кто добивался успеха и при этом легко распознавался как отдельная группа.

Но как могло случиться, что антиеврейские настроения в Польше, Литве, Румынии становились все сильнее, несмотря на то, что восточноевропейское еврейство жило в страшной бедности и лишениях? Это пытался объяснить сионист марксистской ориентации Бер Борохов в 1917 году, сравнивая социальное положение евреев и христиан не по моментальным статистическим данным, а, как Зомбарт или Берне, по их разной социальной динамике. По его наблюдениям капитализм в Восточной Европе сильно потеснил массу еврейских ремесленников, которые до того портняжничали, тачали сапоги и столярничали, «поскольку машина была их злейшим врагом».

Евреи реагировали на это, однако, не как фаталисты и не ломая машины. Они адаптировались. Борохов говорит о «вытеснении еврейских рабочих» в ходе длительного процесса социального переслоения. Вслед за появлением парового ткацкого станка в Лодзи и Белостоке на фабриках появились рабочие-христиане и скоро еврейские ткачи почти исчезли. Переход от ручного производства к машинному, таким образом, сопровождался заменой еврейских рабочих на христианских. Евреи эмигрировали, переселялись в большие города или создавали собственные предприятия.

Такую разницу в поведении Борохов объясняет разной ментальностью: «Еврей решает начать собственное дело с самыми скудными средствами, на что христианин не готов». Буквально на гроши еврей создает предприятие, тогда как материально более благополучный христианский рабочий «будет всю жизнь работать на другого». И Борохов заключает: «состав еврейского рабочего класса очень текуч», то есть меняется значительно быстрее, чем в христианском сегменте. Многие евреи твердо намерены вырваться из пролетарской нищеты. Освободившиеся рабочие места тут же занимают другие евреи, чтобы в свою очередь как можно быстрее выйти из состояния фабричного рабства». Нееврейские российско-польские социалисты обращают внимание на другую сторону дела. В 1912 году, они сомневаются в революционной решимости своих еврейских товарищей по классу, потому что «они гораздо раньше социально утверждаются о обуржуазиваются», чем польско-христианские рабочие. Левые социалисты с подозрением относятся к тому, как быстро еврейские рабочие находят средства и пути поднться наверх и как отстают от них нееврейские пролетарии.

Делекий от марксистских объяснений Йозеф Тененбаум , обнаруживает то же самое, о чем прямо говорит Борохов, а косвенно левые социалисты и приверженцы католической социальной доктрины. Последние снова и снова обращают внимание на «польскую медлительность». Тененбаум наблюдает в своем родном городе Лемберге (Львове): «Евреи в основном принадлежат к типу городского среднего слоя, не характерного для такой исключительно сельской страны как Галиция, где сильно распространена расовая ненависть; этот тип не годится для того, чтобы смягчить возникающий на основе экономических противоречий конфликт между городом и деревней». Напряжение росло по мере того, как галицийские крестьяне стали массами переселяться в город и там попадали в самую конфликтную ситуацию: «Он является в город как homo rudis и сталкивается здесь с интеллигентным сообразительным средним слоем, с которым он не может конкурировать»  При этом ркчь шла об одной вполне определенной категории конкурентов, говоривших на другом языке, имевших другие повадки и иную конфессию. В этих условиях «конкуренция становилась более ожесточенной», чем была бы, если бы конкурентов в процессе перехода к другому образу жизни было бы больше, чем один. В обстановке всеобщей урбанизации евреи восстановили против себя всех, кому они в европейских городах блокировали возможности заработка.

Тененбаум выделяет два социально-экономических фактора. Во-первых, неизбежно растущее в начале капиталистического развития противоречие между городом и деревней. Во-вторых, по его наблюдениям, надежды христианского пролетариата, втянутого в поток урбанизации из-за его малограмотности и незнакомства с городским образом жизни, оказываются не осуществленными. Так воникает армия разочарованных, считающих, что жизнь их обманула. К тому же их только что проснувшаяся национальная гордость уязвлена тем, что прилежание и инициатива евреев обеспечивает им всеобщее уважение и коммерческий успех. Это было оскорбительно для польской национальной гордости. В этом поле напряженности, проанализированном Берне, Зиммелем, Зомбартом, Бороховым, Тененбаумом, Слезкиным, энергетически нагнетается современный антисемитизм. За 12 лет до Зиммеля Теодор Герцль распознал в «классовом подъеме автохтонных евреев» новый источник враждебности к евреям и противопоставил «предпринимательский дух» «духу постоянной работы» Но лишь на рубеже веков, а пожалуй даже после Первой мировой войны массы оказались социально активированы, лишившись привычной базы существования, и принуждены к мобильности. Коренное национальное большинство бросилось наверстывать упущенное и в этом их поддерживали их выборные лидеры и правительства.

Все специальные исследования, которые я использовал в этой книге, подчеркивают эти социально-экономические напряжения, очень редко упоминая расовые теории. Переживший холокост Андреас Бисс (Andreas Biss), рассказывая в 1960 г о депортации венгерских евреев и о своих попытках их спасать, напоминает, что после 1867 г это «трудолюбивое» меньшинство оказалось главной силой едва нарождавшейся венгерской буржуазии и образованной городской интеллигенции. И одновременно с этим зарождается и быстро «взрослеет» общественный антисемитизм, который, как он сам подчеркивает, объясняется «скорее политическими и социальными обстоятельствами, чем религиозными или расовыми предрассудками». Чем благополучнее становились евреи, резюмирует Бисс, тем больше им завидовали. 

Александр Кустарев В пользу сепаратизма 2

 

                                                                             

Эта заметка была опубликована на «американском» сайте в системе «Русского Журнала» накануне провозглашения независимости Косова в 2008 году. Сайт как будто бы закрылся уже несколько лет назад, и заметка потерялась. После этого не было случаев успешного сепаратизма. Шотландия на референдуме решила пока не торопиться. Каталония поторопилась, но была силком водворена в «общий дом» Испанию. В остальном – затишье. Надолго ли? И как следует воспринимать сецессионизм? Как угрозу мировому порядку или наоборот, как средcтво поддержания мирового порядка? 

Александр Кустарев

 

Косово и сецессионизм --  прецедент, провокация или симптом

Признать независимость Косова, как говорят алармисты, это открыть ящик Пандоры.   В виду этого прецедента от международного сообщества будут ожидать, что оно признает также независимость полутора-двух десятков геополитических субъектов, уже провозгласивших (как и Косово) или твердо намеренных провозгласить свою независимость. За ними последуют по меньшей мере столько же автономий, где сильны этнические сепаратистские движения. А за ними и неисчислимое множество других латентных очагов сецессионизма, стилизующего себя как этнический. Очевидна легкость такой стилизации в связи с глубокой релятивизацией самого понятия «этнос». 

Такая перспектива изображается как угроза. Что-то вроде геополитической катастрофы. Помимо ссылок на букву (да и дух, пожалуй) международного права, это главный аргумент тех стран, которые видят в независимом  Косове прецедент,  угрожающий непосредственно их целостности. В самом Евросоюзе только 17 стран из 27 намерены быстро признать независимость Косова. 4 страны -- Испания, Румыния, Словакия и Кипр – объявили, что не признают Косова. Болгария и Греция пока воздерживаются от этого, а Бельгия как будто бы соглашается, но ее согласие крайне ненадежно, не говоря уже о том, что она сама на грани раскола. Остальные просто не торопятся и выжидают.

К алармизму склонна и Россия (как, кстати, и Украина). В ней самой много очагов сепаратизма, причем надо иметь в виду, что для России (или лучше сказать Москвы) в силу ее инертной и даже романтически экзальтированной унитарной традиции сепаратизмом пахнет все, что на самом деле укладывается в схему федерализма. Но можно подозревать, что Россию даже больше пугают не собственные латентные сепаратизмы, а чужие. Как  региональная сверхдержава она должна будет что-то делать с сецессионистами почти во всех бывших советских республиках. А что с ними делать? Воспользоваться прецедентом Косова и признать для начала Абхазию, Южную Осетию и Приднестровье? [Постскриптум 2015: это было написано до грузинской войны.  Саакашвили сильно упростил задачи Москвы, начав агрессивные действия. Киевский майдан Москва аытается изобразить как внешнюю агрессию, но это плохо получается]. Нерешительность Москвы в этом отношении определенно указывает на то, что она на самом деле не знает толком, что делать и как себя вести в новых условиях И, кстати, ее трудно в этом обвинять. Мы смотрим сейчас в неопределенное будущее и, честно говоря, будь проклят тот, кто делает вид, что знает, как ему надлежит в нарождающемся новом мире себя вести. Мы видим, во что обходится Вашингтону его почти подростковая туповатая гегемониальная фонаберия.

Насколько оправдан этот алармизм? Каково на самом деле значение независимого Косова как прецедента? Какова реальная перспектива глубокой фрагментации глобального сообщества? Насколько на самом деле опасна эта фрагментация сама по себе? И только ли фрагментация предстоит?

 

Казус Косова

Сам по себе казус Косова никакой роковой роли в мировой истории не сыграет. Если кто-то особенно будет заинтересован его использовать как прецедент, то он, конечно, будет на него ссылаться, но насколько успешно, будет зависеть от параметров его собственной ситуации и господствующих тенденций в геополитических практиках. Конкретно говоря, шансы на независимость Абхазии, Шотландии, Квебека, Тибета или Курдистана зависят от множества обстоятельств и меньше всего от того, чем кончится дело с Косовым. Независимо от того, приведет этот прецедент к  коррективам международного права или нет.

 

Фрагментация

Ответить на второй вопрос труднее. За последние 300 лет тенденции менялись. В конце Средних веков в Европе было около 500 геополитических субъектов, эквивалентных государствам в современном понимании этого слова. К середине XIX века их стало всего 25, потом после корректировки 40. К ним добавились полтора десятка американских государств. Остальной мир был поделен между ними и организован в виде десятка «империй».

Затем обозначилась противоположная тенденция. Новая фаза началась в результате Первой мировой войны с распада двух внутриевропейских империй Австро-Венгерской и Российской. Дальнейший распад империй после Второй мировой привел к тому, что теперь в мире около 200 государств. По некоторым прогнозам к концу XXI века их будет около 400. А особо увлеченные футурологи вообще считают возможным появление на земной поверности тысячи и даже многих тысяч геополитий, сконструированных по образцу суверенного территориально-государства («нации»), отработотанному в Европе в предыдущие 2-3 столетия.

Такой прогноз лет 30 назад казался фантазией, потом на короткое время он стал почти тривиальным, а сейчас опять он начинает казаться мало реалистическим. На самом деле он просто мало содержателен, потому что укладывает будущее в слишком примитивную схему.

В Европе и Северной Америке Испания (с Каталонией, Басконией и Галисией), Франция (с Корсикой и Бретанью), Бельгия (с Фламандией), Британия (с Шотландией, Северной Ирландией и Уэльсом), Канада (с Квебеком)  не хотят отпускать сепаратистов. Но при этом метрополии предоставляют им все большую автономию.  И здесь как будто наметился некоторый баланс сил и интересов. Конечно, задним числом расширение автономии может оказаться постепенным разделением нынешних легитимных геополитических субъектов, но это вовсе не обязательно так. Вообще в ходе длительных торгов за прераготивы и перераспределения «кусков суверенитета» размывается разница между статусом суверенного государства и автономной провинции – и в материальном и в символическом плане. Культура (традиция) автономизма и федерализма (формального и неформального) в каждом случае очень своеобразна и укоренена. И тут есть неожиданные и парадоксальные вещи. Например, Шотландия имеет очень широкую автономию. Между тем Соединенное королевство не федерация. США или Мексика – формальные федерации, но это мало что значит само по себе и в обоих случаях значит совершенно разную практику.

Существование Евросоюза корректирует все сепаратистские конфликты в европейских странах. Наверняка, они развивались бы иначе, если бы не Евросоюз. С одной стороны, он может блокировать сепаратизмы, отказываясь принять новые суверенитеты в ЕС на равных основаниях. Все сепаратисты в странах Евросоюза на это рассчитывают – особенно много об этом говорят шотландские сепаратисты. Они опираются, как на здравый смысл Евросоюза, так и на Венскую конвенцию (1969 года), предписывающую автоматическое включение всех сецессионистских образований в договоры, где участвуют государства, из которых они выделились. Надежды на эту конвенцию слишком оптимистичны, поскольку ее подписали до сих пор только 21 государство и те не очень влиятельны. А что подскажет Евросоюзу здравый смысл, наверняка не известно. Пока трудно, конечно, себе представить, что Евросоюз изгонит Каталонию, или Шотландию из своего состава, если они станут независимы даже в одностороннем порядке, но если вдруг окажется, что претендентов на независимость слишком много, то настроение в Брюсселе может измениться. Ведь потребуется новая политическая структура и новая содержательная конкретизация принципа субсидиарности.

С другой стороны, Евросоюз выступает дополнительным гарантом прав всех меньшинств. В этой роли он способен обеспечить в конечном счете даже воссоединение Кипра. А если так, то сепаратизм должен заметно ослабеть у тех меньшинств, которые считают себя угнетенными или боятся растворения в большинстве. Они могут получить серьезную поддержку в структурах Евросоюза.

Но не такие меньшинства грозят сейчас целостности европейских стран. Сейчас сецессионизм становится, наоборот, характерен для наиболее процветающих провинций – типа Каталонии, Ломбардии или Фландрии (Бельгия). Их выделение в независимые государства, если они в самом деле этого хотят, а не просто шантажируют метрополию, может иметь совершенно непредвиденные последствия для всей мировой геополитики.

В целом же либерализация государственной философии в Европе и все большее делегирование функций национал-государств наверх в Брюссель как будто бы должна сопровождаться и делегированием функций вниз на уровень провинций. Так и происходит. Но приведет ли это к мультипликации суверенитетов, сейчас сказать трудно.

Сепаратистам придется делать сложные калькуляции. Во-первых, будут ли ограничения их суверенитета одни и те же в двух вариантах «включенности» -- в материнское государство или прямо в Евросоюз? Если да, то чего ради менять свой формальный статус? Если же все-таки нет, то какой вариант их реального усеченного суверенитета им выгоднее? Это будет совсем не очевидно в каждом отдельном случае.

Помимо всего этого, есть еще и чисто символичекая сторона самоопределительной политики. Ее значение сейчас как будто бы повсюду нарастает и она может оказаться решающей в тех случаях, когда выгоды и невыгоды суверенитета  не поддаются рациональной калькуляции.

Очень важен как для теории, так и для практики казус Квебека. Квебек получил от Центра все, чего хотел, кроме формального суверенитета. Получить его он может только через плебисцит. Все нынешние опросы указывают на то, что сепаратисты плебисцит не выиграют. На этом основании можно думать, что геополитический кризис Канады позади, но эти надежды могут оказаться и преждевременны. Теперь начинает обнаруживаться новый конфликт между Квебеком и Канадой по поводу иммиграционной политики. Канада придерживается доктрины мультикультуры британского типа. В Квебеке гораздо более унификаторская культурная политика французского стиля. По какой схеме будут адаптироваться иммигранты? Кто мог вчера подозревать, что это может оказаться яблоком раздора? Кто знает, что может оказаться яблоком раздора завтра?

Метрополии в Азии не хотят и слышать о сепаратизмах и подавляют любые их проявления, поскольку нынешние государства там непомерно велики, культурно разнородны и на самом деле очень неустойчивы. Индия опасается, что если отпустить Кашмир или Пенджаб, найдется еще много желающих покинуть федерацию. То же самое касается и казуса Тибета в унитарном, но слабо интегрированном – в материальном смысле -- Китае. Многоострованая Индонезия беспокоится, что Ачех и Амбон увлекут за собой Сулавеси и Суматру.

Распад Китая и Индии значил бы совсем не то же самое, что распад Великобритании, Испании, или Бельгии. Потому что азиатские гиганты лишь в силу семиотической традиции и как члены ООН именуются государствами. По существу же они субглобальные конгломераты, где в разной пропорции смешаны самые разные интегративные модули, что делает их (при всех различиях) скорее аналогами Евросоюза. А раз так, то их распад был бы аналогичен распаду Евросоюза. Это не исключено, но аналогия с Евросоюзом подсказывает и другую возможность. А именно постепенное их перерождение в более полные структурные подобия Евросоюза без формальной фрагментации на суверенитеты.

Ситуация в менее крупных странах Южной и Юго-восточной Азии ближе к ситуации в отдельных европейских странах, но там сепаратизмы пресекаются авторитарностью метрополий и отсутствием поддержки извне, чем бы это ни объяснялось. С другой стороны вырождение этих конфликтов в военное противостояние фактически выводит зоны сепаратизма из-под контроля метрополий – тенденция к «военкомству» (военком = warlord).  

На Ближнем Востоке появление новых государств напрашивается. Оформления палестинского государства, кажется, хотят все, но никто не допускает, что Палестина будет располагать полнотой суверенитета. Висит в воздухе распад Ирака -- через федерализацию или напрямую. Но в распаде Ирака не заинтересованы  внешние силы, опасающиеся возникновения шиитской «оси» во главе с Тегераном. А Турцию, в частности, беспокоит то, что появление государства на основе иракской части Курдистана усилит курдский ирредентизм.

В Африке этническая пестрота в сочетании с богатыми недрами благоприятна для сепаратистско-суверентистских инициатив, но и признанные на международном уровне агенты централизации уступать не хотят. Гражданские (этнические) войны в Африке до сих пор почти не приводили к возникновению новых государств (выход Эритреи из Эфиопии, кажется, единственное исключение). Так, вероятно, будет и дальше, если сепаратистов не поддержат внешние силы. Зато в Африке много «военкомств».

Есть объективные обстоятельства, мешающие геополитической перекройке Африки, несмотря на искусственность и явную дефективность африканских государств, учрежденных в бывших административных границах империй. Африканские общества остаются племенными и конвертирование племен в территориальные политии предполагает совершенно немыслимую полит-географическую конфигурацию африканского пространства. Не говоря уже о том, что главная геополитическая реальность Африки это огромные городские агломерации, а они все многоплеменные. 

Для Латинской Америки до сих пор сепаратизмы не были характерны. Все страны здесь, в особенности крупные как Мексика или Бразилия в принципе никогда не были устойчивы и сохраняли целостность, вероятно, исключительно благодаря тому, что местные имущественные элиты были вполне способны обеспечить себе почти полную независисмость де факто. Так, может быть, и останется.  Но не наверняка. В Боливии, например, сепаратистские силы сейчас вдруг обнаружились в более богатых восточных провинциях. В Мексике, наоборот, в самых бедных провинциях Юкатана.

Перспективы этнических сепаратизмов в России выглядят бледно. Титульные народы в субъектах федерации с этнической окраской мало где составляют больше половины населения. Этническим элитам (деловым в особенности) важнее участие в общероссийской жизни, чем формальная независимость под неизбежным все равно протекторатом Москвы. На самом деле настоящую угрозу целостности России представляют региональные сепаратизмы. Рискну предположить, что пока они не заявили о себе только потому, что не располагают достаточными семиотическими ресурсами для самоутверждения в общественном мнении и вообще из-за крайней слабости публичной сферы в России.

Так выглядит очень эскизная картина разнонаправленных геополитических тенденций. Ничто не указывает на то, что казус Косова будет способен существенно ускорить процесс геополитической фрагментации, который сам по себе как будто бы замедлился.

Но тут начинается самое интересное. Покровители независимого Косова уверяют, что это уникальный случай и предлагают нам видеть в нем чисто оппортунистическое, хотя и рискованное разовое предприятие. Так ли это? Что если это на самом деле вполне сознательная провокация? Либо рассчитанная на развязывание фрагментации, которой на словах все хотят якобы избежать. Либо просто эксперимент и некая разведка накануне актуализации целого ряда аналогичных казусов.

Для тех, кому такая постановка вопроса покажется слишком конспираторной, переведем проблему в чисто содержательный план.

Нынешняя конфигурация почти всех стран мира продукт длинной цепи исторических событий и далека от рациональности. Большинство суверенных государств не могут переработаться в полноценные и эффективные гражданскиие общности. Некоторые для этого слишком разнородны, и их унификация обойдется слишком дорого. Другие слишком малы. Третьи, наоборот, слишком велики.

Коль скоро глобальное сообщество теперь уже сложилось и стало системой, все государства теперь должны отвечать системным вызовам и если они к этому не способны, система будет настаивать на их ликвидации, на их разукрупнении, на их укрупнении. Так системный императив, независимо от конкретных обстоятельств и агентур его реализации, был самым глубинным фактором демонтажа Югославии. Югославия не могла обеспечить безопасности и стабильности. Системный императив привел и к распаду СССР и вообще «соцлагеря» как экономически неэффективного образования.

В том же направлении должна действовать и другая логика. А именно логика распада слишком массивных бюрократий. Эта логика сыграла значительную роль в распаде СССР. Должна была бы сыграть большую роль в распаде Китая, и кто-то из знатоков Китая должен бы посмотреть внимательнее, не действует ли она в Китае и если нет, то объяснить почему. Во всех европейских странах эта логика заметна. В США она слабее благодаря и так уже широкой реальной автономии штатов как субъектов федерации.

Причем здесь есть одна волнующая тонкость. Мы рутинно усматриваем в правящих истеблишментах геополитических сообществ агентов централизации, а в провинциях — потенциальных агентов сепаратизма (или автономизма в тех сферах, которые они сами определяют как желательные сферы самоуправления). На самом деле это не обязательно так. Противоположная коллизия может оказаться скорее конъюнктурной, как, к примеру, в момент почти импровизированного самораспада СССР, или маргинальной, как в случае настойчивых попыток Лондона культивировать самоопределительные инстинкты в исторических провинциях (так называемая «деволюция») вопреки апатии самих провинций. Во Франции, похоже, децентрализаторские усилия бюрократического центра были и более настойчивы и более результативны при том, что Франция продолжает всеми восприниматься как образец унитарности и централизации. Все эти случаи, однако, позволяют предполагать, что роли агентов интеграции и дезинтеграции не закреплены за одними и теми же субъектами навечно. Другими словами, мы привыкли думать, что главный стимул к распаду идет снизу, а не сверху, но в какой-то момент обнаруживаем, что дело обстоит прямо наоборот. На повестке дня своего рода «геополитический аутсорсинг».

Названные тенденции в отличие от сепаратистских движений и конфликтов, как правило этнически стилизованных, не лежат на поверхности, но именно они гораздо важнее для прогноза, чем политическая конъюнктура с участием разнообразных движений за независимость и автономию.

 

Опасность фрагментации

Но состоится или не состоится дальнейшая мультипликация суверенитетов в мире, остается сам по себе актуальным вопрос о том, как мы должны к ней относиться. Следует ли ее на самом деле бояться как геополитической катастрофы? Не с точки зрения интересов отдельных участников процесса, как существующих, так и стремящихся к существованию. А с точки зрения блага всего всемирного сообщества.

Размножение суверенитетов оправдано и желательно на основании доктрины, предполагающей, что разнообразие благоприятно для всеобщего благосостояния. В то же время мультипликация агентов в конфликтующем мире неблагоприятна для иеждународной безопасности.

Поскольку оба эти соображения невозможно (по крайней мере очень трудно) оспаривать, задача мирового сообщества, очевидно сводится к нахождению такой структурной формулы, которая обеспечила бы «минимакс решение». При этом кажется очевидным, что никакое предварительное решение проблемы невозможно. Компромиссная структурная формула мировой геополитической системы не может быть спроектирована заранее, а будет отыскиваться наощупь в ходе процесса, который можно назвать процессом самоорганизации.  

 

Обновление системы

В ходе этого процесса глобальная система, нащупывая новую формулу своего состояния, обнаруживает сейчас такие тенденции.

Во-первых, консолидацию промежуточных уровней организованности. Чем больше в мире будет государств (их эквивалентов), тем больше, разумеется, надобность в промежуточных уровнях. После крушения двухполярной системы почти сразу стало ясно, что без этого не обойтись, поскольку всемирный концерт (воплощенный в образе ООН) пока остается удручающе неэффективным , а однополярная система не под силу никому да и никого, кроме «всемирного империалиста» (сейчас это США) и его прямых клиентов не устроит. Промежуточных уровней порядка может быть несколько или только один. Потребность в них заставляет нас впомнить об опыте империй и империализмов. Идущая теперь частичная реабилитация империй именно связана с их трактовкой как промежуточных структурных уровней глобальной системы. Никто сейчас не говорит, что в прошлом империи хорошо с этим справились. Какое-то время справлялись, но в конечном счете не справились. Потому и распались. Но нарастает ощущение, что этот структурный уровень должен быть восстановлен. Наиболее убедительный прообраз такой субглобальной организованности на сегодня представляет собой Евросоюз.

Во-вторых,  все более очевидно, что мировое сообщество не удастся выстроить как совокупность одних только абсолютно суверенных агентов с абсолютно одинаковым материальным наполнением их суверенитета. В ней должно быть много агентов с иным статусом  -- усеченный суверенитет, частичная зависимость, неполное участие, не полное и невсеобщее признание... что еще? И  тут очень важно, что разница между автономией и независимостью постепенно стирается.  Очень яркие этому свидетельства Квебек, Шотландия и Каталония. Косово могло бы стать интересным прецедентом, если бы был принят самый последний план Сербии, предполагавший для Косова практически независимость без официального статуса суверенного государства. А сейчас с похожим и кажется даже более радикальным предложением для Абхазии выступил Саакашвили. Произнесены слова: «неограниченная автономия». Это – импровизация и она не останется без последствий для геополитической практики, а за ней, надо думать, и международного права.

В-третьих, агентами суверенитета становятся не только территориальные политические сообщества. Эта тенденция пока еще в самом начале, но быстро нарастает и если дальше так пойдет, то территориальные национал-государства вообще могут быть отодвинуты на второй план как агенты всемирной геополитической самоораганизованности. Либо они растворятся в субглобальных конгломератах типа Евросоюза. Либо останутся за пределами таких конгломератов. И тогда они станут воплощением идеи изоляционизма. В этом случае из много обещавшей новинки, каким оно было в XIX веке, территориальное национал-государство рискует превратиться в периферийный реликт — помесь секты и этнической резервации. Тогда «государств» может стать сколь угодно много, может быть, тысячи, но все они будут «маломерными» и окажутся самым подчиненным элементом глобальной системы.

Косово пока и выглядит образцом такого рода геополитии. Даже его географическое положение не гарантирует ему ни полноценного суверенитета, ни полноценной включенности в большие структуры. В этом смысле Косово и в самом деле прецедент. Уроки из него будут извлечены позднее. Их извлечет тот, у кого будет для этого адекватная оптика.

Александр Кустарев. В пользу сепаратизма 1. Хабаровск

В связи с волнениями на российском Дальнем востоке я извлекаю из архива эссей-заметку на тему «дезинтеграция России». Лет 10 назад он публиковался на сайте «Частный корреспондент»» (Chaskor)

Напоминаю, что сам я поддерживаю сепаратизм – чей угодно и где угодно. Мера дезинтеграции и ее оформление может быть, разумеется разной. Не исключается также по следующая реинеграция. Но так или иначе сепаратизм долен быть детабуизирован, то есть легиимизирован. Суверениет должен предоставляться любой территориальной популяции, если она этого хочет сама, что решается на ее референдуме.

Важная оговорка. Полагая, что независимость российского Дальнего востока желательна, я вовсе не считаю, что она обязательна или возможна, во всяком случае в близком будущем.  Проблема России пока скорее не в том, что ей трудно сохраниься, а в том, что ей трудно дезинтегрироваться. Почему -- об этом в другой раз.

                                                                Александр Кустарев

                                      Дезинтеграция – угроза или шанс

 В.В.Путин напомнил всем, что Сибирь и Дальний восток наши и навсегда нашими останутся. И тем самым в очередной раз позволил подозревать, что это совсем не очевидно и что у самого Кремля есть на этот счет сомнения.

 Вообще говоря, российское коллективное подсознание всегда было озабочено непрочностью одноименного территориального конгломерата. Всегда в российском подсознании тлел страх, что Россию хотят расчленить, или что она саморасчленится.

 Развал Советского Союза усилил этот страх. То, что СССР был несомненно гораздо менее консолидирован в культурно-этническом отношении, чем собственно Россия, и уже в силу этого был больше предрасположен к распаду, мало успокаивает. Есть серьезное подозрение, что отнюдь не республиканский национализм был главной причиной распада СССР. И стало быть подобные дезинтеграции вполне возможны и без этносепаратизма.

 Физическая непрерывность одной восьмой суши мало что значит сама по себе. Россия слабо интегрирована и ее дальнейшая судьба как единого целого не очевидна.

Не следует, однако, думать, что Россия совсем уж одна оказалась теперь в таком положении. В ходе новой фазы глобализации геополитическая реконструкция предстоит всему миру и каждому из составляющих его компонентов, особенно крупных. Дело в том, что в процессе глобализации встает вопрос о том, как будет выглядеть структурная иерархия всемирного сообщества. Будет ли она плоской, или многоэтажной? Иными словами, понадобится ли всемирному сообществу промежуточный организационный уровень. Еще недавно в этой роли выступали делившие между собой мир империи. Теперь их нет. Должен ли кто-то занять их место? И если да, то как будет выглядеть собственная геополитическая структура этих блоков промежуточного уровня? Как имперская? Как федеративная? Как вестфальская? Как-то еще?

Центробежные тенденции во всех нынешних государствах-гигантах следует понимать и оценивать в контексте этих вариантов. И соответственно управлять ими – придерживая, подогревая, пуская на самотек, компенсируя и так или иначе манипулируя ими для достижения иных целей. В нормативном плане у имперской или федеративной консолидации промежуточных уровней мирового порядка найдутся свои апологеты и, наоборот, обличители. В фактическом плане ни один из вариантов не исключен. Здесь я остановлюсь только на признаках тенденции к федерализации, не обсуждая их в нормативном плане и не упоминая признаков других тенденций .

 Конфигурация промежуточного уровня мирового порядка уже наметилась. Ее «блоки» -- Евросоюз, Северная Америка, Китай, Индия. Возьмем Евросоюз за образец, то есть будем считать его федеративность на этот раз аксиоматичной. Как же выглядят в сравнении с этим условным образцом другие потенциальные блоки?

 Индия при всем ее сходстве с простым «государством» -- уже федерация, по некоторым параметрам вполне напоминающая Евросоюз. Это сходство не обсуждается, но стоит его заметить, как обнаружится его многозначительность. Оно волнует воображение и заставляет серьезно задуматься над тем, какова же на самом деле реальная геополитическая структура мира, скрытая под раскрашенной вуалью политической карты мира, искаженная инертным всемирно-историческим нарративом с его ключевыми понятиями «сверхдержава», «великая держава» и репрессивной номенклатурой ООНовского протокола. 

 Северная Америка, а не США, как было бы, если бы речь шла о «сверхдержавах», тоже не так далека от евросоюзного образца, если принять во внимание крайнюю условность межгосударственных границ, сильные самоопределительные традиции разных частей (штатов, провинцией или культурных областей) всех трех составляющих ее государств и существование здесь общего рынка (НАФТА).  

 Для того чтобы разглядеть тенденцию к федерализации Китая понадобится несколько более авантюрное воображение. Робкое почтение, которое испытывает весь мир к сильной руке узкой партократической верхушки в Пекине заслоняет от нас даже некоторые очевидности. Человеческий массив в полтора миллиарда душ не может без конца сохранять свою монолитность по всем релевантным параметрам. Если мы не видим идущие по нему трещины, то это дефект нашего зрения. Лучше смотреть надо. И я имею в виду не застарелый тибетский, а теперь и новый уйгурско-синьцзянский сепартизм или автономизм. Не движется ли сама империя Хань к восстановлению казалось бы давно забытой доимперской структуры? Не нужно обязательно пророчить распад Китая, чтобы ожидать его глубокой геополитической реорганизации в наступившем столетии. Я даже рискну предположить, что она уже далеко зашла – если не де юро, то де факто. Что бы ни говорили эксперты-китаисты – честно признаюсь, что не знаю, что они сейчас об этом говорят.

 Таким образом, состояние четырех больших конгломератов промежуточного уровня мирового поядка и некоторые тенденции их эволюции указывают на их потенциальную предрасположенность к тому, чтобы взять на себя роль участников промежуточного уровня мирового порядка в форме федераций. Ну а что Россия? Годится ли она на эту роль? Нет, она на эту роль не годится.

 Во-первых, она для этого мала. Даже ее территория со всеми ее ресурсами не компенсирует маломощности ее человеческого капитала. Вот Советский Союз был бы тут больше на месте. А еще больше – так называемый «советский блок». Поэтому, когда тот же В.Путин называет распад СССР одним из самых трагических событий ХХ века, надо не обвинять его поспешно и злорадно в реваншизме, а задуматься над тем, что собственно для мира этот распад означал. Не обязательно называть его с дешевым пафосом «трагедией», чтобы увидеть в нем действительно серьезную неприятность для всего мира. На месте «советского блока» возникла структурная лакуна. Я не буду перечислять сейчас все опасности, которыми она чревата, а подчеркну здесь одну из них – реже всего, если вообще упоминаемую теперь. Распад «советского блока» оставил в одиночестве Россию, которая слишком велика для грядущего мирового порядка как отдельное государство и слишком мала для того чтобы стать самостоятельным блоком на промежуточном уровне мирового порядка.

 Но Россия (и это во-вторых) не может заполнить эту лакуну не только потому, что она для этого недостаточно велика, а еще и потому, что не готова выступить как консолидатор более обширного геополитического пространства федералистского типа. Советский блок был империей и упустил свой шанс на федерализацию. Китай очень похож на Советский блок, но он пока не распался и сохранил шанс на федерализацию. А советский блок уже распался, и как империя возродиться не может. Он не может и реанимироваться по типу Евросоюза, поскольку никакая реальная федерация с участием централизованно-монолитной России невозможна. В свое время Джон Стюарт Милль предостерегал: нежизнеспособна федерация, где один участник на два порядока или хотя бы на порядок  превосходит по своему потенциалу всех остальных по отдельности. Восстановление советского блока (при прочих равных условиях) в силу чисто геополитической логики возможно только без супрематии России, то есть только при условии ее собственной федерализации, или даже формальной дезинтеграции.

 Какие есть этому альтернативы? Консолидация в виде сугубо централизованного государства, занимающего особую нишу в мировом порядке, каков бы он ни был? Распад с последующим распределением разных частей между другими блоками (прецедент – раздел Польши в XVIII веке)? Фактическое разделение России и инкорпорирование ее частей в другие зоны промежуточного уровня мирового порядка -- даже без формальной дезинтеграции (как это было с Китаем в XIX веке). Превращение в зону хронической нестабильности (рядом с нынешним Ближним востоком)?

 Или существует какая-то гораздо более принципиальная альтернатива той геополитической логике глобализации, в которой остаются релевантными перечисленные варианты?

 Я упомянул только самые общие варианты для иллюстрации идеи. Я не обсуждаю вероятность каждого из этих сценариев. Я не сравниваю их достоинства и недостатки. Я только их перечислил в надежде, что этот перечень даст какие-то ориентиры для  интерпретации шагов и маршей кремлевской дипломатии, то есть для понимания ее целей и последствий ее действий. Будь то напоминания о неотделимости Дальнего востока от России, будь то сожаления о распаде СССР, будь то любая интегративная инициатива в постсоветском пространстве и за его пределами ................