Объявление
В секции pages (страницы) этого блога я помещаю полные тексты двух штудий Макса Вебера о революции 1905 года в России. Я перевел их на русский язык в конце 90-х годов. Они публиковались по частям в несколькиъ номерах «Журнала русской истории» (РГГУ) в 1998-2006 годах, то есть все время номинального существования журнала. Журнал издавался с запозданием, нерегулярно, я потерял связь с его издателем и даже не уверен, что публикация завершилась.
Последуют три статьи на тему русской революции. Они были была написаны в конце 90-х. Тогда я числился в штате Института русской истории при РГГУ. Деректором института был Андрей Фурсов. Журнал Института, к сожалению, разворачивался совсем не так, как я надеялся. Его наполнение вызывало у меня все более сильные сомнения. Он начал выходить с большим опозданием, затем превратился в ежегодник и так по настоящему и не развернулся. Неизвестно, как пошло бы дело, но при переходе РГГУ из рук в руки (2005-2006 гг.) он прекратился, поскольку Институт был ликвидирован. Одновременно при некоторых причудливых обстоятельствах мы с Андреем Фурсовым разошлись после почти 10 лет близкого и обоюдно, как я надеюсь, полезного общения.
Если кому-то попадутся в руки экземпляры «Русского исторического журнала", то предупреждаю, что мои работы там фигурируют под другим именем. Хозяин журнала, не спросив меня, а потом несмотря на мои недоумения, использовал по каким-то своим соображением мое паспортное имя, которым я почти никогда не пользовался в печати. Кроме того, там несколько моих статей, уже публиковавшихся до того и перепечатанных еще раз без консультаций со мной. Зачем это понадобилось Андрею Фурсову, я могу только гадать
Итак(1) Общество после революции
Еще одно предварительное заимечание. Это эссе написано давно, и, как всегда в подобных случаях, задним числом я не совсем доволен этой работой. Кроме того, сейчас я отношусь к Русской революции куда более благожелательно, чем 15 лет назад, а тем более, чем 50 лет назад. Но я ничего менять не стал, лишь в одном месте слегка подредактировал не очень внятный пассаж.
Тем, кто нарвется в сети на эту публикацию и захочет в нее углубиться, я настоятельно советую углубиться как следует: не игнорируйте примечания !!! Два-три из них по существу миниатюрные эссе.
Итак(1) Общество после революции
Первоначальная публикация: «Русский исторический журнал" (РГГУ), 2000 год
Эта статья написана в связи с книгой В.Булдакова «Красная смута». Книга была в те годы заметным и свежим явлением. А.Фурсов, как я думаю, резонно решил посвятить ей целый пакет в своем журнале. Я откликнулся на нее в жанре «book essay», мало развитом в России. По существу это совершенно самостоятельеый этюд, использующий книгу В.Булдакова как повод и тематическую подсказку. Еще одно предварительное заимечание. Это эссе написано давно, и, как всегда в подобных случаях, задним числом я не совсем доволен этой работой. Кроме того, сейчас я отношусь к Русской революции куда более благожелательно, чем 15 лет назад, а тем более, чем 50 лет назад. Но я ничего менять не стал, лишь в одном месте слегка подредактировал не очень внятный пассаж.
Тем, кто нарвется в сети на эту публикацию и захочет в нее углубиться, я настоятельно советую углубиться как следует: не игнорируйте примечания !!! Два-три из них по существу миниатюрные эссе.
(2)Суд над коммунизмом как вариант исторической рефлексии и факт общественной жизни
(Русский исторический журнал (РГГУ)1998 № 3)
(3) НЕЗВАНЫЙ ПРИМИРИТЕЛЬ: УИЛЬЯМ ТОМАС СТЭД В РОССИИ (СЕНТЯБРЬ 1905 ГОДА)
Первоначальная публикация: Славяно-германские исследоования. От имен к фактам (ред. А. Гугнин, А.Циммерлинг) Спб, 2008, стр. 288-344. Очерк был написан в 2000 году для "Русского инсторического журнала" (РГГУ), позднее были добавлены только несколько референций.
(3) НЕЗВАНЫЙ ПРИМИРИТЕЛЬ: УИЛЬЯМ ТОМАС СТЭД В РОССИИ (СЕНТЯБРЬ 1905 ГОДА)
Первоначальная публикация: Славяно-германские исследоования. От имен к фактам (ред. А. Гугнин, А.Циммерлинг) Спб, 2008, стр. 288-344. Очерк был написан в 2000 году для "Русского инсторического журнала" (РГГУ), позднее были добавлены только несколько референций.
Общество после революции
Первоначальная публикация: «Русский исторический журнал" (РГГУ), 2000 год
Под революцией понимают глубокое качественное изменение системы или, если угодно замену одной системы на другую. Революционные изменения обычно считаются быстрыми по сравнению с эволюционными, хотя оценка длительности любого отрезка в истории зависит от приложенного масштаба.Революционными считают также перемены, сопровождаемые экстраординарным выделением энергии, то есть "взрывы". Этому представлению сопутствует и образ революции как вспышки насилия.
Наконец, в революции видят нарушение порядка и"нормального" хода жизни, впадение общества и его популяции в состояние острого кризиса, смуты. До сих пор неясно и, может быть, даже становится всё менее ясно, как революции соотносятся с общим процессом"социо-культурных изменений", общественной эволюции, культурогенеза(в частном случае - модернизации, если понимать "модернизацию" как уникальное событие) или прогресса (если мы верим в прогресс). Тут возможны самые крайние точки зрения. Например, можно подозревать, что революции это необходимые и неизбежные эпизоды в процессе эволюции, но можно думать, что они мешают подлинной эволюции. Перед этим выбором стоит как общая теория революции,так и исследователь, интерпретирующий какую-либо конкретную революцию. Традиционная историография и теория революции была больше занята происхождением революций и революцией как конфликтом интересов.Предполагалось, что в чьих-то инетересах сохранение статус кво, а в чьх-то интересах обновление общества. Если побеждают последние, то революция считается состоявшейся или успешной. В.Булдаков, называя русскую революцию "красной смутой", переносит наше внимание на революцию как состояние общества.[1]Естественно предположить, что пройдя через это состояние, общество оказывается метаморфированным, образно говоря, "переплавленным". Что же происходит с обществом в процессе этой переплавки? Конечно, результаты революций во многом определяются содержанием конфликта и соотношением конфликтующих сил, а также логикой макросоциологических трендов. Но они вроде бы должны зависеть от поведения людей, долго находившихся в "пограничном" состоянии. А их поведение определяется не только, а в "пограничном" состоянии даже не столько их рациональными интересами, сколько их "характером" [2], то есть целостной композицией мировидения, установок, "структуры чувствования" (по выражению Рэймонда Уильямса) и психологических реакций,определяемых глубоко (если не на уровне физиологии) интернализированным опытом прошлых поколений.
Коль скоро нас интересует поведение людей в условиях революции, то встаёт вопрос, каких именно людей. У революции много агентов. У каждого из них своя роль и судьба в драматургии революции.
В.Булдаков считает, что "Русская революция - дело рук "не вождей", а "маленького человека", потерявшего себя вне привычных социумов, доведенного до отчаяния непонятными для него"объективными обстоятельствами". (стр.350).[3] Можно думать, что такова главная особенность русской революции в отличие от других. Но можно думать, что это фундаментальное свойство революции, а если какие-либо изменения общественной системы, пусть даже радикальные по смыслу, обошлись без участия в них "потерявшего себя маленького человека", то это не революции.
Имея это в виду, развернём тезис В.Булдакова в некоторую тематическую программу. Я надеюсь, будет вполне ясно, что мы не углубляемся в психоэволюционную проблематику, предложенную В.Булдаковым, а пытаемся встроить обратно элементарные психоэволюционные аспекты в более традиционный подход к революции как особому событию (отрезку) в процессе длительного социогенеза. .
Объективные обстоятельства и особое состояние масс
"Объективные обстоятельства" бывают двух родов.Во-первых, чисто внешние обстоятельства, вроде природных катастроф и пандемий.Их мы совсем оставляем в стороне.
Во-вторых, состояние предреволюционного общества.Изучение предреволюционной ситуации ( "на входе" в смуту) до сих пор было наиболее популярным направлением в исследованиях революций. Оно казалось особенно важным, поскольку выяснялись ведь причины и факторы революции. Польза таких исследований была вполне практическая. Силы победившие в революции нуждаются в легитимизации и, стало быть, в доказательствах, что старый порядок был неадекватен и обречён. А если революция проигрывала, считалось , что её повторение надо предотвратить. В то же время философия и теория исторической науки были одержимы "каузальностью"; обнаружение зависимостей (вполне в духе позитивизма) казалось всем "подлинно академическим" занятием, сулившим несомненные"результаты" (как интеллектуальные, так и карьерные). Несмотря на массивную и вовсе не бесплодную исследовательскую деятельность, в предысториях революций остается ещё много белых пятен и предстоит серьёзное обновление их тематики.
В-третьих, есть "объективные обстоятельства"самого революционного времени или, если угодно, межвременья. Это хаос, распад общества, дезорганизация, дестабилизация, бесструктурность и т.п. В этих обстоятельствах широкие массы маргинализируются, а общественные отношения вытесняются насилием всех против всех.
Атмосфера насилия и сопутствующие ей страх и неуверенность ("отчаяние", или как теперь предпочитают говорить "фрустрация") сами становятся"обстоятельствами". Предполагается, что действия"отчаявшегося" человека уже не определяются конвенциональной рутиной,рациональностью, или нравственными соображениями. "Революция означает прежде всего буйство "коллективного бессознательного". Ее можно и нужно рассматривать как особое состояние психики и ментальности больших масс людей"(стр.352).
Как можно характеризовать это "особое состояние"? У нас под рукой более или менее обыденные понятия "потерянность", "дезориентация",или их более формализованные варианты "отчуждение", "аномия". Рассуждения о революции, использующие эти понятия,оказываются социологически стилизованными. В них содержится намёк (имплицитная отсылка) на психическую материю, но, оставаясь в этом ряду понятий, мы все-таки попрежнему игнорируем психическую и эмоциональную сторону дела.
Отчужденность и аномия, понимать ли их как общественные явления или эмоциональные состояния, имеют место всегда. Надо думать, что в ходе революции их зона расширяется вплоть до того, что они охватывает всю популяцию, а переживаются они острее. Очевидно, что эмоциональная энергетика популяции (адреналин, тестостерон и т.п.) в состоянии революции выше, чем в обычном состоянии. Эмоциональная возбуждённость важна сама по себе, так как ведёт к аффектации. Вероятно, в этом состоянии человеку свойственно и повышенное визионерство. В.Булдаков называет склонность к самым безответственным утопиям признаком "революционаризма" ("утопическая психопатия" - стр.100). Макс Вебер называл это состояние "стерильной возбуждённостью" (sterile Aufgeregtheit) Но,конечно, ещё важнее более широкая актуализация и обострение социопатий,невропатий и даже психозов - агрессивной самоидентификации и синдрома самоутверждения, синдрома безответственности, неврастении, истерии, депрессии,маний.[4] В этих состояниях человек не способен контролировать свои действия.Наоборот, он способен на экстраординарные поступки, в частности на обостренные и поспещные реакции, на грубое насилие.
Эта сторона революций зафиксирована пока мало и продумана плохо. Здесь, кажется, обыденное сознание до сих пор опережает научное. Образ революции как "сумасшедшего дома" или "коллективного помешательства" или "эпидемии социального умопомешательства" (Булдаков, стр.6) есть, конечно, культурный конструкт par excellence и метафора, но можно думать, что он каким-то образом содержателен, то есть это"помешательство" имеет импликации за пределами самого себя и структурный смысл.
Недостаточная разработанность этой тематики объясняется целым рядом причин. Во-первых, документация эмоций очень ненадёжна. Не вполне ясно, что следует считать "эмоциональным документом". Во-вторых, пока очень слабо разработана методика интерпретации этих документов.[5] В-третьих,даже сама постановка вопроса об "эмоциональной субстанции" истории ещё недавно была попросту невозможна. Сам мир эмоций был в сущности"открыт" не раньше двух столетий назад и понадобилась фрейдистская инициатива, чтобы произошла "эмансипация чувств", изменилось отношение к ним, а общественное умозрение стало иначе стилизовано.[6]
Но "особое состояние психики" не сводится к"эпидемии" неврозов и амплификации психозов. В начале цитированной формулы фигурирует "коллективное бессознательное".
Что В.Булдаков имеет в виду под "коллективным бессознательным", как будто бы видно из следующего пассажа:"Революция это напоминание о тех врожденных садомазохистских склонностях человека, которые были задавлены в обыденной "цивилизованной"действительности.Революционный хаос можно рассматривать как раскрытие"варварского" человеческого естества, запрятанного под ставшей тесной оболочкой "цивилизаторского" насилия власти.(стр.5). "Глубинно-психологический" пафос этого пассажа очевиден, но он оказывается изолированной декларацией, поскольку дальше В.Булдаков рассуждает почти всё время о психике (психоментальности) на уровне, соответствующем ординарной психологии, или даже о ментальности, то есть о картине мира,характерной для гораздо более поздних стадий цивилизации, чем "варварство"и тем более "дикость" [7]
Смещение интереса от структурно-институционального понимания хаоса и порядка к психическому пониманию можно рассматривать как движение в плане гноселогии, то есть как эволюцию наших знаний и представлений о революции (как будто бы в сторону "антропологизации"). В этом плане можно спорить о релевантности, адекватности, содержательности,инструментальности нового подхода. Можно думать, что он углубляет наше понимание. Можно думать, что это, наоборот, затемняет суть дела. Споры неизбежны.Они будут разворачиваться не только в плане казуистики, но и на широком поле эмпирических исследований. А если мы переходим в онтологический план, то встает вопрос, как революции-смуты отличаются друг от друга в смысле "объективных обстоятельств", "психо-эмоционального" состояния массы(маленького человека), относительной роли разных агентов (участников) смуты и результатов революции (смуты).
Исторический смысл смуты
Для такого сопоставления мало понятий, которые мы только что обсуждали. Нужны еще некоторые понятия. Революция не просто хаотическая пауза в существовании общества. Смута, как многозначительно замечает В.Булдаков- "исторически функциональна"(стр.7). Функциональна в том смысле, что обеспечивает мутацию общества. Иными словами, это эпизод в процессе культурогенеза: "Насилие выступает наиболее острой формой социо-культурных мутаций" (стр7). И не только российского: "Октябрьская революция...всего лишь естественная и малая часть продолжающейся истории человека. Понять глубинную природу последнего [видимо "человека"-А.К.] через временной катаклизм - это и будет приближением к пониманию истории,как нескончаемого культурогенеза. (стр.7).
В историософском плане В.Булдаков в сущности снова напоминает нам, что революции как острые кризисы неизбежны в ходе процесса всеобщей эволюции. Это ещё один вариант магистрального понимания революции,характерного для XIX-XX веков. Гегель, называл революции "ступенями" в поступательном движении человечества, и Маркс считал их "локомотивами истории". Они,если угодно, часть божьего промысла. Русская революция, несмотря ни на что,оказывается не только неизбежной и осмысленной частью русской и мировой историии. Причём она даже более осмысленна в мировом контексте. Но если революция-смута функциональна, то в чем ее функциональность состоит?
Хаос интересен тем, что из него каким-то образом возникает "порядок". Для осмысления этого "невероятного" превращения уже ранняя политическая теория использовала понятие state of nature, или"природное состояние". Есть разные способы инкорпорировать"природное состояние" (хаос) в картину хода истории (нарратив). Можно считать хаос просто отсутствием "общества". Это было первобытное,изначальное, дообщественное состояние. Хаос в этой схеме - "пустота", "ничто". Строго говоря, первоначальный хаос не функционален; он просто обречен подняться к порядку. Порядок эмерджентен. Вот как это поясняет Ханна Арендт: "Коль скоро насилие доминирует в войнах и революциях, они выпадают из сферы политического, несмотря на огромную роль, которую они играют в исторической летописи. Богатый опыт войн и революций в XVII веке породил образ дополитического состояния. Его назвали "природным состоянием" (state of nature), не предполагая впрочем, что такое состояние может быть зафиксировано как исторический факт.Это понятие и сейчас состоит в признании того, что сфера политики не возникает автоматически там, где люди живут вместе и что имеют место некоторые события,хотя и включенные в строго исторический контекст, но на самом деле не политические по существу и даже не связаны с политикой. Понятие state of nature отсылает нас по меньшей мере к реальности, которая не укладывается в характерное для XIX века представление о развитии, независимо от того, как развитие мыслится: как цепь причин и следствий, как воплощение возможности, как диалектическое движение или даже как простая последовательность событий и явлений. Гипотеза state of nature предполагает существование начала (beginning),отделённого ото всего последующего непреодолимой пропастью" [8]
Хотя порядок и начинается с "события", его предполагает божий промысел - "невидимая рука". Такое представление можно, пожалуй, назвать"космогеническим". Человека здесь ещё нет. Носители этого представления интеллектуально озабочены исключительно "началом порядка"- "невидимой рукой" или "Бессмертным Законодателем".(Immortal Legislator) [9] В таком виде гипотеза о state of nature очень философски многозначительна, но бедна содержанием.
У Гоббса появляется человек. Так же как "невидимая рука" Адама Смита нуждается для осуществления своего замысла в рациональном "гомо экономикус", так и "невидимая рука"Гоббса осуществляет движение к порядку через рациональные действия индивидов, реализующих своё право на самосохранение(right to selfpreservation). Человек у Гоббса, в отличие от Аристотеля, не "политическое животное". К порядку его влечёт не идея порядка, а "страх смерти", то есть нечто,содержащееся в самой глубинной психической структуре, как теперь сказали бы в"архетипе". Гоббс в самом деле был одним из пионеров психологии. Но всё же политическая теория Гоббса переносит центр тяжести на представления о самом "порядке", открывая дорогу нашему правовому и социологическому воображению.
Современные "антропологичные" представления сложнее. В них хаос не абсолютная бесструктурность и пустота. Это не космический (механический хаос), а "животный". У природного человека есть "глубинная структура". Поэтому в порядке, возникающем из хаоса,смешиваются эмерджентность и атавизм, оформляющиеся как "новый порядок" и "архаика". Они смешиваются и, надо полагать, в разной пропорции и структурной арранжировке.
Для выяснения специфики каждого отдельного случая полезно помнить некоторые простые регулярности. Например, элементы более примитивных культур изживаются медленнее и восстанавливаются быстрее, чем элементы более сложных. Самые древние элементы в поведении человека - самые устойчивые, потому что самые устойчивые и оказываются самыми древними. Нетрудно также сообразить,что при глубоком и длительном впадении общества в "природное состояние", оно имеет тенденцию самоорганизоваться по более примитивным образцам. Проблематично, какие образцы более древние. Очень важно, что чем древнее образцы, тем труднее определить, какой из них древнее.
После смуты-революции изживание "архаики" идёт параллельно процессу рутинизации харизмы. Эти две "темы" идут контрапунктом через все послереволюционные эпохи. Для России это характерно в высшей степени. [10] Таким образом общество, идущее от старого к новому через смуту-революцию обречено сделать некоторую "петлю". Радиус этой петли может оказаться весьма велик - это зависит от множества обстоятельств.[11]
Обычно атавистический элемент расшифровывается как инстинкт господства и его производные - насилие, садо-мазохистский инстинкт.В.Булдаков, например, ограничивается именно такой расшифровкой. Впрочем,архетипичность инстинкта господства в первобытном животно-человеческом хаосе оспаривается. Есть основания считать, что "архетипичен", на самом деле инстинкт сотрудничества. Так думает периферийная, но неуничтожимая антидарвинистская школа эволюционной биологии, Кропоткин и его школа"благородного анархизма", не говоря уже о руссоизме и марксизме. Для этой школы, наоборот, господство и агрессия - это вовсе не природа, а культура(см. столь популярного ныне Мишеля Фуко или упомянутую работу Питера Гэя).
Так или иначе, с очень давнего времени аба архетипа сосуществуют и конкурируют. Между прочим, эту конкуренцию охотно брала в основу сюжетной схемы научно-социальная фантастика 50-х - 70-х годов (особенно кино).Классический образец - роман Джона Уиндема "День триффидов". После впадения общества в полный хаос оно начинает возвращаться к порядку по двум направлениям. Возникают "кооперация" и "рэкет". "Кооператоры" - гуманисты, работники и оборонцы. "Рэкетиры"- людоеды, мародёры и агрессоры.
Картина русской революции, как её рисует В.Булдаков (в особенности стр. 81-119) не укладывается в эту благообразную и политкорректную схему. "Кооператоры" часто оказываются больше похожи на "рэкетиров". Можно объяснить это таким образом: архтипы дикости комбинируются с общинно-крестьянской социальностью.Или наоборот: архетип природной коллективности комбинируется с новоприобретённой в послереформенную эпоху установкой на победу в индивидуальной конкуренции. Возможно и третье: стадность органически соединяет в себе инстинкт совместности и инстинкт господства.
Со временем в представлениях о state of nature онтогенетическая проблематика ("начало") вытесняется филогенетической. От происхождения порядка интерес перемещается к восстановлению порядка. Смута трактуется уже не как изначальный хаос, а как впадение в хаос, то есть промежуток между двумя порядками. Смута создаёт своего рода аморфный текучий бесструктурный расплав вроде лавы после извержения вулкана, но в нём плавают обломки бывших структур, имеющие собственную волю к регенерации. Иначе говоря,популяция, возвращающаяся к порядку, располагает некими ресурсами, и надо бы эти ресурсы инвентаризировать.
Сами структуры (институты) во время смуты перестают существовать,но их эманации бытуют в расплаве общества как имманентные им "структуры чувствования" и"ментальности" (считаем ли мы их разными материями или двумя аспектами целостной личности) или мифы.
Во время революций идёт состязание двух мифологий: мифологии"светлого будущего" и мифологии "старого доброго времени".Кристофер Хилл (один из столпов марксистской историографии английской революции) показал, что миф о донорманской Англии играл колоссальную роль в английских смутах вплоть до революции XVII века.[12]Крэйн Бринтон полагал, что апелляция к "старым добрым временам"вообще характерна для революционных движений: "В Англии, Америке и Франции главным требованием масс, протестующих против современных условий, было возвращение к естественному положению с его ясными и простыми законами". И тут же Бринтон делает в высшей степени примечательную оговорку: "Для русских писателей и агитаторов против царского режима это обращение к естественному порядку не характерно." [13] Похоже, что это действительно так, несмотря на некоторые исключения, вроде толстовства. Настроение русской революции не ностальгически-пассеистское, а футуристическое. Это плохо согласуется с тем представлением, что русская революция была делом рук"маленького человека" с грузом архаики в его "характере".Впрочем, такое согласование возможно, и это стоит сделать. Как раз в ходе снятия подобных противоречий и добываются самые интересные результаты. На самом деле именно почти полное отсутствие у масс какого-либо воспоминания о "золотом веке" в комбинации с их творческим участием в революции и есть самая интригующая особенность русской революции, или, если угодно, "красной смуты" [14].
"Творчество масс"
Умозрительно возможны следующие результаты смуты: (1)возвращение к старому порядку (L'ancien regime); (2)установление нового порядка (Новый мир). Оба эти варианта осуществляются при участии явных лидеров - харизматических или конкурентоспособных благодаря солидной ресурсной (включая электоральную) базе.
Но, похоже, что возможен и ещё один вариант (3) --архаизация. Она имеет место тогда, когда главной творческой силой в революции оказываются "массы", то есть тот самый "впавший в отчаяние" "маленький человек" именуемый иначе маргинализованным охлосом. Его роль оказывается очень велика либо когда этот тип статистически преобладает, либо когда общество дестабилизируется очень глубоко и надолго - тем более и то и другое. Так и было в России, на основании чего В.Булдаков заключает, что "... история русской революции - это прежде всего история резко изменившихся отношений человека к власти, себе подобным,окружению, то есть история насилия снизу" (стр.7-8). Такое впечатление,что именно в этом и состоит весмирно-историческое значение русской революции.Смуты бывали всегда и везде. Но по их окончании массы всегда оставались не у дел. В русской революции произошло казавшееся невероятным.
В этом смысле В.Булдаков наследует советской историографии. Она настаивала на том, что в Октябрьской революции решающую роль играли "массы". Советская историография сообщала нам об этом ликующим тоном. В ней "масса" - агент "нового порядка". В.Булдаков меняет тон на прямо противоположный. Он соглашается с тем, что в русской революции победила "масса". Но у него "масса" - агент атавизма-архаики.
Такая трактовка сегодня полемизирует с интерпретацией русской революции как верхушечным переворотом, совершенным коварными(благородными) и маниакальными (просветлёнными) заговорщиками. В.Булдаков совершенно прав, когда отвергает эту версию (политически популярную у интеллигенции) как легкомысленно-морализаторскую. Взгляд на русскую революцию как на торжество "простого человека" намного глубже и основательнее,и это обнаруживается сразу же как только этот взгляд содержательно разворачивается и детализируется, что и демонстрирует В.Булдаков (блестяще,хотя иногда и черезчур экзальтированно).
Однако не всё так просто. Советская историография,славословя массам, одновременно не уставала повторять о "руководящей роли партии" и даже "вождей революции". На уровне пропаганды такая раздвоенная трактовка не представляла проблемы. Пропаганда не только легко соединяет несоединимое, но и нуждается в беспринципной раздвоенности, поскольку обращена к аудитории, чьё сознание столь же беспринципно раздвоено. Но в академической общине (даже дрессированной советской) это противоречие было дискомфортным и провоцировало некоторые интеллектуальные ухищрения. Они никогда не могли быть успешными, потому что образ "лошади, оседлавшей самою себя", возникавший при этом, не был убедителен интеллектуально.
В.Булдаков, освобождённый от необходимости подтверждать легитимность статуса "вождей", ставших "начальниками",избавляется от искусственных трудностей и смело этим пользуется, сводя характерологию вождей русской революции к характерологии массы. Вожди, таким образом, оказываются ни манипуляторами, ни слугами народа, а попросту аутентичными ставленниками масс (как теперь поп-артисты или медия-интеллектуалы). Как выразился бы Бурдье, у вождей и у масс был общий"габитус". Ленин, по Булдакову, был не гениальный политик, а суетливый конформист. Он шёл на поводу у массы. В.Булдаков: "Сила большевизма в том, что он постоянно подпитывался извне, причём вовсе не коммунистическими идеалами" (стр.221). Идеологическая всеядность и гомерический оппортунизм большевиков, в самом деле резко бросается в глаза. А их маниакальные и бесконечные разговоры об "идейной чистоте" помимо всего прочего происходили от беспокойства по поводу собственной беспринципности. Я бы сказал, чисто обывательской беспринципности. А от "маленького человека" большевиков (передовой отряд) отличает только особая("социопатическая") решительность и безоглядность.
Но согласившись, что исходом русской смуты была победа"масс", В.Булдаков на этом не останавливается. Он спрашивает: "действовали ли в ней [революции -А..К.) универсальные законы массовой психологии или преобладала российская специфика?"(стр.347). В другом месте: "что есть человек и как соотносится с ним homo russicus"(стр.320).На этот вопрос В.Булдаков отвечает, возражая против использования понятия"менталитет" в российском контексте: "Исторически понятие менталитет включает в себя прежде всего логические стереотипы мировосприятия,характерные для западного социокультурного пространства. В России основы мировосприятия определяются скорее эмоциональностью, базирующейся, в свою очередь, на этических императивах. Применительно к России можно говорить о психоментальности"(стр.303).
Установив, что в ходе смуты на поверхность выходят архетипические элементы личности, вызывающие затем к жизни через устойчивые образцы поведения "архаические" структуры, В.Булдаков склоняется к тому, что русский человек оказывается особенным именно на этом уровне: "обращение к бесконечно отдалённой архаике может поначалу оказаться малоплодотворным. Известно что западная психосоциология ринулась изучать первобытные общества, с одной стороны, в противовес экономическому детерминизму, с другой - в поисках "абсолютного" человеческого архетипа. Но насколько исторически изменчив был последний? К тому же надо учитывать, что западный социофрейдизм вольно или невольно ориентировался на осёдлые аграрные общества, так или иначе минуя номадическую культуру.Спрашивается, какое значение в этом контексте приобретает то, что российский поведенческий архетип испытал мощное воздействие мигрирующего земледелия, а затем не менее сильную подпитку со стороны военно-кочевнических образцов власти-подчинения?" (стр.352)
Этот порыв (В.Булдакова) в сторону антропологизма и"архетипического уровня", как мне кажется, не даёт больших результатов. На мой взгляд, понятие "архетип" здесь теряет свою терминологоческую определённость (в контексте глубинной психологии) и вместо него вполне можно было бы употребить гораздо менее специфическое понятие"культурный тип". Это кажется очевидным: ведь речь тут идёт уже о цивилизациях (осёдлая, кочевая), а понятие "архетип" в строгом смысле соотносится с той (гипотетической) реальностью, что была до"культуры".
На уровне психических "архетипов" общества и революции социологически неспецифичны. Соблазнительно думать, что в революции вообще "маленький человек" принимает участие исключительно в"архетипической" роли, каковы бы ни были характеристики психического архетипа и сколько бы их ни было (помимо пресловутого садо-мазохизма или кропоткинского инстинкта сотрудничества). В конце концов, длительный и глубокий распад общества не просто ставит людей на грань существования, но и переплавляет специфические классовые и культурные группы в однородную"массу". Нет никаких оснований полагать, что у русского человека"архетип" иной, чем у английского, если имеется в виду действительно"глубинный архетип". Но историческая специфика в этом отношении у революций есть. Русская революция отличается от английской масштабами участия в ней"архетипического человека" и тем, что "архетипический человек" победил, а не тем, что он был какой-то другой.
Преимущественная "эмоциональность" русского характера в противоположность "ментальности" западного, если на самом деле имеет место, уже не архетипична, а культурно-специфична. [15]
Тут важно помнить и опасность понятия "национальный характер". В русском обществе было несколько культуртных стереотипов. Их вклад в смуту и её результат был неодинаков. Наиболее важными участниками смуты в конечном счёте оказались два - крестьянство и интеллигенция. Попробуем определить роль крестьянства и интеллигенции в революции не через их материальные интересы, а, вслед за Булдаковым, через их"характерологию".
Крестьянство (вместе с пролетариатом в первом поколении)сыграло огромную роль в революции-смуте благодаря своему статистическому весу.Тут вполне релевантны замечания В.Булдакова о поведенческих стереотипах,адекватных общинному укладу, о пережитках номадического мироощущения, о крестьянской философии выживания как чуждой философии денег. Резонно (хотя и не безупречно) предположение, что крестьянин вообще более "первобытен"что ли, близок к природе (state of nature!), а потому легче и быстрее "дичает" в "объективных обстоятельствах смуты".
В этом плане интересна, можно сказать, вечная тема всех обсуждений русской революции: дефицит индивидуализма в русском обществе (важный аспект слабости капиталистического уклада). Высказывания на эту тему варьируют от простых обывательских наблюдений до многозначительных обобщений. Но если уж мы пытаемся истолковать русскую революцию, обращаясь к понятию"архетипического", то появляется вот какая проблема. Хорошо, на выходе из "красной смуты" возникли институты, отражавшие волю"массы" к коллективизму. Так вот, был ли этот архаический атавизм или общинно-крестьянский консерватизм? Это не всё равно. Так же, кстати, как не всё равно, что такое "страх смерти" Гоббса - атавизм или культурное свойство. Как атавизм он чреват порядком. А как культурное свойство, он может ослабевать и вести к беспорядку.[16]
Интеллигенция была очень влиятельна благодаря своему общественному положению, но, может быть, больше всего из-за своего сильнейшего невропатического синдрома,порождённого неопределённостью её статуса в слабо сословно оформленном российском обществе. Есть основания думать, что все русские сословия были в"плохой психической форме", и это очень небезинтересно.[17] Но главным очагом "нервозности" всё-таки была интеллигенция. И это обстоятельство очень важно, коль скоро нас интересует механизм дестабилизации российского общества.[18]
Эрик Вольф[19] настаивает, что для революций(крестьянских войн) ХХ столетия был характерен союз между крестьянством и"беспочвенной" (rootless)интеллигенцией. В русской революции такого союза, кажется, не было, во всяком случае осознанного и добровольного, но соблазнительно думать, что её ход и исход определялись комбинированными и объективно согласованными усилиями именно этих двух агентов.
Можно предполагать, что отчуждённое общинное крестьянство обеспечило русской революции "дикость". Эмоционально неблагополучная интеллигенция - неспособность к конструктивности и безответственное прожектёрство. Но, кажется, несколько неожиданным образом, и "дикое"крестьянство и "цивильную" интеллигенцию объединяло одно свойство характера [20], которое можно считать свидетельством "культурной отсталости" всего российского общества в целом.
Обратимся в этом месте к наблюдениям замечательного раннего комментатора русской революции и первичного советского общества. Это - Рене Фюлёп-Миллер.[21] Как и В.Булдаков,он относился вполне серьёзно к роли"массового человека" в русской революции. Но Фюлёп-Миллер тут же спрашивает: "чего можно ждать от этого "массового человека"кроме рычания и мародёрства, кроме агрессии?...Какие новые ценности он может привнести в историю человечества?...мы тщетно пытаемся увидеть тот"коллективный механизм", который, по уверениям большевиков,восторжествует над принесённой в жертву индивидуальностью. Мы не находим почти никаких признаков конструктивных творческих возможностей, без чего историческая миссия масс не возможна." Дальше Фюлёп-Миллер даёт картину не прекращающейся борьбы между "старым" человеко-индивидом и"организованной массой", захватившей господствующие позиции.
Затем однако от этой картины он переходит к более содержательному вопросу: каким образом кому-то могла прийти в голову эта смутная и фантастическая идея "механизированного коллективного человека" [22]. Почему это произошло именно в России?
В поисках ответа на этот вопрос Р.Фюлёп-Миллер обращается тоже сперва к "примитивному" человеку: "Первые идеи объединения людей в большие сообщества (Gemeinschaften) возникли на ранних стадиях истории и связаны со своеобразным "дологическим"интеллектом примитивных людей, с их тотемизмом, их особыми "коллективными представлениями" и "совместности" их мышления, предшествовавшего абстрактному мышлению... В Западной Европе примитивная тотемистическая идея коллективного и животного единения довольно скоро сублимировалась и интеллектуализировалась, тогда как масса русских так и не смогла подняться до представления об умственной общности; русский представляет собой коллектив как физическое чувственное участие... Русские роковым образом не могут оценить объективную ценность идеи.Почти все они не способны постичь глубокую мысль, кроме как с её субъективной и чувственной стороны. Поэтому под общностью они понимают только экономическое равенство, совместное удовлетворение утилитарных потребностей всего народа,тогда как высший духовный смысл коллективности для них закрытая книга." (Тут Р.Фюлёп-Миллер ссылается на Бердяева, и мог бы вспомнить противопоставление Gemeinschaft и Gesellschaft Тённиса).
Так, продолжает Фюлёп-Миллер, "фундаментально этическая концепция братского единения всех людей превратилась в причудливое представление, будто все индивиды могут включиться в механически-телесную хозяйственную общину".
В результате грубого утилитаризма в России "любую идею пытаются воплотить практически; ничего не остаётся абстрактным, всему тут же придаётся конкретная форма. ..В России даже мыслительные ошибки должны быть телесно воплощены; высказанная мысль начинает дышать, двигаться, созидать и разрушать". Так стилизовано русское сектантство и русский вариант популярного марксизма. И этому примитивно-магическому сознанию лучше всего соответствует большевизм. Ленин так и говорил: любое теоретическое знание должно быть немедленно воплощено в практику. "Это отвечало глубокой потребности русского характера в прямой материализации. Так в России марксистская теория социальной эволюции с самого начала была понята как практичекая демонстрация доктрины спасения"
И Фюлёп-Миллер заключает: "Таким образом, большивизм оказался наивным и примитивным как раз там, , где, как ему казалось, он блистательно обновил и превзошёл западный социализм".
Развитие навыков абстрактного мышления, рационального суждения, условного допущения, обобщения трактуется как восходящая эволюция личности. Эту сторону дела изучал А.Р.Лурия. Вот как он характеризовал более низкий уровень развития личности в сравнении с более высоким: "Слово,осуществляющее в теоретическом мышлении функции абстракции и кодирования предметов в понятийные системы, здесь служит средством воспроизведения наглядно-действенных ситуаций и установлению связей между предметами, входящими в наглядно-действенную ситуацию" [23]
А.Р.Лурия должен был доказывать, что после советской начальной школы узбекский дехканин уже сильно развивает способности к абстракции. А если верны наблюдения Фюлёп-Миллера, русской интеллигенции для того же самого было мало ста лет непрерывного гимназического образования со всей его математикой и класссическими языками. Фюлёп-Миллер подчёркивает, что русский "характер" не был достаточно готов к реализации изощрённой европейской идеи социализма.[24] А.Р.Лурия подчёркивает, что социализм"подтянул" уровень ментальности советского человека. Но оба они сходятся в одном: познавательные операции становятся всё более изощрёнными в ходе развития общества. А.Р.Лурия: "Процессы абстракции и обобщения не существуют в неизменном виде на всех этапах; они сами являются продуктами социально-экономического и культурного развития".[25]
Этно-психологи со всем их структурализмом и прочими новыми инструментариями последние 30-40 лет много чего сказали о магии,тотемизме, примитивизме и пр. На самом деле всё это суммируется простым наблюдением Фюлёп-Миллера. Российское сознание не доросло до способности к абстракции. Российская ментальность (психоментальность) как в лице"массового" маленького человека, так и в в лице культивированного интеллигента не была адекватна проекту, выдвинутому более церебральным европейским обществом.,То, что этой способности были лишены крестьяне, не вызывает удивления. Скорее всего, на Западе было так же. Но это было уже несущественно, поскольку к тому времени,как началась широкая модернизация, в лидирующих странах Европы крестьянства уже было мало.
Но в России неспособность к абстракции была глубоко укоренена и в правящих корпорациях как церковь и государство, и в интеллигенции. Считать ли это отсталостью или своеобразием русского этно-социума и адекватной ему личности- дело философского вкуса и политических симпатий. Я считаю это отсталостью.Русская и особенно советская интеллигенция была склонна превращать этот порок в добродетель. Об этом говорит её ориентация на поэзию, эстетику, интуитивизм, иррационализм и, можно сказать,глубокий страх (психоментальность?) перед рационализацией, редукцией, условными суждениями и, конечно, абстрагированием.
Смута и модернизация
Попытаемся теперь сделать некоторое резюме русской революции, используя на свой лад аппарат, предлагаемый В.Булдаковым. Дело,стало быть, обстояло следующим образом. Российское общество впало в смуту (state of nature). Эта смута охватила всю популяцию, включая её иерархический низ, и продолжалась долго.Таким образом, хаос был очень глубоким. Это на первый взгляд кажется чисто ситуативным обстоятельством, но на самом деле принципиально важно. Потому что именно благодаря глубине хаоса, а не предполагаемой "архетипической специфике" русского человека глубинный архетип вышел на поверхность.Архетипическое поведение имманентно животно-антропологическому хаосу, а не космическому, и в ходе смуты (в данном случае русской и "красной")оно было не преодолено, как преодолевается космический хаос, а инкорпорировано в общественные формы, сложившиеся "на выходе". В результате русская революция восстановила архаику, включая такие её "материальные"элементы как грубое насилие, суицидальность и инфантильно-многозначительное отношениеи к смерти (В.Булдаков очень интересно и убедительно пишет об этом этом в главе "Кровь на февральском снегу", особенно стр.64). Это была не просто реставрация "старого режима". Русская революция родила "свой" порядок, но этот порядок был в сущности "замороженным хаосом". На эту архаику наложились ещё формы примитивного коллективизма. Они появились отнюдь не из сферы"коллективного бессознательного", а были попросту возрождением практик, существовавших непосредственно перед революцией.[26]
Между тем, перед входом в смуту российское общество проектировало медернизацию. Более того, после выхода из смуты этот проект осуществлялся. Что же произошло?
В.Булдаков:"Все отличие "красной смуты"как от Великой Французской революции, так и от смуты XVII века можно свести к невиданно мощному столкновению модернизаторства и традиционализма,закончившемуся скрытой, парадоксальной по форме и потому непризнаваемой победой архаики"(стр.339).Надо думать, что смута XVII века это российская смута, и она вообще никакого отношения к модернизации не имеет, что вроде бы очевидно (хотя в Европе смута того же времени как раз оказалась чревата модернизмом, и это сопоставление вызывает некоторые подозрения).Французская революция, однако, была столкновением "модернизаторства"и "традиционализма". Повидимому, В.Булдаков считает, что это столкновение не было "невиданно мощным"; во всяком случае по сравнению с этим же столкновением в российском случае оно бледнеет. Это похоже на правду. Может быть, вообще в ходе истории острота конфликта между модерном и традицией нарастает. В сторону такого обобщения подталкивает нас В.Булдаков, когда пишет: "в основе изучения любой революции должно лежать исследование специфических реакций традиционализма на все более требовательные вызовы времени"(стр.334), хотя сам он тут говорит только о специфике конфликта в каждом случае, а не об остроте и масштабах конфликта.
В этом контексте все рассуждения о специфике были бы игрой ума, если бы не имели некоторой цели, а именно оценки итогов революции.Можно ли считать, что русская революция обеспечила России модернизацию?В.Булдаков:"Ясно, что понять советскую историю можно только исходя из признания того, что русская революция означала не просто срыв реальной модернизации. Она естественная часть той пирровой победы прогрессизма над традиционализмом,которая предопределила все последующие коллизии российской истории ХХ века" (стр.312)
Эта формула заслуживает подробного комментария. Она то ли недостаточно продумана, то ли, наоборот, очень хитроумно составлена. Два элемента в ней беспокоят воображение внимательного читателя. Во-первых, автор как будто бы констатирует срыв модернизации. Но выражение "не просто срыв реальной модернизации" можно понимать по разному. Оно может означать, что произошло нечто худшее, чем срыв модернизации. И рассуждения В.Булдакова о торжестве архаики как будто бы согласуются с такой интерпретацией. Но можно так же думать, что выражение "не просто срыв" указывает на парадоксальность результатов, то есть комбинацию успеха и провала. С этим согласуется выражение "пиррова победа" в той же формуле - дескать,хотя и пиррова, но все таки победа.
Во-вторых, В.Булдаков пишет "модернизаторство" ("прогрессизм") и "традиционализм", а не "модерн" ("прогресс") и "традиция". За таким выбором терминологии могут стоять тонкие соображения, равно как и некоторая интеллектуальная небрежность, но не будем по этому поводу строить догадки, а обратим внимание на смысловой элемент, возникающий внутри самой формулы В.Булдакова в результате такого словоупотребления. В этой формуле "срыв модернизации"соседствует с "победой прогрессизма", и это в высшей степени многозначительно. Получается, что победа модернизаторской идеологии (или"ажиотажа", если мы предпочитаем говорить о структуре чувствования)сочетается с поражением самой модернизации. "Советская система оказалась чрезвычайно архаичной по своему психосоциальному наполнению, вопреки прогрессистским формам самопрезентации" (стр.344)
Таким образом, критический анализ этой формулы выводит нас на весьма нетривиальный сюжет. А именно, возможна ли модернизация как проект, или она бывает только спонтанной. Этот вопрос актуален для всех исторических общностей, где модернизация вторична. В тезисе Вебера"ненамеренность" кальвинистского трюка со "спасением"занимает очень важное место. Создатели рационального капиталистического бизнеса ни о чём подобном и не думали. И у них получилось. Дальнейшая история как будто показывает, что чем больше реформаторы думают о модернизации, тем хуже у них всё получается. Даже независимо от того, с каким человеческим материалом они работают (что, разумеется, само собой).
Параллельно встаёт вопрос о моноцентричности модерна.Этот вопрос был почти совершенно забыт, поскольку образ модерна к концу ХХ столетия совершенно совпал с образом"Запада". Теперь возникает, так сказать, призрак полицентричности модерна. В эпизодах всемирной истории, понимаемой как глобализация, импортный модерн сталкивается не только с местной традицией, но и с местной модернизаторской интенцией, как бы она ни была слаба, изначально ограничена,или мало осознана и оценена. Интересно, что даже если местная интенция в сторону модерна сама по себе никогда бы не развернулась полностью, после столкновения с импортным моддерном, она оживляется в мифологии, что может как ускорить, так и задержать и в любом случае осложнить модернизацию по западному образцу. Многие случаи модернизации, которые характеризовались как"неудавшиеся", "незавершённые", "неполноценные"могут теперь оказаться просто "оригинальными". Мы хорошо видим это сейчас в решающей фазе модернизации (не вполне предрешённой) исламского мира.
Проблема российской модернизации в историческом ретроспекте - жгучая интеллектуальная проблема, потенциально имеющая взрывные политические импликации. Она не решена и неясно, будет ли когда-нибудь решена как интеллектуальная головоломка. Но как исторически-национальная проблема она как-то будет решена. Ближайшая эволюция российского общества канализируется через ее решение и совпадает с её интеллектуальной обработкой как темы.
Культурогенез и империя
Вариант разработки этой темы предлагает В.Булдаков: "Революционная смута в России - неизбежный, естественно обусловленный компонент ее незавершенного культурогенеза, а не нечто случайное"(стр.340). И далее В.Булдаков предлагает нам подумать о "культурогенном содержании кризисного ритма российской истории" (стр. 345).
Поскольку В.Булдаков сам связывает"культурогенез" с "модернизацией" (см. выше), я понимаю это так: Россия переживает регулярные кризисы, но не выходит из них обновлённой;культурогенез в России оказывается всё время "незавершённым". Из этого наблюдения можно сделать вывод, который, повидимому, многих скандализирует. Оказывается, что в некотором смысле у России меньше шансов на"подлинную" модернизацию, чем у бушменов или папуасов.
Между тем, такой вывод означает и почтительное признание российской исторической монументальности.[27] Россия это не африканское племя.Россия это империя. И российские смуты или революции это кризисы империи. Вот две характерные формулы В.Булдакова: "Империя, выстроенная на эмоционально-идейных, а не прагматических основаниях, будет эластична и хрупка одновременно. Кризис -- форма ее исторического существования и способ энергетической подпитки" (стр.342). И дальше: "Революция может рассматриваться как культурогенный акт самосохранения сложноорганизованной системы [империи - А.K.], жертвующей чуждыми, мертвящими её или"преждевременными" элементами." (стр.344).
На мой взгляд, В.Булдаков тут обнаруживает очень важный и неразработанный аспект процесса модернизации. А именно - "поле (ареал)социо-культурных изменений", "агентура изменений" и соотношение между ними. Агентурой обновления(нововведения) может выступать инициативное общественное движение (харизматическая группа по Веберу). Пример - христианство и его последующие еретические и сектантские ответвления. Но это могут быть и властные структуры. Так было в случае ислама, где важную роль сыграли племенные властные структуры.[28]. В этих случаях "ареал" (территорипальная господская общность) и "агентура" обновления совпадают. Они не существуют по отдельности и тем более не конкурируют друг с другом. В более поздние времена, в эпоху модернизации stricto sensu "агенты" модернизации уже не совпадают с территориальными господскими общностями. То есть инициатива попрежнему исходит от общественных движений, а территориальные национал-государства (сами возникающие в ходе модернизации) либо предопределяют границы распространения инициативы, либо перехватывают инициативу и распространяют ее за свои пределы(как, например, Англия).Соответственно инициативные группы пытаются экспроприировать государство. Эту тенденцию уже давно зафиксировал Чарлз Тилли: "На Западе последние пять столетий, вероятно, больше всего революциям и коллективному насилию способствовала сильнейшая концентрация власти в национальном государстве. На смену долгой традиции сопротивления центральной власти весьма быстро (в основном в XIX веке)приходит контроль над центральным государством. Таким образом, если раньше коллективное насилие отмечалось главным образом в случае бунта против налогов и в подобных случаях, теперь конкурирующие агентуры (contenders) артикулируют национальные цели, организуются в национальных масштабах и противостоят представителям национального государства".[29]
Россия была даже не территориальным национал-государством, а империей. Имело ли это значение само по себе? Чем отличаются смуты-революции в империи от смут-революций в национал-государстве?Чем отличаются друг от друга эти системы как агенты модернизации? Как будто бы в самом общем идеально-типическом случае империи (а) больше по размерам; (б) многоэтничны; (в) многоукладны. Все эти обстоятельства, конечно, определяют особенности революций и модернизаций, но ограничивается ли их влиянием особый характер социо-культурных изменений,социогенеза и культурогенеза в империях, сказать трудно. Эти вопросы слабо разработаны и даже не вполне ясно, насколько они перспективны. Тут нужны сравнения, а база для сравнений очень узка и плохо артикулирована. В частности,территориальное национал-государство существует так недолго (и как будто бы уже уходит в прошлое), что попросту не может нас обеспечить эмпирическим материалом, достаточным для надежных обобщений.. Исторически как будто бы сам процесс модернизации и оформление такого государства шли параллельно и предполагали друг друга. Иногда кажется, что сама русская революция была не вполне осознанной и, вероятно, запоздалой попыткой переработать империю в национал-государство.
Но, кажется, В.Булдаков не очень сильно озабочен этой проблематикой. Для него важнее своеобразие российской империи. Он видит его в том, что она построена "на эмоционально-идейных, а не прагматических основаниях". Эта важная дефиниция возникает по ходу рассуждений В.Булдакова несколько неожиданно, скорее как откровение, чем как обобщение наблюдений. Она совсем не безупречна, хотя её можно принять для начала. Она в сущности варьирует представление об институциональной слабости русской общественной и государственной традиции. В частности, российской империи явно не хватало структурно-функциональной связности, и это чем-то нужно было компенсировать. Впрочем, не вполне понятно, насколько сознательно имперский центр культивировал нужную ему эмоционально-идейную атмосферу в обществе и не преобладал ли этот фактор связности просто на фоне слабости других.
Так или иначе, В.Булдаков считает, что: "Российская психоментальность - сама провоцирует внутриимперский, определяемый государством, культурогенез... которому не видно конца...Получается, что единственным целенаправленно активным субъектом исторического действия в России суждено оставаться государству, которое органически не способно ни понять своей природы, ни своей миссии. Тем самым за народом остаётся "свобода"социальных психозов в самых неожиданных проявлениях" (стр.345). Образно говоря: где у немцев кальвинисты, там у русских эпилептоиды и"этатоиды" [30]
Время от времени это государство и соответствующий ей"этатоид", впрочем, будут впадать, как и впадали в "смутное состояние". Как раз сейчас русский "этатоид" находится в таком состоянии. То, что в 90-е годы не было масштабной гражданской войны с полевыми действиями, предупреждает В.Булдаков, не должно вводить нас в заблуждение. На самом деле это вяло текущая смута, латентная революция, столь же бесперспективная и чреватая восстановлением архаики, как и предыдущая.
Вывод из этого может быть только один: модернизация в России невозможна в обход разрушения имперского государства. Причём мало разрушения структур. Нужно, чтобы был уничтожен имперско-государственный синдром в русском характере. Если это не произойдёт, то российская ветвь всемирного культурогенеза окажется тупиковой и будет отбракована. Это ответственное суждение. Оно бросает вызов российскому обществу. Подтвердить или опровергнуть это суждение сможет только будущая (историческая) практика. Но осознание этого вызова - важный эпизод в трансформации российского общества. Дорога в будущую практику лежит через это осознание.
Примечания
[1] Этот взгляд до сих пор не вполне конвенционален.Ближе всего к тематике, предлагаемой В.Булдаковым, внушительная компиляция: Ekkart Zimmermann. Political Violence, Crises and Revolutions. Boston (Mass.), 1983. К этой книге приложена обширная библиография (150 страниц, около 3000 названий), но с книгой В.Булдакова она почти не перекликается. Из понятий, хотя бы как-то напоминающих психо- эволюционный подход,самое частое в сводке Циммермана (750страниц) "фрустрация" вместе с "фрустрацией-агрессией" и"системной фрустрацией" упоминается 19 раз, "массы" вместе с комбинированными понятиями 12,, агрессия 7, девиантное поведение 2, "мачисмо" 1, "болезнь" (malaise) 1. Понятий"архетип" или "коллективное бессознательное" там нет и в помине. С тех пор, кажется, мало что изменилось, на что жалуется и сам В.Булдаков. Понять академию можно. Психическая субстанция трудно уловима.Ригористическая наука неохотно ею занимается.
[2] Я употребил здесь нейтральное и весьма обыденное понятие "характер" как наименее обязывающее методологически. На самом деле я предпочёл бы в этом случае понятия "габитуса" и"практики" (Бурдье), но поскольку они далеко не общеприняты, пришлось бы вдаваться в терминологическую казуистику, в результате чего этот очерк превратился бы в огромное предисловие к самому себе. Если тематика, предложенная В.Булдаковым, будет дальше разрабатываться, то понятия, введённые Бурдье должны быть очень сильно востребованы, поскольку они позволяют обсуждать поведение людей в единстве их интересов, ментальности и структуры чувствования (выражение Рэймонда Вильямса).
[3] Цитаты из книги В.Булдакова "Красная смута"мы даём курсивом, а указания на страницы в скобках.
[4] В.Булдаков в разных местах использует разные выражения: подавленность, озлобленность, квиетизм, экзальтация и т.п.
[5] Гораздо более информативны, чем тексты любого рода,аудио- и видео-документы. В этом смысле историкам нашего времени будет гораздо легче, чем нам теперь при изучении революций прошлого.
[6] Внимание к эмоциональной атмосфере и психическим состояниям индивидов и сообществ(групп, классов) не обязательно связано с изучением особых состояний общества вроде войн и революций. Обширную аннотированную библиографию работ этого стиля можно найти в недавней, но уже, можно сказать, классической работе: Peter Gay. The Cultivation of Hatred. Harper-Collins, 1993. Нарастание такого рода исследований внесёт коррективы во многие наши представления. Книга Питера Гэя посвящена агрессии и ненависти в викторианские времена, то есть, казалось бы, в эпоху полного торжества цивилизации. С другой стороны, эта эпоха началась наполеоновскими войнами и вылилась в Первую мировую. Одна из последних работ, получившая высокую оценку прессы: Joahim Radkau. Das Zeitalter der Nervositaet (Deutschland zwischen Reichsgruendung und Nationalsozialismus). Muenchen, 1998. Й.Радкау приводит свидетельства повышенной неврастеничности общества в 1914году, хотя и предостерегает от того,чтобы приписывать неврастеничность всей нации. Как и следовало ожидать, он напоминает, что неврастеничность - социальный конструкт, но реализующий сам себя. Самое же интересное наблюдение Радкау состоит в том, что бесконечные разговоры о неврастении и слабонервности общества порождают культ мужчины с крепкими нервами. Это - будущие претенденты на лидерство в состоянии смуты.
[7] В.Булдаков пользуется понятиями "коллективное бессознательное" и "архетип" весьма произвольно. Я не берусь вносить в эти термины концептуальную ясность. Честно говоря, я не вполне уверен, что это вообще возможно. Но как метафоры они безусловно обозначают широкую сферу реальности. Нижеследующее - не более, чем попытка уяснить самому себе эту реальность. Весь этот пассаж имеет исключительно вспомогательный характер и потому вынесен в сноску. В основном тексте можно обнаружить его следы.
Поведенческие стереотипы складываются очень долгое время. И, разумеется, в социальный характер человека встроены реликтовые элементы,начиная с безусловных рефлексов. Эти рекликтовые элементы дешифруются в поведении (включая дискурс) даже индивида, максимально удалённого от первобытного состояния - даже таких индивидов как, скажем, Томас Эдисон, Альберт Эйнштейн, Стивен Хокинг, или сам Фрейд, ставших для нас образцами и воплощением чистой церебральности.
Разумеется, их роль в актуальном поведении индивида или совокупности индивидов, становится тем больше, чем ближе приближаются условия его существования к тем условиям,которым эти (реликтовые) элементы адекватны. В то же время, вполне очевидно,что не все индивиды и социальные группы в равной мере удалились от своего социального прошлого или даже животного прошлого.
Понятно, что в условиях разрухи и беспорядка, смуты и революции человек "опускается". Однако куда? Нас учат, что к"архетипам". Это понятие используется в глубинной психологии вполне специфически, но адепты этой дискурсивной общины никогда толком не могли объяснить посторонним, что они имеют в виду. Сами архетипы - феномены без уловимой субстанции и обнаруживаются лишь по их образным интрузиям в сознание.Из разъяснений психологов не вполне понятно также, на какой глубине эти архетипы находятся. Само слово "архетип" подсказывает нам, что это очень-очень большая глубина. Хотелось бы за этим словом такой смысл и закрепить, чтобы не путать "архетипы" с более поздними элементами, определяющими человеческое поведение (или то, что Бурдье называл "практика")поскольку они вполне поддаются обнаружению и членораздельному описанию" -трудности в интерпретации того, что "здесь и сейчас" совсем иного рода, чем трудности реконструирования древности; это как разница между этнографией и археологией.
Таким образом понятие "архетип" лучше бы оставить в контексте досоциального в человеке. Разумеется, такое решение достаточно произвольно. Можно называть "архетипическими" любые более или менее забытые, но встроенные в человеческую практику элементы. Я бы не стал, однако, этого делать, потому что любой термин, родившийся в специфическом контексте, распространяет влияние соответствующей интеллектуальной школы на круг явлений, которые и без её помощи поддаются удовлетворительной рациональной интерпретации. В данном случае это ведёт к преувеличению природных элементов в поведении человека за счёт того, что элементы, на самом деле происходящие из других (не обязательно более примитивных) культур переопределяются как "природные" только потому,что они не эксплицитны в характерологии агента.
Для иллюстрации этих соображений я приведу пример. В нынешних рассказах о русской революции очень популярным персонажем стал городской рабочий первого поколения, только что переселившийся из деревни.Разумеется, в его поведении присутствуют элементы той культуры, в которой он родился и к которой продолжает принадлежать. Так вот, при упоминании этих реликтов в его поведении лучше бы не пользоваться понятием"архетип". Более уместны понятия социального характера или более современные по духу "габитус" и "практика" (терминология Бурдье).
[8] H.Arendt. On Revolution. Penguin books, pp.19-20
[9] ibid, p.185. Выход из state of nature,возможен,таким образом, только для тех, кто услышал голос Бога. Это представление держится до Локка и отцов-основателей американского гражданского общества (Арендт). С этим перекликается представление М.Вебера о законооткровении (Rechtsoffenbarung) в контексте его рассуждений о харизматике (Wirtschaft und Gesellschaft, 1985, p.446).
[10] Схема рутинизации харизмы, можно сказать, ещё не опробована применительно к интепретации русской революции.. Некоторый намёк на использование этой схемы можно найти в статье Моше Левина в сборнике "Stalinism and national-socialism: comparative analysis", Cambridge Univ. Press, 1997. На русском языке она содержится в сборнике "Коммунизм и национал-социализм:сравнительный анализ" (составитель А.Кустарёв), М., ИНИОН, 2000.
[11] Гегельянско-марксистская традиция не признаёт state of nature. Эта традиция не хотела допустить "существование рационального, автономного человека за пределами общественности, которая только и делает возможным реализацию подобного существа (Гегель) или считала (Маркс),что люди оказываются в "природном состоянии" вступая как раз в те отношения, к которым их предрасполагают капитализм и рынок" (R.Scruton. A Dictionary of Political Thought, p.529). Но в нашем контексте важнее то,что в марксистской традиции революция это самый позитивно-конструктивный элемент исторической непрерывности, прорыв из "растительной дикости" к высшей форме общественности. Это представление иной раз доходит до религиозного культа революции. Он оставил в истории европейской культуры яркий и мощный след в виде героической мифологии революции и представлении о революции как о высшем состоянии духа. Теперь начинает казаться, что эпоха революционизма в этом смысле осталась позади См., например, Р.Саква. "Конец эпохи революций: антиреволюционные революции 1989-1991 годов" в"Полис", 1998, №5.
[12] Chr.Hill. Puritanism and Revolution. L.,1958
[13] C.Brinton . The Anatomy of Revolution7 L., 1953, pp.51-52
[14] Это суждение вполне предварительно. В английской революции оптимистический пассеизм демонстрировало само крестьянство. В России ориентацию на будущее определяла интеллигенция. А мифология и фольклор русского революционного движения изучены плохо и, возможно, навсегда так и останется, поскольку крестьяне были практически не приобщены к письменной традиции. Но я думаю, что если что-то удастся восстановить, то подозрение, высказанное так давно К.Бринтоном,подтвердится.
[15] "эмоциональный" и "ментальный"тип личности - идеально-типические понятия. Не только конкретная личность есть синкретизм эмоциональности и ментальности, но и личность вообще. Старая парадигма Декарта о "теле" и "душе" уже по меньшей мере утратила монополию. Дальнейшая судьба гипотез В.Булдакова относительно русской революции зависит от тех, кто от парадигмы Декарта откажется.
[16] "Тяга к насилию во имя власти и идеи (почти гоббсов процесс - А.К.) оказалась слабее сравнительно с готовностью груждан вцепиться друг другу в глотку, порой без всякого повода" (В.Булдаков,стр.202).
[17] Для русской общественной атмосферы был в высшей степени характерен рессентимент. По замечанию Макса Шелера: "Ни одна литература так не переполнена рессентиментом, как молодая русская литература. Книги Достоевского, Гоголя, Толстого просто кишат героями,заряженными рессентиментом. " (М.Шелер "Рессентимент в структуре моралей", Спб, 1999, стр.49).Шелер объясняет это крайней авторитарностью самодержавного строя. Это объяснение тривиально и недостаточно. Но так или иначе, Шелер продемонстрировал острое чутье, и русскому читателю надо бы отнестить к этому его (сделанному мимоходом) замечанию со всей серьезностью. Материал к этой теме содержится в моем очерке "Незваный примиритель:Уильям Томас Стэд в России - сентябрь1905 года" (рукопись). Сильно сокращённый и упрощённый вариант этого очерка опубликован в журнале"Всемирное слово (Спб), №14, 2001
[18] Консервативное обыденное сознание (будь то Достоевский или Победоносцев) было весьма чувствительно к этой стороне поведения русской интеллигенции. и всегда обвиняло её в "подрывной деятельности", совершенно не понимая корней интеллигентской нервозности и психической неустойчивости. Оно жесчитало этот "саботаж" единственным фактором дестабилизации. Нет нужды присоединяться к этому туповатому объяснению, но следует всё-таки признать, что консервативный обыватель, как говорят англичане has a point.
[19 E.Wolf]. Peasant Wars in the XXth century. L.,1973
[20] Ментальности или психоментальности - как угодно.
[21] R.Fueloep-Miller. Geist und Gesicht des Bolschevismus. Muenchen, 1926, ss.4, 16-21
[22] Хорошо известно, что в дальнейшем от этой"смутной и фантастической идеи" довольно быстро отказались, но даже если считать, что это был полный и искренний отказ (я так и считаю, но тут возможны сомнения), то всё равно кратковременная популярность этой идеи"на выходе из смуты" исключительно важна для понимания русской революции и подтверждает некоторые идеи В.Булдакова относительно архаизма советского общества ("советская система оказалась чрезвычайно архаичной по своему психосоциальному наполнению" -стр.344)
[23] А.Р.Лурия. Об историческом развитии познавательных процессов. М., 1974, стр. 105
[24] Узбеки А.Р.Лурии так отвечат на вопрос, что такое кооперация: "...это государственный склад с продуктами и одеждой..."или "вместо старых лавок новые, там все товары дают дехканам по дешёвым ценам" (стр. 102-103). Но русские крестьяне в 1917 году ушли от них недалеко. См. O.Figes, B.Kolonitsky. Interpreting the Russian Revolution. The language and Symbol of 1917. Yale Univ. Press, 1999, pp.148-152. Да и Ленин ушёл недалеко: "социализм - это советская власть плюс электрификация всей страны". Можно, конечно, думать, что Ленин подстраивался под аудиторию, но по версии В.Булдакова (и с этим можно согласиться) такова была скорее всего и его собственная ментальность.
[25] А.Р.Лурия, op.cit., стр.104
[26] На этот раз мы допускаем, что докультурны господство и насилие, а кооперация, наоборот, приобретение культуры.
[27] Комическое впечатление производят салонно-литературные разглагосльствования по поводу "отклонения"России с пути цивилизации и её "возврате" на этот путь. Считать ли"русскую систему" и её "габитус" типологически полноценной цивилизацией или нет, российская история не периферийный зигзаг, а первостепенный эпизод на магистрали всемирной истории. Такое впечатление, что ощущение этого свойственно книге В.Булдакова, несмотря на её жёлчно-критический тон, и это сообщает ей одновременно и научное и человеческое достоинство.
[28] E.Gellner .A Pendulum swing theory of Islam. Annales de Sociologie Marocaines, 1968, pp. 5-14.
[29] Ch.Tilly. "Does Modern breed Revolution?" Comparative Politics, 1973, №3, pp.445-446.
[30] В.Булдаков в одном месте весьма сочувственно цитирует взгляд на русский национальный характер как на"эпилептоидный"
Александр Кустарев
Суд над коммунизмом как вариант исторической рефлексии и факт общественной жизни
(Русский исторический журнал (РГГУ)1998 № 3)
Предуведомление
Статья нуждается в преамбуле для адекватного прочтения. В ней мелькают банальные понятия "революция", "репрессии", "коммунизм", "тоталитаризм", но речь в статье не о них. И это не участие в дебатах по поводу уместности или неуместности "суда над коммунизмом". У статьи две главных темы. В статье, во-первых, обсуждается особое свойство сознания в сегменте разговорного общества, центрированного вокруг лексемы-понятия "суд над коммунизмом". Это сознание характеризуется как по преимуществу магическое. Во-вторых, в статье обсуждается подозрение, что элементы магического сознания свойственны теперь не только профанному сознанию, но и сознанию, считающему себя научным. Мне кажется, что влияние магического сознания на современную общественную жизнь не есть пережиток архаических времен, а некоторого рода реванш, возврат, реставрация. Идея "суда над коммунизмом" и "Черная книга коммунизма", опубликованная тода (1998 год) во Франции и вызвавшая там некоторый скандал, использованы как свидетельство этой реставрации. Тема возвращение магического сознания в общественную жизнь постмодерна волнует меня все больше, но глубоко разрабатывать ее я так никогда и не собрался. Однако до 2000 года написал несколько постановочных и иллюстративных очерков и заметок на эту тем. Я постепенно выложу их в этом блоге.
Оглавление
В историческом повествовании о коммунизме существует несколько тенденций. Они связаны с различными политическими симпатиями,различными философскими убеждениями. Они выражают разные настроения в современном обществе, то есть эмоциональные и интеллектуальные потребности разных общественных групп, связанные (хотя и не всегда осознанно) с состоянием современного общества и его перспективами.
Мы рассмотрим теперь одну из этих тенденций, а именно интерпретацию коммунизма как явления равнозначного нацизму и подлежащего суду и осуждению по нюрнбергским стандартам. Такое отношение к коммунизму имеет уже достаточно давнюю традицию. Во время холодной войны оно было политически и даже геополитически функциональным. Так же как и прокоммунистическая тенденция.Нейтральная тенденция вдохновлялась доктринами академического ригоризма. Ее границы всегда были очень неопределенными. Она всегда была полем боя между двумя политическими лагерями, поскольку чистота "научного" метода в историческом повествовании технически трудно достижима. Кроме того, под влиянием постмодернистских настроений теперь укрепились принципиальные сомнения в "реальности" прошлого.
С концом холодной войны апологетика коммунизма если и не исчезла вовсе, то оказалась совершенно маргинализированной. Зато обострилась оппозиция антикоммунистического и нейтрального повествования. Потому что в отличие от апологетической тенденции антикоммунистическая не сдала свои позиции, а, напротив, оживилась. В России это оживление отчасти иллюзорно,поскольку связано с выходом на поверхность ранее подпольной антикоммунистической тенденции. Но и в России и на Западе антикоммунистические настроения в так называемую "пост-коммунистическую" эпоху имеют и менее тривиальный смысл. Или, если использовать известное выражение Макса Вебера, Kulturbedeutung, то есть культурное значение, содержание, смысл - в контексте или культурной атмосфере нашего времени. Этот смысл мы и пытаемся теперь обнаружить.
Черная книга коммунизма
Непосредственным поводом для этого очерка послужила дискуссия вокруг "Черной книги коммунизма" после ее публикации в конце 1997г.[1] В ней собраны материалы о жертвах репрессий в странах, где у власти были коммунистические правительства - от 1917 до 1989г. В первой части книги представлены материалы о погибших в СССР. Вторая часть посвящена Коминтерну и международному терроризму. В третьей части рассказывается о репрессиях в странах Центральной и Восточной Европы. Четвертая часть - жертвы коммунистических режимов в Азии. Пятая часть - Куба, афрокоммунизм, Афганистан.
Сразу же за публикацией книги произошел конфликт между ее авторами. Составитель книги Стефан Куртуа в предисловии к ней интерпретировал данные, собранные исследователями, и в частности, настаивал на том, что коммунистические режимы оказались хуже нацистского и не меньше его заслуживают того, чтобы их считали "преступными". Два главных автора книги Николя Верт (глава об СССР) и Жан-Луи Морголен (глава о Китае) немедленно дали знать,что предисловие Куртуа не согласовано с ними, что они видели свою задачу только в том, чтобы собрать доступный фактический материал и не отвечают за обобщения Куртуа.[2]
После этого во французской, немецкой, итальянской и англо-американской прессе почти год шла долгая и насыщенная дискуссия,затронувшая все "больные" проблемы новейшей истории. Она сильно походила на судебный процесс, что неудивительно, поскольку началась с прямого обвинения. В наиболее полном и репрезентативном варианте это обвинение выглядит так: "...остается фактом, что Ленин, Сталин и Мао наряду с Адольфом Гитлером были самыми чудовищными из всех массовых убийц ХХ столетия.Марксистско-ленинскую и национал-социалистскую системы, при всех их весомых различиях, объединяет то, что они развязали такие разрушительные силы, каких никто до того не мог себе и представить. Они вдохновлялись идеологиями,утверждавшими, что для создания идеального мирового порядка необходимо искоренение определенных общественных классов или рас. Существом этих систем является систематический террор вплоть до планомерного исстребления значительной части своего населения и населения завоеванных стран. Такой террор был согласно извращенной морали обеих систем этическим императивом их тоталитарной идеологии" [3]
Обвинение коммунизма в сознательном массовом уничтожении людей с целью "окончательного решения" классового конфликта вполне аналогично обвинению немецкого народа в сознательно запланированном и последовательно осуществленном уничтожении евреев. Интересно, что такое обвинение тоже имело место недавно. Его сформулировал Дэниэл Голдхаген в книге"Добровольные палачи Гитлера". Книга эта оказалась сенсационной.Особенно, конечно, в Германии. Немецкие историки довольно единодушно отвергли формулу Голдхагена как некорректную, нереалистическую и недоказуемую.Авторитетный публицист Роберт Лайхт обобщил претензии к акции Голдхагена совсем коротко и ясно, сказав, что его книга это "не экспертиза, а приговор".[4] То же самое можно было бы сказать об акции Стефана Куртуа.Вместе акции Голдхагена (в отношении немцев) и Куртуа (в отношении коммунизма)и выражают тенденцию нашего времени, о которой мы собираемся говорить.
Заметим, что Голдхагена не интересовали коммунисты, а авторов специальных глав в "Черной книге" не интересовал нацизм. У каждой книги была своя тема. Связал эти темы Куртуа. Он не был пионером.Немецкий историк Эрнст Нольте уже в 1980г. настаивал на том, что "Третий рейх нельзя рассматривать как изолированное явление" и что"недопустима демонизация Третьего рейха". Нольте призывал пересмотреть интерпретацию (чтобы не сказать оценку) нацистского периода немецкой истории, и несколько позднее это привело его к прямому сопоставлению нацистского и советского опыта. И даже намного дальше. В его знаменитой статье1986г. есть подзаголовок "Архипелаг Гулаг и Аушвитц", а проблема,стоящая перед историками, сформулирована так: "...правомочны и даже неизбежны такие вопросы: не объясняется ли "азиатский" образ действий национал-социалистов и Гитлера только тем, что они боялись сами оказаться жертвами столь же "азиатского" образа действий со стороны других? Не возник ли Гулаг до Аушвица? Не была ли большевистская "классовая чистка"(Klassenmord)логическим и фактическим предшественником национал-социалистской "расовой чистки" (Rassenmord)?"
Утверждение, что жертвы нацизма якобы на совести у большевиков, поскольку нацисты, дескать, отвечали на провокацию, применяли превентивные меры и вообще всего лишь подражали большевикам, и сейчас продолжает казаться экстравагантным,легковесным и чрезвычайно предвзятым. И в дискуссии 1986-87гг., получившей название "спора историков", это мнение было более или менее единодушно отвергнуто.
Но выступление Нольте не было просто политической выходкой. Во-первых, к середине 80-х годов наметилась некоторая усталость немецкого общества от бесконечных напоминаний о коллективной вине немцев за преступления нацизма. Сейчас, 15 лет спустя, уже после воссоединения Германии об этой усталости говорят не только такие право-консервативные историки как Нольте, но и вполне "магистральные" лево-центристские литераторы как Мартин Вальзер [5]. Но в то время нужно было набраться духу, чтобы открыто выступить с ревизионистскими тезисами. Нольте признавался, что он сам долго не мог на это решиться.
"Черная книга" и выступление Стефана Куртуа продолжают то, что в свое время начал Нольте. И в плане раскрытия темы и в плане ее последующей разработки. Обвинители коммунизма определенно имитируют Нюрнбергский процесс, намереваясь сделать в отношении коммунистических режимов то же самое, что было сделано в Нюрнберге с подсудимыми главарями нацистского режима. Мы уже привели образцовую формулу обвинения и не будем ее повторять.Критический комментарий может быть сделан почти к каждому слову в этой формуле.Но сейчас мы отметим только одно. Нетрудно заметить, что образ овиняемого крайне размыт. Перед судом оказываются то прямые участники и соучастники конкретных репрессивных акций (это, кстати, реже всего, а в приведенной формуле о них вообще ни слова), то предполагаемые вдохновители и инициаторы террора(чаще всего сам Ленин), то коммунистические правительства, находившиеся в разное время у власти, то все коммунистические партии вообще, то коммунистическая идеология, начиная с первоначального марксизма, а то и вообще вся "левая" как тайные коммунисты или их пособники. Эта неопределенность личности обвиняемого лишь отчасти (и даже в меньшей мере)результат некоторой безмятежной небрежности интерпретаторов. Как мы увидим, я надеюсь, в дальнейшем, для обвинения существенно важно определить как"преступные" именно коммунистические убеждения, поскольку без этого массовая гибель людей (и вообще репрессии) при коммунистических режимах становятся неотличимы от аналогичных эксцессов в условиях любого чрезвычайного положения, при любом авторитарном режиме современности или традиционном деспотизме. Обвинению нужно доказать, что действия коммунистических режимов были убийством с заранее обдуманным намерением (еще раз вспомним Голдхагена,обвиняющего всех немцев в том, что они все время вынашивали идеи сстребить всех евреев).
В дальнейшем мы будем для простоты называть обвиняемого"коммунизм". Это коротко и вобщем вполне соответствует тому, что имеют в виду обвинители. Более академизированная формула обвинения коммунизма состоит из трех элементов. Во-первых, подчеркивается, что коммунизм уничтожил не просто многих, но экстраординарное множество людей, так что впору говорить о демографической катастрофе. Для ее обозначения теперь стали использовать термин демоцид, сконструированный по образцу "геноцида". Термин"геноцид" подчеркивает расовые мотивы демографической чистки. "Демоцид" предполагает множественность мотивов.[7] Во-вторых,коммунистический режим определяется как тоталитарный. И в этом качестве,в-третьих, коммунизм отождествляется [8] с нацизмом.
Обвинители коммунизма, строго говоря не настаивают на отождествлении, а говорят только о правомочности и необходимости сопоставления,против чего возразить нечего. Но, объединяя коммунизм и нацизм под зонтиком одного типологического понятия "тоталитаризм", они идут по меньшей мере на ограниченное отождествление,ибо что еще означает процедура отнесения двух предметов к одному классу? Такое"ограниченное" отождествление на самом деле не только правомочно, но может быть неплохо обосновано, причем в аспектах, выходящих далеко за рамки теоретического воображения сторонников концепции "тоталитаризма". Но,несколько забегая вперед, заметим здесь, что обыденное сознание (в пределах науки) никаким ограниченным отождествлением не удовлетворяется. Его цель на самом деле - полное отождествление как в сущности "магическое"действие. В данном случае магическая операция состоит в том, что предположительно "плохое" мысленно отождествляется с заведомо"плохим", в результате чего идентифицируется как безусловно плохое.Магическая контаминация здесь выступает как суррогат научного доказательства.
Три элемента формулы обвинения жестко связаны друг с другом. Они скреплены открытыми и скрытыми отсылками к Нюрнбергскому процессу,определившему некую группу агентов исторического процесса, ее действия, мотивы и цели как преступные.
Преступность режима: происхождение идеи
Сведения о массовых репрессиях в Советском Союзе появились уже на очень ранней стадии его существования. Но широкое общественное мнение их поначалу игнорировало.[9] В 70-е и 80-е годы "преступная"сущность режима Троцкого-Ленина-Сталина интенсивно обсуждалась в русской эмигрантской периодике. Тон задали"Архипелаг Гулаг" Солженицына и "Большой террор" Роберта Конквеста. Собственно, ничем другим, кроме разоблачения преступлений советского режима русская община за рубежом и не занималась. В этой культурно-политической зоне советский строй безусловно и без дискуссии приравнивался к нацистскому и осуждался по Нюрнбергским стандартам.
Формулы, употребляемые ныне, а перед этим популярные среди русских эмигрантов, родились, однако, еще раньше. Их произвел другой"субъект сознания". Вспомнить о нем теперь никому не приходит в голову, но именно он сыграл ключевую роль в возникновении всей этой тематики. Я имею в виду то, что в России обычно пренебрежительно называют "кухонными разговорами". И что на самом деле представляет собой "устную антисоветскую традицию" советского общества, сложившуюся с конца 50-х годов и сохранявшуюся на протяжении десятилетий в подпольном интеллектуальном салоне. Этот салон фактически представлял собой важный элемент гражданского общества в советской России.[10] Даже еще и сейчас устная традиция "салона"мощнее, чем письменная традиция, представленная новой прессой, возникшей с началом гласности, а тем более академической письменной традицией, которую"салонная" традиция в в значительной мере интеллектуально коррумпировала.
Именно там обнаруживаются истоки представлений о коммунистическом режиме как "преступном". Теперь, глядя назад, можно только признать, что для подпольного антисоветского салона не было более естественной тематики и более естественного мнения о своем режиме. К середине50-х годов репрессии кончились. Стали возвращаться из лагерей те, кто сумел выжить. Люди вздохнули свободнее и стали вспоминать родных и друзей, сгинувших в чистках. Предстояло эмоционально и умственно переработать пережитое.Официальная письменная традиция упорно игнорировала реальности недавнего прошлого. Разбираться с прошлым пришлось подпольному салону с его устной традицией. Его теоретический багаж был невелик. Он ограничивался романом Оруэлла "1984" и понятием "тоталитаризм" [11] К середине70-х годов роман Оруэлла (знакомый, впрочем, большинству по пересказам и слухам) воспринимался уже не как гротеск, имеющий отношение ко всему индустриальному обществу, а как детально-точное описание реального советского общества.
Постоянное воспроизведение разоблачительного фольклора было способом существования моральной оппозиции советскому режиму. На Западе очень похожий фольклор получил распространение в публицистике, близкой к политическим кругам, взявшим на себя, как они считали, сдерживание коммунизма.Получилось так, что в самой России толкование советского режима как"тоталитарно-криминального" оказалось достоянием общественности и служило целям ее само-идентификации. На Западе же коммунизм разоблачали официальные инстанции и те, кто (опять-таки в целях само-идентификации) взялся быть официозом. Поэтому на Западе академическая среда, то есть самая влиятельная и организованная часть "общественности" в те годы отнеслась подозрительно не только к обвинениям эмигрантов в адрес"тоталитаризма", но даже к той фактической информации, которую они предлагали.
Постепенно, однако, под давлением бесчисленных свидетельств широкие репрессии в СССР стали общепризнанным фактом. И вот тогда начались попытки оценить количественно масштабы катастрофической смертности.Задача оказалась трудной, поскольку демографическая статистика как раз в годы репрессий была прервана и фальсифицирована. Число жертв приходилось оценивать как "дефицит" в поколениях в сравнении с численностью этих поколений при нормальном естественном движении населения. При оценках этого"дефицита" делались некоторые допущения относительно плодовитости и темпов "нормального" вымирания поколений. Эти допущения сильно расходились, и в результате еще больше расходились оценки дефицита.[12]
Нынешний французский том претендует как будто на то,чтобы подвести некоторый итог затянувшимся спорам. Его авторы впервые получили доступ к некоторым архивным материалам, и их данные, вероятно, на некоторое время будут считаться наиболее близкими к реальности. "Черная книга"останавливается на цифре 85-100 миллионов жертв коммунизма во всем мире в сравнении с 25 миллионами жертв нацизма.
Масштабы жертв, государственный террор и сущность режима
Спор о цифрах не был чисто техническим спором. Он имел сильный идеологический оттенок и оказался связан с борьбой между разными теоретическими интерпретациями эпохи коммунистического правления. Обнаружились две тенденции. Представители обеих уверяли, что стремятся обнаружить"подлинное" число жертв и обвиняли друг друга в "завышении"и "занижении" масштабов репрессий.
Сами коммунистические режимы, естественно, пытались поначалу вообще скрыть массовые репресиии и убийства. Потом всячески пытались их преуменьшить. Почему они это делали, как будто бы не нуждается в объяснениях.
Максимализм же в оценке масштабов репрессий имел несколько объяснений. Во-первых, сами прямые жертвы репрессий инстинктивно предпочитали большие цифры, что абсолютно естественно. Есть такая мрачноватая полушутка - "для безработного безработица всегда 100%". Точно так же,конечно, обстоит дело с жертвами репрессий. Каждому репрессированному кажется,что репрессированы были все. Кроме тех, кто репрессировал сам. И теперь их надлежит вывести на чистую воду. Установка жертвы психологически понятна и морально безупречна.
К жертвам, однако, очень быстро присоединяются интерессанты, чьи мотивы намного более сомнительны. Они, кстати, быстро перехватывают антикоммунистическую инициативу. Среди антикоммунистов всегда главную роль играли ренегаты-перебежчики или вчерашние холуи-коллаборанты,старающиеся уверить самих себя и всех, что всегда были против"плохой" власти, и жаждущие психологического расчета со своим позором или вчерашними хозяевами.
Эти чисто "человеческие" обстоятельства лучше не забывать, но ограничиваться ими ни в коем случае нельзя, потому что они тривиальны. Менее тривиально другое. Как мы уже заметили, параллельно коммунистический режим переопределялся как "тоталитарный", что позволяло отождествить его с нацистским. При этом самая популярная трактовка тоталитаризма определяла его как систему государственного террора. Согласно этому определению систематическое уничтожение населения и есть существо этой системы и (или) главный, если не единственный способ управления обществом.Ясно, что для этой теории, чтобы самоутвердиться, нужны были большие цифры -чем больше, тем лучше, желательно астрономические.
Несогласные с этой теорией не нуждались в больших цифрах,поскольку типологические интерпретации коммунистического режима (или, лучше сказать, соответствующего отрезка русской истории) не были таким сущностным образом связаны с его репрессивной практикой, даже если они были неблагожелательны к коммунистическому проекту и образу действий коммунистической власти. Последние, кстати, вопрошали: зачем так уж надо настаивать, что ЧК расстреляла чуть ли не 100 миллионов? Неужели для морального осуждения сталинского режима недостаточно 1 миллиона? Или даже 100 тысяч? И вообще - в цифрах ли дело?
Сейчас уже несомненно, что даже заниженные цифры о жертвах достаточно внушительны, чтобы смутить совесть каждого нормального человека и укрепить мизантропов в самых мрачных их предположениях относительно человеческой природы. Но если уж речь идет только о цифрах, то есть смысл напомнить два обстоятельства. Прежде всего, нацизм был у власти 12 лет. А коммунистические режимы в двух десятках стран в течение 70 лет. Да к тому же это были крупнейшие страны мира с массивным аграрным перенаселением. Последнее крайне важно для содержательной стороны дела. К этой теме вы вернемся позже.
Затем, нацисты пришли к власти мирным путем, приступили к массовым репрессиям не сразу (единственное исключение - ликвидация группы Рэма,но и она была чисто верхушечной внутрипартийной разборкой), а только после того, как их режим консолидировался и начал экспансию в Европе. И"демографические операции" нацизма шли по восходящей до самого его конца. Коммунизм в России родился в крови, а после окончательной консолидации режима репрессии прекратились.
Противонаправленную динамику репрессий легко заметить.Разумеется, эта разница не легко поддается однозначному объяснению. Например,на основании нашего наблюдения можно утверждать, что постепенное угасание репрессивной энергии коммунистических режимов объясняется тем, что после ликвидации революционного хаоса эти режимы приступили к реализации своих первоначальных благих намерений. Но эту простую и благожелательную к коммунистам трактовку легко оспорить, утверждая, например, что коммунистические режимы просто выдохлись и (или), уничтожив все социальные группы, сравнительно легко определявшиеся как "враждебные", попросту стали испытывать затруднения с "назначением жертв".
Можно думать, что эволюция коммунистического режима в России целиком исчерпывается постепенным угасанием его "революционной энергии" или, как теперь любят говорить в самой России, "пассионарности".[13] Но можно и считать эту эволюцию гораздо более богатой содержательно. Мне как раз кажется, что за свою долгую историю коммунистический режим (хотя бы только в России) претерпевал существенные изменения, отчасти согласно некой имманентной логике, отчасти в проектных поисках адекватного modus vivendi, отчасти под влиянием внешних обстоятельств и появления новых непредусмотренных проблем.Менялась и его политика, в частности репрессивная. Мне кажется также, что"красный террор" первых месяцев после Октября, гражданская война,раскулачивание, партийные чистки, депортация народов и пересылка в сибирские лагеря побывавших в германском плену имели свою относительно независимую логику. Теория "тоталитаризма" рассматривает все эти эпизоды как проявления государственно-террористической сущности советского режима. Это грубое упрощение. Советологи-ревизионисты (в основном американские) в 70-е и80-е годы показали возможности воссоздания истории СССР в обход понятия"тоталитаризм". Ревизионизм движется одновременно двумя путями.Во-первых ревизионисты пытаются показать, что возможна и необходима социальная история Советского Союза, где вполне были различимы "власть" и"общество", тогда как концепция "тоталитаризма" этой возможности не предусматривает, представляя собой в сущности не более чем"историю КПСС" со знаком минус. Во-вторых, ревизионисты указывают на чистую ситуативность многих эпизодов советской истории, подчеркивая скорее отсутсвие в ней последовательного плана и изображая ее как цепь импульсивных и оппортунистических акций скорее слабого, чем всесильного режима. [14] Надо сказаnь, что среди немецких историков тоже имеется аналогичное направление, связанное главным образом с именами Мартина Брошата и Ганса Моммзена.[15]
Коммунистический режим в известном смысле интереснее для историка, чем фашистские режимы, поскольку он существовал дольше (если считать,что его больше нет, а это не наверняка) и существовал (или существует?) в разных вариантах. О нацистском режиме судить намного труднее из-за его чрезвычайной краткости. О его сущности и намерениях можно судить главным образом по его собственным декларациям, но перспективы его дальнейшей эволюции были крайне неопределенны. Даже вопрос о его жинеспособности неясен. Например,неясно, сгорел ли он в войне из-за неосторожности своих вождей, или именно такая стремительная смерть была ему, так сказать, "запрограммирована". Впрочем, теория "тоталитаризма" ради объединения в один тип нацизма и коммунизма как-то незаметно отлучила нацизм от большой и долго существовавшей семьи фашистских и право-консервативных государств. А в составе этой семьи германский фашизм, именуемый ныне почти исключительно нацизмом, выглядит не совсем так, как мы его привыкли видеть через призму Холокоста и Нюрнбергского процесса.
Сравнительное изучение динамики репрессий при нацизме и коммунизме требует усилий со стороны социальной истории и исторической социологии, а также предлагает им исследовательскую проблему, которая может их сильно обогатить. Но пока мы говорим только о масштабах репрессий и поэтому напомним еще раз, что коммунизм был гораздо более долговременным и географически широким эпизодом новейшей истории. К тому же он не был и культурно однородным (нацизм был европейским явлением par eхcellence). Репрессивность коммунистических режимов, если отнести число жертв за 70 лет к численности соответствующих популяций, будет выглядеть в сравнении с репрессивностью нацистского режима намного более скромно. А в странах Восточной Европы число жертв коммунистического режима ничтожно, и это были в основном погибшие в борьбе за власть - во внутренних партийных разборках. В Чехословакии они,например, все известны поименно - 3 тысячи за 40 лет. Режим, практиковавший уничтожение политических противников, и в этом случае можно было бы обвинить в некорректности, аморальности, или даже, если угодно, преступности, но тогда"фактор больших чисел" теряет свою силу, и вместе с этим и вся теория"преступного тоталитаризма" или "преступной идеологии"становится избыточной.
Когда стало ясно, что сам факт гибели множества людей в лагерях, и в результате смертных приговоров, карательных операций и судов Линча, не удается скрыть, сами коммунистические режимы должны были разработать какую-то оправдательно-объяснительную стратегию.
Самая старая аргументация в оправдание репрессий восходит буквально к первым дням Октябрьской революции. Это была очень тривиальная и наивная аргументация. Организаторы красного террора во время революции оправдывались тем, что они вынуждены были ответить на белый террор. Это классический довод всех участников обоюдного насилия - "они",дескать, начали первые. В дальнейшем этот довод повторялся в меняющихся обстоятельствах: очередной объект репрессий обвинялся в том, что оказывал или готовил насильственное сопротивление, изображавшееся как нападение. Так оправдывались сами агенты репрессий. Не всегда эти оправдания были беспочвенны.Но так или иначе, их авторитет давно рухнул, хотя кое-кто из упорных"старо-коммунистов" и сейчас считает эти аргументы достаточными.
Вторая линия обороны строится на утверждении, что в массовых репрессиях виноват не коммунизм, а его сталинское извращение. Эту аргументацию развивали в основном ортодоксальные марксисты и их левые попутчики в надежде спасти таким образом "светлую идею" коммунизма. Особый вклад в эту аргументацию внесли троцкисты, сами жестоко репрессированные при Сталине. Сторонники такого взгляда либо отрицают вообще, что до Сталина большевистский режим практиковал массовые репрессии, либо считают, что на ранних стадиях репрессии были оправданы (повторяя уже упомянутые доводы), и лишь позднее превратились в массовый террор со стороны узурпатора.
Есть и третья линия обороны. Нам напоминают, что господствующие классы всегда прибегали к насилию, когда их господство было под угрозой. И если это разрешалось им, то почему это было нельзя победившему пролетариату? Правила, дескать, одни для всех. К тому же "наше"насилие это возмездие за "их" насилие. Такой вариант оправдания носит чисто этический характер. И те, кто хочет его обсуждать, должны решать старую этическую головоломку: можно ли оправдать свои грехи чужими грехами? Но оставим этическую казуистику моралистам и займемся содержательной стороной интересующей нас исторической эпохи, взглянув на массовые репрессии в широком историческом контексте.
Коммунизм, насилие и революция
Разумеется, всякие действия одних людей против других людей кем-то осуществлены, организованы, спровоцированы или вдохновлены. Эта сторона исторической фактуры представлена в исторических романах от Вальтера Скотта и Александра Дюма до Алданова и Солженицына. Но исторической рефлексии общества этого не достаточно. Нужно ли напоминать, что история это не только череда человеческих поступков и происшествий с людьми, но и череда событий и состояний общества, эволюция и смена институтов и т.д. Репрессии и террор совершаются не в вакууме. На той же сцене происходит и нечто другое, отражаемое в историческом повествовании в других терминах. Гибель Титаника можно описать как историю гибели корабля и как историю его пассажиров. Содержание любого исторического отрезка имеет контрапункт больше чем двух мелодий (тем). Можно ли считать какую-то тему ведущей? Я думаю, что этот вопрос открыт и в каждом отдельном случае решается заново. Выяснение контрапункта исторического эпизода и его тематической иерархии, если темы не равнозначны, как раз и есть самая благодарная, хотя и самая трудная задача исторической реконструкции. Не предрешая вопроса о том, есть ли "центральная" или"ведущая" тема у истории вообще, у истории XVII-XX или у истории только XX века, напомним все же о нескольких ее содержательных аспектах, которые игнорирует концепция "тоталитаризма"и те, кто вооружившись ею, развивают морально-политическую инициативу с целью осудить коммунизм как "преступную субстанцию".
В спорах о коммунизме вообще и в дискуссии по поводу"Черной книги" в частности интересующая нас эпоха обозначается как эпоха "коммунистического правления". Но этим ее содержание не ограничивается. Во-первых, это была эпоха революций. Во-вторых, это была эпоха религиозных войн. В-третьих, это была эпоха "первоначального накопления". И мне кажется, что следует взглянуть на происшедшее в этом контексте. А уж после этого ставить вопрос о "преступности"коммунизма, если у нас по ходу дела не пропадет к этому желание.
Относительно революции известно следующее. Революционными считаются радикальные перемены. Также быстрые перемены. Быстрые, разумеется,относительно эпох общественной стабильности, прерываемых революцией.Теоретически эпохи стабильности не обязательно на несколько порядков или даже хотя бы на один порядок длиннее перерывов стабильности, но, похоже, до сих пор это было так. Наконец, революция это провал между двумя порядками - старым и новым, время беззакония. Можно также сказать, что время революции - это время хаоса, время энтропии. Последнее будет для нас, пожалуй, важнее всего.
И сами протагонисты революции, и внешние (позднейшие)наблюдатели склонялись к тому, что революция это не просто корректировка разладившихся структур, но выдвижение новой парадигмы человеческих(общественных) отношений. В ходе революции закладываются "новые основы". А по-настоящему "новое" не может возникнуть из"старого". Все "новое" начинается с творческого акта или акта насилия. В народном сознании прочно закрепилось это представление. Вот как пишет об этом Ханна Арендт: "Отношение проблемы "начала" к проблеме "революции" очевидно. Тесная связь "начала" с насилием зафиксирована в легендах об истоках нашей истории - будь то Библия или античные мифы. Каин убил Авеля, Ромул убил Рема. Начало это всегда насилие и без насилия нет начала...Легенда не оставляет сомнений: какие бы братские отношения ни установились между людьми, им предшествует братоубийство; какая бы политическая организация ни возникла в конечном счете, ее истоки -преступление. Убеждение, что в начале всего было преступление... прошло через столетия как самоочевидное и столь же значимое в отношении дел людских, сколь значима первая фраза Св. Иоанна "В начале было слово" в отношении дела спасения" [16]
Убийство Авеля Каином не есть содержание революции. Но это ее самая запоминающаяся сторона - инвариант, с позволения сказать.Содержание той революции мы можем теперь только реконструировать (если сумеем):миф сообщает лишь, что она была.
Макс Вебер переосмыслил это обстоятельство в учении о"харизме". По Веберу всякая новая легитимная власть начинается с появления харизматической фигуры (группы), дающей новый закон вместо потерявшего силу старого закона. Вебер не оперирует понятием"преступление", поскольку он старается избавить свои рассуждения о типологии власти от этического оттенка.[17] Заметим, кстати, что библейская и античная мифология тоже не ведают никакой этической рефлексии на события,которые упоминают. В чем историческая роль харизматика? Он провоцирует возникновение новой структуры в среде, утратившей структуру. Когда старый закон рухнул, силам порядка не на что сослаться кроме права силы. Это удается сделать тем, кто в состоянии на какое-то время убедить толпу, что его устами говорит Высшее существо (Высший закон). Это технически единственная возможность,поскольку проблема именно в том, что готового авторитета нет, и он должен возникнуть.
Без харизматического лидера революция никогда бы не кончилась. Но отнюдь не бессмысленно также утверждать, что харизматические лидеры ( а еще точнее харизматические группы) начинают революцию. Такое подозрение основано на том, что проекты "нового" порядка часто возникают в недрах "старого" порядка. Обычно они остаются достоянием маргинальных и порабощенных групп в обществе, выполняя для них функцию компенсаторной мифологии. Часто они известны как "утопии". Но все они оживляются в предреволюционное время и непременно предлагаются к осуществлению в ходе самой революции.
Идеология господствующих групп предполагает, что угроза революции исходит от альтернативных общественных проектов. Охранительная стратегия требует постоянного подавления носителей альтернатив. Правящая элита убеждена, что старый порядок сам по себе стабилен и адекватен проблемам, которые приходится решать обществу, и может существовать неопределенно долго, если его не разрушат "подрывные силы". Такое настроение доминировало в правящих институтах российского общества с 80-х годов ХIХ века (до этого времени не было и революционной угрозы). То же самое можно сказать и о настроениях верхнего эшелона власти в СССР.
Группы, мечтающие о создании нового порядка, поначалу не задумываются о таких вещах как "стабильность" или "адекватность"старого порядка. Им нет до этого дела. Маргиналы и порабощенные низы культивируют в своем сознании моральную оппозицию существующему режиму. Они вступают с ним в борьбу только потому, что считают его несправедливым и не"угодным Богу". При этом первое, что им приходит в голову, это даже не свержение существующего порядка, а поиски возможностей ускользнуть из- под его "закона". Эту задачу выполняют эскейпистские секты (так начинало и христианство) или переселение.
Глядя назад на революции, имевшие место в истории, мы почти наверняка можем утверждать, что революцию начинают не "подрывные элементы". Революционная ситуация возникает в результате неадекватности старого режима и неспособности старой элиты поддержать свой авторитет и свой закон. В революционной ситуации возможности "подрывных сил" возрастают, а уж во время революции они по настоящему правят бал.
Между французской и русской революциями сильно повысился уровень общественной рефлексии. В сущности именно в это время возникли политическая экономия, социология, да и сама история перестала быть простой документальной реконструкцией поступков и единичных событий. К альтернативным проектам общественного устройства добавилась идея "революции". Таким образом, возник еще один "подрывной элемент" - сознательный революционизм, уже вооруженный некоторыми развитыми представлениями о структуре и эволюции обществ. Революционная борьба получила в исзвестных кругах статус,как выразились бы теперь, "политической технологии", и появились"технологи" этого рода (Бланки и Сорель во Франции, Ткачев, Ленин и совсем уж одиозный Нечаев в России).. Но даже эти "революционистские"силы не были в состоянии создать революционную ситуацию, если она не возникала сама собой, при полной бездеятельности или тупом сопротивлении сил реакции.
Приведем хотя бы пару иллюстративных примеров. Первый касается русской революции. Все ее исследователи не без удивления или злорадства отмечают, что самая "сознательная" революционная сила в России, то есть "партия Ленина" оба раза прозевала начало революции-и в 1905г. и в 1917г. Другой пример - из совсем недавней истории. Я имею в виду активность революционно-террористических групп в Европе в 60-е и 70-е годы. Эти эпигоны революции имитировали самую неприятную ее сторону, расчитывая, что либо из искры возгорится пламя, либо им удастся спровоцировать законную власть(эстаблишмент) на отказ от конституционности, а там уж все пойдет само собой.Ни то, ни другое не произошло, потому что авторитет закона и порядка в Европе оказался попросту неколебим. А террористы угодили в тюрьму, и никто не сомневался, что они уголовники, каковы бы ни были их ссылки на "мораль", более"возвышенную", чем обыденная мораль современного европейского общества.
С другой стороны, к революционной ситуации могут привести совершенно не зависящие от общества обстоятельства. Обстоятельства, абсолютно внесистемные (допустим, что такие бывают), то есть объективные par excellence. Например,резкие и долговременные климатические аномалии или эпидемии. Всегда обсуждалась роль "черной смерти" XIV века в последующей трансформации Европы. Сравнительно недавно Дж.Голдстоун предположил, что в XVII веке европейские революции были запущены циклическим ухудшением погодных условий. Эта гипотеза уже примерялась и на Россию.[18]
Но каковы бы ни были первоначальные истоки или, если угодно, последний толчок (та самая соломинка, что ломает хребет верблюду),общество сползает (или обрушивается) в революцию там, где существующая система оказывается неспособной гибко отреагировать на изменившиеся обстоятельства(эндогенные или экзогенные условия), или, как любит повторять А.Фурсов, где система "исчерпала свою социо-генетическую программу". А коль скоро происходит крушение старого режима, настает царство полного хаоса. Ханна Арендт пользуется для обозначения такого состояния такими выражениями как "nо rule time" или"state of nature",чему вполне соотвествуют такие понятия русского языка как"безвременье", "смута" или "дикость". Арендт также настаивает, что зона революции выпадает из "политики".Применять к ней политические категории неуместно. Это зона "войны".Совсем сводит революцию к природно-дикому состоянию и явлению массовой патологии В.Булдаков.[19]
Безвластие и беззаконие могут продолжаться долго. Тем дольше, чем слабее были старые структуры и чем сильнее они были скомпрометированы, поскольку в этом случае крайне затруднена и даже почти невозможна реставрация как один из возможных выходов из "state of nature". В этом состоянии появляются конкурирующие центры, откуда исходят импульсы закона и порядка. Многовластие приводит к более или менее горячей гражданской войне. И наконец, победители устанавливают "новый" порядок, или восстанавливают "старый" порядок, или старый порядок под видом нового, всегда прибегая для этого к чрезвычайному положению и мерам устрашения,называя их мерами "умиротворения" (pacification). Может показаться, что устрашение это эрзац харизмы. Но оно с таким же успехом может считаться и источником харизмы.
Если обстоятельства складываются так, что победителем в борьбе оказывается не просто партия "нового" порядка, а партия,исповедующая "революционизм" как стиль исторической жизни, то возникает действительно оригинальная ситуация. Новый верх, следуя, так сказать,своей "духовной культуре", имеет склонность к тому, чтобы увековечить революцию. Но одновременно "функциональный инстинкт" побуждает его прекратить безвластие и беззаконие. И то и другое чревато репрессиями. Этим объясняется и то, что репрессии направлены на обе стороны и, стало быть, имеют"двойной размах". Этим же объясняется и шизофреническая раздвоенность режима, выводящего в конце концов общество из зоны революции в зону нормальной политики, или хотя бы "ненормальной" политики, как это и произошло в России.
Эти, или похожие представления, уже неоднократно высказывались.Более того, последние лет 50 или даже 100 эти представления были господствующими. Но оживление концепции "тоталитаризма" (прежде всего в России), дискуссия вокруг "Черной книги коммунизма" и выступления Куртуа указывают как будто на то, что сейчас их авторитет падает.[20] Вряд ли это происходит из-за того, что появились новые факты. Все специалисты,принимавшие участие в дискуссии, как раз подчеркивали, что факты, собранные в"Черной книге", хорошо известны, хотя теперь, вероятно, сильно амплифицированы однотипными подробностями из открывшихся архивов и лучше удостоверены. Перемены в настроениях, мне кажется, объясняются иначе. Они симптоматичны, и этим мы займемся во второй части этого очерка. Пока же отметим, что в последние годы укрепилось одно важное новшество в представлениях о русской революции.Новшество относительное, поскольку на периферии русских штудий эта идея всегда существовала.
Стал гораздо более атворитетным взгляд, что главные агенты русской революции (большевики), во-первых, сознательно провоцировали террор и гражданскую войну с тем, чтобы легитимизировать свои чрезвычайные полномочия, и, во-вторых, сознательно уничтожали (физически) целые социальные слои во исполнение доктрины "классовой борьбы" - это теперь иногда называют "классовый геноцид", чтобы подчеркнуть аналогию с"расовым геноцидом" нацистов. Таким образом подразумевается, что репрессии проводились не ради восстановления порядка, а ради разрушения порядка и представляли собой грубую демографическую дискриминацию - "демоцид".В доказательство приводятся документы - резолюции всяких совещаний,административные рескрипты, теоретические умствования большевиков, высказывания в разговорах (это, естественно, из вторых рук).
Все эти свидетельства подтверждают очень старое обвинение,о котором напоминает Стефан Куртуа. Один из основателей французской социалистической партии Леон Блюм, ознакомившись с доктринами Коминтерна,говорил на учредительном съезде соцпартии в Туре в 1920г., обращаясь к коммунистам, что их диктатура "не временная...По вашему замыслу это система правления, устанавливаемая навсегда...Вы понимаете терроризм как способ правления".[21] Подобные обвинения в адрес коммунистов-ленинцев были в те годы довольно часты, особенно со стороны социалистов и социал-демократов.Наиболее авторитетными из таких критиков русского большевизма наряду с Блюмом были Каутский и Роза Люксембург. Такую интерпретацию красного террора можно было бы считать политической полемикой, но вот, например, знаменитая фраза, сказанная Дзержинским в августе 1917г - он определил цель большевиков как"подавление или уничтожение некоторых общественных классов [22] А Троцкий в 1920г., полемизируя с Каутским, сам определил красный террор как"государственный террор, советский террор, государственную диктатуру...безжалостного государства, властно контролирующего все стороны жизни граждан.[23]
Пайпс обращает внимание на высказывания Ленина в том же духе - уже опубликованные или ранее неизвестные. Вот, например, в статье 1908г. "Уроки коммуны" (Парижской -А.К) Ленин, перечисляя достижения и успехи "пролетарской революции", указывает на ее кардинальную слабость - "чрезмерное благодушие - врагов надо истреблять". А в июле1918г. Ленин, как пишет Пайпс, прямо призывает население к погромам:"Коммуны,мелкие ячейки в деревне и городе сами должны найти тысячи практических методов контроля над богатеями, жуликами и паразитами. Множественность методов - это гарантия нашей жизнеспособности, успеха и достижения нашей настоящей цели:очистить русскую землю ото всех вредоносных насекомых, мерзостных блох и клопов, богатеев (курсив Ленина или Пайпса?)...[24]
Наконец, Пайпс приводит также слова Свердлова о том, что революционная советская власть сможет стать достаточно сильной в деревне"только если мы сумеем расколоть деревню на два непримиримо враждебных лагеря, если нам удастся разжечь там гражданскую войну, подобную той, что уже идет в городах..." [25]
На основании этих и похожих сентенций самих протагонистов революции Куртуа говорит следующее: "Ленин определил коммунистическую идеологию. Вскоре Сталин назвал эту доктрину "марксизм-ленинизм". Она предполагает устранение (elimination) "буржуазии", а затем и некоторых других общественных классов, в первую очередь некоторых слоев крестьянства, диктатуру пролетариата (на деле превратившуюся в диктатуру над пролетариатом), перманентную гражданскую войну,агрессию и вооруженную экспансию советской системы". Далее обвинение в адрес коммунистов выглядит так: "Хотя война 1914г. в какой-то мере и способствовала разрушению моральных и социальных ценностей, огромная ответственность падает на Ленина, создателя партии-государства военизированного типа. Эта организация обращалась с любой оппозицией, а также с обществом в целом, как обращаются с противником во время гражданской войны, то есть стремилась к полному их порабощению (asservissement) или уничтожению.[26]
Мартин Малиа так интерпретирует один из тезисов"Черной книги": "Красный террор не может быть объяснен как продолжение дореволюционной политической культуры Репрессивная практика коммунистов не восходит к практике традиционных автократий и не сводится к простой интенсификации насилия со стороны социальных низов типа русского крестьянского анархизма или циклических миллениаристских волнений в Китае... хотя новые режимы и эксплуатировали эти традиции. Не удастся обнаружить истоки коммунистической практики в двух мировых войнах... Во всех случаях (коммунистического правления - А.К.) массовое насилие в отношении населения было сознательной политикой нового режима" [27] И далее: "Заключительный тезис, на котором настаивает Куртуа, и который, как бы там ни было, вполне вытекает из материалов, собранных его соавторами, гласит:коммунизм с его постоянным воспроизведением "перманентной гражданской войны" опирается на "научное" марксистское представление о классовой борьбе как о (словами самого Маркса) "жестокой повивальной бабке истории" [28]
Было бы легкомысленно утверждать, что для такой трактовки совсем уж нет никаких оснований. Гораздо менее предвзятые историки, не склонные к примитивной социологизации советской истории с помощью концепции"тоталитаризма" часто склоняются теперь к чему-то похожему. Но в их формулах связь между доктринами большевиков и революцией (гражданской войной) и террором выглядит не так прямолинейно и однонаправленно. Так, например, Орландо Файджес рассуждает о военном коммунизме так: левые объясняют весь этот эпизод военным положением и нехваткой продовольствия; правые - коммунистическим доктринерством большевиков. А на самом деле "военный коммунизм не был реакцией на гражданскую войну; он был средством ведения гражданской войны" [29] Ведущий французский историк России Марк Ферро высказывается так: "Если в 1917 году насилие шло снизу и большевики не имели к нему отношения (по словам Сталина, "было бы много чести для нас"), то их причастность (в особенности причастность Ленина) к формам управления и террору сверху отрицать невозможно, коль скоро мы считаем,что вопреки другой легенде большевики развязали это насилие до того, как началась гражданская война и иностранная интервенция; насилием, собственно,пытались их предотвратить".[30] В том же духе, но только гораздо более содержательно высказывается С.Павлюченков: "Главная особенность красного террора - это то, что он одновременно служил и орудием борьбы, и инструментом социального преобразования общества. Террор врос корнями в большевистскую идеологию классовой борьбы и строительства бесклассового общества, питался ее соками, получая от нее энергию и нравственное оправдание. В ходе гражданской войны большевики выработали установку путем физического истребления т.н.эксплуататорских классов преобразовать общество в соответствии со своей доктриной..." [31]
Нетрудно заметить, что Мартин Малиа не просто констатирует связь между коммунистическим проектом, революционным духом большевиков и террором, но концептуализирует его в духе теории тоталитаризма.Он подчеркивает рационально-доктринальный характер большевистского террора, что соответствует генеральной идее его собственной книги: "Мир, возникший в результате Октября, не был обществом; это был идеократический режим" [32]. Формулы таких авторов как Файджес или Павлюченков не являются симметричной концептуальной противоположностью формулы М.Малиа. Их концептуальность -сознательно или бессознательно -ослаблена; они не решаются на такую открытую каузальную схематизацию. Кажется,что они опасаются разрушить противоречивую целостность исторической фактуры. В этом подходе, конечно, уже тоже содержатся некоторые зачатки концептуализации, но пути этой потенциальной концептуализации намного более сложны и запутаны, чем тот путь, которым идут сторонники морализующей теории тоталитаризма (как Р.Пайпс) или М.Малиа.
Тем временем появляются и другие попытки осмысления советского и нацистского опыта. Майкл Манн (специализирующийся не по русской или немецкой истории, а по сравнительной социологии власти) считает, что коммунистический и нацистский режимы"практиковали политику непрерывной революции". Альтернативой этой политике был бы "институционный компромисс" по терминологии Майкла Манна. В той или иной форме к такому компромиссу склонялись все режимы,относимые к фашистским и право-авторитарным. И только сталинистский и нацистский режим (возможно еще маоистский и пол-потовский) упорно от такого компромисса - как с врагами, так и с союзниками - отказывались: "они надеялись устранить разногласия в обществе фронтальным насилием непрерывной революции" [33]. М.Манн осторожно оставляет открытым вопрос, почему так случилось. Сторонники тоталитаризма, вероятно, не поняли бы его осторожности.Они, вероятно, вообще удивились бы, почему такой вопрос еще остается после того, как сам М.Манн приписал сталинистам и нацистам "политику непрерывной революции". Но в рассуждениях М.Манна присутствует понятие "конфликта в обществе", и мы, таким образом, снова оказываемся перед ключевой проблемой: кто и как может продлевать состояние революции, если в обществе нет конфликта? А если в обществе есть конфликт, то чего можно ожидать, кроме продления революции, особенно если иметь в виду, что старые структуры разрушились, а новых еще нет.
М.Манн намечает выход из тупикового противостояния"интенционистов" и "структуралистов" в трактовке нацизма[34], а вместе с ним и коммунизма, коль скоро они теперь поставлены на одну доску. Начав с уточнения понятия "тоталитаризм", он в сущности переносит наше внимание с "тоталитаризма" на "революцию".Это как раз то, что я пытался сделать на протяжении нескольких предшествовавших страниц. К тому же, насколько я понимаю, склоняется (в приведенной цитате)С.Павлюченков, вообще говоря, все время подчеркивающий попеременно то вынужденный, то произвольный элементы красного террора.
Социальные и геополитические катаклизмы ХХ века пока что не становятся для нас более ясными и понятными. Скорее наоборот. Похоже на то,что перспективы их лучшего осмысления связаны не столько с изучением режимов,находившихся все это время у власти, сколько с изучением феномена революции.Эта разновидность человеческого modus vivendi поразительно плохо понята.
Духовная атмосфера насилия
Я пользуюсь здесь неконвенциональным понятием"духовная атмосфера" просто потому, что не могу без него обойтись. В отличие от обвинителей коммунизма я не могу себе представить, что в принципе возможно убийство во исполнение доктрины. Я исхожу из следующего предположения:никакие доктрины сами не могут подвигнуть человека на убийство другого человека. Даже если это откровенно человеконенавистническая доктрина. Даже в том случае, если она полностью доминирует в мировоззрении человека. Чего,кстати, не было с большевиками. Их доктринальная оснащенность была на удивление эклектичной, беспорядочной и переменной. Идейный оппортунизм большевиков был образцовым, как бы они сами ни старались сделать вид, что были "рыцарями одной идеи". Их способность абсорбировать самые разнообразные идеи, как показал М.Агурский, была просто фантастической.[35] Задним числом, просматривая литературное наследие видных коммунистов (не говоря уже о попутчиках и пассивных участниках этой драмы), можно найти и марксистские и не-марксистские мировоззренческие элементы, причем и те и другие можно будет счесть относящимися к репрессиям. Но также можно обнаружить и мировоззренческие элементы, находившиеся в полном противоречии с репрессивной практикой, на основании чего при желании можно было бы настаивать, что коммунисты занимались репрессиями вопреки своим убеждениям и намерениям [36] и т.д. и т.п.
Объективная острота социального конфликта (измеряемая,скажем, контрастом между богатством и бедностью), безусловно, коррелирует со вспышками насилия, но тоже недостаточна, чтобы их объяснить. Полностью объясняет насилие только некоторый субъективный элемент, трудно уловимый и лишь косвенно дукоментируемый. Его я и называю за неимением лучшего термина"духовной атмосферой", имея в виду комбинацию некоторых умственных настроений и эмоционального состояния. Три элемента кажутся характерными для духовной атмосферы в условиях революционной ситуации и во время самой революции, являясь то ли порождением общественного дисбаланса, то ли его причиной. Эти три элемента: (1) острая подозрительность, (б) фатализм, (в)нетерпимость.
О мании подозрительности много рассуждает Ханна Арендт.Например: "Страсти и эмоции, как бы они ни соотносились с теми или другими идеями и рациональными суждениями, погружены в глубины человеческой души (heart). А наша душа не просто погружена во тьму, сквозь которую взгляд людской не проникает. Душа, по самой своей природе, нуждается в этой темноте; она нуждается в защите от публичности, именно чтобы сохранить в глубокой тайне ото всех наши самые сокровенные душевные порывы и побуждения. Как бы глубоко в душе ни коренились движущие нами мотивы, оказавшись на виду, они вызывают у других людей скорее подозрения, чем разъясняют что-либо в наших действиях. Дела и слова существуют,поскольку они явлены. А скрытые за делами и словами побуждения, рассыпаются в пыль, оказавшись на свету. На всеобщем обозрении они кажутся "только видимостью", а еще глубже за ней мерещатся лицемерие и обман. В плену этого прискорбного инстинкта современный человек оказался теперь одержим"выяснением мотивов", что ведет к составлению мрачного католога"человеческих низостей". Именно этого рода мизантропическое мудрствование побудило Робеспьера и его последователей, решивших, что добродетель может существовать только как свойство души, видеть повсюду вокруг интригу и коварство, предательство и лицемерие" [37]
Тот, кто подозревает всех в лицемерном укрытии подлинных низких побуждений, не может не подозревать и самого себя. Это ведет к внутреннему душевному конфликту, в результате чего возникает то, что Руссо называет l'ame déchirée (растерзанная душа). Робеспьер,продолжает Ханна Арендт, "перенес глубинные конфликты "растерзанной души" в политику, где они оказались смертоносными, поскольку были неразрешимы" [38]
Добавим к этому, что революционный хаос сталкивает друг с другом людей из разных сословий и углов общества с разными кодами поведения, не понимающих друг друга - как иностранцы. В такой атмосфере и таких условиях начинается охота за ведьмами, или лучше сказать, за демонами лицемерия, а лицемерие, несколько неожиданно (во всяком случае на первый взгляд) оказывается самым страшным грехом. "Именно война с лицемерием превратила диктатуру Робеспьера в царство террора" [39]
Представление о скрытых низких мотивах людей как будто подтверждается объективным политическим опытом обществ, чреватых революцией - и Франции Людовика XVI и России Николая II. Эти общества были разъедены политическими интригами, лживыми обещаниями, циничной демагогией. Господствующие группы правили, как казалось, исключительно с помощью лжи и интриги, и в нижних слоях общества зрело убеждение, что им можно противопоставить только прямолинейное насилие - разоблачить и уничтожить.
Эта чреватая насилием обстановка, как пишет Ханна Арендт,становилась еще более опасной там, где в ходе революции пытались решить и социальную проблему, поскольку "любая попытка решить социальную проблему политическими средствами ведет к террору, и, хотя именно террор несет гибель революциям, вряд ли можно сомневаться, что избежать этой роковой ошибки невозможно, когда революция начинается в условиях массовой бедности" [40]
Ханна Арендт относилась к этой реальности революции со скептическим сожалением. Поиски "подлинных мотивов" человеческого поведения казались ей избыточными и чем-то вроде умственного извращения. "В делах людских видимость и есть реальность" - так она завершает свой морально-психологический экскурс в глубины души борцов с лицемерием.
Она сокрушалась также по поводу того, что"необходимость вторгается в сферу политики - единственную сферу, где человек действительно может быть свободен". Эта тенденция была характерна для XIX века, что неоднократно отмечалось в истории философии и в общих работах о революциях.Представление о неотвратимой поступи истории было сформулировано в философии Гегеля под влиянием французской революции. А из нее в свою очередь вышел"революционизм" с характерным для него "фатализмом",открывший перед желающими целый набор "исторических ролей". Ход же русской революции затем поставил перед ее свидетелями и последующими комментаторами очень острый вопрос: если протагонисты русской революции, в отличие от своих предшественников, знали, в чем они участвуют, и сознательно играли соответствующие роли, то значит ли это, что происшедшее в ходе русской революции было делом их рук и ничем больше, или все-таки, несмотря на это, ход русской революции был вполне предрешенным? Иными словами: теряет ли динамика революции свою объективную неизбежность оттого что ее участники употребляют свою свободу для того, чтобы подчиниться этой предполагаемой неизбежности?
Сознательные революционеры настаивают на том, что они исполнители исторической миссии. Если мы вслед за разоблачителями (a la Robespierre - см. выше)лицемерной человеческой природы, будем искать за этими заявлениями что-то еще,то мы можем вполне счесть ссылки на неумолимый ход истории демагогией,предназначенной для того, чтобы навязать свою волю другим, либо успокоить собственную совесть. В них есть и то и другое, но не только это. Еще раз предоставим слово Ханне Арендт: "Представление об исторической необходимости овладело с магической силой нашим сознанием с начала XIX века и достигло полноты своего молгущества ко времени Октябрьской революции. Она оказалась столь же поучительной для наших современников, сколь некогда французская революция для своих, воплотив в себе лучшие надежды людей с тем, чтобы потом бросить их в бездну отчаяния. Разница. однако, была в том, что на родине революции ее участники не предвидели того, что с ними произойдет, а во второй раз события сознательно разыгрывались по образцу происшедшего некогда в прошлом. Поистине, только двойное давление идеологии, подстегивающей людей изнутри, и террора, подгоняющего их извне, может нам объяснить ту покорную обреченность, с которой революционеры во всех странах, попавших под влияние большевиков, шли навстречу своей судьбе. Но важно, повидимому, и другое:нынешние революционеры добровольно взяли на себя идеологически обусловленную повинность - такой урок они извлекли из французской революции. Беда неизменно была одна и та же: кто пошел в школу революции, тот выучил там и знал заранее,каким курсом революция должна пойти. они имитировали не революционные персонажи, а ход событий. Если бы они подражали революционным персонажам прошлого, они могли бы настаивать на своей невинности до последнего вздоха. Но это было для них невозможно, потому что они знали, что революция непременно пожрет своих детей, или что на место открытых врагов революции придут их скрытые враги в образе "подозреваемых", или что в ходе революции произойдет раскол и возникнут две клики - indulgents (терпимые)и enrages (бешеные)- стремящиеся совместно (реально или "в сущности") подорвать революционное правительство, и что революцию "спасает" человек середины, отнюдь не более умеренный, но ликвидирующий и "правых" и"левых", как Робеспьер ликвидировал Дантона и Эбера. Персонажи русской революции извлекли из французской революции уроки истории, а не уроки жизни (action) и этим почти ограничивалась их подготовка к революции. Они приобрели способность играть в великой драме истории, какую бы роль эта драма им ни предложила. И если доступна была только роль негодяя, они готовы были скорее взять на себя эту роль, нежели покинуть вообще историческую сцену.
Есть какая-то грандиозная нелепость в этом зрелище. Люди,отказавшиеся подчиняться каким бы то ни было властям и бросившие вызов всем мыслимым авторитетам, люди, чья отвага не вызывает никаких сомнений, снова и снова, робко и не выражая никакого недовольства, подчиняются зову логической необходимости - неважно, насколько несуразной и неуместной она представилась бы им самим при взгляде на нее со стороны. Они попали в это дурацкое положение не потому, что в их сознании звучали слова Дантона и Верньо, Робеспеьера и Сен Жюста, или кого там еще; они были обмануты (fooled) историей и им выпала доля стать шутами (fools) истории [41]
Итак, скорее "шуты" истории, нежели"преступники", особенно если учесть. что почти все палачи в свой час оказались жертвами. Сценарий (схема) поступательного движения русской революции был все-таки предрешен с того момента, когда революционная ситуация сложилась окончательно. Роли были расписаны. Все могло бы быть иначе только в том случае,если бы на соответствующие роли не нашлось исполнителей. Но они нашлись, и никакая сила воображения не поможет нам представить себе, что они не нашлись бы. Будущие исполнители выбирали себе роли отчасти добровольно, отчасти вынужденные биографическими обстоятельствами. Делая свой выбор, протагонисты русской революции, не влияли на ее ход; они распоряжались только собственной судьбой - каждый был кузнец своего счастья. И, добавим, последующей репутации.А историческая альтернатива имела бы шанс только в том случае, если бы оказалось, что не находится исполнителей на роль проводников революции. Но тут картина достаточно ясная. Состояние российского общества с огромным накопленным потенциалом социального (классового) рессентимента и отчуждения не оставляет никаих сомнений в том, что должно было произойти. Ничего удивительного, однако.Ведь в сущности революционная ситуация в том и состоит, что в обществе созрели силы, готовые исполнять соответствующие роли.
В русской революции в роли Каина оказались коммунисты.Как мы уже заметили, под зонтиком большевизма собралась на самом деле очень идеологически пестрая толпа, а каины в огромном большинстве на следующем витке событий оказались в роли авелей. Но будем все-таки считать, что главным идеологическим мотором русской революции был коммунизм, поскольку именно организация коммунистов в конечном счете пережила все остальные центры революционных импульсов. Французская революция произошла до Коммунистического манифеста и обошлась якобинцами. Американской революции было достаточно республиканцев, а английской - протестантов.
Проблема "объективной необходимости" в ходе истории - это философская проблема. От нашего мировоззрения зависит, как мы задним числом понимаем происшедшее. Наше мировоззрение определяет в некоторой мере и опосредованно, какая роль нам выпадает в происходящем. Но не определяет само происходящее. Если не считать, что в истории происходит только то, что происходит лично с нами сейчас (или в наших более ранних инкарнациях). На самом деле на обозримых отрезках времени существуют типовые состояния общества,типовая структурная динамика, логика разверывания тенденций, длительные и направленные социальные (культурные, политические) изменения, накопление определенных качеств и их растрата; составляются и реализуются проектные программы, имеющие собственную инерцию и логику развертывания.
Все это выпадает из поля зрения исследователя, если он теоретически беззаботен, то есть пренебрегает теорией вообще или принимает за теорию предрассудочные конструкции. Проводя прямую линию между кровожадными фразами Ленина - Дзержинского и массивным мартирологом революции, мы на самом деле не можем узнать о русской революции ничего, кроме того, что большевики были очень плохие люди. Не густо.
Теперь обратимся к третьему элементу атмосферы, которую мы определили как благоприятную для насилия. Это - убежденность в своей правоте(self-righteousness, Rechthaberei), или, выражаясь по-русски менее громоздко, "нетерпимость" (intolerance). Дело в том, что конфликты интересующей нас эпохи имеют все признаки "религиозных войн". Первые конфликты эпохи модернизации в Европе (позднее Средневековье и ранняя Современность) были религиозными войнами в самом прямом смысле. После эпохи просвещения и широкой секуляризации общества они приобрели характер идеологических войн, представлявших собой метаморфированный вариант подлинно религиозных войн.
Участники религиозных войн, как сказал бы Макс Вебер,руководствуются "этикой убеждений", а не "этикой ответственности". Им кажется, что они выступают на стороне"истины-добра", а те, кто им сопротивляется, подлежат обращению в истинную веру. В религиозных войнах комбинируются пережитки средневековых ордалий с модернистской потребностью в самоутверждении. Война за истинную веру или "джихад" - это война, нацеленная на покорение, а если покорение не удается, то на уничтожение. По этому сценарию шли также столкновения очень разных (чуждых друг другу) цивилизаций. Образцовым конфликтом такого рода,пожалуй, должен считаться поход генерала Кастера против американских индейцев. "Этика убеждений" чревата постоянными вспышками насилия, а как замечает Ханна Арендт, никогда, между прочим, не ссылающаяся на Вебера, "абсолют, привнесенный в сферу политики,роет могилу всем".
Революции жестко связаны с религиозными войнами:содержательно - через поиски нового принципа легитимности власти, и энергетически - через "этику убеждений" и сопуствующую ей нетерпимость, поскольку поиск легитимности никогда не обходится без отсылок к моральной правоте по принципу "Бог с нами". Ситуация осложняется,однако, тем, что поиски легитимности нового порядка почти не отличимы от поисков оправданий совершенного при этом насилия. Как мы уже говорили, всегда возможна трактовка, согласно которой поведение конкурентов в борьбе за власть насквозь лицемерно и что все их отсылки к моральным ценностям чистая маскировка.На своем моральном превосходстве настаивают все стороны конфликта. В этом они совершенно идентичны. Отличаются они друг от друга только тем, что какие-то участники борьбы оказываются побежденными (или даже уничтоженными), а кто-то оказывается победителем. Для победителя его победа - доказательство его правоты(еще раз вспомним ордалии). Для все остальных - доказательство того, что только он (победитель) и был виновен в насилии - убежденность в этом морально компенсирует их за поражение.
Коль скоро большевики вели религиозную (идеологическую)войну и оказались в ней победителями, то есть уничтожали противников решительнее и успешнее, чем противники уничтожали большевиков, их поведение легче себе представить в контексте судебного процесса. "Добрые намерения",даже если все общество готово считать их "добрыми", согласно современным (по меньшей мере) правовым представлениям, не могут служить оправданием убийства. Защита еще может настаивать на "смягчающих обстоятельствах", опираясь на свидетельство широко мыслящих психиатров,готовых подтвердить, что "мания правоты" может рассматриваться как вариант патологии, по меньшей мере социопатии. Так что меру наказания предсказать трудно. Но вопрос о виновности конкретных участников репрессий кажется предрешенным.
Ловушка, однако, в том, что эта схема обвинения должна быть отнесена к участникам всех религиозных войн, а не только к коммунистам. А в этом случае придется завести уголовные дела на половину активных персонажей Новой истории. Открытые сторонники коммунизма часто оперируют именно этим доводом. Всем было можно, говорят они, а коммунистам нельзя? А протагонисты революции нередко шли на эксцессы насилия с такой легкостью именно потому, что у них перед глазами были впечатляющие прецеденты прошлого: уничтожение коренного населения Америки, завоевательные войны империализма, подавление всевозможных бунтов и т.п. [42]
Нынешние обвинители коммунизма считают, что такие сопоставления не корректны. Получается, что сопоставления репрессий коммунизма и нацизма корректны и даже обязательны (против чего нет возражений), а сопоставления и тех и других с демоцидом(геноцидом) араваков на антильских островах или уничтожением иезуитского государства в Парагвае (вместе с населением) - некорректны? А почему, собственно? Ведь большевики и нацисты вели своего рода религиозные войны.
Объективное содержание эпохи. Первоначальное накопление
Режимы могут мотивировать свои репрессии как угодно. Нет никакой гарантии, что они сами правильно понимают их ситуативный смысл. Фактура истории, а тем более ее полное содержание не сводимо к летописи. История разворачивается сразу в нескольких содержательных планах. Между ними есть согласованность, которую не следует путать с каузальнстью.
"Деяния" исторических персонажей как-то мотивированы", "мифологизированы" и "осмыслены". "Мотивировка" действий персонажа - самая темная фактура. Она, как подчеркивала Ханна Арендт, кроется в таких глубинах человеческой души, что до нее вряд ли вообще достают анализаторы наблюдателя. "Мифология",напротив, вся как на ладони, потому что это в основном объявленные цели деяния.Мифология не обязательно предназначена для того, чтобы сознательно ввести в заблуждение других. И даже самих себя. Это было бы так, если бы агент исторического процесса сам понимал, что он делает. Но весьма часто он не понимает.
Один американский логик как-то пошутил: вы спрашиваете,оправдывает ли цель средства? А чем еще вы можете их оправдать? Этот парадокс означает: не надо думать, что сначала ставится цель, а потом решается вопрос о морально приемлемых средствах для ее выполнения. Вполне возможно и, может быть,даже чаще бывает наоборот: сначала применяют средство, а потом ищут ему оправдание. В нашем случае: исстребляют население, а потом уверяют, что это было сделано для очищения общества от расово, классово или морально неполноценных людей. Концепция "тоталитаризма" принимает это объяснение за чистую монету. В значительной мере ее адепты делают это под впечатлением того, что сами агенты репрессий верят в свои объяснения. Разница между протагонистами и антагонистами репрессий только в том, что одни считают эти цели "чистыми", а другие "грязными".
Но возможен и третий вариант. А именно, что объявленные цели не суть действительные цели. Объявленные цели - "мифология". Но каковы же в таком случае могут быть действительные цели? У протагонистов репрессий на этот счет может не быть вообще никакой точки зрения. Они заинтересованы в ней меньше всех. А вот внешние наблюдатели как раз главным образом заинтересованы в том, чтобы обнаружить подлинные цели. Концепция"тоталитаризма" предлагает нам считать подлинной целью исстребления людей установление такого способа правления, для которого исстребление людей оказывается имманентно нормальной политической технологией. Такое мыслительное построение представляет собой слегка прикрытую тавтологию, объявляющую в сущности репрессии самоцелью.
В поисках менее тавтологического построения мы продолжаем думать, что репрессии и исстребление людей это все-таки средство, но для достижения иной, нежели объявленная, цели, каковую нам и приходится назвать"объективным смыслом" происходящего. Нам придется покинуть пыльные архивы, где хранятся документы, содержащие детали размышлений, решений и поступков персонажей истории, и выйти на широкий простор, где история оставляет следы не в виде бумажной или даже звуковой эфемерии, а в виде слоев материальной культуры или погребенных культурных ландшафтов.
Бросается в глаза, что коммунистическое правление было особенно жестоким на тех участках земной поверхности, где общество (не будем сейчас спрашивать почему) проявило значительную волю к модернизации по существовавшему к том
времени образцу и где начальная фаза этой модернизации проходила в условиях массивного аграрного перенаселения и полного отсутствия источников накопления.
Историческим прецедентом этого процесса было развитие капитализма в Англии. Там как будто бы не было такого жуткого гекатомба жертв.Но, во-первых, приносить жертвы и там не стеснялись, и тех, кто оказывался на"пути прогресса" уничтожали, даже не сообенно задумываясь над этическими или правовыми аспектами, а если было нужно, то находили чисткам "благовидное" [43] оправдание, точно так же как это раньше делали инициаторы религиозных войн, а позже большевики. Во-вторых, жертвы первоначального накопления в англо-саксонском мире (включая, например, негров в трюмах работорговых судов)пока еще подсчитаны не лучше жертв коммунизма. Известно, впрочем, что еще в XVII веке на территории Англии была густая сеть деревень, исчезнувших к началу следующего столетия с лица земли. Куда они девались? Огораживания в Англии (несколько волн огораживаний) были по смыслу и методам очень похожи на раскулачивание в России.Австралийская ссылка очень напоминала Гулаг, Мельбурн начинал как Магадан.Больше всех, конечно, в эту эпоху пострадала Ирландия. Там даже всего лишь 150лет назад был массовый голод (так называемый "картофельный"), и ирландцы до сих пор считают, что он был создан, во всяком случае усилен,искусственно.
В Англии все это происходило на совершенно ином демографическом фоне; на всех Британских островах в начале XVIII века жило 12-15млн. человек. При этом обнаружился клапан - можно было уехать в Новый свет, и массы людей этим воспользовались. И несмотря на это в начале XIX века Англия была на пороге социальной революции, и именно идеи раннего английского рабочего движения вдохновили Маркса-Энгельса на некоторые особенно экзальтированные и неосторожные обобщения, сыгравшие затем такую большую роль в мировой истории.История современности по марсистскому сценарию и прогнозу (или проекту)началась в Англии, ушла там, фигурально выражаясь, под землю и опять вышла из-под земли в России и в Китае, а позже и много где еще. Но в этих странах"английский" сценарий дошел до логического конца и разыгрался на гораздо(несравнимо!) более внушительном демографическом фоне. Можно ужасаться, но надо ли удивляться тому, что число жертв, сопровождавшее становление коммунистических режимов, было "неслыханным в истории", как любят не без некоторого садо-мазохистского волнения повторять обвинители коммунизма.
Итак, это была эпоха коммунистических режимов. И это была эпоха революций. И эпоха религиозных войн. Но так же эпоха первоначального накопления. Что более существенно, когда мы пытаемся определить содержание этой эпохи? Спор по этому моводу может оказаться затяжным, если не бесконечным. Он вроде бы еще и не начался. Да и начнется ли? Желающих принять в нем участие может и не оказаться - не революция же в самом деле на дворе. И начинать его,может быть, и не стоит. Важно ведь в конце концов не решить "что главней", а хотя бы только не забывать все стороны содержания эпохи.
Интерпретация строительства коммунизма (социализма) или первых пятилеток в России как фазы первоначального накопления лет 50 назад могла быть продуктивной. А теперь она становится захватывающе интересной в комбинации с "мир-системным анализом". Была ли модернизация России под водительством ВКПб всего лишь местным вариантом развития капитализма (пусть и не субстанциального, как считает А.Фурсов), интригующе интересный вопрос.Коммунисты с пеной у рта возражали против такой интерпретации и будут,вероятно, продолжать в том же духе. Хотя - вот ирония судьбы! - теперь они могли бы с помощью этой трактовки свалить все свои грехи на капитализм.
Но нас ведь интересует не кто виноват, а что случилось. В таком случае прежде всего следует иметь в виду, что все это случилось в условиях вопиющего (в Китае до 30%) аграрного перенаселения, и можно думать, что власть, захватившая контроль над обществом, просто не знала, что с этим делать. Вернее, сперва она думала, что знает. Были даже марксистские выкладки, согласно которым при построении коммунизма как альтарнативы первоначальному капиталистическому накоплению проблемы избыточного населения не будет. Эти выкладки оказались нереалистичными.Проблема структурно избыточного населения была, и ее пришлось решать. Между прочим, еще в 1905г. Макс Вебер (кто бы мог подумать), довольно внимательно анализируя аграрную проблему в России, говорил, что это "финансовая проблема небывалых масштабов" и что, повидимому, она "не имеет легального решения". Вполне понятно, что те, кто не остановился перед"нелегальными" методами ее решения, несут историческую и моральную ответственность за все эксцессы; их нам и предлагают считать"преступниками".
Коммунистический социальный проект,наивно-авантюристически обещавший обойтись без тех жертв, которые принесла на алтарь капитализма европейская деревня, казался соблазнительным сам по себе, а,не осуществившись, был оппортунистически модифицирован и стал мифологическим прикрытием для радикализма реформаторов, решившихся идти до конца - то ли в пароксизме отчаянной храбрости, то ли, наоборот, побоявшихся менять лошадей посреди брода, то ли просто не успевших как следует сообразить, что происходит,то ли в результате правильного учета "исторического момента и международного положения", как они сами любили выражаться. Другие претенденты на руководство обществом задним числом уверяли, что они оказались выбиты из игры (помимо коварного бандитизма большевиков) потому, что совесть не позволяла им прибегнуть к "нелегальным" методам. Но можно думать, что у них не было эффективной мифологии, которая позволила бы им убедить себя и других, что применяемые ими методы (в любом случае) легальны, а игра стоит свеч.Иными словами, не нашлось целей, которыми можно было бы оправдать средства, для достижения других целей.
Итак, на самом деле правление коммунистов роковым образом совпало с эпохой глубокого аграрного кризиса, чреватого демографическим кризисом. Совпало, конечно, не случайно, потому что именно в этих условиях понятна популярность коммунистических идей. Они возбуждали надежду, что как раз с их помощью и удастся избежать социал-дарвинистской реакции на мальтузианскую ситуацию. Надежда эта оказалась иллюзорной. В конце концов вся коммунистическая пропаганда, включая и разговоры о классовой борьбе, превратилась в мифологию,обманувшую бдительность широких масс, которым предстояло проглотить горькую пилюлю радикального "сокращения штатов" в деревне. Впрочем, я несколько упрощаю ситуацию. На самом деле "идеологический туман"коммунизма представлял собой синкретизм мифологии и проекта. И это вполне воплотилось в глубокой двойственности Гулага, оказавшегося причудливой смесью пенитенциарной системы, принудительного труда и вэлфэра. Что мы знаем про Гулаг? Его полную историю еще предстоит восстановить, хотя с каждым десятилетием, вероятно, это будет труднее всего сделать.
Сказав "а", скажем, однако, и "б".Если наши рассуждения релевантны (правильны они или нет, говорить пока неуместно) в отношении коммунизма, то было бы естественно распространить их и на опыт фашизма (нацизма). На самом деле в отношении нацизма это уже сделано.Это сделали Гетц Али и Сусанна Хайм.[44] Они собрали свидетельства того, что проблемы организованной мальтузианской политики обсуждались в немецких академических и чиновных кругах довольно давно и затем сознательно развивались нацистами с тем, чтобы в момент крайней нужды приобрести вид технических проектов по устранению "излишнего населения" на завоеванных территориях. Али и Хайм даже предполагают, что и евреи попали в мясорубку именно поэтому, а не из-за пресловутого немецкого антисемитизма. Как бы ни развивалось дальше обсуждение этого тезиса, здесь имеет смысл обратить внимание на одно обстоятельство: ни в самой Германии, ни в других странах европейского фашизма подобных массовых дискриминаций (от апартеида до уничтожения) больших групп людей не было, поскольку там не стояла так остро аграрная проблема и при этом еще существовала возможность эмиграции. Сторонники концепции"тоталитаризма", вероятно, скажут, что это и отличает"злой" тоталитарный коммунизм от "доброго" аторитарного фашизма Муссолини и Салазара. На мой взгляд такое утверждение даже не заслуживало бы возражений [45]
Опыт стран, где аграрный и демографический кризис не был на повестке дня, показывает, что коммунистическое правление вовсе не обязательно предполагает массовое уничтожение людей и даже массовое подавление.Обвинители на это возражают, что коммунистам в некоторых странах просто не дали возможности показать свою подлинную сущность. Но если какие-то обстоятельства были способны предотвратить массовые репрессии, то, значит, какие-то другие обстоятельства могли быть, наоброт, благоприятны для репрессий. Как раз таким обстоятельством, можно думать, и было огромное аграрное перенаселение. Столь бесцеремонное устранение "избыточного" населения производит,разумеется, шокирующее впечатление. Едва ли не более шокирующее, чем классовая чистка. Для моралистов и тут остается достаточно пространства.
Объяснение, этическая оценка, судебное постановление
Хотя все повторяют старую расхожую мудрость "понять не значит простить", никто в нее особенно не верит и меньше всего те, кто эмоционально тяготеет к поискам виноватых в качестве полноценного объяснения.
Историки любят напоминать всем и самим себе о своей преданной любви к "фактам". Отличить факт от вымысла - иной раз трудное дело и требует кропотливо-виртуозной работы. Но отделить объяснение от обвинения-оправдания еще более тонкая интеллектуальная задача. С тех пор как проблема "объективности" была осознана во всей ее сложности, взаимные обвинения историков в "партийности" или "морализаторстве" (включая "аморализм") стали эффективным оружием в конкурентной борьбе за профессиональный авторитет. Очасти (хотя и не только) поэтому масса профессиональных историков теперь так панически боится"концептуализировать" свои наблюдения и возводит "чистое описание" в особую профессиональную добродетель.
Более конкретно, "концептуализация" и"объяснение" (интерпретация) связаны с двумя опасностями. Во-первых, при прочих равных условиях содержательность интерпретации всегда сопровождается некоторой утратой нейтральности. Полностью нейтральная интерпретация тривиальна.[46] Кто хочет избежать тривиальности, должен за это заплатить. Во-вторых, нейтральность описания находится под двойной угрозой. Недостаточно, чтобы сам описатель проявлял волю к нейтральности. Его читатель должен сделать то же самое. Всякое высказывание, как известно, есть реплика в диалоге. И участники диалога должны быть, так сказать, настроены на одну волну. Иными словами, они должны принадлежать к одной конвенции. Шансы на это невелики. Поэтому каждый историк подсознательно чувствует себя обреченным. Он чувствует, что, стремясь к объективности,он чаще всего бывает понят прямо противоположным образом.
Но без объяснений не обойтись. Я позволю себе еще раз вспомнить популярную фразу Кейнса, звучащую примерно так: не говорите мне о предпринимательском здравом смысле - за спиной у любого предпринимателя стоит какой-нибудь покойный (defunct)теоретик-экономист. Установка на чистую документальность-дескриптивность ведет к тому, что история оказывается во власти недоброкачественных [47] и дезориентирующих концепций, технически неээфективных и очевидно предрассудочных. Именно такова концепция "тоталитаризма",претендующая сейчас на то, чтобы заполнить теоретический вакуум в российской науке и общественной мысли. В нее встроен этический элемент. И ее сторонники это признают с гордостью.[48]
Объясняя на свой лад случившееся при коммунистах, я,конечно, рискую. Кто хочет, может считать, что я ищу коммунистам оправдания. На самом деле я лишь возражаю против специфической научной интерпретации коммунизма и жестко связанной с ней специфической формулы осуждения, полагая,что они интеллектуально коррумпируют научное исследование.
Эта опасность особенно актуальна для самой России.Оставшись без партийного руководства, российская академическая община ищет новой профессиональной конвенции и новых идей. К сожалению, она пока идет по пути наименьшего сопротивления, заимствуя из западной советологии те идеи,которые лучше отвечают настроениям подпольного антисоветского салона20-30летней давности. Так, понятие "тоталитаризм", популярное на Западе скорее у журналистов, чем в научных кругах, в России быстро завоевывает позиции именно в академической общине. Это отмечают такие разные наблюдатели как Ричард Пайпс и Аббот Глисон - в самом деле это трудно не заметить. Но и на Западе, как свидетельствует оркестровка публикации "Черной книги",влияние моралистического антикоммунизма возрастает. Мы привыкли думать, что он был элементом холодной войны как зеркальное отражение моралистического антикапитализма. Даже если это было так, то теперь выясняется, что это была не единственная питательная среда агрессивного морализаторства и антикоммунизма.
В последние годы было предпринято несколько попыток объявить вне закона коммунистические партии или устроить над ними суды. Это были амбициозные проекты. Но суд над КПСС ушел в песок. Ничтожные результаты принесли процессы над Хонекером и другими руководителями ГДР. Кое-кто,вероятно, думает, что "зловещие силы" сумели эти дела, что называется, "замять". Но даже если кто-то и приложил к этому руку, то очевидно, что это удалось сделать очень уж легко. И, вероятно, потому, что завести "уголовное" дело на коммунизм оказывается, наоборот, очень трудно.
Успешные процессы такого рода можно себе представить при определенных обстоятельствах. Например, представим себе, что сразу после смерти Сталина (1953г) в СССР имеет место народное возмущение, удачный государственный переворот и, допустим, американская оккупация. Тогда можно не сомневаться, что были бы схвачены несколько десятков человек, которых сочли бы наиболее причастными к конкретным репрессионным кампаниям; их быстро судили бы и так же бытро ликвидировали. Правомочность такого процесса (как и Нюрнбергского) потом подвергалась бы сомнению, но сама ликвидация не вызывала бы особого удивления.Коль скоро так не произошло, можно думать, что момент для этого упущен навсегда.
Судебно-криминальная терминология при интерпретации коммунистической эпохи попадает теперь в совершенно иной исторический контекст,где она должна бы стать неуместной. Это вовсе не значит, что мы не можем ее этически оценивать.
С некоторых пор принято считать, что этическую оценку не следует смешивать с познавательной процедурой. Это общепринятая доктрина. Все кто ее нарушают, стараются это скрыть. Из осторожности все всегда оговаривают,что идеал в этом деле не достижим. Тем не менее этот принцип стал краеугольным камнем исторического исследования. Но историку постоянно грозит еще одна обще-методологическая ловушка, и она, кажется, до сих пор привлекала к себе гораздо меньше внимания, если привлекала вообще.Этическую оценку не следует путать не только с объяснением, но и с судебно-правовым заключением.Обвинители коммунизма интонируют свои обвинения в этическом ключе, а артикулируют их все более настойчиво в судебно-правовых терминах. Тут они выступают прямыми наследниками организаторов сталинских процессов, не различавших этику и право. Этическое осуждение коммунистических режимов или революции, которую они то ли стимулировали, то ли подавляли, то ли паразитировали на ней, требует иных формул. Это хорошо чувствовал первый (кстати, социал-демократический) президент республиканской Германии Фридрих Эберт, сказавший как-то "Я ненавижу революцию как грех". Кто-то будет думать, что грех хуже преступления. Кто-то будет думать, что наоборот. Но на самом деле ни то, ни другое. Это просто понятия из разных контекстов. Если мы будем говорить о "греховности" революции,о грехах революционеров, коммунистов, чекистов - или кого там еще, то моральная оценка их действий будет делом совести каждого. Но те, кто переводит свое этическое осуждение (допустим, что неподдельное) на судебно-правовой язык и хотят посадить на скамью подсудимых "коммунизм", в сущности хотят чтобы было принято некое "постановление", обязательное для всех.Именно подобные вещи все время и происходили в сталинской России. Впрочем, они происходили не только в сталинской России. Гизо, написавший подробную историю английской революции, счел нужным сказать "не людям произность над людьми приговоры Божии". Что вызвало у него это критическое замечание? Склонность враждующих групп к судебному оформлению победы в конфликте интересов.
Зачем и кому нужен суд над коммунизмом
Итак, юристы вряд ли возьмутся за процесс по обвинению коммунизма в предумышленных преступлениях . Собственно, не они и начали нынешнюю кампанию. В дискуссии по поводу "Черной книги" участвовали кто угодно - только не законники. Но если виды на такой процесс выглядят столь бледно, то зачем же сотрясать воздух понятием "преступности"? Что означает такой выбор ленсики и инвокация Нюрнбергского процесса?
Начнем с того объяснения, которое дают своей инициативе сами ее инициаторы. Выражается надежда, например, что "коммунистических преступников" следует подвести под Нюрнбергский процесс, чтобы по возможности предотвратить повторение подобных вещей в дальнейшем. Главный интеллектуальный козырь тут известная народная мудрость "кто забыл прошлое, тот переживет его снова". Это выглядит благообразно, но мало убедительно. Неужели кто-то всерьез может думать, что бороться с"преступной" комунистической утопией можно поставив коммунистическую секту вне закона? Какую секту вообще когда-либо удавалось подорвать с помощью враждебной пропаганды и судебных преследований? Секты чувствуют себя в атмосфере гонений как рыбы в воде. Даже сталинский режим при всей его бесцеремонной брутальности не справился с этой задачей. Секты выжили. Причем самыми живучими оказались самые морально сомнительные.
Кроме того, исторический опыт показывает, что никакой коммунизм не овладеет умами, если в обществе нет катастрофически-кризисной (революционной)ситуации. Но зато если она возникнет, то ничто нас не спасет от коммунизма(идеологии и движения), или неокоммунизма, или нацизма, или неонацизма, или их комбинации, или религиозного фундаментализма (характерного, кстати, для ранних фаз революции в Европе), или от зеленого фундаментализма. Или от чего там еще,что непременно всплывет на поверхность для одухотворения протеста, для нужд конституирования Нового мира и (или) наведения порядка.
Далее, не исключено, что выступление Куртуа и весь шум вокруг "Черной книги" - просто акция в политической кампании. Сам Куртуа довольно открыто обвинил французских коммунистов и социалистов в коллаборационизме с преступным сталинским режимом. В тот момент, когда социалист Лионель Жоспэн включил коммунистов (сильно ужавшихся и реформированных) в свое правительство в поисках парламентского большинства, это обвинение прозвучало как политическая провокация. Французский политический эстаблишмент и без того переживает серьезные трудности. Голлистский президент(Ширак) вынужден сосуществовать с социалистическим премьером (Жоспэн). Справа давит Национальный фронт. Растет евроскептицизм. Тени прошлого тоже беспокоят:постепенно выясняется, что сотрудничество режима Виши с нацистами было отнюдь не столь пассивным, как это утверждается в учебниках истории. Социальная обстановка в стране не менее напряженна, чем накануне 1968г. Во Франции разрушается политическая система и при этом несколько неожиданно левая культура и традиционный социалистический проект оказались весьма живучи - к худу или к добру. Речь, таким образом, идет о прозаических и насущных целях политической повседневности: необходимо скомпрометировать социалистическую партию и вообще левых. Доказать, что Куртуа сознательно преследует именно эту цель, вряд ли можно,но об этом можно догадываться по принципу "кому выгодно".
Но ни собственная патетика обвинителей коммунизма, ни конспираторные догадки (с нашей стороны) насчет чьих-то прямых политических выгод не кажутся особенно интересными. Есть гораздо более интересные возможности объяснить акцию Куртуа.
Народная наука и мифотворчество
У Куртуа был серьезный коммерческий интерес. Сами соавторы Куртуа (Верт и Марголэн) обвинили его в "сенсационализме".Он хотел, дескать, продвинуть "Черную книгу" на массовом книжном рынке и заработать на этом известность и деньги. [[[[ Действительно, массовый рынок предъявляет большой спрос на исторически-повествовательную литературу, то есть популярную историческую документалистику, имеющую вид научных исследований. Обычно в такой литературе внимание перемещается на персонажи, их поступки и мотивы. Потребитель беллетризованной истории хочет также некоторого потрясения чувств. Он хочет "страшную сказку". На нижнем этаже массового рынка эту потребность удовлетворяют романы про мафию, гангстеров, массовых убийц и политические заговоры. На средней части рынка огромной популярностью пользуется так называемая court room drama("драма из зала суда"), очень часто основанная на реальных (real life) судебных процессах. На самом деле реальные судебные процессы становятся все менее отличимы от инсценировок. Среднюю часть рынка вполне удовлетворяют любовно-семейные судебные драмы. А уже на верхней части массового рынка пользуются успехом "суды истории". В этом ключе и написана добрая половина популярной исторической документалистики. Многие книги этого рода становятся бестселлерами, теперь особенно в России. Это открывает коммерческие перспективы перед профессиональными историками. Можем ли мы осуждать тех, кто пользуется этой возможностью? У историков все меньше шансов получить надежную работу. Доходы в бюджетном секторе, где работают большинство историков, все больше отстают от доходов в коммерческом секторе. Между тем, университеты выпускают все больше дипломированных историков. Постиндустриальный рынок добавляет к торговле материальным антиквариатом торговлю исторической информацией (бестелесным антиквариатом).
Если рынок предъявляет спрос, то возникает и предложение.На рынке исторической литературы, как беллетристики (fiction), так и документалистики(non fiction), особое место занимают повествование об устрашающих и кровавых эпизодах истории - будь то гибель Титаника, еврейский Холокост или русская революция.
Изготовление такой исторической (и биографической)литературы дело не простое. Не следует забывать, что речь идет о верхней части рынка, хотя и массового. Здесь требуется продукт, удовлетворяющий довольно примитивные и гедонистические потребности, но в то же время позволяющий потребителю думать, что он удовлетворяет свои возвышенные потребности и приобщается к чему-то умственно элитарному. Для достижения этой цели (помимо литературного дарования авторов, которое нас здесь не интересует) используется определенная повествовательная технология. В ней доминируют два элемента.Во-первых, стилизованная фактологичность - мельчайшие детали, обилие имен,точные даты, цитаты из разговоров, педантичная ссылка на источники (по возможности как можно более экзотические и трудно доступные). Во-вторых,морализаторский пафос, эмоционально оживляющий сухую фактологию и апеллирующий к синдрому элитарности.
Так мы постепенно попадаем в зону, где развлекательная беллетристика смыкается с научной литературой. И кто же кого тут поглащает?Происходит ли здесь облагораживание обыденного сознания наукой? Или, наоборот,профанация науки в результате ее капитуляции перед обыденным сознанием?
В мире, достигшем такого высокого уровня саморефлексии как наш, иногда кажется, что мы вступили в эпоху неудержимой экспансии научного сознания. Однако есть много признаков того, что это совсем не так. Конечно,наука, вставшая окончательно на ноги лет 300 назад, с тех пор теснила обыденное сознание - сперва в сфере представлений о природе, потом в сфере представлений об обществе и, наконец, даже в сфере представлений о человеческом сознании.Развитие самой науки продолжается и ускоряется, достижения науки становятся все более ошеломляющими, но влияние науки на культуру, индивидуальное сознание и эмоциональную культуру после некоторых успехов пошло на спад. И речь идет не о так называемом "простом народе", лишенном систематического современного образования. Речь идет именно о просвещенной части общества, об интеллектуалах.
Мы все чаще слышим: интервенция науки в обыденное сознение не удалась. Разумеется, контрнаступление обыденного сознания сопровождается указанием на слабые стороны научного подхода к жизни. Оно поощряется некоторыми учеными, лучше других знающими слабости науки. И в особенности учеными-неудачниками, стремящимися унизить науку. Но наиболее питательная среда для этого - досужий интеллектуальный салон, где господствует философский разговор общего типа. Все это в какой-то мере парадоксальные"плоды просвещения", как в свое время метко заметил Лев Толстой. ]]]]Тема "Суда над коммунизмом" пользуется устойчивой популярностью именно в этих условиях и в этой среде.
Происходит вытеснение научного духа из исторической рефлексии общества. Выйдя из монастырей и университетов на книжную ярмарку,историки проспосабливают содержание исторического повествования и интерпретацию прошлого к обывательскому, но претенциозному вкусу. Начавшись в популярной литературе, эти перемены постепенно захватывают и академическую науку, где под них подводится некая теоретическая база. Утверждается, что позитивисты-сциентисты со своей социологией-экономикой и прочие умники(подрывной элемент) лишили историю "человеческого тепла" и освободили от моральных обязательств (см. уже цитированного Р.Пайпса).
Возврат этих элементов в историческое повествование ведет к тому, что оно наполняется "преступниками", "преступными силами", "преступными идеями", а также всякого рода извращенцами, невропатами и т.д. Это было бы еще пол-беды, но вокруг этих персонажей строится и концептуализация исторического повествования. Под предлогом борьбы с избыточным теоретизированием из истории на самом деле вытесняется полноценная теория и ее место занимает обывательское теоретизирование. Проблема "преступности коммунизма" - один из важных участков борьбы между научным сознанием и обыденным сознанием в истории. Вот как на эту коллизию откликнулся один из участников обсуждения "Черной книги" Алэн Блюм: "Идеология, таким образом, становится решающей причиной шествия смерти. Нет больше ни социальной истории, ни политической истории - на всем лежит печать смертоносной идеологии...Объяснение и осуждение сливаются в одно" [49] Против этого возражает не только Алэн Блюм. Я ссылаюсь на него, потому что он персонифицирует академический эстаблишмент; Алэн Блюм - руководитель исследований в двух французских институтах (социальных наук и демографии).
Наука пытается сопротивляться. Боюсь, поздно. Времена меняются. Интересно, что даже на Нюрнбергском процессе американский обвинитель Джексон счел нужным сделать такое заявление: "Мы обвиняем вас не из-за ваших превратных идей. Интеллектуальное банкротство и безнравственность нацистского режима не стало бы объектом международного правосудия, если бы они не были использованы в целях бесцеремнного вторжения расы господ (Herrenvolk) в другие страны. Мы судим вас не за ваши убеждения, но за ваши деяния, которые мы считаем преступными". [50]
Судебные прения по делу о преступности коммунизма отражают и еще одну тенденцию в исторической рефлексии. Издавна существовали два подхода к выяснению причин революции. Одна школа настаивает, что революцию готовят революционеры, то есть подрывной элемент. Они стремятся разрушить естественный и разумный порядок. Без них, дескать, все было бы спокойно. К такому представлению естественно склонялись господствующие социальные группы Старых режимов. Его можно считать консервативным. Оно характерно и для обыденного сознания благополучных средних слоев общества.
Другая школа возлагает ответственность за революцию на сам Старый режим. Эта школа развивает аргументацию в двух направлениях. Одно соображение предполагает, что Старый режим неестествен, несправедлив и в силу этого неразумен. Поэтому он обречен. Так были настроены всякого рода еретические секты хилиастического толка, а от них это настроение перешло к современным революционерам. Самые характерные среди них анархо-коммунисты. (Государственный коммунизм российского типа заимствует пафос анархо-коммунистов для целей пропаганды). Этот вариант также свойствен обыденному сознанию, но маргинализированному и отчужденному.
Другой вариант этой школы связан с политическим либерализмом.Он подчеркивает, что Старый режим ведет дело к революции тем, что не может гибко реагировать на меняющиеся условия и обостряет до крайности социальный конфликт в обществе. Это уже исторически очень позднее представление, и оно ассоциируется у нас с "научным". Так вот, появление идеи "суда над коммунизмом" свидетельствует об оживлении "старорежимных"представлений о революции. Вероятно, в связи с тем, что в постреволюционном обществе оформились новые естественные носители такого обыденного представления - благополучные средние слои. Для тех,кто впрягся в телегу науки, это огорчительно, но было бы неосторожно становиться по этому поводу в высокомерную позу осуждения. Бытие все-таки как-то определяет сознание, а есть ли особый смысл осуждать бытие? Радоваться,впрочем, тут тоже, конечно, нечему.
Но пойдем дальше. Две Мировые войны, еврейский Холокост и зверства нацистов, опустошительные коммунистические революции и строительство коммунизма на костях двух-трех поколений "неудачников истории" совсем недавно еще были "настоящим", затем перешли в "недавнее прошлое", а теперь уходят из памяти общества (народов) в архив истории.Естественно опасаться, что их морально-дидактический потенциал быстро иссякнет.Забытый опыт - уже не опыт и можно понять опасения (умозрительные), что подобное может повториться. Мы знаем теперь, что равновесное состояние общества это скорее историческая роскошь, чем повседневность, особенно в условиях модерна. И знаем, чего следует ожидать от людей, оказавшихся в крайне затруднительно положении. Но, как мы уже заметили, труднее понять расчеты на то, что символическое осуждение коммунизма как и ритуальное поминовение жертв революции поможет предотвратить подобные эксцессы в будущем.
Более того, постоянные напоминания об ужасах прошлого и обвинительные приговоры в адрес агентов недавнего исторического процесса, могут указывать на то, что это прошлое фоссилизируется в виде мифа, из которого всякий этический элемент полностью исчезает.
Подобные вещи рано или поздно уходят в мифологию и приобретают вид "Каин убил Авеля" - Ромул убил Рема, Кий убил Аскольда, Фриц убил Абрама, Иван убил Петра. Кто сегодня сопереживает Авелю?Кто жалеет Рема? Кто завтра будет жалеть Абрама и Петра или осуждать Фрица и Ивана? Мы видим, как на наших глазах происходит отбор фактуры будущего мифа. В него включается прежде всего насильственный акт. Все остальное отсекается и предается забвению. Так, наверное, складывалось содержание Ветхого завета. Как мало мы узнаем из этого исторического эпоса, не постесняемся сказать, о производительных силах и производственных отношениях соответствующих времен и народов. А перечень убийств тянется и тянется. Вот характерный стиль этого повестовования (Иисус Навин): "...и поразили они их, и преследовали их до Сидона великого...и перебили их, так что никого из них не осталось, кто уцелел бы" (11:8); или "И побили все дышащее, что было в нем, мечем, придав заклятию; не осталось ни одной души; а Асор сожег их огнем" (11:11); или"...людей же всех перебили мечем, так что истребили всех их; не оставили ни одной души" (11:14). Ну что за память была у наших праотцев. Сущие дети.
Поразительно, что в Ветхом завете, как и в других древних эпосах (мы уже говорили об этом в другой связи) совершенно незаметно какое бы то ни было морализирование по поводу бесчисленных убийств и, как мы теперь сказали бы, военных преступлений. Возможно, это объясняется тем, что в исторически глубоком прошлом вообще не было моральной рефлексии современного типа. По тем порядкам, еще не отравленным новозаветным "декадентским"морализаторством, как известно, ностальгировал, например, Ницше. И не случайно пик его популярности приходится на время, непосредственно предшествующее Первой мировой войне и всем последующим ужасам ХХ столетия, которые теперь так беспокоят(или должны беспокоить) нашу совесть и разум.
Не исключено также, что некоторая часть мифологических убийств вообще придумана. Некоторые мифы - имитация других и воспроизводят самый существенный их элемент. Но скорее всего народная память просто избирательна и не удерживает того, что кажется обыденному сознанию скучным и лишним, а также того, что трудно запомнить и еще труднее артикулировать так, чтобы запомнили другие для передачи через многие поколения. Можно думать, что перевод содержания эпохи на язык моральных и криминалистических формул представляет собой фазу в процессе кристаллизации будущего мифа о ней. В этой фазе миф освобождается от всего избыточного, то есть имманентно чуждого (мифу). За фазой морализации последует фаза ритуализации воспоминания; в этой фазе из мифа выхолащивается и моральный элемент. В конце концов миф отложится в морально-безразличной форме. В древности, как мы заметили только что,промежуточной фазы скорее всего не было. Теперь она есть. Но превращения события в миф и в ту и в эту эпоху (и во всех культурах) эквифинальны.
Научное представление о прошлом может в принципе сосуществовать с мифологическим как эзотерическое знание рядом с экзотерическим. Но случится ли так на этот раз, сказать очень трудно. Мирное сосуществование разных видов знания возможно лишь в том случае, когда эзотерика и экзотерика социально локализованы на разных этажах четко иерархизированного общества, причем на нижних этажах никто ничего не знает об эзотерике, а если и знает, то стремится овладеть эзотерическим знанием, не ставя под сомнение его иерархическое превосходство. А в демократическом обществе с неустойчивой и размытой социальной иерерхией носители обыденного [51] знания хотят не овладеть другим знанием, а хотят, чтобы их знание считалось эзотерическим. В современных условиях пока инициатива как будто переходит к мифологии: она и расширяет свое влияние за счет науки, и укрепляет свой авторитет. Впрочем, наука,перегруппировавшись, может еще показать зубы. Надо внимательно наблюдать за тенденцией.
Отступление науки с полей исторического повествования имеет еще одно объяснение. Наука всегда гордилась тем, что она"расколдовала" мир. Но когда Вебер произнес ставшую теперь почти крылатой фразу "мы живем в расколдованном мире", в его словах было уже гораздо меньше телячьего восторга, чем в Жюль-Верне. Скорее Вебер даже испытывал опасения, что "расколдованный мир" сулит человеку массу неприятностей. Так и произошло. "Тьма низких истин" как будто оказывается нам не по плечу. Оказывается, что мы предпочитаем "нас возвышающий обман", или, как лучше сказать в данном случае, "психологически более комфортабельные" стороны исторической картины.Похоже, что жить в расколдованном мире человеку скучно, неприятно, трудно. Мир опять хотят "заколдовать". Естественный это процесс или искусственный, к худу это или к добру, я, конечно, не буду обсуждать. Но констатируем факт. Два элемента в нынешней антикоммунистической кампании указывают на возврат магического сознания. Это вера в чудодейственную силу"символического суда" и убеждение, что судить можно не только"человека", но и "идею" и даже "символ".
Судебный процесс имеет несколько корней. Один из них -ритуал магического заклятия. В особенности та фаза судебного процесса, где решается вопрос о "виновности". Наказание уже лишено магической энергии: наказание, как более надежная мера, как раз и заменяет магию, когда вера в магию поколеблена. Но надежда на магическую силу судебного решения о виновности возраждается в условных и заочных приговорах. Символический суд над коммунизмом и предложение (пусть даже намеки на такое предложение) символически приговорить его к смерти имеют заметный магический оттенок, как, собственно,любые проклятия и угрозы.[52] В данном случае это попытка заклясть, заговорить призрак. Это особенно заметно, когда от обвинений в адрес физических лиц(Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский, Ежов, Лацис, Фридман) мы незаметно переходим в адрес юридических лиц, сначала прямых участников репрессий (ЧК),потом косвенных (ВКПб), потом подозреваемых в сочувствии (Французская компартия или компартия Галапагосских островов) и, наконец, в адрес идеологии (ереси) -марксизма.
В конце Средних веков во Франции имела место занятная вспышка правового суеверия. Устраивались судебные процессы над животными -лошадьми, собаками, свиньями.[53] Причем их обвиняли не только в нанесении ущерба личности, но и ущерба обществу, например, мышей - в неурожаях. Этот красочный эпизод безумно интересен для истории культуры. Не случайно он имел место в "начале модерна", когда еще сильные пережитки магического сознания комбинировались с рационализмом правового сознания. Влияние религии среди простого народа было тогда еще не значительно. Затем религия вступила в решительную борьбу с магией. Но на хвосте у цивилизованной религии оказалась наука. Наука в свою очередь стала вытеснять религию. Но победа над религией не пошла на пользу науке. Вытесняя из обыденного сознания религию, наука рыла яму самой себе, потому что место уходящей религии стала вновь занимать магия. Такие сложные отношения существовали в треугольнике "магия-религия-наука" в начале модерна.[54]
Еще раз правовой (научный) рационализм оказался в функциональном союзе с магией во времена сталинских показательных процессов при обстоятельствах, сильно похожих на ранний модерн в Западной Европе. Влияние высокой культуры никогда не было сильно в Русской церкви, а влияние религии никогда не было сильным в русском народе, а в ходе революции совсем ослабло.Похожую картину мы видим теперь повсюду в мире в позднем индустриальном обществе.Продолжающаяся секуляризация общества ведет не к усилению влияния науки, а к усилению магии и "нецивилизованных" самодельных культов с сильным элементом мистики и магии.
Призрак коммунизма? Опять?
Но если это так, то почему же в обществе возникает такая сильная потребность "заклять", "заговорить" именно коммунизм? После самой "науки" это, кажется, второй излюбленный объект профессоров магии. С помощью заклятий (заговоров, приговоров) обычно стараются "оберечь" себя от того, чего сильно боятся. Есть ли на самом деле основания бояться возрождения коммунизма? История как будто показывает, что коммунисты нигде не могли развязать революцию. Организационно они лучше других приспособлены к жизни в условиях революции, или хотя бы на пороге революции. Но они остаются просто ядром параллельной культуры в обычных условиях, когда общество стабильно. Под впечатлением этой фактуры мы должны предположить, что страх перед коммунизмом либо не обоснован, либо за ним скрывается страх перед революцией,то есть предчувствие революционной ситуации.
Есть ли основания для этого страха? В мире? На Западе? В России? В Индии? В Мексике? В Чечне? На острове Пасхи? В Ватикане?Магистральная мысль - как академическая, так и обыденная (народная или бюрократическая) - сочтет такой вопрос экстравагантным. Однако левые нон-конформисты все время угрожают нам, что мировой капитализм трещит по швам.Их пророчества игнорируют. Их считают маргиналами, злопыхателями и провокаторами.
Но вот - "Черная книга коммунизма". Похоже, что особо чувствительный и тоже по своему нон-конформный обыватель также чувствует приближение революции? Он чует его нутром, как животные чуют приближение урагана или землетрясения. И что, если чутье его не обманывает? Если в самом деле приближается революция, то обществу и индивиду предстоит решать много задач в плане подготовки к такому повороту истории. Об этом можно и, вероятно,следует написать большую книгу, взяв за образец подробные инструкции по гражданской обороне на случай военных действий или по противопожарной охране.,какие теперь висят в коридорах и в лифтах любого корпоративного учреждения -будь то государственный сектор или частный (шутка). Структура и содержание подобной книги будут сильно зависеть от некоторых общих предпосылок, например: (а) считаем ли мы, что революция нежелательна (напомним, что в прошлом веке многие считали ее желательной); (б)считаем ли мы, что ее в принципе можно предотвратить; (в)считаем ли мы, что ее можно предотвратить, если достаточно рано получено предупреждение; (г)считаем ли мы, что возможна бескровная революция.
Последнюю возможность мы совсем не обсуждали, поскольку наш очерк, несмотря на его повышенную теоретическую рефлективность все же остается вполне эмпирическим, и мы как раз интересовались суждениями о насильственных революциях. Но хорошая и достаточно общая теория предусматривает бескровные или даже ненасильственные революции, и размышления на эту тему были бы отнюдь не пусты, а, наоборот, чрезвычайно уместны на нынешнем повороте истории.
Теперь же добавим к нашей интерпретации "крестового похода" на мертвый (как будто бы) коммунизм еще два соображения, связанные с попытками предохранить общество от катастроф типа революций XVII-XIX веков. Мы поставим суд над коммунизмом в контекст смягчения нравов и рационализации общества.
Осудить коммунистов за их реальное поведение в истории, а революцию "как грех" может кто угодно. Это проблема морального суждения и для этой моральной позиции не требуются никакие теории и никакие переопределения коммунизма. Между прочим, коммунисты не первые попадают под моральную критику. Всегда существовали и проповедовали в обществе этические ригористы. Крайние из них вообще не видели в истории человечества ничего, кроме цепи преступлений. Этой традиции, между прочим отдали дань и коммунисты (как анархическое их крыло, так и марксисты), утверждавшие даже, что"собственность - это воровство". А народная молва и сейчас склонна объявлять всех предпринимателей преступниками: "на трудах праведных не построишь палат каменных".
После трех столетий революций (забудем про более раннюю историю) и особенно демографически разрушительных войн только естественно ожидать подъема этической гражданской озабоченности (concern) в обществе,именующем себя "цивилизованным". Так и происходит. Общество как будто осознает, что ему нужна новая нравственная конституция. В основе ее может лежать убеждение, что в прошлой истории господствующие нормы коллективного поведения, может быть, и мирились с массовым уничтожением людей, полагая, в частности, что "все в воле Божьей", но теперь это надо прекратить.Пришло время, наконец, объявить морально неприемлемыми действия, которые раньше считались естественными, а также переписать всю историю заново, воздав каждому согласно новым нормам. [55] А новые нормы возникают из коллективного опыта. В конце концов изменилось же наше отношение к войне. Вплоть до Первой мировой война считалась нормой. Но Первая мировая произвела на всех такое впечатление,что набрал силу пацифизм, обросший теперь уже ритуалами и ставший чем-то вроде официальной идеологии человечества. Не очень, правда, видны его успехи, но тем не менее. Если застрельщики нынешней антикоммунистической кампании хотят внести вклад в радикальное изменение этического климата, то в этом есть резон. Если уж проводить такую реформаторскую кампанию, то, конечно, нет никаких оснований делать для коммунистов исключение. Следует лишь заметить, что радикальная этическая ревизия человеческой истории и коллективной политической практики сама по себе рискована, поскольку чревата неожиданными и не обязательно положительными импликациями.
Усиление этической рефлексии привело к ряду институционных новшеств. Сначала был принят ряд конвенций о правилах цивилизованного ведения войн. За этим последовал целый ряд решений в рамках ООН и возникла, хотя и "дырявая" сеть международных соглашений для принуждения к соблюдению законов (law enforcement). Эта практика касается борьбы с терроризмом, преследования за военные преступления,предусматривает санкции против деспотических режимов и пр.
Важным элементом в этой системе стал Нюрнбергский процесс. На него ссылаются как на триумф морали и права. Это -- популярная трактовка. Возможна и более реалистическая трактовка. На самом деле юридически он был весьма сомнителен. [56] Его устроили победители над побежденными в мировом конфликте. Вместе с тем он оказался положен в основу легитимности нового режима, установившегося затем с помощью оккупантов в побежденной стране.Существовал теоретический риск, что немецкий народ может впоследствие отвергнуть эту легитимность. Так не произошло, и риск задним числом оказался оправдан. Таким образом, Нюрнбергский процесс и последующее физическое устранение нацистских главарей оказались удачным политическим маневром.
Судебное решение и рационализация истории
Но мы забудем эти две трактовки - популярную и реалистическую, чтобы обсудить Нюрнбергский процесс с еще одной стороны, а именно как пример корректировки политической истории страны извне. Такой же корректировкой извне выглядел бы суд над русским коммунизмом, если бы он был учрежден и проведен какой-либо международной или просто иностранной инстанцией.Так же будет выглядеть суд над Пиночетом, если он состоится в Испании. Так же выглядят нынешние суды над "военными преступниками" в югославском конфликте. Все эти коллизии лишь частные случаи (более наглядные что-ли)воздействия на систему извне системы, то есть внесистемного регулирования системы. [57]
На этой стадии наших рассуждений мы должны уже совсем отвлечься от вопроса, виновны или не виновны обвиняемые. Тема наших рассуждений становится иной. Нас теперь интересует вопрос, можно ли, так сказать,отрегулировать рациональным образом живую историю. Ибо судебные интервенции и есть попытки такого рационального регулирования.
О возрастании рациональности в человеческом поведении, в самоартикулировании жизни, в обществе, в истории настойчиво писал Макс Вебер. В конце концов, говорил он, мы обнаруживаем себя в "железной клетке" (eherne Gehaeuser, iron cage). Его собственное отношение к этому процессу было двусмысленно, поскольку он испытывал неодолимое влечение и к рациональности, и к свободе, Вебер не занимался живописанием этой "железной клетки", но ее образ способствовал его меланхолии. Вероятно, если бы он предпочитал не размышлять, а выражать свои настроения, он мог бы написать что-то вроде "Brave New World" или"1984".
Перспективу "железной клетки" наше обыденное сознание связывает с бюрократией. Но у рационализации есть и второй агент. Это- право. Вместе они пытаются устранить из нашей жизни все спонтанное, случайное,импульсивное, хаотичное, игровое, непредсказуемое, волевое, непредусмотренное,неразрешенное, произвольно-эгоистичное, аффективное. Если угодно - все личное.Они хотят ввести течение жизни (истории) в берега и зарегулировать его шлюзами.Они хотят, чтобы в нашей жизни (истории) не было ничего плохого, а было только хорошее.
Эта величественная идея кажется весьма соблазнительной,но не следует забывать, что именно она соблазнила большевиков на их захватывающие дух инициативы. Теперь вот нам приходится спорить, надо ли их за это отдавать под суд. Но это к слову. И безо всяких большевиков ясно, что административное и правовое регулирование общественных конфликтов, даже переходящих в насилие, есть чрезвычайно рискованное дело, поскольку может вызвать непредсказуемые реактивные последствия. Недавно гидрологи обнаружили,что особая сила наводнений на северо-американских реках в 90-е годы скорее всего объясняется "регулированием русел" с целью избежать наводнений.[58] В обществе подобных парадоксов надо думать еще больше, чем в природе. Тут (в самом общем виде) возможны два варианта. Либо рационализация конфликта в обществе сопровождается "арестом" каких-то направлений культурогенеза и социогенеза. Либо общественные силы окажутся сильнее и"ассимилируют" внешнюю акцию, переработав ее в продолжение общественного конфликта, а это будет означать расширение зоны конфликта, его эскалацию и (в пределе) увековечение. Агенты исторического процесса находятся,таким образом, в крайне затруднительном положении. На практике те, кто принимает решение, никогда не знают, находятся ли они внутри исторического потока или вне его. Иными словами, сидят они за рулем автомобиля или в роли регулировщика движения. [59] Еще иными словами: объекты они или субъекты на данном отрезке истории в пределах данного социотопа (биотопа, биосоциотопа). В этом загадка жизни и истории, вызывающая у нас смешанное чувство страха и восторженного возбуждения.
Регуляторы жизни, таким образом, оперируют на границе между настоящим и открытым будущим. Они просто могут не добиться намеченной цели, то есть например, не запугать тех, кого они хотят запугать. Они могут и вызвать духов. То есть либо спровоцировать события и процессы, к которым они сами и общество совершенно не готовы. Либо просто спровоцировать реанимацию уже было угасших конфликтов. Все эти возможности обнаружились совсем недавно в Чили, когда было объявлено, что Пиночета собираются выдать по требованию испанского судьи. Еще более красноречиво письмо читателя в Times Literary Supplement, присланное в разгар дискуссии по поводу "Черной книги коммунизма": Аот оно: "После чтения этой одиозной книги и рецензии Мартина Малиа на нее, я понял, что всех коммунистов предлагают судить, приговорить и казнить только за то, что они те, кто они есть. Пожалуйста, мой адрес вы найдете в конце этого письма. Можете приходить и забирать меня! И расскажите мне, в чем мои преступления. Но призрак коммунизма здесь, и он поддерживает огонь жизни. Идеи Маркса-Энгельса-Ленина вечно живы. Они восторжествуют на руинах мирового капитализма - рано или поздно. Мы еще вернемся. Маноэл ди Ленкастри.Лиссабон"
Voila. Гони любовь в дверь - она влезет в окно. Вопрос о пользе исторического опыта оформился в нашем сознании совсем-совсем недавно. Мы еще толком не знаем, можно ли в принципе какие-то пути истории считать "ошибочными". Мы не знаем, можно ли в частности, считать революции "ошибками". Не знаем,можно ли в принципе их избежать. Мы еще не решили, следует ли определять как"революцию" любую радикальную структурную реконструкцию общества, или реконструкцию, сопровождаемую демографичиской катастрофой. Единственное, что мы пока для себя решили, это то, что мы хотим избежать вспышек массового насилия.И тут главный урок истории выглядит пока мало утешительно и даже обескураживающе. Пока оказывается, что прямых путей к этой цели, повидимому,нет. Ни колдовством, ни рационализацией через регулирование, основанное на моральных доктринах, этой цели добиться нельзя. Как бы ни был труден, чреват иллюзиями и ошибками путь познания, как бы ни был он опасен и мало эффективен,другого пути нет.
Примечания и референция
[3] R.Herzinger. Dir Zeit, №27, 1998. Цитируемый автор не принадлежит к числу самых больших авторитетов.Мы выбрали его формулировку в силу ее чрезвычайной характерности; в ней представлены все интересующие нас клише.
[4] R.Leicht. Die Zeit, № 37, 1996. На русском языке подробно о книге Голдхагена см.: А.Кустарев. Соблазны и предрассудки, № 141, 1996.
[5] 11 октября 1998г. маститый писатель в речи по случаю получения очередной премии назвал, в чстности, постоянные напоминания об Аушвице "моральной дубинкой". Это вызвало резкую отповедь лидера еврейской общины Игнаца Бубиса. Последовавшие дебаты были в центре немецкой политической жизни в течение полугода. Сокращенный перевод речи Вальзера можно найти в еженедельнике "Новое время", 28 февраля 1999.
[6] Ernst Nolte. "Zwischen Geschichtslegende und Revisionismus" и"Vergangencheit, die nicht vergehen will. Цитируется по"Historikerstreit", Piper,1986,ss.45-46
[7] М.Хеннигсен (Die Zeit, 4.6.1998)указывает, что впервые термин употребил Rudolph Rummel, опубликовавший с1990г. пять книг о демоциде. Том об СССР называется "Lethal Politics".Этот том представляет собой компиляцию разных данных, приводимых в других публикациях, чаще всего тоже вторичных. Вобщем, это не более, чем "сборник слухов". Насколько я могу судить, в академических кругах работа Раммела не пользуется авторитетом. Его шестая книга о "малых демоцидах" (Япония Хирохито, Турция, Сев.Корея, Югославия Тито и Камбоджа Пол Пота) так и не нашла издателя. Может быть, потому что его методика, судя по книге об СССР, крайне сомнительна. А может быть, потому что Раммел не делает ни для кого скидки и обращается к историческому опыту, который по разным причинам все еще замалчивается. Как, например, японская резня в Нанкине, когда за несколько недель в 1937г. были организованно убиты 300 тыс. человек (Iris Chang. The Rape of Nanking - the forgotten Holocaust of World War II)
[8] В данном контексте мы должны забыть о тривиальной истине, что в истории все уникально.
[9] Теперь эти ранние работы чрезвычайно широко известны.Разоблачительная традиция на Западе начинается с Бориса Суварина и Пьера Паскаля; о них подробно рассказывается, например, в книге Ф.Фюре "История одной иллюзии" (Москва, Ad Marginem, 1998), идет через Артура Кестлера и Кравченко до Солженицына и далее до Анатолия Марченко. Все это стало уже классикой. Здесь я хотел бы напомнить о существовании еще одной книги. Она редко фигурирует в стандартных библиографиях по этой теме и уж совсем никогда не привлекает к себе особого интереса. Ее малая известность выглядит несколько загадочно, потому что она во многих отношениях остается и пионерной и непревзойденной. Речь идет о книге: Beck and Godin (Ф.Л.Штепа).Russian Purge and Extraction of Confession, 1951. [10] Эта народная социология и народная политология (folk sociology and polltology) на первый взгляд плохо документирована, но на самом деле это не так. На самом деле она-то и заполнила эмигрантскую русскую прессу, а с наступлением эпохи гласности три четверти новой русской интеллектуальной прессы. Но отрефлексирована она очень слабо - что правда, то правда. Единственное известное мне исключение составляет упомянутая уже книга Бека и Година (Штепы) "Русская чистка". В ней приводится коллекция из семнадцати (17) разных объяснительных версий сталинских чисток. Эту коллекцию К.Ф.Штепа записал во время своего пребывния в лагере до войны. Некоторые из записанных им фольклорных версий позднее циркулировали в российском интеллектуальном салоне, а теперь циркулируют и в формально академической литературе. Сошлюсь также на три своих очерка под общим заглавием "Социально-философский фольклор советской интеллигенции", опубликованные в 1985-1986гг.в журнале "22"(Тель Авив) в №44, №45 и №49. Народные социологические и политологические представления о сущности советского общества так плохо отрефлексированы в академической традиции, я думаю, прежде всего из-за того, что сама эта академическая традиция глубоко ими заражена.
[11] Теперь сторонники концепции"тоталитаризма" с удовлетворением отмечают, как легко и быстро понятие "тоталитаризм" проникло в русскую интеллектуально-академическую общину. Они, похоже, даже думают, что это результат их авторитета и влияния. Они ошибаются. Понятие"тоталитаризм" было усвоено русскими интеллектуалами 30 лет назад (по меньшей мере). Скорее антикоммунистическое крыло западной советологии испытало влияние русского антисоветского подполья, чем наоборот. Странствия понятия"тоталитаризм" туда-обратно-туда еще ждут своего исследователя.
[12] В конце 80-х годов было много публикаций на эту тему. S.Rosefield (Incriminating Evidence: excess deaths and forced labour under Stalin. Soviet Studies, №2, 1987) считал,что Гулаг искусственно ускорил смерть примерно 20млн. человек. S.G.Wheatcroft (More Light on the scale of Repression and Excess Mortality in the Soviet Union in the 30s. Soviet Studies, №2, 1990)называет цифру 4-5млн. В российской литературе этой теме были посвящены,например, публикации: В.Цаплин.Статистика жертв сталинизма в 30-е годы. Вопросы истории, №4, 1989; В.Земсков. Аргументы и факты, 1989, № 38-40.
[13] Можно рассматривать эволюцию и оформление советского общества как "рутинизацию харизмы" (по Веберу). На первый взгляд"харизматическая" труппа и "пассионарная" группа - просто разные термины для обозначения одного и того же. Это не так. Концепция"харизмы" и в особенности гораздо более важная концепция"рутинизации харизмы" именно переносят наше внимание с чисто энергетической на содержательную сторону дела.
[14] Литература на этот счет теперь уже очень обширна. О состоянии проблемы лучше всего дает представление дискуссия в журнале "Russian Review" (№4за 1986 и №4 за 1897гг). В ней приняли участие около 10 авторов. Имеются даже попытки альтернативного типологического определения советского общества.Например, термин "институциональный плюрализм", предложенный в ходе упомянутой дискуссии Джерри Хау (J.F.Hough). Похожее типологическое понятие можно найти в старой работе С.Хантингтона (Social and Institutional Dynamics of one-party Systems" in Authoritarian Politics in Modern Society, New York, 1970. Оба типологических понимания - продукт эмпирической политологии. Они не богаты содержанием; строго говоря они обретают содержательность только как противовес концепции тоталитаризма. Более содержательную трактовку дают нам венгерские авторы, предложившие понимать советское обществ как "диктатуру над потребностями"(F.Feher, A.Heller, G.Marcus. Dictatorship over needs. New York,1982).Такая трактовка уже ведет нас в сторону политической экономии. Еще дальше в этом направлении ведет внушительная попытка типологической интерпретации советского общества принадлежащая А.Фурсову. Он предпочитает называть коммунизм"коммунизмом" и затем рассматривает это явление в сопоставлении с"капитализмом". Вот два характерных пассажа из его рассуждений на эту тему в "Колоколах истории": "Коммунизм есть осуществление властесобственности антикапиталистическим путем, но в мировой капиталистической системе"(стр.48)"; "Коммунизм стал... решением, которое превращало функциональные аспекты (социальные, духовные) в системообразующие объекты собственности"(стр.63). Трактовка А.Фурсова не исчерпывается этими двумя простыми формулами; я выбрал их исключительно для иллюстрации. Забыта ныне трактовка советского общества как "общества менеджеров",восходящая к знаменитой некогда книге Джеймса Бернхэма. Есть основания думать,что ей еще предстоит вторая жизнь.
[15] M.Broszat. Der Staat Hitler's: Grundlegung und Entwicklung seiner inneren Verfassung. Muenchen, 1969; H.Mommsen. "Reappraisal and Repression: the Third Reich in West German Historical Consciousness" in Reworking the Past (ed. by P.Baldwin), Boston, 1990. Наиболее недавняя вариация Ганса Моммзена на эту тему: "Cumulative Radicalisation and Progressive Self-Destraction as Structural Drterminants of the Nazi Dictatotship" in: Nazism and Stalinism (ed. by I.Kershow and M.Lewin), Cambridge University Press, 1997/ Там тезис Моммзена выглядит так: "Политика начистов развязала неукротимый политический, экономический и военный динамизм небывалой разрушительной силы и оказалась неспособной создать долговременные политические структуры" (р.86).
[16] H.Arendt. On Revolution, Penguin books, 1990 (впервые издана в 1963гю).
[17] Иной раз Вебер даже это подчеркивает. Например,называя харизму "по существу (spezifisch) "творческой" и революционной силой в эмпирическом и безоценочном(курсив мой-А.К.) смысле" ("Wirtschaft und Gesellschaft", 5. Auflage, J.C.B.Mohr, 1972-1985, s.658).
[18] J.A.Goldstone. Revolution and Rebellion in the Early Modern World. Berkeley, University of California Press, 1991; Ch. Dunning. "Does Jack Goldstone's Model of Early Modern State Crises apply to Russia?" in Comparative Studies in Society and History, 1997,vol.39,pp.372-392.
[19] В.Булдаков. Красная смута. Москва, РОССПЭН, 1997.
[20] Вообще говоря, влияние концепции"тоталитаризма", связанной с сильной морализаторской и оценочной тенденцией в советологии, оценить очень трудно. Обычно указывается, что понятие"тоталитаризм" широко используется в журналистике и не пользуется авторитетом в академических кругах. В 1986 году Sheila Fitzpatrick (один из инициаторов дискуссии 1986-87гг.) писала: "Тоталитарная модель была общепринята как расхожая мудрость, но теперь она кажется общепринятой мишенью для критики" (Russian Review, 1986, N 4, p.409).
Была расхожей мудростью? Тогда почему школа"тоталитаризма" постоянно жалуется на засилие "левых"? В советологии, кажется, сложилось странное положение. Представители всех школ думают, что они в меньшинстве и обижаются, что их не слушают. Вероятно, это происходит потому, что теоретические тенденции быстро накладываются друг на друга. До разгара холодной войны господствовала нейтрально-благожелательная интерпретация советской истории, которую обычно возводят к многотомном трудам Э.Х.Карра. Затем пришло время "тоталитаризма". К началу 80-х годов появился ревизионизм. За ним последовал пост-ревизионизм, связанный с неоконсервативной политической философией. Пока "ревизионисты"доругивали "тоталитаристов", эти последние начали ругать"ревизионистов", считая, что они возраждают традицию Карра. В конце80-х годов некоторые новички, пришедшие в советологию из русской эмиграции,продолжали считать Карра главным "советским агентом". Вторая причина этой путаницы в том, что граница между "академической" историей и"журнальной историей" крайне неопределенна, а основная масса комментариев к советской истории делается именно в этой "серой зоне".Особенно в России. Здесь "тоталитаристика", морализм и судебный пафос не сдерживается ничем, кроме реликтовой апологетики КПСС. С.Павлюченков пишет: "Уходящие в прошлое политические и идеологические страсти уступают место более взвешенному взгляду на события в России в начале ХХ века" (Военный коммунизм в России: власть и массы. РКИ-история, Москва, 1997, стр.46). Мне кажется, что Павлюченков слишком оптимистичен. "Взвешенный взгляд"появился, и книга самого Павлюченкова об этом свидетельствует. В ядре академической общины он, может быть, и возобладает, так же как и на Западе. Но это ядро сужается, и его влияние на общественные настроения, а стало быть и на обширную историческую литературу падает.К этому сюжету постепенно и продвигается наш очерк. О противостоянии школы "тоталитаризма" и"ревизионистской" школы подробнее всего, кажется, рассказано в двух сравнительно недавних трудах: W.Laqueur. The Dream that failed - reflections jn the Soviet Union/ Oxford University Press, 1994 (особенно стр. 76-95) и A.Gleason. Totalitarianism - the Inner History of the Cold War. Oxford University Press, 1995.
[21] S.Courtois. Le Monde, 20 Dec. 1997, p.16
[22] Le Livre noire du communisme. Laffont, Paris, p.87
[23] Приводящий эту цитату Rudolph Walther (Die Zeit, 21 Nov. 1997) тут же замечает, впрочем, что подобные заявления прекратились как раз в самый разгар репрессий, а затем, ссылаясь, между прочим, на материалы "Черной книги", образщает внимание на факт, что меньше всего жертв было как раз там, где репрессии были хорошо организованы и проводились под наблюдением карательных органов. Это, конечно, не доказывает, что карательные органы были преисполнены добрых намерений, но напоминает о том, что связь между пропагандистскими заявлениями большевиков и самими карательными акциями вовсе не была такой прямой и "короткой", как хотелось бы обвинителям. Вообще, если использовать документы в чисто иллюстративных целях, то можно доказать все что угодно. Но если автор не руководствуется предвзятой идеей, как, например,С.Павлюченков ("Военный коммунизм в России: власть и массы", РКТ-история,Москва,1997), а заботится о полноте изображения, то получается в высшей степени противоречивая картина. Ее легко упростить и исказить с помощью грубой и некорректной концептуализации, чего как раз удается избежать С.Павлюченкову. Он фиксирует связь между доктринами коммунизма и красным террором, не обращаясь за помощью к понятию "тоталитаризм"и не концептуализируя "преступность" коммунизма. Я не хочу загромождать этот очерк цитатами из книги Павлюченкова, но отсылаю читателя к следующим страницам: 31; 54; 69-70; 79; 91; 100-101; 105; 202-204; 213
[24] R.Pipes. Russian Revolution, Collins-Harvell,1990, pp.790-791.Энтомологическая лексика кажется Пайпсу безусловным доказательством кровожадности Ленина и его твердого намерения выступить в роли "экстерминатора" в том прямом смысле,который придают этому слову на санитарно-эпидемиологических станциях. Но можно думать, что в данном случае Ленин скорее "расчитывается на словах" со своими классовыми врагами в момент, когда ему кажется, что ничего другого ему не остается. Я не могу, конечно, доказать, что это так. Но ведь и Пайпс проводит прямую линию от этой филиппики к функциям ЧК и далее к действиям неких чекистов, не имея этому прямых доказательств. Вообще, путь от заявлений одних персонажей к действиям третьих или четвертых персонажей в цепи никогда не будет документирован исчерпывающим образом, поскольку существенная часть реальности не оставляет никакого семиотического следа, и тут можно утверждать все что угодно. Ленин ненавидел буржуа - это правда. Но эта ненависть была характерна для массы интеллектуалов самых разных философско-политических направлений в атмосфере конца XIX и началаXX века. И Ленин, между прочим, заимствовал свои крепкие выражения насчет"богатеев" из языкового быта того времени. Кстати, и знаменитая формула "уничтожить (кулачество) как класс" вовсе не выражает намерение физически уничтожить всех, например, кулаков поголовно. Речь идет о ликвидации "класса", а не людей, к нему принадлежащих, то есть о ликвидации условий для постоянного воспроизводства этого класса. Выражение “как класс” именно заменяют слово “физически”. Поскольку кулачество в конце концов на самом деле подверглось физическим репрессиям, можно говорить о лицемерии большевестских начальников (неблагожелательный вариант) или о их неспособности контролировать реальность, или о том, что власть им уже не принадлежала, а их маской пользовались настоящие "враги народа" (благожелательный вариант).Можно думать также, что исполнители, так же как нынешние обвинители коммунизма, поняли формулу "уничтожить как класс" неправильно. Но нельзя утверждать, что именно эта формула была прямой директивной к физическому уничтожению. Ленин, между прочим, так это и разъяснял пресловутому чекисту Лацису (см.. Павлюченков, стр.203-204); Павлюченков в этом случае предпочитает считать, что Ленин лицемерил. Может быть. А может быть и нет. Он, скорее всего,и сам не знал, лицемерит он или нет. О лицемерии мы будем говорить подробнее слегка погодя.
{25] R.Pipes, op.cit., p.728
[26] S.Courtois. Le Monde, 20 Dec. 1997, p.16
[27] M.Malia. The lesser evil? Times Literary Supplement, 27 March 1998, p.4
[28] M.Malia, ibid.
[29] O.Figes. p.613. Правда, в другом месте О.Файджес в разрез с М.Малиа пишет, что "историки недооценивают связь плебейской войны против привилегий с происхождением красного террора"(ibid., p.525).
[30] M.Ferro. Le Monde. 6 Janvier, 1998,p.15.
[31] С.Павлюченков. "Военный коммунизм", стр.203. Я выбрал именно этот пассаж, поскольку на этот раз мне было важно показать, что даже самый академически корректный (из цитированных) автор согласен с тем, что террор вдохновлялся идеологией. В других местах (см. сноску// на стр.//) Павлюченков гораздо менее категоричен, а то и вовсе высказывается противоположным образом. Его можно было бы упрекнуть в непоследовательности, но эта непоследовательность абсолютно адекватна фундаментальной неоднозначности реальности.
[32] M.Malia. The Soviet Tragedy^ a Histoty of Socialism in Russia, 1917-1991. The Free Press,1994,p.8. Это "руководящий" советологический трактат пост-ревизионистского направления. Его главный тезис, повторяемый в разных вариантах на протяжении всей книги, сводится к тому, что советское"нечто" было искусственным проектным образхованием.
[33] M.Mann. The contradictions of continuous revolution. Stalinism and Nazism^ Dictatotships in Comparison. Cambridge University Press, 1997,pp.135-157.
[34] Так называются две школы интерпретации Холокоста в немецкой историографии. Первая настаивает, что все ужасы массового уничтожения были изначально предопределены программными намерениями нацистов. Вторая предпочитает думать, что происшедшее определялось обстоятельствами.
[35] M.Agursky. Tht Third Rome:National Bolshevism in the USSR. Westview, 1987.
[36] Именно этой стратегии придерживаются прокоммунистические аргументалисты. Их позиции очень слабы. Но не потому, что их утверждения не согласуются с многочисленными фактами. В таких делах вообще невозможно что-либо утверждать, чтобы не обнаружились факты, противоречащие каким бы то ни было утверждениям. Прокоммунистам приходится ссылаться на неосуществленные намерения, то есть на что-то такое, чего не было. Такие ссылки никто не примет всерьез.
[37] H.Arendt, op.cit., pp.95-96
[38] H.Arendt, op.cit., p.97
[39] ibid, p.99
[40] ibid, p.112. В ином контексте эта исключительно важная сентенция Х.Арендт оказалась бы в центре нашего внимания.
[41] H.Arendt, op.cit., pp.57-58
[42] Здесь уместно еще раз вспомнить выдержку из Ханны Арендт, которой мы оперировали выше в другом контексте (стр.///). Видно, что протагонисты Октябрьской революции шли на исполнение определенных ролей не только потому,что их заворожили их историософские убеждения. В их поведении был и более волевой элемент. И если подчеркивать этот волевой элемент, то окажется, что"исторический прецедент" был им нужен для оправдания их действий.Этот маневр большевиков как раз может быть разоблачен, а их ссылки могут быть отвергнуты как некорректные, поскольку чужие грехи не могут быть никому оправданием, Это был бы последовательный морализм. Но обвинители коммунизма этой возможностью не пользуются. Они предпочитают построить теорию, согласно которой демоцид до коммунистов оценивается как качественно иной и в конечно счете как вовсе и не демоцид.
[43] "Благовидное" по нормам самих агентов процесса. Нам сегодня вовсе не кажутся благовидными социальный дарвинизм,филистерское отношение к так называемым "лениво-нерадивым", расизм,религиозная ортодоксия или коммунистический эгалитаризм.
[44] G.Aly,S.Heim. Vordenker der Vernichtung. Fischer Verlag, 1993.
[45] Конечно, в Средиземноморье аграрный вопрос стоял довольно остро. Но при внимательном сопоставлении окажется, что ситуация не шла ни в какое сравнение с ситуацией в Азии и даже в России. Впрочем, в Испании масштабы проблемы, похоже приближались к российским (украинским) масштабам. Так в Испании ведь и была гражданская война.
[46] Эта сентенция - чисто эмпиричекое наблюдение.Философы, логики и лингвисты могут, я уверен, его"концептуализировать"; я подозреваю, что это уже сделано.
[47] Замечено, что в методологическом плане в связи с"тоталитаризмом " безмятежно и в перемешку используются такие понятия как "синдром", "модель", "теория", "идеальный тип" (в веберовском смысле), хотя все это разные вещи (A.Gleason. Totalitarianism - the inner histoty of the cold war. Oxford University Press, 1995,p.134). Добавим,что на самом деле концепция "тоталитаризма" больше всего похожа на простое эмпирическое обобщение: тоталитаризм это есть то, что делали в коммунистической России и нацистской Германии и что было осуждено на Нюрнбергском процессе.
[48] Ричард Пайпс определенно высказывается в пользу термина "тоталитаризм" главным образом потому, что 'этот термин отождествляет советскую власть с террором и подразумевает ее моральное осуждение: "Режим этого рода... небывалый до сих пор в истории...объявивший, что он имеет право руководить всей организованной жизнью без изъятия и навязывающий свою волю с помощью несомненного террора..."Определив так советский тоталитарный режим, Пайпс далее спрашивает: "Можем ли мы и должны ли мы относиться к такой беспрецедентной катастрофе бесстрастно?". Современная наука, продолжает Пайпс, требует от нас моральной нейтральности. Это требование годится для бухгалтера или инженера, но не для историка. Тем более что "отказ выновить суждения об исторических событиях тоже покоится на определенных моральных ценностях, а именно на молчаливой предпосылке, что все происходящее в истории естественно и потому оправдано" (R.Pipes. Russia under the Bolshevik Regime. Harvill,1994, pp.499, 509-510). Пайпс прав, что никто из нас не может, реконструируя историю, избавиться от своих ценностей и симпатий. Но это не достаточное основание для того, чтобы концептуализировать историческое явление или коллизию на основе морального суждения. А именно к этому склоняется Пайпс. Между прочим, "объективисты" вовсе не считают, как почему-то думает Пайпс, что все в истории "естественно",а тем более "оправдано". Объективный анализ, кажется, предполагает выяснить, что в данном историческом эпизоде было более, а что менее вероятно, и это вполне выяснимо. Историческая фактура характеризуется мерой фундаментальной неопределенности, но это не значит, что все в истории неопределенно.
[49] Alain Blum. Historiens et Communisme: condamner ou comprendre. Le Monde, 18 nov.1997,p.17
[50] J.Heydecker, J.Leeb. Der Nuernberger Prozes, Koeln,1979, s.451.
[51] При переходе к современной ситуации я сознательно отказываюь от пары понятий "эзотерика-экзотерика" в пользу пары"наука-мифология", так как теперь научное знание может рассматриваться и как эзотерическое и как экзотерическое или профанирующее.Постмодернизм как завершающая фаза демократизации знания старается уничтожить всякую иерархию знания, отрицая в принципе возможность объективного суждения.Нечего и говорить, что я остаюсь в пределах старомодных позитивистских представлений о знании. Иначе мне пришлось бы вырвать себе язык, а я к этому не готов.
[52] В этой связи уместно вспомнить, что среди уличных массовых инсценировок в России сразу после революции похожие суды были очень популярным срелищем. Судили "буржуя", "империализм", "Англию" и вообще кого и что угодно (об этом сообщали многие современные наблюдатели, например, R.Fueloep-Miller "The Face and Minde of Bolshevism,London,1927). Это,конечно, была магия. Позже суды стали намного более роковыми для обвиняемых, но их магическая функция все-равно сохранилась, а, возможно, была даже важнее, чем физическое устранение неугодных.
[53] E.P.Evans. The criminal Prosecution and Capital Punishment of animals, 1998.
[54] Вся эта эпопея детально представлена в знаменитой книге: Keith Thomas. Religion and the Decline of Magic, пять изданий между 1971 и 1991ггб особенно стр.761-766 и 794-800 (Penguin Books,1991).
[55] Новизна этих норм сомнительна; "не убий"содержится еще в законе моисеевом.
[56] Из критических работ о Нюрнбергском процессе отметим образцовую: W.Maser. Nuernberg: Tribunal der Sieger, Knaur,1979 (прежде всего стр.278-334).
[57] Я сознательно игнорирую трудность, сразу же возникающую при такой постановке вопроса. А именно: где проходят границы системы? Какие решения и события должны считаться элементами"исторического процесса" -всеобщего или как угодно локализованного в пространстве и во времени - и какие могут считаться его регуляциями извне. Это увлекательная теоретическая проблема. Без теоретических усилий мы вряд ли сможем дать ответ на такой, например, вопрос; считать Октябрьскую революцию элементом русской истории или внеисторическим событием? Никакие документы и фактические реконструкции нам не помогут ответить на этот вопрос.
[58] Экологи располагают сотнями примеров подобного рода.Журналисты либертарианского направления в английской печати изо дня в день рассказывают об анекдотических случаях неосторожного регулирования финансовой сферы, производственных технологий, правил безопасности. Весь мир обошли истории о том, как на американских дорогах стало больше несчастных случаев с тех пор как мотоциклистов обязали носить каски, а автомобилистов пристегиваться ремнями. В городской планировке давно известно, что увеличение пропускной способности автострад учащает и уплотняет транспортные пробки...Когда пишется эта статья, НАТО бомбит Югославию, открывая настоящий ящик Пандоры - можно ли найти более красноречивую иллюстрацию к нашим рассуждениям!
[59] На самом деле, регулировка движения на дороге это не последняя "матрешка"; она в свою очередь спрятана в другую, а та еще в одну и так ... доколе?
"Темы" общественной жизни есть отражение"общественных" проблем. Не любая проблема зафиксирована как"тема" общественной жизни. Тематизация некоторых проблем существенно запаздывает, что, вероятно, является одним из источников общественных кризисов.Ведь если "проблема" не оформляется как "тема", значит она не осознана. Вероятно, есть проблемы, которые вообще не поддаются тематизации в рамках обыденной общественной рефлексии. Их осознание остается прерогативой внешнего наблюдателя, чаще всего удаленного во времени. На современном научном жаргоне можно сказать, что они обнаруживаются только в ходе "когнитивного дискурса".
Суд над коммунизмом как вариант исторической рефлексии и факт общественной жизни
(Русский исторический журнал (РГГУ)1998 № 3)
Предуведомление
Статья нуждается в преамбуле для адекватного прочтения. В ней мелькают банальные понятия "революция", "репрессии", "коммунизм", "тоталитаризм", но речь в статье не о них. И это не участие в дебатах по поводу уместности или неуместности "суда над коммунизмом". У статьи две главных темы. В статье, во-первых, обсуждается особое свойство сознания в сегменте разговорного общества, центрированного вокруг лексемы-понятия "суд над коммунизмом". Это сознание характеризуется как по преимуществу магическое. Во-вторых, в статье обсуждается подозрение, что элементы магического сознания свойственны теперь не только профанному сознанию, но и сознанию, считающему себя научным. Мне кажется, что влияние магического сознания на современную общественную жизнь не есть пережиток архаических времен, а некоторого рода реванш, возврат, реставрация. Идея "суда над коммунизмом" и "Черная книга коммунизма", опубликованная тода (1998 год) во Франции и вызвавшая там некоторый скандал, использованы как свидетельство этой реставрации. Тема возвращение магического сознания в общественную жизнь постмодерна волнует меня все больше, но глубоко разрабатывать ее я так никогда и не собрался. Однако до 2000 года написал несколько постановочных и иллюстративных очерков и заметок на эту тем. Я постепенно выложу их в этом блоге.
Оглавление
Вступление
Черная книга коммунизма
Преступность режима: происхождение идеи
Масштабы жертв, государственный террор и сущность режима
Коммунизм, насилие и революция
Духовная атмосфера насилия
Объективное содержание эпохи. Первоначальное накопление
Объяснение, этическая оценка, судебное постановление
Народная наука и мифотворчество
Призрак коммунизма? Опять?
Судебное решение и рационализация истории
Примечания и референция (особо содержательные [7] [9] [11] [14] [20] [23] [24] [57])
ВступлениеВ историческом повествовании о коммунизме существует несколько тенденций. Они связаны с различными политическими симпатиями,различными философскими убеждениями. Они выражают разные настроения в современном обществе, то есть эмоциональные и интеллектуальные потребности разных общественных групп, связанные (хотя и не всегда осознанно) с состоянием современного общества и его перспективами.
Мы рассмотрим теперь одну из этих тенденций, а именно интерпретацию коммунизма как явления равнозначного нацизму и подлежащего суду и осуждению по нюрнбергским стандартам. Такое отношение к коммунизму имеет уже достаточно давнюю традицию. Во время холодной войны оно было политически и даже геополитически функциональным. Так же как и прокоммунистическая тенденция.Нейтральная тенденция вдохновлялась доктринами академического ригоризма. Ее границы всегда были очень неопределенными. Она всегда была полем боя между двумя политическими лагерями, поскольку чистота "научного" метода в историческом повествовании технически трудно достижима. Кроме того, под влиянием постмодернистских настроений теперь укрепились принципиальные сомнения в "реальности" прошлого.
С концом холодной войны апологетика коммунизма если и не исчезла вовсе, то оказалась совершенно маргинализированной. Зато обострилась оппозиция антикоммунистического и нейтрального повествования. Потому что в отличие от апологетической тенденции антикоммунистическая не сдала свои позиции, а, напротив, оживилась. В России это оживление отчасти иллюзорно,поскольку связано с выходом на поверхность ранее подпольной антикоммунистической тенденции. Но и в России и на Западе антикоммунистические настроения в так называемую "пост-коммунистическую" эпоху имеют и менее тривиальный смысл. Или, если использовать известное выражение Макса Вебера, Kulturbedeutung, то есть культурное значение, содержание, смысл - в контексте или культурной атмосфере нашего времени. Этот смысл мы и пытаемся теперь обнаружить.
Черная книга коммунизма
Непосредственным поводом для этого очерка послужила дискуссия вокруг "Черной книги коммунизма" после ее публикации в конце 1997г.[1] В ней собраны материалы о жертвах репрессий в странах, где у власти были коммунистические правительства - от 1917 до 1989г. В первой части книги представлены материалы о погибших в СССР. Вторая часть посвящена Коминтерну и международному терроризму. В третьей части рассказывается о репрессиях в странах Центральной и Восточной Европы. Четвертая часть - жертвы коммунистических режимов в Азии. Пятая часть - Куба, афрокоммунизм, Афганистан.
Сразу же за публикацией книги произошел конфликт между ее авторами. Составитель книги Стефан Куртуа в предисловии к ней интерпретировал данные, собранные исследователями, и в частности, настаивал на том, что коммунистические режимы оказались хуже нацистского и не меньше его заслуживают того, чтобы их считали "преступными". Два главных автора книги Николя Верт (глава об СССР) и Жан-Луи Морголен (глава о Китае) немедленно дали знать,что предисловие Куртуа не согласовано с ними, что они видели свою задачу только в том, чтобы собрать доступный фактический материал и не отвечают за обобщения Куртуа.[2]
После этого во французской, немецкой, итальянской и англо-американской прессе почти год шла долгая и насыщенная дискуссия,затронувшая все "больные" проблемы новейшей истории. Она сильно походила на судебный процесс, что неудивительно, поскольку началась с прямого обвинения. В наиболее полном и репрезентативном варианте это обвинение выглядит так: "...остается фактом, что Ленин, Сталин и Мао наряду с Адольфом Гитлером были самыми чудовищными из всех массовых убийц ХХ столетия.Марксистско-ленинскую и национал-социалистскую системы, при всех их весомых различиях, объединяет то, что они развязали такие разрушительные силы, каких никто до того не мог себе и представить. Они вдохновлялись идеологиями,утверждавшими, что для создания идеального мирового порядка необходимо искоренение определенных общественных классов или рас. Существом этих систем является систематический террор вплоть до планомерного исстребления значительной части своего населения и населения завоеванных стран. Такой террор был согласно извращенной морали обеих систем этическим императивом их тоталитарной идеологии" [3]
Обвинение коммунизма в сознательном массовом уничтожении людей с целью "окончательного решения" классового конфликта вполне аналогично обвинению немецкого народа в сознательно запланированном и последовательно осуществленном уничтожении евреев. Интересно, что такое обвинение тоже имело место недавно. Его сформулировал Дэниэл Голдхаген в книге"Добровольные палачи Гитлера". Книга эта оказалась сенсационной.Особенно, конечно, в Германии. Немецкие историки довольно единодушно отвергли формулу Голдхагена как некорректную, нереалистическую и недоказуемую.Авторитетный публицист Роберт Лайхт обобщил претензии к акции Голдхагена совсем коротко и ясно, сказав, что его книга это "не экспертиза, а приговор".[4] То же самое можно было бы сказать об акции Стефана Куртуа.Вместе акции Голдхагена (в отношении немцев) и Куртуа (в отношении коммунизма)и выражают тенденцию нашего времени, о которой мы собираемся говорить.
Заметим, что Голдхагена не интересовали коммунисты, а авторов специальных глав в "Черной книге" не интересовал нацизм. У каждой книги была своя тема. Связал эти темы Куртуа. Он не был пионером.Немецкий историк Эрнст Нольте уже в 1980г. настаивал на том, что "Третий рейх нельзя рассматривать как изолированное явление" и что"недопустима демонизация Третьего рейха". Нольте призывал пересмотреть интерпретацию (чтобы не сказать оценку) нацистского периода немецкой истории, и несколько позднее это привело его к прямому сопоставлению нацистского и советского опыта. И даже намного дальше. В его знаменитой статье1986г. есть подзаголовок "Архипелаг Гулаг и Аушвитц", а проблема,стоящая перед историками, сформулирована так: "...правомочны и даже неизбежны такие вопросы: не объясняется ли "азиатский" образ действий национал-социалистов и Гитлера только тем, что они боялись сами оказаться жертвами столь же "азиатского" образа действий со стороны других? Не возник ли Гулаг до Аушвица? Не была ли большевистская "классовая чистка"(Klassenmord)логическим и фактическим предшественником национал-социалистской "расовой чистки" (Rassenmord)?"
Утверждение, что жертвы нацизма якобы на совести у большевиков, поскольку нацисты, дескать, отвечали на провокацию, применяли превентивные меры и вообще всего лишь подражали большевикам, и сейчас продолжает казаться экстравагантным,легковесным и чрезвычайно предвзятым. И в дискуссии 1986-87гг., получившей название "спора историков", это мнение было более или менее единодушно отвергнуто.
Но выступление Нольте не было просто политической выходкой. Во-первых, к середине 80-х годов наметилась некоторая усталость немецкого общества от бесконечных напоминаний о коллективной вине немцев за преступления нацизма. Сейчас, 15 лет спустя, уже после воссоединения Германии об этой усталости говорят не только такие право-консервативные историки как Нольте, но и вполне "магистральные" лево-центристские литераторы как Мартин Вальзер [5]. Но в то время нужно было набраться духу, чтобы открыто выступить с ревизионистскими тезисами. Нольте признавался, что он сам долго не мог на это решиться.
Во-вторых, в то время существовало известное напряжение,объяснявшееся тем, что репрессивная практика коммунизма и массовая гибель людей под коммунистическим правлением еще не имели полного статуса общепризнанного факта. В академической среде их долго вообще не хотели обсуждать, а затем обсуждали неохотно и, склоняясь к тому, чтобы принять оправдания самих коммунистов. Эту блокаду еще предстояло прорвать
Попытка Нольте оправдать эксцессы нацизма тем, что"большевики начали первыми" успеха иметь не могла ни при каких обстоятельствах, но другая его формула могла бы встретить больше сочувствия,если бы он не настаивал так упорно на том, что действия нацистов были вторичными. Признавая, что "классовые чистки и расовые чистки в биологическом плане качественно две разные вещи", Нольте все же настаивал,что "...одно убийство, тем более массовое, не может быть"оправдано" другим убийством, и точно так же было бы заблуждением видеть одно убийство и не желать видеть другое". И в самом деле, для науки запретных тем и фактов быть не может. Словами Нольте: "Правду еще можно укрывать по каким-то моральным соображениям, но этосу науки это противоречит" [6]. И коль скоро сами коммунисты и те, кто по каким-то"моральным" (идейным) или оппортунистическим соображениям предпочитают игнорировать репрессивную практику коммунизма, Нольте прав.
Невозможно уклониться от попыток объяснить рукотворные демографические катастрофы (man-made demographic disasters) ХХ столетия. На Нюрнбергском процессе был установлен и подвергся расследованию только один эпизод. Это расследование велось в очень специфических обстоятельствах,оказалось крайне поверхностным и сразу же привело к судебному заключению. Это неизбежное, но досадное обстоятельство внесло в дальнейшее обсуждение темы неприятные осложнения, неострожным образом создав крайне неудобный сплав объяснения и осуждения. Ориентация на этот прецедент создает интересную ситуацию. Когда речь идет о снятии табу на изучение массового уничтожения людей при коммунизме, преимущества "объективного" подхода остается за Нольте и др. Но они теряют это преимущество во втором раунде, как только тема "открыта", поскольку они сразу приступают к ней с "нюрнбергской методикой", где смешаны расследование, моральная оценка, судебное определение и даже приговор с последующим исполнением."Черная книга" и выступление Стефана Куртуа продолжают то, что в свое время начал Нольте. И в плане раскрытия темы и в плане ее последующей разработки. Обвинители коммунизма определенно имитируют Нюрнбергский процесс, намереваясь сделать в отношении коммунистических режимов то же самое, что было сделано в Нюрнберге с подсудимыми главарями нацистского режима. Мы уже привели образцовую формулу обвинения и не будем ее повторять.Критический комментарий может быть сделан почти к каждому слову в этой формуле.Но сейчас мы отметим только одно. Нетрудно заметить, что образ овиняемого крайне размыт. Перед судом оказываются то прямые участники и соучастники конкретных репрессивных акций (это, кстати, реже всего, а в приведенной формуле о них вообще ни слова), то предполагаемые вдохновители и инициаторы террора(чаще всего сам Ленин), то коммунистические правительства, находившиеся в разное время у власти, то все коммунистические партии вообще, то коммунистическая идеология, начиная с первоначального марксизма, а то и вообще вся "левая" как тайные коммунисты или их пособники. Эта неопределенность личности обвиняемого лишь отчасти (и даже в меньшей мере)результат некоторой безмятежной небрежности интерпретаторов. Как мы увидим, я надеюсь, в дальнейшем, для обвинения существенно важно определить как"преступные" именно коммунистические убеждения, поскольку без этого массовая гибель людей (и вообще репрессии) при коммунистических режимах становятся неотличимы от аналогичных эксцессов в условиях любого чрезвычайного положения, при любом авторитарном режиме современности или традиционном деспотизме. Обвинению нужно доказать, что действия коммунистических режимов были убийством с заранее обдуманным намерением (еще раз вспомним Голдхагена,обвиняющего всех немцев в том, что они все время вынашивали идеи сстребить всех евреев).
В дальнейшем мы будем для простоты называть обвиняемого"коммунизм". Это коротко и вобщем вполне соответствует тому, что имеют в виду обвинители. Более академизированная формула обвинения коммунизма состоит из трех элементов. Во-первых, подчеркивается, что коммунизм уничтожил не просто многих, но экстраординарное множество людей, так что впору говорить о демографической катастрофе. Для ее обозначения теперь стали использовать термин демоцид, сконструированный по образцу "геноцида". Термин"геноцид" подчеркивает расовые мотивы демографической чистки. "Демоцид" предполагает множественность мотивов.[7] Во-вторых,коммунистический режим определяется как тоталитарный. И в этом качестве,в-третьих, коммунизм отождествляется [8] с нацизмом.
Обвинители коммунизма, строго говоря не настаивают на отождествлении, а говорят только о правомочности и необходимости сопоставления,против чего возразить нечего. Но, объединяя коммунизм и нацизм под зонтиком одного типологического понятия "тоталитаризм", они идут по меньшей мере на ограниченное отождествление,ибо что еще означает процедура отнесения двух предметов к одному классу? Такое"ограниченное" отождествление на самом деле не только правомочно, но может быть неплохо обосновано, причем в аспектах, выходящих далеко за рамки теоретического воображения сторонников концепции "тоталитаризма". Но,несколько забегая вперед, заметим здесь, что обыденное сознание (в пределах науки) никаким ограниченным отождествлением не удовлетворяется. Его цель на самом деле - полное отождествление как в сущности "магическое"действие. В данном случае магическая операция состоит в том, что предположительно "плохое" мысленно отождествляется с заведомо"плохим", в результате чего идентифицируется как безусловно плохое.Магическая контаминация здесь выступает как суррогат научного доказательства.
Три элемента формулы обвинения жестко связаны друг с другом. Они скреплены открытыми и скрытыми отсылками к Нюрнбергскому процессу,определившему некую группу агентов исторического процесса, ее действия, мотивы и цели как преступные.
Преступность режима: происхождение идеи
Сведения о массовых репрессиях в Советском Союзе появились уже на очень ранней стадии его существования. Но широкое общественное мнение их поначалу игнорировало.[9] В 70-е и 80-е годы "преступная"сущность режима Троцкого-Ленина-Сталина интенсивно обсуждалась в русской эмигрантской периодике. Тон задали"Архипелаг Гулаг" Солженицына и "Большой террор" Роберта Конквеста. Собственно, ничем другим, кроме разоблачения преступлений советского режима русская община за рубежом и не занималась. В этой культурно-политической зоне советский строй безусловно и без дискуссии приравнивался к нацистскому и осуждался по Нюрнбергским стандартам.
Формулы, употребляемые ныне, а перед этим популярные среди русских эмигрантов, родились, однако, еще раньше. Их произвел другой"субъект сознания". Вспомнить о нем теперь никому не приходит в голову, но именно он сыграл ключевую роль в возникновении всей этой тематики. Я имею в виду то, что в России обычно пренебрежительно называют "кухонными разговорами". И что на самом деле представляет собой "устную антисоветскую традицию" советского общества, сложившуюся с конца 50-х годов и сохранявшуюся на протяжении десятилетий в подпольном интеллектуальном салоне. Этот салон фактически представлял собой важный элемент гражданского общества в советской России.[10] Даже еще и сейчас устная традиция "салона"мощнее, чем письменная традиция, представленная новой прессой, возникшей с началом гласности, а тем более академической письменной традицией, которую"салонная" традиция в в значительной мере интеллектуально коррумпировала.
Именно там обнаруживаются истоки представлений о коммунистическом режиме как "преступном". Теперь, глядя назад, можно только признать, что для подпольного антисоветского салона не было более естественной тематики и более естественного мнения о своем режиме. К середине50-х годов репрессии кончились. Стали возвращаться из лагерей те, кто сумел выжить. Люди вздохнули свободнее и стали вспоминать родных и друзей, сгинувших в чистках. Предстояло эмоционально и умственно переработать пережитое.Официальная письменная традиция упорно игнорировала реальности недавнего прошлого. Разбираться с прошлым пришлось подпольному салону с его устной традицией. Его теоретический багаж был невелик. Он ограничивался романом Оруэлла "1984" и понятием "тоталитаризм" [11] К середине70-х годов роман Оруэлла (знакомый, впрочем, большинству по пересказам и слухам) воспринимался уже не как гротеск, имеющий отношение ко всему индустриальному обществу, а как детально-точное описание реального советского общества.
Постоянное воспроизведение разоблачительного фольклора было способом существования моральной оппозиции советскому режиму. На Западе очень похожий фольклор получил распространение в публицистике, близкой к политическим кругам, взявшим на себя, как они считали, сдерживание коммунизма.Получилось так, что в самой России толкование советского режима как"тоталитарно-криминального" оказалось достоянием общественности и служило целям ее само-идентификации. На Западе же коммунизм разоблачали официальные инстанции и те, кто (опять-таки в целях само-идентификации) взялся быть официозом. Поэтому на Западе академическая среда, то есть самая влиятельная и организованная часть "общественности" в те годы отнеслась подозрительно не только к обвинениям эмигрантов в адрес"тоталитаризма", но даже к той фактической информации, которую они предлагали.
Постепенно, однако, под давлением бесчисленных свидетельств широкие репрессии в СССР стали общепризнанным фактом. И вот тогда начались попытки оценить количественно масштабы катастрофической смертности.Задача оказалась трудной, поскольку демографическая статистика как раз в годы репрессий была прервана и фальсифицирована. Число жертв приходилось оценивать как "дефицит" в поколениях в сравнении с численностью этих поколений при нормальном естественном движении населения. При оценках этого"дефицита" делались некоторые допущения относительно плодовитости и темпов "нормального" вымирания поколений. Эти допущения сильно расходились, и в результате еще больше расходились оценки дефицита.[12]
Нынешний французский том претендует как будто на то,чтобы подвести некоторый итог затянувшимся спорам. Его авторы впервые получили доступ к некоторым архивным материалам, и их данные, вероятно, на некоторое время будут считаться наиболее близкими к реальности. "Черная книга"останавливается на цифре 85-100 миллионов жертв коммунизма во всем мире в сравнении с 25 миллионами жертв нацизма.
Масштабы жертв, государственный террор и сущность режима
Спор о цифрах не был чисто техническим спором. Он имел сильный идеологический оттенок и оказался связан с борьбой между разными теоретическими интерпретациями эпохи коммунистического правления. Обнаружились две тенденции. Представители обеих уверяли, что стремятся обнаружить"подлинное" число жертв и обвиняли друг друга в "завышении"и "занижении" масштабов репрессий.
Сами коммунистические режимы, естественно, пытались поначалу вообще скрыть массовые репресиии и убийства. Потом всячески пытались их преуменьшить. Почему они это делали, как будто бы не нуждается в объяснениях.
Максимализм же в оценке масштабов репрессий имел несколько объяснений. Во-первых, сами прямые жертвы репрессий инстинктивно предпочитали большие цифры, что абсолютно естественно. Есть такая мрачноватая полушутка - "для безработного безработица всегда 100%". Точно так же,конечно, обстоит дело с жертвами репрессий. Каждому репрессированному кажется,что репрессированы были все. Кроме тех, кто репрессировал сам. И теперь их надлежит вывести на чистую воду. Установка жертвы психологически понятна и морально безупречна.
К жертвам, однако, очень быстро присоединяются интерессанты, чьи мотивы намного более сомнительны. Они, кстати, быстро перехватывают антикоммунистическую инициативу. Среди антикоммунистов всегда главную роль играли ренегаты-перебежчики или вчерашние холуи-коллаборанты,старающиеся уверить самих себя и всех, что всегда были против"плохой" власти, и жаждущие психологического расчета со своим позором или вчерашними хозяевами.
Эти чисто "человеческие" обстоятельства лучше не забывать, но ограничиваться ими ни в коем случае нельзя, потому что они тривиальны. Менее тривиально другое. Как мы уже заметили, параллельно коммунистический режим переопределялся как "тоталитарный", что позволяло отождествить его с нацистским. При этом самая популярная трактовка тоталитаризма определяла его как систему государственного террора. Согласно этому определению систематическое уничтожение населения и есть существо этой системы и (или) главный, если не единственный способ управления обществом.Ясно, что для этой теории, чтобы самоутвердиться, нужны были большие цифры -чем больше, тем лучше, желательно астрономические.
Несогласные с этой теорией не нуждались в больших цифрах,поскольку типологические интерпретации коммунистического режима (или, лучше сказать, соответствующего отрезка русской истории) не были таким сущностным образом связаны с его репрессивной практикой, даже если они были неблагожелательны к коммунистическому проекту и образу действий коммунистической власти. Последние, кстати, вопрошали: зачем так уж надо настаивать, что ЧК расстреляла чуть ли не 100 миллионов? Неужели для морального осуждения сталинского режима недостаточно 1 миллиона? Или даже 100 тысяч? И вообще - в цифрах ли дело?
Сейчас уже несомненно, что даже заниженные цифры о жертвах достаточно внушительны, чтобы смутить совесть каждого нормального человека и укрепить мизантропов в самых мрачных их предположениях относительно человеческой природы. Но если уж речь идет только о цифрах, то есть смысл напомнить два обстоятельства. Прежде всего, нацизм был у власти 12 лет. А коммунистические режимы в двух десятках стран в течение 70 лет. Да к тому же это были крупнейшие страны мира с массивным аграрным перенаселением. Последнее крайне важно для содержательной стороны дела. К этой теме вы вернемся позже.
Затем, нацисты пришли к власти мирным путем, приступили к массовым репрессиям не сразу (единственное исключение - ликвидация группы Рэма,но и она была чисто верхушечной внутрипартийной разборкой), а только после того, как их режим консолидировался и начал экспансию в Европе. И"демографические операции" нацизма шли по восходящей до самого его конца. Коммунизм в России родился в крови, а после окончательной консолидации режима репрессии прекратились.
Противонаправленную динамику репрессий легко заметить.Разумеется, эта разница не легко поддается однозначному объяснению. Например,на основании нашего наблюдения можно утверждать, что постепенное угасание репрессивной энергии коммунистических режимов объясняется тем, что после ликвидации революционного хаоса эти режимы приступили к реализации своих первоначальных благих намерений. Но эту простую и благожелательную к коммунистам трактовку легко оспорить, утверждая, например, что коммунистические режимы просто выдохлись и (или), уничтожив все социальные группы, сравнительно легко определявшиеся как "враждебные", попросту стали испытывать затруднения с "назначением жертв".
Можно думать, что эволюция коммунистического режима в России целиком исчерпывается постепенным угасанием его "революционной энергии" или, как теперь любят говорить в самой России, "пассионарности".[13] Но можно и считать эту эволюцию гораздо более богатой содержательно. Мне как раз кажется, что за свою долгую историю коммунистический режим (хотя бы только в России) претерпевал существенные изменения, отчасти согласно некой имманентной логике, отчасти в проектных поисках адекватного modus vivendi, отчасти под влиянием внешних обстоятельств и появления новых непредусмотренных проблем.Менялась и его политика, в частности репрессивная. Мне кажется также, что"красный террор" первых месяцев после Октября, гражданская война,раскулачивание, партийные чистки, депортация народов и пересылка в сибирские лагеря побывавших в германском плену имели свою относительно независимую логику. Теория "тоталитаризма" рассматривает все эти эпизоды как проявления государственно-террористической сущности советского режима. Это грубое упрощение. Советологи-ревизионисты (в основном американские) в 70-е и80-е годы показали возможности воссоздания истории СССР в обход понятия"тоталитаризм". Ревизионизм движется одновременно двумя путями.Во-первых ревизионисты пытаются показать, что возможна и необходима социальная история Советского Союза, где вполне были различимы "власть" и"общество", тогда как концепция "тоталитаризма" этой возможности не предусматривает, представляя собой в сущности не более чем"историю КПСС" со знаком минус. Во-вторых, ревизионисты указывают на чистую ситуативность многих эпизодов советской истории, подчеркивая скорее отсутсвие в ней последовательного плана и изображая ее как цепь импульсивных и оппортунистических акций скорее слабого, чем всесильного режима. [14] Надо сказаnь, что среди немецких историков тоже имеется аналогичное направление, связанное главным образом с именами Мартина Брошата и Ганса Моммзена.[15]
Коммунистический режим в известном смысле интереснее для историка, чем фашистские режимы, поскольку он существовал дольше (если считать,что его больше нет, а это не наверняка) и существовал (или существует?) в разных вариантах. О нацистском режиме судить намного труднее из-за его чрезвычайной краткости. О его сущности и намерениях можно судить главным образом по его собственным декларациям, но перспективы его дальнейшей эволюции были крайне неопределенны. Даже вопрос о его жинеспособности неясен. Например,неясно, сгорел ли он в войне из-за неосторожности своих вождей, или именно такая стремительная смерть была ему, так сказать, "запрограммирована". Впрочем, теория "тоталитаризма" ради объединения в один тип нацизма и коммунизма как-то незаметно отлучила нацизм от большой и долго существовавшей семьи фашистских и право-консервативных государств. А в составе этой семьи германский фашизм, именуемый ныне почти исключительно нацизмом, выглядит не совсем так, как мы его привыкли видеть через призму Холокоста и Нюрнбергского процесса.
Сравнительное изучение динамики репрессий при нацизме и коммунизме требует усилий со стороны социальной истории и исторической социологии, а также предлагает им исследовательскую проблему, которая может их сильно обогатить. Но пока мы говорим только о масштабах репрессий и поэтому напомним еще раз, что коммунизм был гораздо более долговременным и географически широким эпизодом новейшей истории. К тому же он не был и культурно однородным (нацизм был европейским явлением par eхcellence). Репрессивность коммунистических режимов, если отнести число жертв за 70 лет к численности соответствующих популяций, будет выглядеть в сравнении с репрессивностью нацистского режима намного более скромно. А в странах Восточной Европы число жертв коммунистического режима ничтожно, и это были в основном погибшие в борьбе за власть - во внутренних партийных разборках. В Чехословакии они,например, все известны поименно - 3 тысячи за 40 лет. Режим, практиковавший уничтожение политических противников, и в этом случае можно было бы обвинить в некорректности, аморальности, или даже, если угодно, преступности, но тогда"фактор больших чисел" теряет свою силу, и вместе с этим и вся теория"преступного тоталитаризма" или "преступной идеологии"становится избыточной.
Когда стало ясно, что сам факт гибели множества людей в лагерях, и в результате смертных приговоров, карательных операций и судов Линча, не удается скрыть, сами коммунистические режимы должны были разработать какую-то оправдательно-объяснительную стратегию.
Самая старая аргументация в оправдание репрессий восходит буквально к первым дням Октябрьской революции. Это была очень тривиальная и наивная аргументация. Организаторы красного террора во время революции оправдывались тем, что они вынуждены были ответить на белый террор. Это классический довод всех участников обоюдного насилия - "они",дескать, начали первые. В дальнейшем этот довод повторялся в меняющихся обстоятельствах: очередной объект репрессий обвинялся в том, что оказывал или готовил насильственное сопротивление, изображавшееся как нападение. Так оправдывались сами агенты репрессий. Не всегда эти оправдания были беспочвенны.Но так или иначе, их авторитет давно рухнул, хотя кое-кто из упорных"старо-коммунистов" и сейчас считает эти аргументы достаточными.
Вторая линия обороны строится на утверждении, что в массовых репрессиях виноват не коммунизм, а его сталинское извращение. Эту аргументацию развивали в основном ортодоксальные марксисты и их левые попутчики в надежде спасти таким образом "светлую идею" коммунизма. Особый вклад в эту аргументацию внесли троцкисты, сами жестоко репрессированные при Сталине. Сторонники такого взгляда либо отрицают вообще, что до Сталина большевистский режим практиковал массовые репрессии, либо считают, что на ранних стадиях репрессии были оправданы (повторяя уже упомянутые доводы), и лишь позднее превратились в массовый террор со стороны узурпатора.
Есть и третья линия обороны. Нам напоминают, что господствующие классы всегда прибегали к насилию, когда их господство было под угрозой. И если это разрешалось им, то почему это было нельзя победившему пролетариату? Правила, дескать, одни для всех. К тому же "наше"насилие это возмездие за "их" насилие. Такой вариант оправдания носит чисто этический характер. И те, кто хочет его обсуждать, должны решать старую этическую головоломку: можно ли оправдать свои грехи чужими грехами? Но оставим этическую казуистику моралистам и займемся содержательной стороной интересующей нас исторической эпохи, взглянув на массовые репрессии в широком историческом контексте.
Коммунизм, насилие и революция
Разумеется, всякие действия одних людей против других людей кем-то осуществлены, организованы, спровоцированы или вдохновлены. Эта сторона исторической фактуры представлена в исторических романах от Вальтера Скотта и Александра Дюма до Алданова и Солженицына. Но исторической рефлексии общества этого не достаточно. Нужно ли напоминать, что история это не только череда человеческих поступков и происшествий с людьми, но и череда событий и состояний общества, эволюция и смена институтов и т.д. Репрессии и террор совершаются не в вакууме. На той же сцене происходит и нечто другое, отражаемое в историческом повествовании в других терминах. Гибель Титаника можно описать как историю гибели корабля и как историю его пассажиров. Содержание любого исторического отрезка имеет контрапункт больше чем двух мелодий (тем). Можно ли считать какую-то тему ведущей? Я думаю, что этот вопрос открыт и в каждом отдельном случае решается заново. Выяснение контрапункта исторического эпизода и его тематической иерархии, если темы не равнозначны, как раз и есть самая благодарная, хотя и самая трудная задача исторической реконструкции. Не предрешая вопроса о том, есть ли "центральная" или"ведущая" тема у истории вообще, у истории XVII-XX или у истории только XX века, напомним все же о нескольких ее содержательных аспектах, которые игнорирует концепция "тоталитаризма"и те, кто вооружившись ею, развивают морально-политическую инициативу с целью осудить коммунизм как "преступную субстанцию".
В спорах о коммунизме вообще и в дискуссии по поводу"Черной книги" в частности интересующая нас эпоха обозначается как эпоха "коммунистического правления". Но этим ее содержание не ограничивается. Во-первых, это была эпоха революций. Во-вторых, это была эпоха религиозных войн. В-третьих, это была эпоха "первоначального накопления". И мне кажется, что следует взглянуть на происшедшее в этом контексте. А уж после этого ставить вопрос о "преступности"коммунизма, если у нас по ходу дела не пропадет к этому желание.
Относительно революции известно следующее. Революционными считаются радикальные перемены. Также быстрые перемены. Быстрые, разумеется,относительно эпох общественной стабильности, прерываемых революцией.Теоретически эпохи стабильности не обязательно на несколько порядков или даже хотя бы на один порядок длиннее перерывов стабильности, но, похоже, до сих пор это было так. Наконец, революция это провал между двумя порядками - старым и новым, время беззакония. Можно также сказать, что время революции - это время хаоса, время энтропии. Последнее будет для нас, пожалуй, важнее всего.
И сами протагонисты революции, и внешние (позднейшие)наблюдатели склонялись к тому, что революция это не просто корректировка разладившихся структур, но выдвижение новой парадигмы человеческих(общественных) отношений. В ходе революции закладываются "новые основы". А по-настоящему "новое" не может возникнуть из"старого". Все "новое" начинается с творческого акта или акта насилия. В народном сознании прочно закрепилось это представление. Вот как пишет об этом Ханна Арендт: "Отношение проблемы "начала" к проблеме "революции" очевидно. Тесная связь "начала" с насилием зафиксирована в легендах об истоках нашей истории - будь то Библия или античные мифы. Каин убил Авеля, Ромул убил Рема. Начало это всегда насилие и без насилия нет начала...Легенда не оставляет сомнений: какие бы братские отношения ни установились между людьми, им предшествует братоубийство; какая бы политическая организация ни возникла в конечном счете, ее истоки -преступление. Убеждение, что в начале всего было преступление... прошло через столетия как самоочевидное и столь же значимое в отношении дел людских, сколь значима первая фраза Св. Иоанна "В начале было слово" в отношении дела спасения" [16]
Убийство Авеля Каином не есть содержание революции. Но это ее самая запоминающаяся сторона - инвариант, с позволения сказать.Содержание той революции мы можем теперь только реконструировать (если сумеем):миф сообщает лишь, что она была.
Макс Вебер переосмыслил это обстоятельство в учении о"харизме". По Веберу всякая новая легитимная власть начинается с появления харизматической фигуры (группы), дающей новый закон вместо потерявшего силу старого закона. Вебер не оперирует понятием"преступление", поскольку он старается избавить свои рассуждения о типологии власти от этического оттенка.[17] Заметим, кстати, что библейская и античная мифология тоже не ведают никакой этической рефлексии на события,которые упоминают. В чем историческая роль харизматика? Он провоцирует возникновение новой структуры в среде, утратившей структуру. Когда старый закон рухнул, силам порядка не на что сослаться кроме права силы. Это удается сделать тем, кто в состоянии на какое-то время убедить толпу, что его устами говорит Высшее существо (Высший закон). Это технически единственная возможность,поскольку проблема именно в том, что готового авторитета нет, и он должен возникнуть.
Без харизматического лидера революция никогда бы не кончилась. Но отнюдь не бессмысленно также утверждать, что харизматические лидеры ( а еще точнее харизматические группы) начинают революцию. Такое подозрение основано на том, что проекты "нового" порядка часто возникают в недрах "старого" порядка. Обычно они остаются достоянием маргинальных и порабощенных групп в обществе, выполняя для них функцию компенсаторной мифологии. Часто они известны как "утопии". Но все они оживляются в предреволюционное время и непременно предлагаются к осуществлению в ходе самой революции.
Идеология господствующих групп предполагает, что угроза революции исходит от альтернативных общественных проектов. Охранительная стратегия требует постоянного подавления носителей альтернатив. Правящая элита убеждена, что старый порядок сам по себе стабилен и адекватен проблемам, которые приходится решать обществу, и может существовать неопределенно долго, если его не разрушат "подрывные силы". Такое настроение доминировало в правящих институтах российского общества с 80-х годов ХIХ века (до этого времени не было и революционной угрозы). То же самое можно сказать и о настроениях верхнего эшелона власти в СССР.
Группы, мечтающие о создании нового порядка, поначалу не задумываются о таких вещах как "стабильность" или "адекватность"старого порядка. Им нет до этого дела. Маргиналы и порабощенные низы культивируют в своем сознании моральную оппозицию существующему режиму. Они вступают с ним в борьбу только потому, что считают его несправедливым и не"угодным Богу". При этом первое, что им приходит в голову, это даже не свержение существующего порядка, а поиски возможностей ускользнуть из- под его "закона". Эту задачу выполняют эскейпистские секты (так начинало и христианство) или переселение.
Глядя назад на революции, имевшие место в истории, мы почти наверняка можем утверждать, что революцию начинают не "подрывные элементы". Революционная ситуация возникает в результате неадекватности старого режима и неспособности старой элиты поддержать свой авторитет и свой закон. В революционной ситуации возможности "подрывных сил" возрастают, а уж во время революции они по настоящему правят бал.
Между французской и русской революциями сильно повысился уровень общественной рефлексии. В сущности именно в это время возникли политическая экономия, социология, да и сама история перестала быть простой документальной реконструкцией поступков и единичных событий. К альтернативным проектам общественного устройства добавилась идея "революции". Таким образом, возник еще один "подрывной элемент" - сознательный революционизм, уже вооруженный некоторыми развитыми представлениями о структуре и эволюции обществ. Революционная борьба получила в исзвестных кругах статус,как выразились бы теперь, "политической технологии", и появились"технологи" этого рода (Бланки и Сорель во Франции, Ткачев, Ленин и совсем уж одиозный Нечаев в России).. Но даже эти "революционистские"силы не были в состоянии создать революционную ситуацию, если она не возникала сама собой, при полной бездеятельности или тупом сопротивлении сил реакции.
Приведем хотя бы пару иллюстративных примеров. Первый касается русской революции. Все ее исследователи не без удивления или злорадства отмечают, что самая "сознательная" революционная сила в России, то есть "партия Ленина" оба раза прозевала начало революции-и в 1905г. и в 1917г. Другой пример - из совсем недавней истории. Я имею в виду активность революционно-террористических групп в Европе в 60-е и 70-е годы. Эти эпигоны революции имитировали самую неприятную ее сторону, расчитывая, что либо из искры возгорится пламя, либо им удастся спровоцировать законную власть(эстаблишмент) на отказ от конституционности, а там уж все пойдет само собой.Ни то, ни другое не произошло, потому что авторитет закона и порядка в Европе оказался попросту неколебим. А террористы угодили в тюрьму, и никто не сомневался, что они уголовники, каковы бы ни были их ссылки на "мораль", более"возвышенную", чем обыденная мораль современного европейского общества.
С другой стороны, к революционной ситуации могут привести совершенно не зависящие от общества обстоятельства. Обстоятельства, абсолютно внесистемные (допустим, что такие бывают), то есть объективные par excellence. Например,резкие и долговременные климатические аномалии или эпидемии. Всегда обсуждалась роль "черной смерти" XIV века в последующей трансформации Европы. Сравнительно недавно Дж.Голдстоун предположил, что в XVII веке европейские революции были запущены циклическим ухудшением погодных условий. Эта гипотеза уже примерялась и на Россию.[18]
Но каковы бы ни были первоначальные истоки или, если угодно, последний толчок (та самая соломинка, что ломает хребет верблюду),общество сползает (или обрушивается) в революцию там, где существующая система оказывается неспособной гибко отреагировать на изменившиеся обстоятельства(эндогенные или экзогенные условия), или, как любит повторять А.Фурсов, где система "исчерпала свою социо-генетическую программу". А коль скоро происходит крушение старого режима, настает царство полного хаоса. Ханна Арендт пользуется для обозначения такого состояния такими выражениями как "nо rule time" или"state of nature",чему вполне соотвествуют такие понятия русского языка как"безвременье", "смута" или "дикость". Арендт также настаивает, что зона революции выпадает из "политики".Применять к ней политические категории неуместно. Это зона "войны".Совсем сводит революцию к природно-дикому состоянию и явлению массовой патологии В.Булдаков.[19]
Безвластие и беззаконие могут продолжаться долго. Тем дольше, чем слабее были старые структуры и чем сильнее они были скомпрометированы, поскольку в этом случае крайне затруднена и даже почти невозможна реставрация как один из возможных выходов из "state of nature". В этом состоянии появляются конкурирующие центры, откуда исходят импульсы закона и порядка. Многовластие приводит к более или менее горячей гражданской войне. И наконец, победители устанавливают "новый" порядок, или восстанавливают "старый" порядок, или старый порядок под видом нового, всегда прибегая для этого к чрезвычайному положению и мерам устрашения,называя их мерами "умиротворения" (pacification). Может показаться, что устрашение это эрзац харизмы. Но оно с таким же успехом может считаться и источником харизмы.
Если обстоятельства складываются так, что победителем в борьбе оказывается не просто партия "нового" порядка, а партия,исповедующая "революционизм" как стиль исторической жизни, то возникает действительно оригинальная ситуация. Новый верх, следуя, так сказать,своей "духовной культуре", имеет склонность к тому, чтобы увековечить революцию. Но одновременно "функциональный инстинкт" побуждает его прекратить безвластие и беззаконие. И то и другое чревато репрессиями. Этим объясняется и то, что репрессии направлены на обе стороны и, стало быть, имеют"двойной размах". Этим же объясняется и шизофреническая раздвоенность режима, выводящего в конце концов общество из зоны революции в зону нормальной политики, или хотя бы "ненормальной" политики, как это и произошло в России.
Эти, или похожие представления, уже неоднократно высказывались.Более того, последние лет 50 или даже 100 эти представления были господствующими. Но оживление концепции "тоталитаризма" (прежде всего в России), дискуссия вокруг "Черной книги коммунизма" и выступления Куртуа указывают как будто на то, что сейчас их авторитет падает.[20] Вряд ли это происходит из-за того, что появились новые факты. Все специалисты,принимавшие участие в дискуссии, как раз подчеркивали, что факты, собранные в"Черной книге", хорошо известны, хотя теперь, вероятно, сильно амплифицированы однотипными подробностями из открывшихся архивов и лучше удостоверены. Перемены в настроениях, мне кажется, объясняются иначе. Они симптоматичны, и этим мы займемся во второй части этого очерка. Пока же отметим, что в последние годы укрепилось одно важное новшество в представлениях о русской революции.Новшество относительное, поскольку на периферии русских штудий эта идея всегда существовала.
Стал гораздо более атворитетным взгляд, что главные агенты русской революции (большевики), во-первых, сознательно провоцировали террор и гражданскую войну с тем, чтобы легитимизировать свои чрезвычайные полномочия, и, во-вторых, сознательно уничтожали (физически) целые социальные слои во исполнение доктрины "классовой борьбы" - это теперь иногда называют "классовый геноцид", чтобы подчеркнуть аналогию с"расовым геноцидом" нацистов. Таким образом подразумевается, что репрессии проводились не ради восстановления порядка, а ради разрушения порядка и представляли собой грубую демографическую дискриминацию - "демоцид".В доказательство приводятся документы - резолюции всяких совещаний,административные рескрипты, теоретические умствования большевиков, высказывания в разговорах (это, естественно, из вторых рук).
Все эти свидетельства подтверждают очень старое обвинение,о котором напоминает Стефан Куртуа. Один из основателей французской социалистической партии Леон Блюм, ознакомившись с доктринами Коминтерна,говорил на учредительном съезде соцпартии в Туре в 1920г., обращаясь к коммунистам, что их диктатура "не временная...По вашему замыслу это система правления, устанавливаемая навсегда...Вы понимаете терроризм как способ правления".[21] Подобные обвинения в адрес коммунистов-ленинцев были в те годы довольно часты, особенно со стороны социалистов и социал-демократов.Наиболее авторитетными из таких критиков русского большевизма наряду с Блюмом были Каутский и Роза Люксембург. Такую интерпретацию красного террора можно было бы считать политической полемикой, но вот, например, знаменитая фраза, сказанная Дзержинским в августе 1917г - он определил цель большевиков как"подавление или уничтожение некоторых общественных классов [22] А Троцкий в 1920г., полемизируя с Каутским, сам определил красный террор как"государственный террор, советский террор, государственную диктатуру...безжалостного государства, властно контролирующего все стороны жизни граждан.[23]
Пайпс обращает внимание на высказывания Ленина в том же духе - уже опубликованные или ранее неизвестные. Вот, например, в статье 1908г. "Уроки коммуны" (Парижской -А.К) Ленин, перечисляя достижения и успехи "пролетарской революции", указывает на ее кардинальную слабость - "чрезмерное благодушие - врагов надо истреблять". А в июле1918г. Ленин, как пишет Пайпс, прямо призывает население к погромам:"Коммуны,мелкие ячейки в деревне и городе сами должны найти тысячи практических методов контроля над богатеями, жуликами и паразитами. Множественность методов - это гарантия нашей жизнеспособности, успеха и достижения нашей настоящей цели:очистить русскую землю ото всех вредоносных насекомых, мерзостных блох и клопов, богатеев (курсив Ленина или Пайпса?)...[24]
Наконец, Пайпс приводит также слова Свердлова о том, что революционная советская власть сможет стать достаточно сильной в деревне"только если мы сумеем расколоть деревню на два непримиримо враждебных лагеря, если нам удастся разжечь там гражданскую войну, подобную той, что уже идет в городах..." [25]
На основании этих и похожих сентенций самих протагонистов революции Куртуа говорит следующее: "Ленин определил коммунистическую идеологию. Вскоре Сталин назвал эту доктрину "марксизм-ленинизм". Она предполагает устранение (elimination) "буржуазии", а затем и некоторых других общественных классов, в первую очередь некоторых слоев крестьянства, диктатуру пролетариата (на деле превратившуюся в диктатуру над пролетариатом), перманентную гражданскую войну,агрессию и вооруженную экспансию советской системы". Далее обвинение в адрес коммунистов выглядит так: "Хотя война 1914г. в какой-то мере и способствовала разрушению моральных и социальных ценностей, огромная ответственность падает на Ленина, создателя партии-государства военизированного типа. Эта организация обращалась с любой оппозицией, а также с обществом в целом, как обращаются с противником во время гражданской войны, то есть стремилась к полному их порабощению (asservissement) или уничтожению.[26]
Мартин Малиа так интерпретирует один из тезисов"Черной книги": "Красный террор не может быть объяснен как продолжение дореволюционной политической культуры Репрессивная практика коммунистов не восходит к практике традиционных автократий и не сводится к простой интенсификации насилия со стороны социальных низов типа русского крестьянского анархизма или циклических миллениаристских волнений в Китае... хотя новые режимы и эксплуатировали эти традиции. Не удастся обнаружить истоки коммунистической практики в двух мировых войнах... Во всех случаях (коммунистического правления - А.К.) массовое насилие в отношении населения было сознательной политикой нового режима" [27] И далее: "Заключительный тезис, на котором настаивает Куртуа, и который, как бы там ни было, вполне вытекает из материалов, собранных его соавторами, гласит:коммунизм с его постоянным воспроизведением "перманентной гражданской войны" опирается на "научное" марксистское представление о классовой борьбе как о (словами самого Маркса) "жестокой повивальной бабке истории" [28]
Было бы легкомысленно утверждать, что для такой трактовки совсем уж нет никаких оснований. Гораздо менее предвзятые историки, не склонные к примитивной социологизации советской истории с помощью концепции"тоталитаризма" часто склоняются теперь к чему-то похожему. Но в их формулах связь между доктринами большевиков и революцией (гражданской войной) и террором выглядит не так прямолинейно и однонаправленно. Так, например, Орландо Файджес рассуждает о военном коммунизме так: левые объясняют весь этот эпизод военным положением и нехваткой продовольствия; правые - коммунистическим доктринерством большевиков. А на самом деле "военный коммунизм не был реакцией на гражданскую войну; он был средством ведения гражданской войны" [29] Ведущий французский историк России Марк Ферро высказывается так: "Если в 1917 году насилие шло снизу и большевики не имели к нему отношения (по словам Сталина, "было бы много чести для нас"), то их причастность (в особенности причастность Ленина) к формам управления и террору сверху отрицать невозможно, коль скоро мы считаем,что вопреки другой легенде большевики развязали это насилие до того, как началась гражданская война и иностранная интервенция; насилием, собственно,пытались их предотвратить".[30] В том же духе, но только гораздо более содержательно высказывается С.Павлюченков: "Главная особенность красного террора - это то, что он одновременно служил и орудием борьбы, и инструментом социального преобразования общества. Террор врос корнями в большевистскую идеологию классовой борьбы и строительства бесклассового общества, питался ее соками, получая от нее энергию и нравственное оправдание. В ходе гражданской войны большевики выработали установку путем физического истребления т.н.эксплуататорских классов преобразовать общество в соответствии со своей доктриной..." [31]
Нетрудно заметить, что Мартин Малиа не просто констатирует связь между коммунистическим проектом, революционным духом большевиков и террором, но концептуализирует его в духе теории тоталитаризма.Он подчеркивает рационально-доктринальный характер большевистского террора, что соответствует генеральной идее его собственной книги: "Мир, возникший в результате Октября, не был обществом; это был идеократический режим" [32]. Формулы таких авторов как Файджес или Павлюченков не являются симметричной концептуальной противоположностью формулы М.Малиа. Их концептуальность -сознательно или бессознательно -ослаблена; они не решаются на такую открытую каузальную схематизацию. Кажется,что они опасаются разрушить противоречивую целостность исторической фактуры. В этом подходе, конечно, уже тоже содержатся некоторые зачатки концептуализации, но пути этой потенциальной концептуализации намного более сложны и запутаны, чем тот путь, которым идут сторонники морализующей теории тоталитаризма (как Р.Пайпс) или М.Малиа.
Тем временем появляются и другие попытки осмысления советского и нацистского опыта. Майкл Манн (специализирующийся не по русской или немецкой истории, а по сравнительной социологии власти) считает, что коммунистический и нацистский режимы"практиковали политику непрерывной революции". Альтернативой этой политике был бы "институционный компромисс" по терминологии Майкла Манна. В той или иной форме к такому компромиссу склонялись все режимы,относимые к фашистским и право-авторитарным. И только сталинистский и нацистский режим (возможно еще маоистский и пол-потовский) упорно от такого компромисса - как с врагами, так и с союзниками - отказывались: "они надеялись устранить разногласия в обществе фронтальным насилием непрерывной революции" [33]. М.Манн осторожно оставляет открытым вопрос, почему так случилось. Сторонники тоталитаризма, вероятно, не поняли бы его осторожности.Они, вероятно, вообще удивились бы, почему такой вопрос еще остается после того, как сам М.Манн приписал сталинистам и нацистам "политику непрерывной революции". Но в рассуждениях М.Манна присутствует понятие "конфликта в обществе", и мы, таким образом, снова оказываемся перед ключевой проблемой: кто и как может продлевать состояние революции, если в обществе нет конфликта? А если в обществе есть конфликт, то чего можно ожидать, кроме продления революции, особенно если иметь в виду, что старые структуры разрушились, а новых еще нет.
М.Манн намечает выход из тупикового противостояния"интенционистов" и "структуралистов" в трактовке нацизма[34], а вместе с ним и коммунизма, коль скоро они теперь поставлены на одну доску. Начав с уточнения понятия "тоталитаризм", он в сущности переносит наше внимание с "тоталитаризма" на "революцию".Это как раз то, что я пытался сделать на протяжении нескольких предшествовавших страниц. К тому же, насколько я понимаю, склоняется (в приведенной цитате)С.Павлюченков, вообще говоря, все время подчеркивающий попеременно то вынужденный, то произвольный элементы красного террора.
Социальные и геополитические катаклизмы ХХ века пока что не становятся для нас более ясными и понятными. Скорее наоборот. Похоже на то,что перспективы их лучшего осмысления связаны не столько с изучением режимов,находившихся все это время у власти, сколько с изучением феномена революции.Эта разновидность человеческого modus vivendi поразительно плохо понята.
Духовная атмосфера насилия
Я пользуюсь здесь неконвенциональным понятием"духовная атмосфера" просто потому, что не могу без него обойтись. В отличие от обвинителей коммунизма я не могу себе представить, что в принципе возможно убийство во исполнение доктрины. Я исхожу из следующего предположения:никакие доктрины сами не могут подвигнуть человека на убийство другого человека. Даже если это откровенно человеконенавистническая доктрина. Даже в том случае, если она полностью доминирует в мировоззрении человека. Чего,кстати, не было с большевиками. Их доктринальная оснащенность была на удивление эклектичной, беспорядочной и переменной. Идейный оппортунизм большевиков был образцовым, как бы они сами ни старались сделать вид, что были "рыцарями одной идеи". Их способность абсорбировать самые разнообразные идеи, как показал М.Агурский, была просто фантастической.[35] Задним числом, просматривая литературное наследие видных коммунистов (не говоря уже о попутчиках и пассивных участниках этой драмы), можно найти и марксистские и не-марксистские мировоззренческие элементы, причем и те и другие можно будет счесть относящимися к репрессиям. Но также можно обнаружить и мировоззренческие элементы, находившиеся в полном противоречии с репрессивной практикой, на основании чего при желании можно было бы настаивать, что коммунисты занимались репрессиями вопреки своим убеждениям и намерениям [36] и т.д. и т.п.
Объективная острота социального конфликта (измеряемая,скажем, контрастом между богатством и бедностью), безусловно, коррелирует со вспышками насилия, но тоже недостаточна, чтобы их объяснить. Полностью объясняет насилие только некоторый субъективный элемент, трудно уловимый и лишь косвенно дукоментируемый. Его я и называю за неимением лучшего термина"духовной атмосферой", имея в виду комбинацию некоторых умственных настроений и эмоционального состояния. Три элемента кажутся характерными для духовной атмосферы в условиях революционной ситуации и во время самой революции, являясь то ли порождением общественного дисбаланса, то ли его причиной. Эти три элемента: (1) острая подозрительность, (б) фатализм, (в)нетерпимость.
О мании подозрительности много рассуждает Ханна Арендт.Например: "Страсти и эмоции, как бы они ни соотносились с теми или другими идеями и рациональными суждениями, погружены в глубины человеческой души (heart). А наша душа не просто погружена во тьму, сквозь которую взгляд людской не проникает. Душа, по самой своей природе, нуждается в этой темноте; она нуждается в защите от публичности, именно чтобы сохранить в глубокой тайне ото всех наши самые сокровенные душевные порывы и побуждения. Как бы глубоко в душе ни коренились движущие нами мотивы, оказавшись на виду, они вызывают у других людей скорее подозрения, чем разъясняют что-либо в наших действиях. Дела и слова существуют,поскольку они явлены. А скрытые за делами и словами побуждения, рассыпаются в пыль, оказавшись на свету. На всеобщем обозрении они кажутся "только видимостью", а еще глубже за ней мерещатся лицемерие и обман. В плену этого прискорбного инстинкта современный человек оказался теперь одержим"выяснением мотивов", что ведет к составлению мрачного католога"человеческих низостей". Именно этого рода мизантропическое мудрствование побудило Робеспьера и его последователей, решивших, что добродетель может существовать только как свойство души, видеть повсюду вокруг интригу и коварство, предательство и лицемерие" [37]
Тот, кто подозревает всех в лицемерном укрытии подлинных низких побуждений, не может не подозревать и самого себя. Это ведет к внутреннему душевному конфликту, в результате чего возникает то, что Руссо называет l'ame déchirée (растерзанная душа). Робеспьер,продолжает Ханна Арендт, "перенес глубинные конфликты "растерзанной души" в политику, где они оказались смертоносными, поскольку были неразрешимы" [38]
Добавим к этому, что революционный хаос сталкивает друг с другом людей из разных сословий и углов общества с разными кодами поведения, не понимающих друг друга - как иностранцы. В такой атмосфере и таких условиях начинается охота за ведьмами, или лучше сказать, за демонами лицемерия, а лицемерие, несколько неожиданно (во всяком случае на первый взгляд) оказывается самым страшным грехом. "Именно война с лицемерием превратила диктатуру Робеспьера в царство террора" [39]
Представление о скрытых низких мотивах людей как будто подтверждается объективным политическим опытом обществ, чреватых революцией - и Франции Людовика XVI и России Николая II. Эти общества были разъедены политическими интригами, лживыми обещаниями, циничной демагогией. Господствующие группы правили, как казалось, исключительно с помощью лжи и интриги, и в нижних слоях общества зрело убеждение, что им можно противопоставить только прямолинейное насилие - разоблачить и уничтожить.
Эта чреватая насилием обстановка, как пишет Ханна Арендт,становилась еще более опасной там, где в ходе революции пытались решить и социальную проблему, поскольку "любая попытка решить социальную проблему политическими средствами ведет к террору, и, хотя именно террор несет гибель революциям, вряд ли можно сомневаться, что избежать этой роковой ошибки невозможно, когда революция начинается в условиях массовой бедности" [40]
Ханна Арендт относилась к этой реальности революции со скептическим сожалением. Поиски "подлинных мотивов" человеческого поведения казались ей избыточными и чем-то вроде умственного извращения. "В делах людских видимость и есть реальность" - так она завершает свой морально-психологический экскурс в глубины души борцов с лицемерием.
Она сокрушалась также по поводу того, что"необходимость вторгается в сферу политики - единственную сферу, где человек действительно может быть свободен". Эта тенденция была характерна для XIX века, что неоднократно отмечалось в истории философии и в общих работах о революциях.Представление о неотвратимой поступи истории было сформулировано в философии Гегеля под влиянием французской революции. А из нее в свою очередь вышел"революционизм" с характерным для него "фатализмом",открывший перед желающими целый набор "исторических ролей". Ход же русской революции затем поставил перед ее свидетелями и последующими комментаторами очень острый вопрос: если протагонисты русской революции, в отличие от своих предшественников, знали, в чем они участвуют, и сознательно играли соответствующие роли, то значит ли это, что происшедшее в ходе русской революции было делом их рук и ничем больше, или все-таки, несмотря на это, ход русской революции был вполне предрешенным? Иными словами: теряет ли динамика революции свою объективную неизбежность оттого что ее участники употребляют свою свободу для того, чтобы подчиниться этой предполагаемой неизбежности?
Сознательные революционеры настаивают на том, что они исполнители исторической миссии. Если мы вслед за разоблачителями (a la Robespierre - см. выше)лицемерной человеческой природы, будем искать за этими заявлениями что-то еще,то мы можем вполне счесть ссылки на неумолимый ход истории демагогией,предназначенной для того, чтобы навязать свою волю другим, либо успокоить собственную совесть. В них есть и то и другое, но не только это. Еще раз предоставим слово Ханне Арендт: "Представление об исторической необходимости овладело с магической силой нашим сознанием с начала XIX века и достигло полноты своего молгущества ко времени Октябрьской революции. Она оказалась столь же поучительной для наших современников, сколь некогда французская революция для своих, воплотив в себе лучшие надежды людей с тем, чтобы потом бросить их в бездну отчаяния. Разница. однако, была в том, что на родине революции ее участники не предвидели того, что с ними произойдет, а во второй раз события сознательно разыгрывались по образцу происшедшего некогда в прошлом. Поистине, только двойное давление идеологии, подстегивающей людей изнутри, и террора, подгоняющего их извне, может нам объяснить ту покорную обреченность, с которой революционеры во всех странах, попавших под влияние большевиков, шли навстречу своей судьбе. Но важно, повидимому, и другое:нынешние революционеры добровольно взяли на себя идеологически обусловленную повинность - такой урок они извлекли из французской революции. Беда неизменно была одна и та же: кто пошел в школу революции, тот выучил там и знал заранее,каким курсом революция должна пойти. они имитировали не революционные персонажи, а ход событий. Если бы они подражали революционным персонажам прошлого, они могли бы настаивать на своей невинности до последнего вздоха. Но это было для них невозможно, потому что они знали, что революция непременно пожрет своих детей, или что на место открытых врагов революции придут их скрытые враги в образе "подозреваемых", или что в ходе революции произойдет раскол и возникнут две клики - indulgents (терпимые)и enrages (бешеные)- стремящиеся совместно (реально или "в сущности") подорвать революционное правительство, и что революцию "спасает" человек середины, отнюдь не более умеренный, но ликвидирующий и "правых" и"левых", как Робеспьер ликвидировал Дантона и Эбера. Персонажи русской революции извлекли из французской революции уроки истории, а не уроки жизни (action) и этим почти ограничивалась их подготовка к революции. Они приобрели способность играть в великой драме истории, какую бы роль эта драма им ни предложила. И если доступна была только роль негодяя, они готовы были скорее взять на себя эту роль, нежели покинуть вообще историческую сцену.
Есть какая-то грандиозная нелепость в этом зрелище. Люди,отказавшиеся подчиняться каким бы то ни было властям и бросившие вызов всем мыслимым авторитетам, люди, чья отвага не вызывает никаких сомнений, снова и снова, робко и не выражая никакого недовольства, подчиняются зову логической необходимости - неважно, насколько несуразной и неуместной она представилась бы им самим при взгляде на нее со стороны. Они попали в это дурацкое положение не потому, что в их сознании звучали слова Дантона и Верньо, Робеспеьера и Сен Жюста, или кого там еще; они были обмануты (fooled) историей и им выпала доля стать шутами (fools) истории [41]
Итак, скорее "шуты" истории, нежели"преступники", особенно если учесть. что почти все палачи в свой час оказались жертвами. Сценарий (схема) поступательного движения русской революции был все-таки предрешен с того момента, когда революционная ситуация сложилась окончательно. Роли были расписаны. Все могло бы быть иначе только в том случае,если бы на соответствующие роли не нашлось исполнителей. Но они нашлись, и никакая сила воображения не поможет нам представить себе, что они не нашлись бы. Будущие исполнители выбирали себе роли отчасти добровольно, отчасти вынужденные биографическими обстоятельствами. Делая свой выбор, протагонисты русской революции, не влияли на ее ход; они распоряжались только собственной судьбой - каждый был кузнец своего счастья. И, добавим, последующей репутации.А историческая альтернатива имела бы шанс только в том случае, если бы оказалось, что не находится исполнителей на роль проводников революции. Но тут картина достаточно ясная. Состояние российского общества с огромным накопленным потенциалом социального (классового) рессентимента и отчуждения не оставляет никаих сомнений в том, что должно было произойти. Ничего удивительного, однако.Ведь в сущности революционная ситуация в том и состоит, что в обществе созрели силы, готовые исполнять соответствующие роли.
В русской революции в роли Каина оказались коммунисты.Как мы уже заметили, под зонтиком большевизма собралась на самом деле очень идеологически пестрая толпа, а каины в огромном большинстве на следующем витке событий оказались в роли авелей. Но будем все-таки считать, что главным идеологическим мотором русской революции был коммунизм, поскольку именно организация коммунистов в конечном счете пережила все остальные центры революционных импульсов. Французская революция произошла до Коммунистического манифеста и обошлась якобинцами. Американской революции было достаточно республиканцев, а английской - протестантов.
Проблема "объективной необходимости" в ходе истории - это философская проблема. От нашего мировоззрения зависит, как мы задним числом понимаем происшедшее. Наше мировоззрение определяет в некоторой мере и опосредованно, какая роль нам выпадает в происходящем. Но не определяет само происходящее. Если не считать, что в истории происходит только то, что происходит лично с нами сейчас (или в наших более ранних инкарнациях). На самом деле на обозримых отрезках времени существуют типовые состояния общества,типовая структурная динамика, логика разверывания тенденций, длительные и направленные социальные (культурные, политические) изменения, накопление определенных качеств и их растрата; составляются и реализуются проектные программы, имеющие собственную инерцию и логику развертывания.
Все это выпадает из поля зрения исследователя, если он теоретически беззаботен, то есть пренебрегает теорией вообще или принимает за теорию предрассудочные конструкции. Проводя прямую линию между кровожадными фразами Ленина - Дзержинского и массивным мартирологом революции, мы на самом деле не можем узнать о русской революции ничего, кроме того, что большевики были очень плохие люди. Не густо.
Теперь обратимся к третьему элементу атмосферы, которую мы определили как благоприятную для насилия. Это - убежденность в своей правоте(self-righteousness, Rechthaberei), или, выражаясь по-русски менее громоздко, "нетерпимость" (intolerance). Дело в том, что конфликты интересующей нас эпохи имеют все признаки "религиозных войн". Первые конфликты эпохи модернизации в Европе (позднее Средневековье и ранняя Современность) были религиозными войнами в самом прямом смысле. После эпохи просвещения и широкой секуляризации общества они приобрели характер идеологических войн, представлявших собой метаморфированный вариант подлинно религиозных войн.
Участники религиозных войн, как сказал бы Макс Вебер,руководствуются "этикой убеждений", а не "этикой ответственности". Им кажется, что они выступают на стороне"истины-добра", а те, кто им сопротивляется, подлежат обращению в истинную веру. В религиозных войнах комбинируются пережитки средневековых ордалий с модернистской потребностью в самоутверждении. Война за истинную веру или "джихад" - это война, нацеленная на покорение, а если покорение не удается, то на уничтожение. По этому сценарию шли также столкновения очень разных (чуждых друг другу) цивилизаций. Образцовым конфликтом такого рода,пожалуй, должен считаться поход генерала Кастера против американских индейцев. "Этика убеждений" чревата постоянными вспышками насилия, а как замечает Ханна Арендт, никогда, между прочим, не ссылающаяся на Вебера, "абсолют, привнесенный в сферу политики,роет могилу всем".
Революции жестко связаны с религиозными войнами:содержательно - через поиски нового принципа легитимности власти, и энергетически - через "этику убеждений" и сопуствующую ей нетерпимость, поскольку поиск легитимности никогда не обходится без отсылок к моральной правоте по принципу "Бог с нами". Ситуация осложняется,однако, тем, что поиски легитимности нового порядка почти не отличимы от поисков оправданий совершенного при этом насилия. Как мы уже говорили, всегда возможна трактовка, согласно которой поведение конкурентов в борьбе за власть насквозь лицемерно и что все их отсылки к моральным ценностям чистая маскировка.На своем моральном превосходстве настаивают все стороны конфликта. В этом они совершенно идентичны. Отличаются они друг от друга только тем, что какие-то участники борьбы оказываются побежденными (или даже уничтоженными), а кто-то оказывается победителем. Для победителя его победа - доказательство его правоты(еще раз вспомним ордалии). Для все остальных - доказательство того, что только он (победитель) и был виновен в насилии - убежденность в этом морально компенсирует их за поражение.
Коль скоро большевики вели религиозную (идеологическую)войну и оказались в ней победителями, то есть уничтожали противников решительнее и успешнее, чем противники уничтожали большевиков, их поведение легче себе представить в контексте судебного процесса. "Добрые намерения",даже если все общество готово считать их "добрыми", согласно современным (по меньшей мере) правовым представлениям, не могут служить оправданием убийства. Защита еще может настаивать на "смягчающих обстоятельствах", опираясь на свидетельство широко мыслящих психиатров,готовых подтвердить, что "мания правоты" может рассматриваться как вариант патологии, по меньшей мере социопатии. Так что меру наказания предсказать трудно. Но вопрос о виновности конкретных участников репрессий кажется предрешенным.
Ловушка, однако, в том, что эта схема обвинения должна быть отнесена к участникам всех религиозных войн, а не только к коммунистам. А в этом случае придется завести уголовные дела на половину активных персонажей Новой истории. Открытые сторонники коммунизма часто оперируют именно этим доводом. Всем было можно, говорят они, а коммунистам нельзя? А протагонисты революции нередко шли на эксцессы насилия с такой легкостью именно потому, что у них перед глазами были впечатляющие прецеденты прошлого: уничтожение коренного населения Америки, завоевательные войны империализма, подавление всевозможных бунтов и т.п. [42]
Нынешние обвинители коммунизма считают, что такие сопоставления не корректны. Получается, что сопоставления репрессий коммунизма и нацизма корректны и даже обязательны (против чего нет возражений), а сопоставления и тех и других с демоцидом(геноцидом) араваков на антильских островах или уничтожением иезуитского государства в Парагвае (вместе с населением) - некорректны? А почему, собственно? Ведь большевики и нацисты вели своего рода религиозные войны.
Объективное содержание эпохи. Первоначальное накопление
Режимы могут мотивировать свои репрессии как угодно. Нет никакой гарантии, что они сами правильно понимают их ситуативный смысл. Фактура истории, а тем более ее полное содержание не сводимо к летописи. История разворачивается сразу в нескольких содержательных планах. Между ними есть согласованность, которую не следует путать с каузальнстью.
"Деяния" исторических персонажей как-то мотивированы", "мифологизированы" и "осмыслены". "Мотивировка" действий персонажа - самая темная фактура. Она, как подчеркивала Ханна Арендт, кроется в таких глубинах человеческой души, что до нее вряд ли вообще достают анализаторы наблюдателя. "Мифология",напротив, вся как на ладони, потому что это в основном объявленные цели деяния.Мифология не обязательно предназначена для того, чтобы сознательно ввести в заблуждение других. И даже самих себя. Это было бы так, если бы агент исторического процесса сам понимал, что он делает. Но весьма часто он не понимает.
Один американский логик как-то пошутил: вы спрашиваете,оправдывает ли цель средства? А чем еще вы можете их оправдать? Этот парадокс означает: не надо думать, что сначала ставится цель, а потом решается вопрос о морально приемлемых средствах для ее выполнения. Вполне возможно и, может быть,даже чаще бывает наоборот: сначала применяют средство, а потом ищут ему оправдание. В нашем случае: исстребляют население, а потом уверяют, что это было сделано для очищения общества от расово, классово или морально неполноценных людей. Концепция "тоталитаризма" принимает это объяснение за чистую монету. В значительной мере ее адепты делают это под впечатлением того, что сами агенты репрессий верят в свои объяснения. Разница между протагонистами и антагонистами репрессий только в том, что одни считают эти цели "чистыми", а другие "грязными".
Но возможен и третий вариант. А именно, что объявленные цели не суть действительные цели. Объявленные цели - "мифология". Но каковы же в таком случае могут быть действительные цели? У протагонистов репрессий на этот счет может не быть вообще никакой точки зрения. Они заинтересованы в ней меньше всех. А вот внешние наблюдатели как раз главным образом заинтересованы в том, чтобы обнаружить подлинные цели. Концепция"тоталитаризма" предлагает нам считать подлинной целью исстребления людей установление такого способа правления, для которого исстребление людей оказывается имманентно нормальной политической технологией. Такое мыслительное построение представляет собой слегка прикрытую тавтологию, объявляющую в сущности репрессии самоцелью.
В поисках менее тавтологического построения мы продолжаем думать, что репрессии и исстребление людей это все-таки средство, но для достижения иной, нежели объявленная, цели, каковую нам и приходится назвать"объективным смыслом" происходящего. Нам придется покинуть пыльные архивы, где хранятся документы, содержащие детали размышлений, решений и поступков персонажей истории, и выйти на широкий простор, где история оставляет следы не в виде бумажной или даже звуковой эфемерии, а в виде слоев материальной культуры или погребенных культурных ландшафтов.
Бросается в глаза, что коммунистическое правление было особенно жестоким на тех участках земной поверхности, где общество (не будем сейчас спрашивать почему) проявило значительную волю к модернизации по существовавшему к том
времени образцу и где начальная фаза этой модернизации проходила в условиях массивного аграрного перенаселения и полного отсутствия источников накопления.
Историческим прецедентом этого процесса было развитие капитализма в Англии. Там как будто бы не было такого жуткого гекатомба жертв.Но, во-первых, приносить жертвы и там не стеснялись, и тех, кто оказывался на"пути прогресса" уничтожали, даже не сообенно задумываясь над этическими или правовыми аспектами, а если было нужно, то находили чисткам "благовидное" [43] оправдание, точно так же как это раньше делали инициаторы религиозных войн, а позже большевики. Во-вторых, жертвы первоначального накопления в англо-саксонском мире (включая, например, негров в трюмах работорговых судов)пока еще подсчитаны не лучше жертв коммунизма. Известно, впрочем, что еще в XVII веке на территории Англии была густая сеть деревень, исчезнувших к началу следующего столетия с лица земли. Куда они девались? Огораживания в Англии (несколько волн огораживаний) были по смыслу и методам очень похожи на раскулачивание в России.Австралийская ссылка очень напоминала Гулаг, Мельбурн начинал как Магадан.Больше всех, конечно, в эту эпоху пострадала Ирландия. Там даже всего лишь 150лет назад был массовый голод (так называемый "картофельный"), и ирландцы до сих пор считают, что он был создан, во всяком случае усилен,искусственно.
В Англии все это происходило на совершенно ином демографическом фоне; на всех Британских островах в начале XVIII века жило 12-15млн. человек. При этом обнаружился клапан - можно было уехать в Новый свет, и массы людей этим воспользовались. И несмотря на это в начале XIX века Англия была на пороге социальной революции, и именно идеи раннего английского рабочего движения вдохновили Маркса-Энгельса на некоторые особенно экзальтированные и неосторожные обобщения, сыгравшие затем такую большую роль в мировой истории.История современности по марсистскому сценарию и прогнозу (или проекту)началась в Англии, ушла там, фигурально выражаясь, под землю и опять вышла из-под земли в России и в Китае, а позже и много где еще. Но в этих странах"английский" сценарий дошел до логического конца и разыгрался на гораздо(несравнимо!) более внушительном демографическом фоне. Можно ужасаться, но надо ли удивляться тому, что число жертв, сопровождавшее становление коммунистических режимов, было "неслыханным в истории", как любят не без некоторого садо-мазохистского волнения повторять обвинители коммунизма.
Итак, это была эпоха коммунистических режимов. И это была эпоха революций. И эпоха религиозных войн. Но так же эпоха первоначального накопления. Что более существенно, когда мы пытаемся определить содержание этой эпохи? Спор по этому моводу может оказаться затяжным, если не бесконечным. Он вроде бы еще и не начался. Да и начнется ли? Желающих принять в нем участие может и не оказаться - не революция же в самом деле на дворе. И начинать его,может быть, и не стоит. Важно ведь в конце концов не решить "что главней", а хотя бы только не забывать все стороны содержания эпохи.
Интерпретация строительства коммунизма (социализма) или первых пятилеток в России как фазы первоначального накопления лет 50 назад могла быть продуктивной. А теперь она становится захватывающе интересной в комбинации с "мир-системным анализом". Была ли модернизация России под водительством ВКПб всего лишь местным вариантом развития капитализма (пусть и не субстанциального, как считает А.Фурсов), интригующе интересный вопрос.Коммунисты с пеной у рта возражали против такой интерпретации и будут,вероятно, продолжать в том же духе. Хотя - вот ирония судьбы! - теперь они могли бы с помощью этой трактовки свалить все свои грехи на капитализм.
Но нас ведь интересует не кто виноват, а что случилось. В таком случае прежде всего следует иметь в виду, что все это случилось в условиях вопиющего (в Китае до 30%) аграрного перенаселения, и можно думать, что власть, захватившая контроль над обществом, просто не знала, что с этим делать. Вернее, сперва она думала, что знает. Были даже марксистские выкладки, согласно которым при построении коммунизма как альтарнативы первоначальному капиталистическому накоплению проблемы избыточного населения не будет. Эти выкладки оказались нереалистичными.Проблема структурно избыточного населения была, и ее пришлось решать. Между прочим, еще в 1905г. Макс Вебер (кто бы мог подумать), довольно внимательно анализируя аграрную проблему в России, говорил, что это "финансовая проблема небывалых масштабов" и что, повидимому, она "не имеет легального решения". Вполне понятно, что те, кто не остановился перед"нелегальными" методами ее решения, несут историческую и моральную ответственность за все эксцессы; их нам и предлагают считать"преступниками".
Коммунистический социальный проект,наивно-авантюристически обещавший обойтись без тех жертв, которые принесла на алтарь капитализма европейская деревня, казался соблазнительным сам по себе, а,не осуществившись, был оппортунистически модифицирован и стал мифологическим прикрытием для радикализма реформаторов, решившихся идти до конца - то ли в пароксизме отчаянной храбрости, то ли, наоборот, побоявшихся менять лошадей посреди брода, то ли просто не успевших как следует сообразить, что происходит,то ли в результате правильного учета "исторического момента и международного положения", как они сами любили выражаться. Другие претенденты на руководство обществом задним числом уверяли, что они оказались выбиты из игры (помимо коварного бандитизма большевиков) потому, что совесть не позволяла им прибегнуть к "нелегальным" методам. Но можно думать, что у них не было эффективной мифологии, которая позволила бы им убедить себя и других, что применяемые ими методы (в любом случае) легальны, а игра стоит свеч.Иными словами, не нашлось целей, которыми можно было бы оправдать средства, для достижения других целей.
Итак, на самом деле правление коммунистов роковым образом совпало с эпохой глубокого аграрного кризиса, чреватого демографическим кризисом. Совпало, конечно, не случайно, потому что именно в этих условиях понятна популярность коммунистических идей. Они возбуждали надежду, что как раз с их помощью и удастся избежать социал-дарвинистской реакции на мальтузианскую ситуацию. Надежда эта оказалась иллюзорной. В конце концов вся коммунистическая пропаганда, включая и разговоры о классовой борьбе, превратилась в мифологию,обманувшую бдительность широких масс, которым предстояло проглотить горькую пилюлю радикального "сокращения штатов" в деревне. Впрочем, я несколько упрощаю ситуацию. На самом деле "идеологический туман"коммунизма представлял собой синкретизм мифологии и проекта. И это вполне воплотилось в глубокой двойственности Гулага, оказавшегося причудливой смесью пенитенциарной системы, принудительного труда и вэлфэра. Что мы знаем про Гулаг? Его полную историю еще предстоит восстановить, хотя с каждым десятилетием, вероятно, это будет труднее всего сделать.
Сказав "а", скажем, однако, и "б".Если наши рассуждения релевантны (правильны они или нет, говорить пока неуместно) в отношении коммунизма, то было бы естественно распространить их и на опыт фашизма (нацизма). На самом деле в отношении нацизма это уже сделано.Это сделали Гетц Али и Сусанна Хайм.[44] Они собрали свидетельства того, что проблемы организованной мальтузианской политики обсуждались в немецких академических и чиновных кругах довольно давно и затем сознательно развивались нацистами с тем, чтобы в момент крайней нужды приобрести вид технических проектов по устранению "излишнего населения" на завоеванных территориях. Али и Хайм даже предполагают, что и евреи попали в мясорубку именно поэтому, а не из-за пресловутого немецкого антисемитизма. Как бы ни развивалось дальше обсуждение этого тезиса, здесь имеет смысл обратить внимание на одно обстоятельство: ни в самой Германии, ни в других странах европейского фашизма подобных массовых дискриминаций (от апартеида до уничтожения) больших групп людей не было, поскольку там не стояла так остро аграрная проблема и при этом еще существовала возможность эмиграции. Сторонники концепции"тоталитаризма", вероятно, скажут, что это и отличает"злой" тоталитарный коммунизм от "доброго" аторитарного фашизма Муссолини и Салазара. На мой взгляд такое утверждение даже не заслуживало бы возражений [45]
Опыт стран, где аграрный и демографический кризис не был на повестке дня, показывает, что коммунистическое правление вовсе не обязательно предполагает массовое уничтожение людей и даже массовое подавление.Обвинители на это возражают, что коммунистам в некоторых странах просто не дали возможности показать свою подлинную сущность. Но если какие-то обстоятельства были способны предотвратить массовые репрессии, то, значит, какие-то другие обстоятельства могли быть, наоброт, благоприятны для репрессий. Как раз таким обстоятельством, можно думать, и было огромное аграрное перенаселение. Столь бесцеремонное устранение "избыточного" населения производит,разумеется, шокирующее впечатление. Едва ли не более шокирующее, чем классовая чистка. Для моралистов и тут остается достаточно пространства.
Объяснение, этическая оценка, судебное постановление
Хотя все повторяют старую расхожую мудрость "понять не значит простить", никто в нее особенно не верит и меньше всего те, кто эмоционально тяготеет к поискам виноватых в качестве полноценного объяснения.
Историки любят напоминать всем и самим себе о своей преданной любви к "фактам". Отличить факт от вымысла - иной раз трудное дело и требует кропотливо-виртуозной работы. Но отделить объяснение от обвинения-оправдания еще более тонкая интеллектуальная задача. С тех пор как проблема "объективности" была осознана во всей ее сложности, взаимные обвинения историков в "партийности" или "морализаторстве" (включая "аморализм") стали эффективным оружием в конкурентной борьбе за профессиональный авторитет. Очасти (хотя и не только) поэтому масса профессиональных историков теперь так панически боится"концептуализировать" свои наблюдения и возводит "чистое описание" в особую профессиональную добродетель.
Более конкретно, "концептуализация" и"объяснение" (интерпретация) связаны с двумя опасностями. Во-первых, при прочих равных условиях содержательность интерпретации всегда сопровождается некоторой утратой нейтральности. Полностью нейтральная интерпретация тривиальна.[46] Кто хочет избежать тривиальности, должен за это заплатить. Во-вторых, нейтральность описания находится под двойной угрозой. Недостаточно, чтобы сам описатель проявлял волю к нейтральности. Его читатель должен сделать то же самое. Всякое высказывание, как известно, есть реплика в диалоге. И участники диалога должны быть, так сказать, настроены на одну волну. Иными словами, они должны принадлежать к одной конвенции. Шансы на это невелики. Поэтому каждый историк подсознательно чувствует себя обреченным. Он чувствует, что, стремясь к объективности,он чаще всего бывает понят прямо противоположным образом.
Но без объяснений не обойтись. Я позволю себе еще раз вспомнить популярную фразу Кейнса, звучащую примерно так: не говорите мне о предпринимательском здравом смысле - за спиной у любого предпринимателя стоит какой-нибудь покойный (defunct)теоретик-экономист. Установка на чистую документальность-дескриптивность ведет к тому, что история оказывается во власти недоброкачественных [47] и дезориентирующих концепций, технически неээфективных и очевидно предрассудочных. Именно такова концепция "тоталитаризма",претендующая сейчас на то, чтобы заполнить теоретический вакуум в российской науке и общественной мысли. В нее встроен этический элемент. И ее сторонники это признают с гордостью.[48]
Объясняя на свой лад случившееся при коммунистах, я,конечно, рискую. Кто хочет, может считать, что я ищу коммунистам оправдания. На самом деле я лишь возражаю против специфической научной интерпретации коммунизма и жестко связанной с ней специфической формулы осуждения, полагая,что они интеллектуально коррумпируют научное исследование.
Эта опасность особенно актуальна для самой России.Оставшись без партийного руководства, российская академическая община ищет новой профессиональной конвенции и новых идей. К сожалению, она пока идет по пути наименьшего сопротивления, заимствуя из западной советологии те идеи,которые лучше отвечают настроениям подпольного антисоветского салона20-30летней давности. Так, понятие "тоталитаризм", популярное на Западе скорее у журналистов, чем в научных кругах, в России быстро завоевывает позиции именно в академической общине. Это отмечают такие разные наблюдатели как Ричард Пайпс и Аббот Глисон - в самом деле это трудно не заметить. Но и на Западе, как свидетельствует оркестровка публикации "Черной книги",влияние моралистического антикоммунизма возрастает. Мы привыкли думать, что он был элементом холодной войны как зеркальное отражение моралистического антикапитализма. Даже если это было так, то теперь выясняется, что это была не единственная питательная среда агрессивного морализаторства и антикоммунизма.
В последние годы было предпринято несколько попыток объявить вне закона коммунистические партии или устроить над ними суды. Это были амбициозные проекты. Но суд над КПСС ушел в песок. Ничтожные результаты принесли процессы над Хонекером и другими руководителями ГДР. Кое-кто,вероятно, думает, что "зловещие силы" сумели эти дела, что называется, "замять". Но даже если кто-то и приложил к этому руку, то очевидно, что это удалось сделать очень уж легко. И, вероятно, потому, что завести "уголовное" дело на коммунизм оказывается, наоборот, очень трудно.
Успешные процессы такого рода можно себе представить при определенных обстоятельствах. Например, представим себе, что сразу после смерти Сталина (1953г) в СССР имеет место народное возмущение, удачный государственный переворот и, допустим, американская оккупация. Тогда можно не сомневаться, что были бы схвачены несколько десятков человек, которых сочли бы наиболее причастными к конкретным репрессионным кампаниям; их быстро судили бы и так же бытро ликвидировали. Правомочность такого процесса (как и Нюрнбергского) потом подвергалась бы сомнению, но сама ликвидация не вызывала бы особого удивления.Коль скоро так не произошло, можно думать, что момент для этого упущен навсегда.
Судебно-криминальная терминология при интерпретации коммунистической эпохи попадает теперь в совершенно иной исторический контекст,где она должна бы стать неуместной. Это вовсе не значит, что мы не можем ее этически оценивать.
С некоторых пор принято считать, что этическую оценку не следует смешивать с познавательной процедурой. Это общепринятая доктрина. Все кто ее нарушают, стараются это скрыть. Из осторожности все всегда оговаривают,что идеал в этом деле не достижим. Тем не менее этот принцип стал краеугольным камнем исторического исследования. Но историку постоянно грозит еще одна обще-методологическая ловушка, и она, кажется, до сих пор привлекала к себе гораздо меньше внимания, если привлекала вообще.Этическую оценку не следует путать не только с объяснением, но и с судебно-правовым заключением.Обвинители коммунизма интонируют свои обвинения в этическом ключе, а артикулируют их все более настойчиво в судебно-правовых терминах. Тут они выступают прямыми наследниками организаторов сталинских процессов, не различавших этику и право. Этическое осуждение коммунистических режимов или революции, которую они то ли стимулировали, то ли подавляли, то ли паразитировали на ней, требует иных формул. Это хорошо чувствовал первый (кстати, социал-демократический) президент республиканской Германии Фридрих Эберт, сказавший как-то "Я ненавижу революцию как грех". Кто-то будет думать, что грех хуже преступления. Кто-то будет думать, что наоборот. Но на самом деле ни то, ни другое. Это просто понятия из разных контекстов. Если мы будем говорить о "греховности" революции,о грехах революционеров, коммунистов, чекистов - или кого там еще, то моральная оценка их действий будет делом совести каждого. Но те, кто переводит свое этическое осуждение (допустим, что неподдельное) на судебно-правовой язык и хотят посадить на скамью подсудимых "коммунизм", в сущности хотят чтобы было принято некое "постановление", обязательное для всех.Именно подобные вещи все время и происходили в сталинской России. Впрочем, они происходили не только в сталинской России. Гизо, написавший подробную историю английской революции, счел нужным сказать "не людям произность над людьми приговоры Божии". Что вызвало у него это критическое замечание? Склонность враждующих групп к судебному оформлению победы в конфликте интересов.
Зачем и кому нужен суд над коммунизмом
Итак, юристы вряд ли возьмутся за процесс по обвинению коммунизма в предумышленных преступлениях . Собственно, не они и начали нынешнюю кампанию. В дискуссии по поводу "Черной книги" участвовали кто угодно - только не законники. Но если виды на такой процесс выглядят столь бледно, то зачем же сотрясать воздух понятием "преступности"? Что означает такой выбор ленсики и инвокация Нюрнбергского процесса?
Начнем с того объяснения, которое дают своей инициативе сами ее инициаторы. Выражается надежда, например, что "коммунистических преступников" следует подвести под Нюрнбергский процесс, чтобы по возможности предотвратить повторение подобных вещей в дальнейшем. Главный интеллектуальный козырь тут известная народная мудрость "кто забыл прошлое, тот переживет его снова". Это выглядит благообразно, но мало убедительно. Неужели кто-то всерьез может думать, что бороться с"преступной" комунистической утопией можно поставив коммунистическую секту вне закона? Какую секту вообще когда-либо удавалось подорвать с помощью враждебной пропаганды и судебных преследований? Секты чувствуют себя в атмосфере гонений как рыбы в воде. Даже сталинский режим при всей его бесцеремонной брутальности не справился с этой задачей. Секты выжили. Причем самыми живучими оказались самые морально сомнительные.
Кроме того, исторический опыт показывает, что никакой коммунизм не овладеет умами, если в обществе нет катастрофически-кризисной (революционной)ситуации. Но зато если она возникнет, то ничто нас не спасет от коммунизма(идеологии и движения), или неокоммунизма, или нацизма, или неонацизма, или их комбинации, или религиозного фундаментализма (характерного, кстати, для ранних фаз революции в Европе), или от зеленого фундаментализма. Или от чего там еще,что непременно всплывет на поверхность для одухотворения протеста, для нужд конституирования Нового мира и (или) наведения порядка.
Далее, не исключено, что выступление Куртуа и весь шум вокруг "Черной книги" - просто акция в политической кампании. Сам Куртуа довольно открыто обвинил французских коммунистов и социалистов в коллаборационизме с преступным сталинским режимом. В тот момент, когда социалист Лионель Жоспэн включил коммунистов (сильно ужавшихся и реформированных) в свое правительство в поисках парламентского большинства, это обвинение прозвучало как политическая провокация. Французский политический эстаблишмент и без того переживает серьезные трудности. Голлистский президент(Ширак) вынужден сосуществовать с социалистическим премьером (Жоспэн). Справа давит Национальный фронт. Растет евроскептицизм. Тени прошлого тоже беспокоят:постепенно выясняется, что сотрудничество режима Виши с нацистами было отнюдь не столь пассивным, как это утверждается в учебниках истории. Социальная обстановка в стране не менее напряженна, чем накануне 1968г. Во Франции разрушается политическая система и при этом несколько неожиданно левая культура и традиционный социалистический проект оказались весьма живучи - к худу или к добру. Речь, таким образом, идет о прозаических и насущных целях политической повседневности: необходимо скомпрометировать социалистическую партию и вообще левых. Доказать, что Куртуа сознательно преследует именно эту цель, вряд ли можно,но об этом можно догадываться по принципу "кому выгодно".
Но ни собственная патетика обвинителей коммунизма, ни конспираторные догадки (с нашей стороны) насчет чьих-то прямых политических выгод не кажутся особенно интересными. Есть гораздо более интересные возможности объяснить акцию Куртуа.
Народная наука и мифотворчество
У Куртуа был серьезный коммерческий интерес. Сами соавторы Куртуа (Верт и Марголэн) обвинили его в "сенсационализме".Он хотел, дескать, продвинуть "Черную книгу" на массовом книжном рынке и заработать на этом известность и деньги. [[[[ Действительно, массовый рынок предъявляет большой спрос на исторически-повествовательную литературу, то есть популярную историческую документалистику, имеющую вид научных исследований. Обычно в такой литературе внимание перемещается на персонажи, их поступки и мотивы. Потребитель беллетризованной истории хочет также некоторого потрясения чувств. Он хочет "страшную сказку". На нижнем этаже массового рынка эту потребность удовлетворяют романы про мафию, гангстеров, массовых убийц и политические заговоры. На средней части рынка огромной популярностью пользуется так называемая court room drama("драма из зала суда"), очень часто основанная на реальных (real life) судебных процессах. На самом деле реальные судебные процессы становятся все менее отличимы от инсценировок. Среднюю часть рынка вполне удовлетворяют любовно-семейные судебные драмы. А уже на верхней части массового рынка пользуются успехом "суды истории". В этом ключе и написана добрая половина популярной исторической документалистики. Многие книги этого рода становятся бестселлерами, теперь особенно в России. Это открывает коммерческие перспективы перед профессиональными историками. Можем ли мы осуждать тех, кто пользуется этой возможностью? У историков все меньше шансов получить надежную работу. Доходы в бюджетном секторе, где работают большинство историков, все больше отстают от доходов в коммерческом секторе. Между тем, университеты выпускают все больше дипломированных историков. Постиндустриальный рынок добавляет к торговле материальным антиквариатом торговлю исторической информацией (бестелесным антиквариатом).
Если рынок предъявляет спрос, то возникает и предложение.На рынке исторической литературы, как беллетристики (fiction), так и документалистики(non fiction), особое место занимают повествование об устрашающих и кровавых эпизодах истории - будь то гибель Титаника, еврейский Холокост или русская революция.
Изготовление такой исторической (и биографической)литературы дело не простое. Не следует забывать, что речь идет о верхней части рынка, хотя и массового. Здесь требуется продукт, удовлетворяющий довольно примитивные и гедонистические потребности, но в то же время позволяющий потребителю думать, что он удовлетворяет свои возвышенные потребности и приобщается к чему-то умственно элитарному. Для достижения этой цели (помимо литературного дарования авторов, которое нас здесь не интересует) используется определенная повествовательная технология. В ней доминируют два элемента.Во-первых, стилизованная фактологичность - мельчайшие детали, обилие имен,точные даты, цитаты из разговоров, педантичная ссылка на источники (по возможности как можно более экзотические и трудно доступные). Во-вторых,морализаторский пафос, эмоционально оживляющий сухую фактологию и апеллирующий к синдрому элитарности.
Так мы постепенно попадаем в зону, где развлекательная беллетристика смыкается с научной литературой. И кто же кого тут поглащает?Происходит ли здесь облагораживание обыденного сознания наукой? Или, наоборот,профанация науки в результате ее капитуляции перед обыденным сознанием?
В мире, достигшем такого высокого уровня саморефлексии как наш, иногда кажется, что мы вступили в эпоху неудержимой экспансии научного сознания. Однако есть много признаков того, что это совсем не так. Конечно,наука, вставшая окончательно на ноги лет 300 назад, с тех пор теснила обыденное сознание - сперва в сфере представлений о природе, потом в сфере представлений об обществе и, наконец, даже в сфере представлений о человеческом сознании.Развитие самой науки продолжается и ускоряется, достижения науки становятся все более ошеломляющими, но влияние науки на культуру, индивидуальное сознание и эмоциональную культуру после некоторых успехов пошло на спад. И речь идет не о так называемом "простом народе", лишенном систематического современного образования. Речь идет именно о просвещенной части общества, об интеллектуалах.
Мы все чаще слышим: интервенция науки в обыденное сознение не удалась. Разумеется, контрнаступление обыденного сознания сопровождается указанием на слабые стороны научного подхода к жизни. Оно поощряется некоторыми учеными, лучше других знающими слабости науки. И в особенности учеными-неудачниками, стремящимися унизить науку. Но наиболее питательная среда для этого - досужий интеллектуальный салон, где господствует философский разговор общего типа. Все это в какой-то мере парадоксальные"плоды просвещения", как в свое время метко заметил Лев Толстой. ]]]]Тема "Суда над коммунизмом" пользуется устойчивой популярностью именно в этих условиях и в этой среде.
Происходит вытеснение научного духа из исторической рефлексии общества. Выйдя из монастырей и университетов на книжную ярмарку,историки проспосабливают содержание исторического повествования и интерпретацию прошлого к обывательскому, но претенциозному вкусу. Начавшись в популярной литературе, эти перемены постепенно захватывают и академическую науку, где под них подводится некая теоретическая база. Утверждается, что позитивисты-сциентисты со своей социологией-экономикой и прочие умники(подрывной элемент) лишили историю "человеческого тепла" и освободили от моральных обязательств (см. уже цитированного Р.Пайпса).
Возврат этих элементов в историческое повествование ведет к тому, что оно наполняется "преступниками", "преступными силами", "преступными идеями", а также всякого рода извращенцами, невропатами и т.д. Это было бы еще пол-беды, но вокруг этих персонажей строится и концептуализация исторического повествования. Под предлогом борьбы с избыточным теоретизированием из истории на самом деле вытесняется полноценная теория и ее место занимает обывательское теоретизирование. Проблема "преступности коммунизма" - один из важных участков борьбы между научным сознанием и обыденным сознанием в истории. Вот как на эту коллизию откликнулся один из участников обсуждения "Черной книги" Алэн Блюм: "Идеология, таким образом, становится решающей причиной шествия смерти. Нет больше ни социальной истории, ни политической истории - на всем лежит печать смертоносной идеологии...Объяснение и осуждение сливаются в одно" [49] Против этого возражает не только Алэн Блюм. Я ссылаюсь на него, потому что он персонифицирует академический эстаблишмент; Алэн Блюм - руководитель исследований в двух французских институтах (социальных наук и демографии).
Наука пытается сопротивляться. Боюсь, поздно. Времена меняются. Интересно, что даже на Нюрнбергском процессе американский обвинитель Джексон счел нужным сделать такое заявление: "Мы обвиняем вас не из-за ваших превратных идей. Интеллектуальное банкротство и безнравственность нацистского режима не стало бы объектом международного правосудия, если бы они не были использованы в целях бесцеремнного вторжения расы господ (Herrenvolk) в другие страны. Мы судим вас не за ваши убеждения, но за ваши деяния, которые мы считаем преступными". [50]
Судебные прения по делу о преступности коммунизма отражают и еще одну тенденцию в исторической рефлексии. Издавна существовали два подхода к выяснению причин революции. Одна школа настаивает, что революцию готовят революционеры, то есть подрывной элемент. Они стремятся разрушить естественный и разумный порядок. Без них, дескать, все было бы спокойно. К такому представлению естественно склонялись господствующие социальные группы Старых режимов. Его можно считать консервативным. Оно характерно и для обыденного сознания благополучных средних слоев общества.
Другая школа возлагает ответственность за революцию на сам Старый режим. Эта школа развивает аргументацию в двух направлениях. Одно соображение предполагает, что Старый режим неестествен, несправедлив и в силу этого неразумен. Поэтому он обречен. Так были настроены всякого рода еретические секты хилиастического толка, а от них это настроение перешло к современным революционерам. Самые характерные среди них анархо-коммунисты. (Государственный коммунизм российского типа заимствует пафос анархо-коммунистов для целей пропаганды). Этот вариант также свойствен обыденному сознанию, но маргинализированному и отчужденному.
Другой вариант этой школы связан с политическим либерализмом.Он подчеркивает, что Старый режим ведет дело к революции тем, что не может гибко реагировать на меняющиеся условия и обостряет до крайности социальный конфликт в обществе. Это уже исторически очень позднее представление, и оно ассоциируется у нас с "научным". Так вот, появление идеи "суда над коммунизмом" свидетельствует об оживлении "старорежимных"представлений о революции. Вероятно, в связи с тем, что в постреволюционном обществе оформились новые естественные носители такого обыденного представления - благополучные средние слои. Для тех,кто впрягся в телегу науки, это огорчительно, но было бы неосторожно становиться по этому поводу в высокомерную позу осуждения. Бытие все-таки как-то определяет сознание, а есть ли особый смысл осуждать бытие? Радоваться,впрочем, тут тоже, конечно, нечему.
Но пойдем дальше. Две Мировые войны, еврейский Холокост и зверства нацистов, опустошительные коммунистические революции и строительство коммунизма на костях двух-трех поколений "неудачников истории" совсем недавно еще были "настоящим", затем перешли в "недавнее прошлое", а теперь уходят из памяти общества (народов) в архив истории.Естественно опасаться, что их морально-дидактический потенциал быстро иссякнет.Забытый опыт - уже не опыт и можно понять опасения (умозрительные), что подобное может повториться. Мы знаем теперь, что равновесное состояние общества это скорее историческая роскошь, чем повседневность, особенно в условиях модерна. И знаем, чего следует ожидать от людей, оказавшихся в крайне затруднительно положении. Но, как мы уже заметили, труднее понять расчеты на то, что символическое осуждение коммунизма как и ритуальное поминовение жертв революции поможет предотвратить подобные эксцессы в будущем.
Более того, постоянные напоминания об ужасах прошлого и обвинительные приговоры в адрес агентов недавнего исторического процесса, могут указывать на то, что это прошлое фоссилизируется в виде мифа, из которого всякий этический элемент полностью исчезает.
Подобные вещи рано или поздно уходят в мифологию и приобретают вид "Каин убил Авеля" - Ромул убил Рема, Кий убил Аскольда, Фриц убил Абрама, Иван убил Петра. Кто сегодня сопереживает Авелю?Кто жалеет Рема? Кто завтра будет жалеть Абрама и Петра или осуждать Фрица и Ивана? Мы видим, как на наших глазах происходит отбор фактуры будущего мифа. В него включается прежде всего насильственный акт. Все остальное отсекается и предается забвению. Так, наверное, складывалось содержание Ветхого завета. Как мало мы узнаем из этого исторического эпоса, не постесняемся сказать, о производительных силах и производственных отношениях соответствующих времен и народов. А перечень убийств тянется и тянется. Вот характерный стиль этого повестовования (Иисус Навин): "...и поразили они их, и преследовали их до Сидона великого...и перебили их, так что никого из них не осталось, кто уцелел бы" (11:8); или "И побили все дышащее, что было в нем, мечем, придав заклятию; не осталось ни одной души; а Асор сожег их огнем" (11:11); или"...людей же всех перебили мечем, так что истребили всех их; не оставили ни одной души" (11:14). Ну что за память была у наших праотцев. Сущие дети.
Поразительно, что в Ветхом завете, как и в других древних эпосах (мы уже говорили об этом в другой связи) совершенно незаметно какое бы то ни было морализирование по поводу бесчисленных убийств и, как мы теперь сказали бы, военных преступлений. Возможно, это объясняется тем, что в исторически глубоком прошлом вообще не было моральной рефлексии современного типа. По тем порядкам, еще не отравленным новозаветным "декадентским"морализаторством, как известно, ностальгировал, например, Ницше. И не случайно пик его популярности приходится на время, непосредственно предшествующее Первой мировой войне и всем последующим ужасам ХХ столетия, которые теперь так беспокоят(или должны беспокоить) нашу совесть и разум.
Не исключено также, что некоторая часть мифологических убийств вообще придумана. Некоторые мифы - имитация других и воспроизводят самый существенный их элемент. Но скорее всего народная память просто избирательна и не удерживает того, что кажется обыденному сознанию скучным и лишним, а также того, что трудно запомнить и еще труднее артикулировать так, чтобы запомнили другие для передачи через многие поколения. Можно думать, что перевод содержания эпохи на язык моральных и криминалистических формул представляет собой фазу в процессе кристаллизации будущего мифа о ней. В этой фазе миф освобождается от всего избыточного, то есть имманентно чуждого (мифу). За фазой морализации последует фаза ритуализации воспоминания; в этой фазе из мифа выхолащивается и моральный элемент. В конце концов миф отложится в морально-безразличной форме. В древности, как мы заметили только что,промежуточной фазы скорее всего не было. Теперь она есть. Но превращения события в миф и в ту и в эту эпоху (и во всех культурах) эквифинальны.
Научное представление о прошлом может в принципе сосуществовать с мифологическим как эзотерическое знание рядом с экзотерическим. Но случится ли так на этот раз, сказать очень трудно. Мирное сосуществование разных видов знания возможно лишь в том случае, когда эзотерика и экзотерика социально локализованы на разных этажах четко иерархизированного общества, причем на нижних этажах никто ничего не знает об эзотерике, а если и знает, то стремится овладеть эзотерическим знанием, не ставя под сомнение его иерархическое превосходство. А в демократическом обществе с неустойчивой и размытой социальной иерерхией носители обыденного [51] знания хотят не овладеть другим знанием, а хотят, чтобы их знание считалось эзотерическим. В современных условиях пока инициатива как будто переходит к мифологии: она и расширяет свое влияние за счет науки, и укрепляет свой авторитет. Впрочем, наука,перегруппировавшись, может еще показать зубы. Надо внимательно наблюдать за тенденцией.
Отступление науки с полей исторического повествования имеет еще одно объяснение. Наука всегда гордилась тем, что она"расколдовала" мир. Но когда Вебер произнес ставшую теперь почти крылатой фразу "мы живем в расколдованном мире", в его словах было уже гораздо меньше телячьего восторга, чем в Жюль-Верне. Скорее Вебер даже испытывал опасения, что "расколдованный мир" сулит человеку массу неприятностей. Так и произошло. "Тьма низких истин" как будто оказывается нам не по плечу. Оказывается, что мы предпочитаем "нас возвышающий обман", или, как лучше сказать в данном случае, "психологически более комфортабельные" стороны исторической картины.Похоже, что жить в расколдованном мире человеку скучно, неприятно, трудно. Мир опять хотят "заколдовать". Естественный это процесс или искусственный, к худу это или к добру, я, конечно, не буду обсуждать. Но констатируем факт. Два элемента в нынешней антикоммунистической кампании указывают на возврат магического сознания. Это вера в чудодейственную силу"символического суда" и убеждение, что судить можно не только"человека", но и "идею" и даже "символ".
Судебный процесс имеет несколько корней. Один из них -ритуал магического заклятия. В особенности та фаза судебного процесса, где решается вопрос о "виновности". Наказание уже лишено магической энергии: наказание, как более надежная мера, как раз и заменяет магию, когда вера в магию поколеблена. Но надежда на магическую силу судебного решения о виновности возраждается в условных и заочных приговорах. Символический суд над коммунизмом и предложение (пусть даже намеки на такое предложение) символически приговорить его к смерти имеют заметный магический оттенок, как, собственно,любые проклятия и угрозы.[52] В данном случае это попытка заклясть, заговорить призрак. Это особенно заметно, когда от обвинений в адрес физических лиц(Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский, Ежов, Лацис, Фридман) мы незаметно переходим в адрес юридических лиц, сначала прямых участников репрессий (ЧК),потом косвенных (ВКПб), потом подозреваемых в сочувствии (Французская компартия или компартия Галапагосских островов) и, наконец, в адрес идеологии (ереси) -марксизма.
В конце Средних веков во Франции имела место занятная вспышка правового суеверия. Устраивались судебные процессы над животными -лошадьми, собаками, свиньями.[53] Причем их обвиняли не только в нанесении ущерба личности, но и ущерба обществу, например, мышей - в неурожаях. Этот красочный эпизод безумно интересен для истории культуры. Не случайно он имел место в "начале модерна", когда еще сильные пережитки магического сознания комбинировались с рационализмом правового сознания. Влияние религии среди простого народа было тогда еще не значительно. Затем религия вступила в решительную борьбу с магией. Но на хвосте у цивилизованной религии оказалась наука. Наука в свою очередь стала вытеснять религию. Но победа над религией не пошла на пользу науке. Вытесняя из обыденного сознания религию, наука рыла яму самой себе, потому что место уходящей религии стала вновь занимать магия. Такие сложные отношения существовали в треугольнике "магия-религия-наука" в начале модерна.[54]
Еще раз правовой (научный) рационализм оказался в функциональном союзе с магией во времена сталинских показательных процессов при обстоятельствах, сильно похожих на ранний модерн в Западной Европе. Влияние высокой культуры никогда не было сильно в Русской церкви, а влияние религии никогда не было сильным в русском народе, а в ходе революции совсем ослабло.Похожую картину мы видим теперь повсюду в мире в позднем индустриальном обществе.Продолжающаяся секуляризация общества ведет не к усилению влияния науки, а к усилению магии и "нецивилизованных" самодельных культов с сильным элементом мистики и магии.
Призрак коммунизма? Опять?
Но если это так, то почему же в обществе возникает такая сильная потребность "заклять", "заговорить" именно коммунизм? После самой "науки" это, кажется, второй излюбленный объект профессоров магии. С помощью заклятий (заговоров, приговоров) обычно стараются "оберечь" себя от того, чего сильно боятся. Есть ли на самом деле основания бояться возрождения коммунизма? История как будто показывает, что коммунисты нигде не могли развязать революцию. Организационно они лучше других приспособлены к жизни в условиях революции, или хотя бы на пороге революции. Но они остаются просто ядром параллельной культуры в обычных условиях, когда общество стабильно. Под впечатлением этой фактуры мы должны предположить, что страх перед коммунизмом либо не обоснован, либо за ним скрывается страх перед революцией,то есть предчувствие революционной ситуации.
Есть ли основания для этого страха? В мире? На Западе? В России? В Индии? В Мексике? В Чечне? На острове Пасхи? В Ватикане?Магистральная мысль - как академическая, так и обыденная (народная или бюрократическая) - сочтет такой вопрос экстравагантным. Однако левые нон-конформисты все время угрожают нам, что мировой капитализм трещит по швам.Их пророчества игнорируют. Их считают маргиналами, злопыхателями и провокаторами.
Но вот - "Черная книга коммунизма". Похоже, что особо чувствительный и тоже по своему нон-конформный обыватель также чувствует приближение революции? Он чует его нутром, как животные чуют приближение урагана или землетрясения. И что, если чутье его не обманывает? Если в самом деле приближается революция, то обществу и индивиду предстоит решать много задач в плане подготовки к такому повороту истории. Об этом можно и, вероятно,следует написать большую книгу, взяв за образец подробные инструкции по гражданской обороне на случай военных действий или по противопожарной охране.,какие теперь висят в коридорах и в лифтах любого корпоративного учреждения -будь то государственный сектор или частный (шутка). Структура и содержание подобной книги будут сильно зависеть от некоторых общих предпосылок, например: (а) считаем ли мы, что революция нежелательна (напомним, что в прошлом веке многие считали ее желательной); (б)считаем ли мы, что ее в принципе можно предотвратить; (в)считаем ли мы, что ее можно предотвратить, если достаточно рано получено предупреждение; (г)считаем ли мы, что возможна бескровная революция.
Последнюю возможность мы совсем не обсуждали, поскольку наш очерк, несмотря на его повышенную теоретическую рефлективность все же остается вполне эмпирическим, и мы как раз интересовались суждениями о насильственных революциях. Но хорошая и достаточно общая теория предусматривает бескровные или даже ненасильственные революции, и размышления на эту тему были бы отнюдь не пусты, а, наоборот, чрезвычайно уместны на нынешнем повороте истории.
Теперь же добавим к нашей интерпретации "крестового похода" на мертвый (как будто бы) коммунизм еще два соображения, связанные с попытками предохранить общество от катастроф типа революций XVII-XIX веков. Мы поставим суд над коммунизмом в контекст смягчения нравов и рационализации общества.
Осудить коммунистов за их реальное поведение в истории, а революцию "как грех" может кто угодно. Это проблема морального суждения и для этой моральной позиции не требуются никакие теории и никакие переопределения коммунизма. Между прочим, коммунисты не первые попадают под моральную критику. Всегда существовали и проповедовали в обществе этические ригористы. Крайние из них вообще не видели в истории человечества ничего, кроме цепи преступлений. Этой традиции, между прочим отдали дань и коммунисты (как анархическое их крыло, так и марксисты), утверждавшие даже, что"собственность - это воровство". А народная молва и сейчас склонна объявлять всех предпринимателей преступниками: "на трудах праведных не построишь палат каменных".
После трех столетий революций (забудем про более раннюю историю) и особенно демографически разрушительных войн только естественно ожидать подъема этической гражданской озабоченности (concern) в обществе,именующем себя "цивилизованным". Так и происходит. Общество как будто осознает, что ему нужна новая нравственная конституция. В основе ее может лежать убеждение, что в прошлой истории господствующие нормы коллективного поведения, может быть, и мирились с массовым уничтожением людей, полагая, в частности, что "все в воле Божьей", но теперь это надо прекратить.Пришло время, наконец, объявить морально неприемлемыми действия, которые раньше считались естественными, а также переписать всю историю заново, воздав каждому согласно новым нормам. [55] А новые нормы возникают из коллективного опыта. В конце концов изменилось же наше отношение к войне. Вплоть до Первой мировой война считалась нормой. Но Первая мировая произвела на всех такое впечатление,что набрал силу пацифизм, обросший теперь уже ритуалами и ставший чем-то вроде официальной идеологии человечества. Не очень, правда, видны его успехи, но тем не менее. Если застрельщики нынешней антикоммунистической кампании хотят внести вклад в радикальное изменение этического климата, то в этом есть резон. Если уж проводить такую реформаторскую кампанию, то, конечно, нет никаких оснований делать для коммунистов исключение. Следует лишь заметить, что радикальная этическая ревизия человеческой истории и коллективной политической практики сама по себе рискована, поскольку чревата неожиданными и не обязательно положительными импликациями.
Усиление этической рефлексии привело к ряду институционных новшеств. Сначала был принят ряд конвенций о правилах цивилизованного ведения войн. За этим последовал целый ряд решений в рамках ООН и возникла, хотя и "дырявая" сеть международных соглашений для принуждения к соблюдению законов (law enforcement). Эта практика касается борьбы с терроризмом, преследования за военные преступления,предусматривает санкции против деспотических режимов и пр.
Важным элементом в этой системе стал Нюрнбергский процесс. На него ссылаются как на триумф морали и права. Это -- популярная трактовка. Возможна и более реалистическая трактовка. На самом деле юридически он был весьма сомнителен. [56] Его устроили победители над побежденными в мировом конфликте. Вместе с тем он оказался положен в основу легитимности нового режима, установившегося затем с помощью оккупантов в побежденной стране.Существовал теоретический риск, что немецкий народ может впоследствие отвергнуть эту легитимность. Так не произошло, и риск задним числом оказался оправдан. Таким образом, Нюрнбергский процесс и последующее физическое устранение нацистских главарей оказались удачным политическим маневром.
Судебное решение и рационализация истории
Но мы забудем эти две трактовки - популярную и реалистическую, чтобы обсудить Нюрнбергский процесс с еще одной стороны, а именно как пример корректировки политической истории страны извне. Такой же корректировкой извне выглядел бы суд над русским коммунизмом, если бы он был учрежден и проведен какой-либо международной или просто иностранной инстанцией.Так же будет выглядеть суд над Пиночетом, если он состоится в Испании. Так же выглядят нынешние суды над "военными преступниками" в югославском конфликте. Все эти коллизии лишь частные случаи (более наглядные что-ли)воздействия на систему извне системы, то есть внесистемного регулирования системы. [57]
На этой стадии наших рассуждений мы должны уже совсем отвлечься от вопроса, виновны или не виновны обвиняемые. Тема наших рассуждений становится иной. Нас теперь интересует вопрос, можно ли, так сказать,отрегулировать рациональным образом живую историю. Ибо судебные интервенции и есть попытки такого рационального регулирования.
О возрастании рациональности в человеческом поведении, в самоартикулировании жизни, в обществе, в истории настойчиво писал Макс Вебер. В конце концов, говорил он, мы обнаруживаем себя в "железной клетке" (eherne Gehaeuser, iron cage). Его собственное отношение к этому процессу было двусмысленно, поскольку он испытывал неодолимое влечение и к рациональности, и к свободе, Вебер не занимался живописанием этой "железной клетки", но ее образ способствовал его меланхолии. Вероятно, если бы он предпочитал не размышлять, а выражать свои настроения, он мог бы написать что-то вроде "Brave New World" или"1984".
Перспективу "железной клетки" наше обыденное сознание связывает с бюрократией. Но у рационализации есть и второй агент. Это- право. Вместе они пытаются устранить из нашей жизни все спонтанное, случайное,импульсивное, хаотичное, игровое, непредсказуемое, волевое, непредусмотренное,неразрешенное, произвольно-эгоистичное, аффективное. Если угодно - все личное.Они хотят ввести течение жизни (истории) в берега и зарегулировать его шлюзами.Они хотят, чтобы в нашей жизни (истории) не было ничего плохого, а было только хорошее.
Эта величественная идея кажется весьма соблазнительной,но не следует забывать, что именно она соблазнила большевиков на их захватывающие дух инициативы. Теперь вот нам приходится спорить, надо ли их за это отдавать под суд. Но это к слову. И безо всяких большевиков ясно, что административное и правовое регулирование общественных конфликтов, даже переходящих в насилие, есть чрезвычайно рискованное дело, поскольку может вызвать непредсказуемые реактивные последствия. Недавно гидрологи обнаружили,что особая сила наводнений на северо-американских реках в 90-е годы скорее всего объясняется "регулированием русел" с целью избежать наводнений.[58] В обществе подобных парадоксов надо думать еще больше, чем в природе. Тут (в самом общем виде) возможны два варианта. Либо рационализация конфликта в обществе сопровождается "арестом" каких-то направлений культурогенеза и социогенеза. Либо общественные силы окажутся сильнее и"ассимилируют" внешнюю акцию, переработав ее в продолжение общественного конфликта, а это будет означать расширение зоны конфликта, его эскалацию и (в пределе) увековечение. Агенты исторического процесса находятся,таким образом, в крайне затруднительном положении. На практике те, кто принимает решение, никогда не знают, находятся ли они внутри исторического потока или вне его. Иными словами, сидят они за рулем автомобиля или в роли регулировщика движения. [59] Еще иными словами: объекты они или субъекты на данном отрезке истории в пределах данного социотопа (биотопа, биосоциотопа). В этом загадка жизни и истории, вызывающая у нас смешанное чувство страха и восторженного возбуждения.
Регуляторы жизни, таким образом, оперируют на границе между настоящим и открытым будущим. Они просто могут не добиться намеченной цели, то есть например, не запугать тех, кого они хотят запугать. Они могут и вызвать духов. То есть либо спровоцировать события и процессы, к которым они сами и общество совершенно не готовы. Либо просто спровоцировать реанимацию уже было угасших конфликтов. Все эти возможности обнаружились совсем недавно в Чили, когда было объявлено, что Пиночета собираются выдать по требованию испанского судьи. Еще более красноречиво письмо читателя в Times Literary Supplement, присланное в разгар дискуссии по поводу "Черной книги коммунизма": Аот оно: "После чтения этой одиозной книги и рецензии Мартина Малиа на нее, я понял, что всех коммунистов предлагают судить, приговорить и казнить только за то, что они те, кто они есть. Пожалуйста, мой адрес вы найдете в конце этого письма. Можете приходить и забирать меня! И расскажите мне, в чем мои преступления. Но призрак коммунизма здесь, и он поддерживает огонь жизни. Идеи Маркса-Энгельса-Ленина вечно живы. Они восторжествуют на руинах мирового капитализма - рано или поздно. Мы еще вернемся. Маноэл ди Ленкастри.Лиссабон"
Voila. Гони любовь в дверь - она влезет в окно. Вопрос о пользе исторического опыта оформился в нашем сознании совсем-совсем недавно. Мы еще толком не знаем, можно ли в принципе какие-то пути истории считать "ошибочными". Мы не знаем, можно ли в частности, считать революции "ошибками". Не знаем,можно ли в принципе их избежать. Мы еще не решили, следует ли определять как"революцию" любую радикальную структурную реконструкцию общества, или реконструкцию, сопровождаемую демографичиской катастрофой. Единственное, что мы пока для себя решили, это то, что мы хотим избежать вспышек массового насилия.И тут главный урок истории выглядит пока мало утешительно и даже обескураживающе. Пока оказывается, что прямых путей к этой цели, повидимому,нет. Ни колдовством, ни рационализацией через регулирование, основанное на моральных доктринах, этой цели добиться нельзя. Как бы ни был труден, чреват иллюзиями и ошибками путь познания, как бы ни был он опасен и мало эффективен,другого пути нет.
Примечания и референция
[1] Le Livre noire du Communism. Paris, Laffont,1997
[2] Le Monde, 14 Nov., p.16[3] R.Herzinger. Dir Zeit, №27, 1998. Цитируемый автор не принадлежит к числу самых больших авторитетов.Мы выбрали его формулировку в силу ее чрезвычайной характерности; в ней представлены все интересующие нас клише.
[4] R.Leicht. Die Zeit, № 37, 1996. На русском языке подробно о книге Голдхагена см.: А.Кустарев. Соблазны и предрассудки, № 141, 1996.
[5] 11 октября 1998г. маститый писатель в речи по случаю получения очередной премии назвал, в чстности, постоянные напоминания об Аушвице "моральной дубинкой". Это вызвало резкую отповедь лидера еврейской общины Игнаца Бубиса. Последовавшие дебаты были в центре немецкой политической жизни в течение полугода. Сокращенный перевод речи Вальзера можно найти в еженедельнике "Новое время", 28 февраля 1999.
[6] Ernst Nolte. "Zwischen Geschichtslegende und Revisionismus" и"Vergangencheit, die nicht vergehen will. Цитируется по"Historikerstreit", Piper,1986,ss.45-46
[7] М.Хеннигсен (Die Zeit, 4.6.1998)указывает, что впервые термин употребил Rudolph Rummel, опубликовавший с1990г. пять книг о демоциде. Том об СССР называется "Lethal Politics".Этот том представляет собой компиляцию разных данных, приводимых в других публикациях, чаще всего тоже вторичных. Вобщем, это не более, чем "сборник слухов". Насколько я могу судить, в академических кругах работа Раммела не пользуется авторитетом. Его шестая книга о "малых демоцидах" (Япония Хирохито, Турция, Сев.Корея, Югославия Тито и Камбоджа Пол Пота) так и не нашла издателя. Может быть, потому что его методика, судя по книге об СССР, крайне сомнительна. А может быть, потому что Раммел не делает ни для кого скидки и обращается к историческому опыту, который по разным причинам все еще замалчивается. Как, например, японская резня в Нанкине, когда за несколько недель в 1937г. были организованно убиты 300 тыс. человек (Iris Chang. The Rape of Nanking - the forgotten Holocaust of World War II)
[8] В данном контексте мы должны забыть о тривиальной истине, что в истории все уникально.
[9] Теперь эти ранние работы чрезвычайно широко известны.Разоблачительная традиция на Западе начинается с Бориса Суварина и Пьера Паскаля; о них подробно рассказывается, например, в книге Ф.Фюре "История одной иллюзии" (Москва, Ad Marginem, 1998), идет через Артура Кестлера и Кравченко до Солженицына и далее до Анатолия Марченко. Все это стало уже классикой. Здесь я хотел бы напомнить о существовании еще одной книги. Она редко фигурирует в стандартных библиографиях по этой теме и уж совсем никогда не привлекает к себе особого интереса. Ее малая известность выглядит несколько загадочно, потому что она во многих отношениях остается и пионерной и непревзойденной. Речь идет о книге: Beck and Godin (Ф.Л.Штепа).Russian Purge and Extraction of Confession, 1951. [10] Эта народная социология и народная политология (folk sociology and polltology) на первый взгляд плохо документирована, но на самом деле это не так. На самом деле она-то и заполнила эмигрантскую русскую прессу, а с наступлением эпохи гласности три четверти новой русской интеллектуальной прессы. Но отрефлексирована она очень слабо - что правда, то правда. Единственное известное мне исключение составляет упомянутая уже книга Бека и Година (Штепы) "Русская чистка". В ней приводится коллекция из семнадцати (17) разных объяснительных версий сталинских чисток. Эту коллекцию К.Ф.Штепа записал во время своего пребывния в лагере до войны. Некоторые из записанных им фольклорных версий позднее циркулировали в российском интеллектуальном салоне, а теперь циркулируют и в формально академической литературе. Сошлюсь также на три своих очерка под общим заглавием "Социально-философский фольклор советской интеллигенции", опубликованные в 1985-1986гг.в журнале "22"(Тель Авив) в №44, №45 и №49. Народные социологические и политологические представления о сущности советского общества так плохо отрефлексированы в академической традиции, я думаю, прежде всего из-за того, что сама эта академическая традиция глубоко ими заражена.
[11] Теперь сторонники концепции"тоталитаризма" с удовлетворением отмечают, как легко и быстро понятие "тоталитаризм" проникло в русскую интеллектуально-академическую общину. Они, похоже, даже думают, что это результат их авторитета и влияния. Они ошибаются. Понятие"тоталитаризм" было усвоено русскими интеллектуалами 30 лет назад (по меньшей мере). Скорее антикоммунистическое крыло западной советологии испытало влияние русского антисоветского подполья, чем наоборот. Странствия понятия"тоталитаризм" туда-обратно-туда еще ждут своего исследователя.
[12] В конце 80-х годов было много публикаций на эту тему. S.Rosefield (Incriminating Evidence: excess deaths and forced labour under Stalin. Soviet Studies, №2, 1987) считал,что Гулаг искусственно ускорил смерть примерно 20млн. человек. S.G.Wheatcroft (More Light on the scale of Repression and Excess Mortality in the Soviet Union in the 30s. Soviet Studies, №2, 1990)называет цифру 4-5млн. В российской литературе этой теме были посвящены,например, публикации: В.Цаплин.Статистика жертв сталинизма в 30-е годы. Вопросы истории, №4, 1989; В.Земсков. Аргументы и факты, 1989, № 38-40.
[13] Можно рассматривать эволюцию и оформление советского общества как "рутинизацию харизмы" (по Веберу). На первый взгляд"харизматическая" труппа и "пассионарная" группа - просто разные термины для обозначения одного и того же. Это не так. Концепция"харизмы" и в особенности гораздо более важная концепция"рутинизации харизмы" именно переносят наше внимание с чисто энергетической на содержательную сторону дела.
[14] Литература на этот счет теперь уже очень обширна. О состоянии проблемы лучше всего дает представление дискуссия в журнале "Russian Review" (№4за 1986 и №4 за 1897гг). В ней приняли участие около 10 авторов. Имеются даже попытки альтернативного типологического определения советского общества.Например, термин "институциональный плюрализм", предложенный в ходе упомянутой дискуссии Джерри Хау (J.F.Hough). Похожее типологическое понятие можно найти в старой работе С.Хантингтона (Social and Institutional Dynamics of one-party Systems" in Authoritarian Politics in Modern Society, New York, 1970. Оба типологических понимания - продукт эмпирической политологии. Они не богаты содержанием; строго говоря они обретают содержательность только как противовес концепции тоталитаризма. Более содержательную трактовку дают нам венгерские авторы, предложившие понимать советское обществ как "диктатуру над потребностями"(F.Feher, A.Heller, G.Marcus. Dictatorship over needs. New York,1982).Такая трактовка уже ведет нас в сторону политической экономии. Еще дальше в этом направлении ведет внушительная попытка типологической интерпретации советского общества принадлежащая А.Фурсову. Он предпочитает называть коммунизм"коммунизмом" и затем рассматривает это явление в сопоставлении с"капитализмом". Вот два характерных пассажа из его рассуждений на эту тему в "Колоколах истории": "Коммунизм есть осуществление властесобственности антикапиталистическим путем, но в мировой капиталистической системе"(стр.48)"; "Коммунизм стал... решением, которое превращало функциональные аспекты (социальные, духовные) в системообразующие объекты собственности"(стр.63). Трактовка А.Фурсова не исчерпывается этими двумя простыми формулами; я выбрал их исключительно для иллюстрации. Забыта ныне трактовка советского общества как "общества менеджеров",восходящая к знаменитой некогда книге Джеймса Бернхэма. Есть основания думать,что ей еще предстоит вторая жизнь.
[15] M.Broszat. Der Staat Hitler's: Grundlegung und Entwicklung seiner inneren Verfassung. Muenchen, 1969; H.Mommsen. "Reappraisal and Repression: the Third Reich in West German Historical Consciousness" in Reworking the Past (ed. by P.Baldwin), Boston, 1990. Наиболее недавняя вариация Ганса Моммзена на эту тему: "Cumulative Radicalisation and Progressive Self-Destraction as Structural Drterminants of the Nazi Dictatotship" in: Nazism and Stalinism (ed. by I.Kershow and M.Lewin), Cambridge University Press, 1997/ Там тезис Моммзена выглядит так: "Политика начистов развязала неукротимый политический, экономический и военный динамизм небывалой разрушительной силы и оказалась неспособной создать долговременные политические структуры" (р.86).
[16] H.Arendt. On Revolution, Penguin books, 1990 (впервые издана в 1963гю).
[17] Иной раз Вебер даже это подчеркивает. Например,называя харизму "по существу (spezifisch) "творческой" и революционной силой в эмпирическом и безоценочном(курсив мой-А.К.) смысле" ("Wirtschaft und Gesellschaft", 5. Auflage, J.C.B.Mohr, 1972-1985, s.658).
[18] J.A.Goldstone. Revolution and Rebellion in the Early Modern World. Berkeley, University of California Press, 1991; Ch. Dunning. "Does Jack Goldstone's Model of Early Modern State Crises apply to Russia?" in Comparative Studies in Society and History, 1997,vol.39,pp.372-392.
[19] В.Булдаков. Красная смута. Москва, РОССПЭН, 1997.
[20] Вообще говоря, влияние концепции"тоталитаризма", связанной с сильной морализаторской и оценочной тенденцией в советологии, оценить очень трудно. Обычно указывается, что понятие"тоталитаризм" широко используется в журналистике и не пользуется авторитетом в академических кругах. В 1986 году Sheila Fitzpatrick (один из инициаторов дискуссии 1986-87гг.) писала: "Тоталитарная модель была общепринята как расхожая мудрость, но теперь она кажется общепринятой мишенью для критики" (Russian Review, 1986, N 4, p.409).
Была расхожей мудростью? Тогда почему школа"тоталитаризма" постоянно жалуется на засилие "левых"? В советологии, кажется, сложилось странное положение. Представители всех школ думают, что они в меньшинстве и обижаются, что их не слушают. Вероятно, это происходит потому, что теоретические тенденции быстро накладываются друг на друга. До разгара холодной войны господствовала нейтрально-благожелательная интерпретация советской истории, которую обычно возводят к многотомном трудам Э.Х.Карра. Затем пришло время "тоталитаризма". К началу 80-х годов появился ревизионизм. За ним последовал пост-ревизионизм, связанный с неоконсервативной политической философией. Пока "ревизионисты"доругивали "тоталитаристов", эти последние начали ругать"ревизионистов", считая, что они возраждают традицию Карра. В конце80-х годов некоторые новички, пришедшие в советологию из русской эмиграции,продолжали считать Карра главным "советским агентом". Вторая причина этой путаницы в том, что граница между "академической" историей и"журнальной историей" крайне неопределенна, а основная масса комментариев к советской истории делается именно в этой "серой зоне".Особенно в России. Здесь "тоталитаристика", морализм и судебный пафос не сдерживается ничем, кроме реликтовой апологетики КПСС. С.Павлюченков пишет: "Уходящие в прошлое политические и идеологические страсти уступают место более взвешенному взгляду на события в России в начале ХХ века" (Военный коммунизм в России: власть и массы. РКИ-история, Москва, 1997, стр.46). Мне кажется, что Павлюченков слишком оптимистичен. "Взвешенный взгляд"появился, и книга самого Павлюченкова об этом свидетельствует. В ядре академической общины он, может быть, и возобладает, так же как и на Западе. Но это ядро сужается, и его влияние на общественные настроения, а стало быть и на обширную историческую литературу падает.К этому сюжету постепенно и продвигается наш очерк. О противостоянии школы "тоталитаризма" и"ревизионистской" школы подробнее всего, кажется, рассказано в двух сравнительно недавних трудах: W.Laqueur. The Dream that failed - reflections jn the Soviet Union/ Oxford University Press, 1994 (особенно стр. 76-95) и A.Gleason. Totalitarianism - the Inner History of the Cold War. Oxford University Press, 1995.
[21] S.Courtois. Le Monde, 20 Dec. 1997, p.16
[22] Le Livre noire du communisme. Laffont, Paris, p.87
[23] Приводящий эту цитату Rudolph Walther (Die Zeit, 21 Nov. 1997) тут же замечает, впрочем, что подобные заявления прекратились как раз в самый разгар репрессий, а затем, ссылаясь, между прочим, на материалы "Черной книги", образщает внимание на факт, что меньше всего жертв было как раз там, где репрессии были хорошо организованы и проводились под наблюдением карательных органов. Это, конечно, не доказывает, что карательные органы были преисполнены добрых намерений, но напоминает о том, что связь между пропагандистскими заявлениями большевиков и самими карательными акциями вовсе не была такой прямой и "короткой", как хотелось бы обвинителям. Вообще, если использовать документы в чисто иллюстративных целях, то можно доказать все что угодно. Но если автор не руководствуется предвзятой идеей, как, например,С.Павлюченков ("Военный коммунизм в России: власть и массы", РКТ-история,Москва,1997), а заботится о полноте изображения, то получается в высшей степени противоречивая картина. Ее легко упростить и исказить с помощью грубой и некорректной концептуализации, чего как раз удается избежать С.Павлюченкову. Он фиксирует связь между доктринами коммунизма и красным террором, не обращаясь за помощью к понятию "тоталитаризм"и не концептуализируя "преступность" коммунизма. Я не хочу загромождать этот очерк цитатами из книги Павлюченкова, но отсылаю читателя к следующим страницам: 31; 54; 69-70; 79; 91; 100-101; 105; 202-204; 213
[24] R.Pipes. Russian Revolution, Collins-Harvell,1990, pp.790-791.Энтомологическая лексика кажется Пайпсу безусловным доказательством кровожадности Ленина и его твердого намерения выступить в роли "экстерминатора" в том прямом смысле,который придают этому слову на санитарно-эпидемиологических станциях. Но можно думать, что в данном случае Ленин скорее "расчитывается на словах" со своими классовыми врагами в момент, когда ему кажется, что ничего другого ему не остается. Я не могу, конечно, доказать, что это так. Но ведь и Пайпс проводит прямую линию от этой филиппики к функциям ЧК и далее к действиям неких чекистов, не имея этому прямых доказательств. Вообще, путь от заявлений одних персонажей к действиям третьих или четвертых персонажей в цепи никогда не будет документирован исчерпывающим образом, поскольку существенная часть реальности не оставляет никакого семиотического следа, и тут можно утверждать все что угодно. Ленин ненавидел буржуа - это правда. Но эта ненависть была характерна для массы интеллектуалов самых разных философско-политических направлений в атмосфере конца XIX и началаXX века. И Ленин, между прочим, заимствовал свои крепкие выражения насчет"богатеев" из языкового быта того времени. Кстати, и знаменитая формула "уничтожить (кулачество) как класс" вовсе не выражает намерение физически уничтожить всех, например, кулаков поголовно. Речь идет о ликвидации "класса", а не людей, к нему принадлежащих, то есть о ликвидации условий для постоянного воспроизводства этого класса. Выражение “как класс” именно заменяют слово “физически”. Поскольку кулачество в конце концов на самом деле подверглось физическим репрессиям, можно говорить о лицемерии большевестских начальников (неблагожелательный вариант) или о их неспособности контролировать реальность, или о том, что власть им уже не принадлежала, а их маской пользовались настоящие "враги народа" (благожелательный вариант).Можно думать также, что исполнители, так же как нынешние обвинители коммунизма, поняли формулу "уничтожить как класс" неправильно. Но нельзя утверждать, что именно эта формула была прямой директивной к физическому уничтожению. Ленин, между прочим, так это и разъяснял пресловутому чекисту Лацису (см.. Павлюченков, стр.203-204); Павлюченков в этом случае предпочитает считать, что Ленин лицемерил. Может быть. А может быть и нет. Он, скорее всего,и сам не знал, лицемерит он или нет. О лицемерии мы будем говорить подробнее слегка погодя.
{25] R.Pipes, op.cit., p.728
[26] S.Courtois. Le Monde, 20 Dec. 1997, p.16
[27] M.Malia. The lesser evil? Times Literary Supplement, 27 March 1998, p.4
[28] M.Malia, ibid.
[29] O.Figes. p.613. Правда, в другом месте О.Файджес в разрез с М.Малиа пишет, что "историки недооценивают связь плебейской войны против привилегий с происхождением красного террора"(ibid., p.525).
[30] M.Ferro. Le Monde. 6 Janvier, 1998,p.15.
[31] С.Павлюченков. "Военный коммунизм", стр.203. Я выбрал именно этот пассаж, поскольку на этот раз мне было важно показать, что даже самый академически корректный (из цитированных) автор согласен с тем, что террор вдохновлялся идеологией. В других местах (см. сноску// на стр.//) Павлюченков гораздо менее категоричен, а то и вовсе высказывается противоположным образом. Его можно было бы упрекнуть в непоследовательности, но эта непоследовательность абсолютно адекватна фундаментальной неоднозначности реальности.
[32] M.Malia. The Soviet Tragedy^ a Histoty of Socialism in Russia, 1917-1991. The Free Press,1994,p.8. Это "руководящий" советологический трактат пост-ревизионистского направления. Его главный тезис, повторяемый в разных вариантах на протяжении всей книги, сводится к тому, что советское"нечто" было искусственным проектным образхованием.
[33] M.Mann. The contradictions of continuous revolution. Stalinism and Nazism^ Dictatotships in Comparison. Cambridge University Press, 1997,pp.135-157.
[34] Так называются две школы интерпретации Холокоста в немецкой историографии. Первая настаивает, что все ужасы массового уничтожения были изначально предопределены программными намерениями нацистов. Вторая предпочитает думать, что происшедшее определялось обстоятельствами.
[35] M.Agursky. Tht Third Rome:National Bolshevism in the USSR. Westview, 1987.
[36] Именно этой стратегии придерживаются прокоммунистические аргументалисты. Их позиции очень слабы. Но не потому, что их утверждения не согласуются с многочисленными фактами. В таких делах вообще невозможно что-либо утверждать, чтобы не обнаружились факты, противоречащие каким бы то ни было утверждениям. Прокоммунистам приходится ссылаться на неосуществленные намерения, то есть на что-то такое, чего не было. Такие ссылки никто не примет всерьез.
[37] H.Arendt, op.cit., pp.95-96
[38] H.Arendt, op.cit., p.97
[39] ibid, p.99
[40] ibid, p.112. В ином контексте эта исключительно важная сентенция Х.Арендт оказалась бы в центре нашего внимания.
[41] H.Arendt, op.cit., pp.57-58
[42] Здесь уместно еще раз вспомнить выдержку из Ханны Арендт, которой мы оперировали выше в другом контексте (стр.///). Видно, что протагонисты Октябрьской революции шли на исполнение определенных ролей не только потому,что их заворожили их историософские убеждения. В их поведении был и более волевой элемент. И если подчеркивать этот волевой элемент, то окажется, что"исторический прецедент" был им нужен для оправдания их действий.Этот маневр большевиков как раз может быть разоблачен, а их ссылки могут быть отвергнуты как некорректные, поскольку чужие грехи не могут быть никому оправданием, Это был бы последовательный морализм. Но обвинители коммунизма этой возможностью не пользуются. Они предпочитают построить теорию, согласно которой демоцид до коммунистов оценивается как качественно иной и в конечно счете как вовсе и не демоцид.
[43] "Благовидное" по нормам самих агентов процесса. Нам сегодня вовсе не кажутся благовидными социальный дарвинизм,филистерское отношение к так называемым "лениво-нерадивым", расизм,религиозная ортодоксия или коммунистический эгалитаризм.
[44] G.Aly,S.Heim. Vordenker der Vernichtung. Fischer Verlag, 1993.
[45] Конечно, в Средиземноморье аграрный вопрос стоял довольно остро. Но при внимательном сопоставлении окажется, что ситуация не шла ни в какое сравнение с ситуацией в Азии и даже в России. Впрочем, в Испании масштабы проблемы, похоже приближались к российским (украинским) масштабам. Так в Испании ведь и была гражданская война.
[46] Эта сентенция - чисто эмпиричекое наблюдение.Философы, логики и лингвисты могут, я уверен, его"концептуализировать"; я подозреваю, что это уже сделано.
[47] Замечено, что в методологическом плане в связи с"тоталитаризмом " безмятежно и в перемешку используются такие понятия как "синдром", "модель", "теория", "идеальный тип" (в веберовском смысле), хотя все это разные вещи (A.Gleason. Totalitarianism - the inner histoty of the cold war. Oxford University Press, 1995,p.134). Добавим,что на самом деле концепция "тоталитаризма" больше всего похожа на простое эмпирическое обобщение: тоталитаризм это есть то, что делали в коммунистической России и нацистской Германии и что было осуждено на Нюрнбергском процессе.
[48] Ричард Пайпс определенно высказывается в пользу термина "тоталитаризм" главным образом потому, что 'этот термин отождествляет советскую власть с террором и подразумевает ее моральное осуждение: "Режим этого рода... небывалый до сих пор в истории...объявивший, что он имеет право руководить всей организованной жизнью без изъятия и навязывающий свою волю с помощью несомненного террора..."Определив так советский тоталитарный режим, Пайпс далее спрашивает: "Можем ли мы и должны ли мы относиться к такой беспрецедентной катастрофе бесстрастно?". Современная наука, продолжает Пайпс, требует от нас моральной нейтральности. Это требование годится для бухгалтера или инженера, но не для историка. Тем более что "отказ выновить суждения об исторических событиях тоже покоится на определенных моральных ценностях, а именно на молчаливой предпосылке, что все происходящее в истории естественно и потому оправдано" (R.Pipes. Russia under the Bolshevik Regime. Harvill,1994, pp.499, 509-510). Пайпс прав, что никто из нас не может, реконструируя историю, избавиться от своих ценностей и симпатий. Но это не достаточное основание для того, чтобы концептуализировать историческое явление или коллизию на основе морального суждения. А именно к этому склоняется Пайпс. Между прочим, "объективисты" вовсе не считают, как почему-то думает Пайпс, что все в истории "естественно",а тем более "оправдано". Объективный анализ, кажется, предполагает выяснить, что в данном историческом эпизоде было более, а что менее вероятно, и это вполне выяснимо. Историческая фактура характеризуется мерой фундаментальной неопределенности, но это не значит, что все в истории неопределенно.
[49] Alain Blum. Historiens et Communisme: condamner ou comprendre. Le Monde, 18 nov.1997,p.17
[50] J.Heydecker, J.Leeb. Der Nuernberger Prozes, Koeln,1979, s.451.
[51] При переходе к современной ситуации я сознательно отказываюь от пары понятий "эзотерика-экзотерика" в пользу пары"наука-мифология", так как теперь научное знание может рассматриваться и как эзотерическое и как экзотерическое или профанирующее.Постмодернизм как завершающая фаза демократизации знания старается уничтожить всякую иерархию знания, отрицая в принципе возможность объективного суждения.Нечего и говорить, что я остаюсь в пределах старомодных позитивистских представлений о знании. Иначе мне пришлось бы вырвать себе язык, а я к этому не готов.
[52] В этой связи уместно вспомнить, что среди уличных массовых инсценировок в России сразу после революции похожие суды были очень популярным срелищем. Судили "буржуя", "империализм", "Англию" и вообще кого и что угодно (об этом сообщали многие современные наблюдатели, например, R.Fueloep-Miller "The Face and Minde of Bolshevism,London,1927). Это,конечно, была магия. Позже суды стали намного более роковыми для обвиняемых, но их магическая функция все-равно сохранилась, а, возможно, была даже важнее, чем физическое устранение неугодных.
[53] E.P.Evans. The criminal Prosecution and Capital Punishment of animals, 1998.
[54] Вся эта эпопея детально представлена в знаменитой книге: Keith Thomas. Religion and the Decline of Magic, пять изданий между 1971 и 1991ггб особенно стр.761-766 и 794-800 (Penguin Books,1991).
[55] Новизна этих норм сомнительна; "не убий"содержится еще в законе моисеевом.
[56] Из критических работ о Нюрнбергском процессе отметим образцовую: W.Maser. Nuernberg: Tribunal der Sieger, Knaur,1979 (прежде всего стр.278-334).
[57] Я сознательно игнорирую трудность, сразу же возникающую при такой постановке вопроса. А именно: где проходят границы системы? Какие решения и события должны считаться элементами"исторического процесса" -всеобщего или как угодно локализованного в пространстве и во времени - и какие могут считаться его регуляциями извне. Это увлекательная теоретическая проблема. Без теоретических усилий мы вряд ли сможем дать ответ на такой, например, вопрос; считать Октябрьскую революцию элементом русской истории или внеисторическим событием? Никакие документы и фактические реконструкции нам не помогут ответить на этот вопрос.
[58] Экологи располагают сотнями примеров подобного рода.Журналисты либертарианского направления в английской печати изо дня в день рассказывают об анекдотических случаях неосторожного регулирования финансовой сферы, производственных технологий, правил безопасности. Весь мир обошли истории о том, как на американских дорогах стало больше несчастных случаев с тех пор как мотоциклистов обязали носить каски, а автомобилистов пристегиваться ремнями. В городской планировке давно известно, что увеличение пропускной способности автострад учащает и уплотняет транспортные пробки...Когда пишется эта статья, НАТО бомбит Югославию, открывая настоящий ящик Пандоры - можно ли найти более красноречивую иллюстрацию к нашим рассуждениям!
[59] На самом деле, регулировка движения на дороге это не последняя "матрешка"; она в свою очередь спрятана в другую, а та еще в одну и так ... доколе?
Объявление
В секции pages (страницы) этого блога я помещаю полные тепксты двух штудий Макса Вебера о революции 1905 года в России. Я перевел их на русский язык в конце 90-х годов. Они публиковались по частям в несколькиъ номерах «Журнала русской истории» (РГГУ) в 1998-2006 годах, то есть все время номинального существования журнала. Журнал издавался с запозданием, нерегулярно, я потерял связь с его издателем и даже не уверен, что публикация завершилась. Дополнительная информация к этой публикации последует
А.С.Кустарев
НЕЗВАНЫЙ ПРИМИРИТЕЛЬ: УИЛЬЯМ ТОМАС СТЭД В РОССИИ (СЕНТЯБРЬ 1905 ГОДА)
Первоначальная публикация: Славяно-германские исследоывания. От имен к фактам (ред. А. Гугнин, А.Циммерлинг) Спб, 2008, стр. 288-344. Очерк был написан в 2000 году для "Русского инсторического журнала" (РГГУ),позднее были добавлены только несколько референций.
Предварительное замечание.Этот исторический этюд состоит из двух частей. Сначала мы реконструируем один эпизод российской политической жизни по материалам, извлеченным из русской прессы. Причем материалы эти используются не как следы какой-то другой фактуры, а как сама фактура. Предмет нашего внимания на этот раз - полемика в российской прессе разгоревшаяся во время визита знаменитого английского политического и общественного деятеля, журналиста и издателя Уильяма Томаса Стэда в Россию в сентябре 1905 г. Затем мы предпримем попытку "тематизации" этого эпизода. Сразу же назовем"темы", релевантные в данном случае. Это: а) совместимость русской монархии и представительной демократии [монархия и демократия, монархия и дума]; б) роль Запада в политической истории России [Россия и Запад]; в) роль рессентимента в политической жизни России [рессеннтимент]; г) типология или социальная характерология российской политической элиты [политическая элита].
"Темы" общественной жизни есть отражение"общественных" проблем. Не любая проблема зафиксирована как"тема" общественной жизни. Тематизация некоторых проблем существенно запаздывает, что, вероятно, является одним из источников общественных кризисов.Ведь если "проблема" не оформляется как "тема", значит она не осознана. Вероятно, есть проблемы, которые вообще не поддаются тематизации в рамках обыденной общественной рефлексии. Их осознание остается прерогативой внешнего наблюдателя, чаще всего удаленного во времени. На современном научном жаргоне можно сказать, что они обнаруживаются только в ходе "когнитивного дискурса".
Проблема совмещения монархии с представительной демократией в России - одна из главных тем диалога между У.Т.Стэдом и российской общественностью, как и вообще всей общественной жизни России в то время. Эта проблема вполне осознавалась современниками. Она была предметом усиленной общественной рефлексии. Это была конституционная проблема. Российская политическая жизнь, собственно,исторически начиналась с осознания и обсуждения этой проблемы. Она разделяла тогдашние общественные движения и зарождавшиеся на их основе политические партии. Ею занималась и наука того времени - историческая наука, правоведение. Эта"проблема" определенно была "темой" российской общественной жизни.
Другая тема - роль Запада в истории России тоже была постоянным элементом российской культурно-умственной жизни. Пожалуй, значение этой "темы" в русской общественной жизни было даже непропорционально велико в сравнении с действительной проблематичностью реальной "роли Запада" в жизни России. В то же время, вероятно, эта "проблема"сильно искажалась в ходе "тематизации". В нашем эпизоде проблема"Россия-Запад" отразилась особенно ярко из-за того, что центральной фигурой этого эпизода был англичанин, дававший российской общественности советы и опиравшийся при этом на опыт своей страны.
К этим двум темам добавляется (третья) тема рессентимента, характерного для отношений между разными сословными,профессиональными, функциональными, идейно-солидарными и статусными группами в российском обществе. Если в отношении первых двух тем участники нашего эпизода- историки и социологи, то в отношении третьей темы этого сказать нельзя. Она не сформулирована эксплицитно в тематике общественной жизни того времени и обнаруживается только в ходе комментирования. Сам рессентимент есть элемент общественной обстановки (атмосферы). Его следы в изобилии содержатся в художественной литературе, которая, собственно, есть особого рода "тематизация"общественной жизни. Но для эксплицитной тематизации проблемы сама художественная литература еще должна быть подвергнута анализу.
И наконец последняя (четвертая) тема - типология(характерология) политического и умственного лидерства в Российском обществе. Она появляется после восхождения еще на одну ступень рефлексии и требует радикального "остранения" наблюдателя.
В этом этюде мы намерены только выйти на обозначенные темы и лишь наметить возможности их дальнейшей разработки. Пути такой разработки разнообразны - детализация, углубление или расширение (сравнительные исследования).
***
Уильям Томас Стэд (1849-1912) [1] был заметной фигурой в английской журналистике и политической жизни на рубеже двух веков в поздне-викторианскую и эдвардианскую эпоху. Карьера его началась очень рано. Всего22 лет от роду (1871) он уже был редактором провинциальной газеты "Northern Echo",которую сумел сделать влиятельной, а десять лет спустя редактировал в Лондоне"Pall Mall Gazette" (в наши дни она называется "Evening Standard"). Еще десять лет спустя Стэд создал ежемесячник "Review of Reviews". Это была уникальная инициатива высококачественной журналистики.
Стэд был не просто крупным профессионалом-новатором и в сущности одним из отцов современной журналистики. Он был политический campaigner - агитатор,активист с очень сильным моралистическим оттенком. Стэд выдвинул идею"власти журналистики" и всю жизнь боролся за независимость прессы как важного элемента системы социального контроля. По убеждениям он был радикальным либералом и, как мы сказали бы теперь, борцом за "права человека". Он также исповедовал гуманистический пацифизм, был увлеченным прогрессистом. Ему был свойствен специфический англосаксонский "либерал-империализм" (теперь мы сказали бы "глобализм"), поскольку он видел в Англии и Америке "паровоз" мирового прогресса. Такие убеждения в комбинации со скромным происхождением не давали возможности Стэду заниматься парламентской политикой в Англии того времени. Несомненно журналистика для него была ареной,где он реализовал свой политический темперамент и страсть к социальному проектированию (недоброжелатели сказали бы "прожектерству"). Политологии тогда не было, но если реконструировать ее предысторию, то У.Т.Стэд должен быть назван среди тех, кто закладывал ее основы.
Стэд возглавил несколько важных морально-политических кампаний еще в XIX в. В 1876г. он привлек внимание к турецким зверствам на Балканах. Тогда же он стал на сторону ирландской автономии (гомруль). В 80-е годы Стэд выступал против торговли женщинами. Чтобы доказать, что подобное существует, он решился на провокацию:купил девочку, пошел за это под суд и в тюрьму. Этот эпизод, пожалуй, лучше всего демонстрирует темперамент и профессиональную одержимость Стэда. Еще позднее Стэд оказывается горячим противником англо-бурской войны, а затем становится одним из первых активных "борцов за мир".
Обеспокоенный возрастающим напряжением в Европе, Стэд пытался наладить взаимопонимание между английской и немецкой общественностью,занимаясь, как сказали бы теперь, "народной дипломатией". Смерть застала его в разгар этой деятельности. Всегда норовивший быть в центре событий и всеобщего внимания, Стэд оказался на борту "Титаника" во время его рокового рейса в 1912 г. и погиб вместе с ним.
Был Стэд замешан и в российские дела. Все началось с того, что еще подростком он попал на службу к российскому консулу (в Ньюкасле). Затем свел близкое знакомство с Ольгой Алексеевной Новиковой (урожденной Киреевой), державшей влиятельный салон в Лондоне. Новикова была настойчивым проводником панславистского дела в Европе и увлекла своим патетическим русофильством совсем еще молодого Стэда [2].
Во время Балканского кризиса 1876 г., о чем мы уже упомянули, Стэд был среди тех, кто старался привлечь внимание к турецким зверствам в Сербии и повлиять на ситуацию на Балканах, где Дизраэли проводил антирусскую политику. Его соперник лидер либералов Гладстон изменил эту ориентацию, что произошло не в последнюю очередь благодаря уговорам Ольги Новиковой и шумной кампании в прессе, оркестрованной Стэдом.
Удостаивался Стэд и аудиенции у Александра III. Тут также не обошлось без Новиковой; она была крестницей Императора Николая I. Затем Стэд помогал Николаю II в организации Гаагской конференции. Он несколько раз встречался с Николаем и адресовал ему ряд писем [3]. С тех пор он чувствовал себя конфидентом и чуть ли не ментором царя. Почти тогда же Стэд затеял оживленную дискуссию с Плеве по поводу финляндской автономии [4]. Его письмо по этому поводу было перепечатано по всей Европе, кроме России. И,наконец, Стэд оказался в центре российской политики в самый критический момент российской истории, в сентябре 1905 г., в канун первой русской революции.
Это было время общественного возбуждения, острых политических дискуссий и спазматических законодательных инициатив, радикально изменивших конституционное устройство русского общества. 6 августа [5] был опубликован Манифест, учреждавший государственную Думу. Был предложен и избирательный проект, так называемый "булыгинский". Как известно, он не удовлетворил просвещенную российскую публику. Особенно критически были настроены лево-либеральные, по преимуществу интеллигентские круги. Проект не предусматривал всеобщего избирательного права, на чем так настаивали либералы из земских кругов. Также еще не был провозглашен Habeas Сorpus и не были гарантированы основные гражданские права - собраний, объединений, печати. Их провозгласил несколько позже Манифест 17 октября.
У.Т.Стэд посетил Петербург, Москву и несколько провинциальных городов (Нижний Новгород, Киев, Самару, Саратов, Одессу, Пермь,Орел) в сентябре 1905 г. - между двумя Манифестами [6]. В это время в российских столицах было много иностранных журналистов все более обострявшийся кризис привлек общее внимание. Понятно, что такой заинтересованный русофил как Стэд не мог остаться в стороне. Несколько позже, выступая перед российским либеральным истеблишментом он ясно определил свои профессиональные мотивы: "Для людей, изучающих политическую эволюцию,Россия в настоящий момент самая интересная страна в мире" [7].
Стэд сравнивал Манифест 6 августа со знаменитой английской "Magna Carta". Он напоминал, что фундамент английских учреждений (политических институтов или гражданского общества. - А.К.) был заложен 600 лет назад "во время кровавой междоусобной войны", а в России он теперь "заложен по воле Царя". Это, по выражению Стэда, проект в области экспериментальной политики. Он считал этот проект большой исторической новинкой ("это явление столь ново" [8]) и полагал, что перед Россией открываются невиданные перспективы: "Здесь в Петербурге в муках рождается новое Государство, и его грядущая слава затмит Империю, которой оно наследует" [9]. Но, как мы увидим, Стэда привел в Россию не только профессиональный инстинкт журналиста и самоучки-политолога.
Несколько неожиданно его визит оказался одним из центральных событий осени 1905 г. Во всяком случае, пресса уделяла Стэду поразительно много места. В дюжине российских серьезных газет и еженедельников помещались сообщения о его встречах с влиятельными государственными фигурами(включая самого Николая II), его выступления в разных собраниях перед представителями общественности, его собственные статьи и статьи о нем видных политических журналистов. Он включился в местную политическую жизнь как пропагандист определенных взглядов на политическое устройство России и, согласно упорным слухам, которым он давал много пищи, в роли посредника между монархией и либералами. На месяц Стэд оказался самой заметной фигурой на общественной сцене обеих столиц. Вот как об этом писала газета "Слово": "Мистеру Стэду наши газеты отводят не меньше места, чем Государственной Думе или университетскому вопросу. Печать разделилась на партии: одни - за Стэда, другие - против. Почтенный английский публицист перепутал все направления. Князь Мещерский его ругает, г-н Грингмут хвалит, "Сын отечества" оказался о одном лагере с"Гражданином", а "Новости" берут на себя защиту"доброго странного малого". Словом, ничего понять невозможно" [10].
Почему такой шум и неразбериха? В самом деле, зачем Стэд приехал в Россию? Чего он добивался? Являлся ли он, как сам настаивал, борцом за эмансипацию и "англификацию" России и ее политической системы? Или он просто был гиперактивным невротиком? Был ли Стэд игрушкой в руках циничных манипуляторов из верхних эшелонов российского административного истеблишмента? Или он сам напросился выполнять поручение политических сил, близких ко Двору? Несколько журналистов и видных политиков (Кузьмин-Караваев или Амфитеатров, например) открыто обвиняли его в том,что он помогает силам политической реакции тормозить процесс либерализации в России. Российские газеты, ссылаясь на английские, сообщали, что у Стэда была миссия помочь власти провести в жизнь булыгинский проект избирательного закона[11]. Лидер российских либералов Милюков назвал Стэда "парламентер официальных русских сфер" [12].
Кажется неправдоподобным, что Стэд действовал по сговору с властями и их инструкциям. Им могли манипулировать; это вовсе не исключено,хотя вряд ли и манипуляторы действовали вполне сознательно и по какому-то заготовленному заранее рациональному плану [13].
Однако предоставим слово самому Стэду. Вот что он говорил о своих намерениях: "Я увидел, к моему сожалению и изумлению, что многие русские либералы, боязливые и подозрительные после столь многих разочарований,расположены были оказать очень недружелюбный прием тому, что казалось им началом нового режима свободы и прогресса. И я услышал с еще большей тревогой и горем, что по истечении всего нескольких дней после провозглашения Думы либеральные вожаки, принявшие Думу как первый шаг к лучшему будущему, были произвольно арестованы полицией во время общественного собрания в частном доме и брошены в тюрьму без суда. Я сейчас же почувствовал, что где-то было жестокое недоразумение, которое не будучи удалено, могло бы причинить непоправимый вред новорожденной надежде на русскую свободу... Таким образом, мне пришло на мысль- мысль эта, может быть, самонадеянна, но она вызвана искренней преданностью делу гуманности, что я, несмотря на мое иностранное происхождение и неспособность говорить по-русски, мог бы послужить скромным средством удаления этого недоразумения" [14].
"Удалить" это недоразумение Стэд рассчитывал обращаясь к обеим сторонам назревавшего (или даже уже назревшего) конфликта. "Куда бы я ни являлся, с кем бы ни говорил, во всех газетах, в которых я писал, -везде и всегда я высказывал с полнейшей откровенностью английский либеральный взгляд. Этот взгляд, что страшная нелепость и полнейшее противоречие -призывать нацию к избранию Думы и в то же самое время упорствовать в старой системе произвольных арестов, рассеивания собраний, запрещения газет и т п.Учреждение Думы, по английскому взгляду, несет с собой как необходимый начальный элемент утверждение четырех основных свобод, без которых не могут происходить никакие свободные выборы. Эти четыре свободы, на которых должна покоиться Дума, суть: свобода общественных собраний, свобода съездов, свобода печати и свобода от произвольного ареста" [15].
Что касается "свобод", Стэд рассчитывал, что будет услышан властями. А либералов он надеялся убедить, что они должны быть более сговорчивы и терпеливы, а также больше доверять властям. У него сложилось впечатление, что вслед за учреждением Думы предстоят и другие политические реформы.
Центральными эпизодами пребывания Стэда в Петербурге и Москве были его встреча с Николаем II, визит к генералу Трепову и выступление перед общественностью, приуроченное к сентябрьскому съезду земских и городских лидеров в Москве.
О чем Стэд говорил с Николаем, в русских газетах не сообщалось. В записях Николая об этом говорится буквально двумя словами: "После чая принял старого знакомого У.Стэда" [16]. На самом деле это была весьма продолжительная беседа [17]. Сам Стэд утверждал, что всячески уговаривал Николая даровать России гражданские свободы и конституцию. Стэд также рассказывал англичанам, что Николай отнесся доброжелательно к его намерению разъяснять русской общественности английскую систему управления [18].Стэду объяснили, что поощрение царя ничего не стоит без разрешения администрации, и Стэд отправился к "всесильному" Трепову.
Генерал Д.Ф.Трепов был в тот момент товарищем министра внутренних дел и шефом полиции. Встреча Стэда с Треповым определила атмосферу всего его последующего пребывания в России [19]. А произошло вот что. Как раз в это время либеральный лагерь был крайне недоволен арестом Милюкова за критические замечания в адрес власти. Общественность требовала его освобождения, и тут на сцене как deux ex machina появился Стэд и заявил, что Трепов лично пообещал ему, Стэду, освободить Милюкова. Стэд также рассказал, что Трепов разъяснил ему основы своей политической стратегии. По мнению Стэда, Трепов был почти либералом, искренне хотел реформировать российское общество и гарантировать все гражданские свободы. Общество лишь должно проявить терпение, и в конце концов оно получит все, чего требует. Стэд: "...Я имею его разрешение объявить, что он не только не будет противодействовать моим попыткам изложить английскую точку зрения перед русскими слушателями, но считает это с моей стороны очень дружественным действием, а если бы я пожелал устроить митинги повсюду в России, он лично приказал бы местным властям оказать мне всякое содействие к этому. Я ответил на это, что я с радостью воспользовался бы этим позволением, но не ранее как тогда, когда профессор Милюков был бы освобожден из тюрьмы или представлен на суд присяжных" [20].
Большое выступление Стэда в газете "Слово"кончается эффектной и драматической припиской: "11 сентября в 6 часов 15 минут вечера генерал Трепов послал мне сказать, что профессор Милюков освобожден. Это сообщение снимает тяжелый гнет с моего сердца. Я принимаю его как свидетельство о том, что Дума будет свободно избрана и что правительство искренне намеревается обратиться спиною к старым произвольным незаконным способам, на которые оно так долго опиралось" [21]. Итак, Стэд не просто приписал освобождение Милюкова своему ходатайству, но и принял это за свидетельство либерального плана правительства.
Не вполне ясно, что произошло во время встречи Стэда с Треповым. Трепов отрицал, что Милюков был освобожден по требованию Стэда. По словам Трепова, "на самом деле профессор Милюков был освобожден тогда - не раньше и не позже - когда это оказалось возможным. Никакой роли в этом деле ходатайство Стэда не играло и не могло играть, и он находится в заблуждении,когда думает, что такие меры, как задержание по политическому делу или освобождение из-под стражи, являются актами чисто административными и что ход дела, находящегося в рассмотрении, может быть изменяем по причинам, лежащим вне этого дела, например, в зависимости от того, ходатайствуют или нет за находящееся под стражей лицо" [22].
Трепов всячески подчеркивает, что в России есть законы,и, хотя они и отличаются от английских, это все же законы, которые даже он, сам всесильный Трепов, нарушать не может. Россияне лучше, чем Стэд, знали российскую практику, и не верили, что Трепов оказал Стэду такую любезность.
Милюков тоже отрицал, что Стэд играл какую-то роль в его освобождении: "Я отсидел, как было положено, месяц и даже мне продлили на неделю, хотя всю ее я не отсидел. Потом: со мной было еще несколько человек:одних освободили даже раньше..." [23].
Реакционный "Гражданин" даже не допускал мысли,что Трепов мог что-то обещать или уступить Стэду: "Генерал Трепов не мог освободить ни г.Милюкова, ни кого бы то ни было по требованию (выделено"Гражданином". - А.К.) г.Стэда. Генерал Трепов не мог разрешить г.Стэду быть публичным проводником английской точки зрения на либеральную политику в России и приказать русским властям в Империи содействовать г.Стэду делать пропаганду свободы собраний, свободы союзов, свободы печати и т.д., ибо все эти вольности Манифестом 6-го августа не были дарованы, и мы еще не дошли до той революции, которая дает право каждому требовать от правительства той вольности, которой ему вздумается" [24]. "Гражданин" был убежден, что все это - чистое недоразумение, и объяснял это тем, что Стэд"...имел плохого переводчика или же в понимании перевода увлекся своим воображением". В крайнем случае, Трепов мог сделать вид, что уступает Стэду - это "Гражданин" допускал. Стэду в таком случае было бы лучше помалкивать, брюзжал "Гражданин", а он раструбил об этом на весь город [25].
Разумеется, совсем не обязательно принимать на веру слова Трепова. И все же, более правдоподобно, что между Стэдом и Треповым действительно произошло недоразумение. Вероятно, Стэд принял желаемое за действительное. Стэд сказал Трепову, что готов выступить перед российской аудиторией, если Милюков будет освобожден. Милюков вышел из заключения через несколько дней. Вероятнее всего, это было совпадение. Стэд же предпочел поверить, что это - результат его настойчивости.
Таким образом, Стэд скорее всего заблуждался относительно своей роли в эпизоде с Милюковым. Несколько сложнее обстояло дело с разрешением Стэду выступать перед русской аудиторией. На самом деле ему разрешили прочесть несколько лекций в России. Совершенно точно известно, что прочел он по меньшей мере две - в Москве и Саратове. Не совсем ясно, как эта идея возникла. Просил ли Стэд предоставить ему такую возможность? Или сам Николай, а затем и Трепов предложили ему это, потому что полагали, что лекции Стэда об английском политическом опыте могут быть полезны для общества и для властей при данных обстоятельствах? Но в любом случае и, скорее всего эта идея возникла в разговорах Стэда с Николаем, а не до того [26]
Как мы видели, "Гражданин" считал такое разрешение немыслимым. Но, по словам самого Трепова он сообщил Стэду, что"...никому не возбраняется устраивать на общих основаниях и с разрешения надлежащих властей, какие угодно собрания, публичные лекции и так далее, если такие собрания не имеют противоправительственных целей" [27]. Трепов,таким образом, не просто делает поправку к сообщению Стэда. Он извлекает из этого политическую выгоду для себя, напоминая всем, что Россия вовсе не такая уж дикая и бесправная страна,как уверяют воинствующие либералы. Но так или иначе, а Стэду никто не препятствовал выступать перед русской общественностью.
Будучи уверен, что он освободил Милюкова, и усматривая в этом указание на искренние намерения правительства, Стэд, вероятно, пребывал в некоторой эйфории и совершенно не ожидал, что российская общественность воспримет его выступления столь враждебно и раздраженно. Особенно критически к нему отнеслась либеральная газета "Русь". Вот что она писала 15сентября: "Если господин Стэд будет иметь право устраивать для русского общества митинги, в то время как оно само для себя эти митинги устраивать права до сих пор не имеет, то на митинги г.Стэда никто не пойдет, и г.Стэд, конечно,вполне напрасно будет устраивать эти митинги. Если же русское общество получит,наконец, возможность устраивать эти митинги для себя, то митинги г.Стэда окажутся и в этом случае не нужны... Россия управится со всеми своими делами сама собой..." [28].
В том же духе и в той же газете писал видный земский деятель, а позднее парламентарий В.Д.Кузьмин-Караваев: "Мистер Стэд согласен, что русскому человеку дорога личная неприкосновенность, что ему нужна свобода мысли, слова, собраний. "Вы это и получите", утешает он... Приводятся рассказы, как любезно и внимательно принимали г.Стэда высокие особы, как предусмотрительно давались ему разные разрешения и исполнялись его просьбы. Так и слышится: "вы все получите, потому что мне, Стэду, это обещано" [29].
Появлялись грубые нападки на Стэда. "Новости и Биржевая газета" поместила корреспонденцию из Лондона С.И.Рапопорта,объяснявшего русским читателям, что Стэд вовсе не тот, за кого они его принимают. Здесь в Лондоне, писал Рапопорт, его никто не принимает всерьез. Английская публика, по словам Рапопорта, устала от Стэда. Он всего лишь истерический сенсационалист, не знающий узды. Хотя его нельзя назвать подхалимом, он -патологически восторжен. Когда-то Стэд был радикальным либералом, но это давно в прошлом. За последние годы он успел выступить в роли восторженного почитателя германского Императора, Сесила Родса, трансваальского лидера Крюгера, Бальфура.Стэд примкнул ко всеобщему увлечению спиритизмом и довел его до полного абсурда. Это клоун, деревенский сумасшедший. Он ни на что не способен сам и может загубить любое предприятие. Стэд пытается сыграть в России роль Анахарсиса Клоотса и претендует по его образцу на своего рода honneur de la seance, но это попросту смешно [30].
Заметка С.И.Рапопорта - образец недобросовестной и необъективной журналистики. У Стэда, конечно, было много врагов, как среди английских тори, так и среди радикалов, и они говорили про Стэда много чего и похлеще. Так что С.И.Рапопорту ничего не пришлось придумывать. Все нелестные замечания по поводу Стэда он почерпнул в английской прессе. Но он выдал нападки его врагов за общественное мнение, и это классическая подтасовка с целью дезавуировать Стэда.
Местные авторы не отставали. В газетах было опубликовано несколько фельетонов, написанных в резко саркастическом и издевательском тоне, намного более развязном, чем даже весьма критические статьи таких известных публицистов как В.Д.Кузьмин-Караваев и Ф.Тусенин. Самый именитый из фельетонистов, Амфитеатров [31], сопоставляет Стэда со всей галереей комических ничтожеств из русского литературного бестиария: - Хлестаков, Ноздрев, Репетилов, Расплюев, а также европейскими карикатурными персонажами: Джингль, Мюнхгаузен, Тартарен.
Раздраженные либералы не замечали противоречий в своем отношении к Стэду и его инициативе. Ведь они одновременно уверяли, что а)власти не могли послушаться Стэда; б) что его обманули и в) что послушались именно его, тогда как "своим" уступок не делают. Однако, что-нибудь одно из трех или хотя бы из двух.
С какой же стати английскому доброхоту устроили такую бурную обструкцию? У общественности, в особенности либеральной, сложилось впечатление, что правительство обращается с иностранной знаменитостью иначе,чем с российской публикой. И это было гораздо важнее существа дела потому, что именно обращение властей с просвещенной публикой было "злобой дня" и накаляло атмосферу.
Образованные русские чувствовали себя униженными высокомерным и тираническим поведением бюрократии, действовавшей от имени самодержавной монархии или вместе с ней. Им казалось, что все политические права и гражданские свободы, которых русские были лишены, были предоставлены привилегированному иностранцу. Администрация, демонстративно презиравшая своих подданных, расшаркалась перед иностранцем, в чьей репутации она не сомневалась.Либеральные газеты были этим оскорблены и ревновали знаменитого англичанина,который, сознательно или нет, создал впечатление, что он может повлиять на власть и добиться для русских того, чего они, как им казалось, не могут добиться сами.
Либеральная газета "Новости" выразила это настроение раздражения и ревности: "В каком государстве иностранец, ничем особенным себя не зарекомендовавший, может разъезжать по стране, освобождать заключенных, предоставлять свободу органам печати в том или другом вопросе,принимать участие в предвыборной агитации?" И далее: "Стэдовская эпопея лучше всяких доводов свидетельствует о том, что на нас в цивилизованном мире смотрят как на какой-нибудь Китай или Турцию или даже Марокко" [32].
В том же духе высказывается и газета "Русь": "М-р Стэд и загадочное политическое агентство Кука, выпустившее его в русское обращение, не без наивности помышляли о просветительном вояже как бы на острова Фиджи или в Базутоленд, в ореоле доброго гения, помогающего освобождению невинно заключенных европейцев" [33].
Консервативный "Гражданин" выразил свое недовольство Стэдом следующим образом: "Русские - варвары и холопы перед всяким иностранцем, сказал себе г Стэд, и явился барином к своим холопам".С некоторым светски-морализующим оттенком "Гражданин" продолжает: "Всякий здравомыслящий русский вправе был ожидать от г-на Стэда, что в качестве иностранца вообще и англичанина в частности, он в роли наблюдателя и исследователя не изменит самым строгим требованиям такта и не напомнит собой тех англичан путешественников, которые, входя в купе вагона, начинают с того,что выбрасывают из него чужие вещи и садятся ногами кверху". К сожалению,продолжает автор "Гражданина", "Стэд всецело, по-видимому,очутился под влиянием умственной атмосферы сумасшедшего дома... и от роли исследователя перешел к роли действующего агитатора". Автор"Гражданина" считает нужным "протестовать от имени многих и либеральных и нелиберальных русских порядочных людей против тех крупных проявлений бестактности, которые позволяет себе г-н Стэд, не щадя ни преданий гостеприимства, ни достоинства и самолюбия русского человека [34].
Вот еще характерный пример недовольства возможным (хотя и не подтвержденным) вмешательством Стэда в отношения между администрацией и общественностью. Это - реакция на слухи, будто материалы земского съезда публикуются в печати без цензуры по ходатайству Стэда: "Последнее телефонное сообщение из Москвы уже положительно невероятно: неужели при открытии съезда (сентябрьский земский съезд в Москве, на котором присутствовал Стэд. - А.К.) не могли заранее твердо установить, какой цензуре и сокращениям подвергать его отчеты? Заступничеством г-на Стэда, а не в силу собственных гражданских прав наши общественные деятели получают разрешение мыслить вслух перед лицом России!!! Разве это не кошмар?" Итак, пишет газета, "съезд получит разрешение публиковать свои материалы в печати и Милюков выходит на свободу - все благодаря Стэду? Обиднее такого оповещения ничто не может быть для сознания русского гражданина" [35].
Наконец, и сам Милюков чувствовал себя оскорбленным патриотом: "Моему патриотизму было бы однако очень тяжело предположить,что представители русской государственной власти могут допустить изъятие из"действующих правил" исключительно из любезности к иностранному журналисту". Милюков не хочет, чтобы его освобождение приписывали Стэду и тем более делали бы на этом основании какие-то далекие политические выводы: "...В беседах газетных репортеров с г-ном Стэдом мое освобождение получило какой-то символический характер, совершенно не соответствующий существу дела. По-видимому,и сам г-н Стэд основывает на факте моего освобождения самые оптимистические расчеты на ближайшее будущее и строит на нем самые радужные перспективы… Если бы ценой моего освобождения было куплено хотя бы малейшее ослабление активного настроения в русском обществе, я тысячу раз предпочел бы снова прекратить свою общественную деятельность и променять ее на неопределенный срок на тихое пристанище на Выборгской стороне, нежели принять мое освобождение из рук английского журналиста, решившегося взять на себя неблагодарную роль парламентера русских официальных сфер" [36].
Вот еще характерная деталь. После собрания общественности в доме Долгорукова, где Стэд выступил с докладом. Он предложил отправить правительству резолюцию с требованием предоставить обществу гражданские свободы. По предложению Милюкова эта резолюция была отвергнута, потому что"на собрании, разрешенном специально для англичанина, никакие резолюции неуместны" [37].
Итак, все что угодно, только не участие иностранца в наших делах. Стэд, бывший сам либералом, верил, что русские либералы будут больше доверять ему, если он докажет, что может разговаривать с правительством от их имени. Это был грубый просчет. Его упражнения по части пиара (public ralations)окончились катастрофой. Их результат был прямо противоположным тому, на что он рассчитывал.
Стэд сделал еще одну ошибку. Он отозвался с симпатией о Николае II: "Я видел его три раза, и каждый раз он беседовал со мной не как Государь с журналистом, а как человек с человеком. Во время этих последовательных свиданий я почувствовал величайшее уважение к живому сочувствию, острому пониманию и широкой человечности вашего Государя. И ничто не могло бы поколебать моего абсолютного убеждения в Его прозрачной искренности и Его патриотической преданности благосостоянию Его подданных" [38].
Такой отзыв мог только насторожить интеллигентного русского или даже шокировать и настроить враждебно: репутация Николая уже была плохой и становилась все хуже. Сейчас накопились многочисленные свидетельства того, что последний русский царь был весьма далек от идеализированного образа,нарисованного Стэдом. Как мог Стэд допустить подобную ошибку? Может быть,все-таки были правы те, кто называли его "паталогически восторженным"?
Нет. Истоки этой "ошибки" были гораздо глубже. Такой отзыв о Николае не был случайной оговоркой или неправильно рассчитанным ходом. Стэд на самом деле относился к Николаю очень серьезно, был о нем высокого мнения и возлагал на него большие надежды. Если он и ошибался в оценке личных качеств Николая, то не из-за своей близорукости, а из-за того, что у него в голове была своя концепция трансформации российской монархии, и ему нужен был персонаж, которому в этой концепции отводилась важная роль. Стэд убеждал себя в том, что Николай с этой ролью справится. Даже слабость характера последнего интерпретировалась Стэдом в его пользу. В английской прессе он часто и настойчиво высказывался об этом. Приведем пару характерных цитат из огромной статьи Стэда в "The Times",опубликованной в самый разгар визита в Россию. "Николай II - человек острого ума и возвышенных идеалов, но его держат в клетке". Или: "Император вполне искренен, но мертвый груз административной машины слишком тяжел для него" [39].
Даже в самой Англии его похвалы в адрес царя вызывали скептическое отношение и даже возмущение. Тем более Стэд рисковал с образованной российской публикой и, похоже, не почувствовал, насколько его поведение рискованно. Все это отнюдь не помогло ему добиться доверия русских либералов, что, судя по всему, было главной целью.
Стэд пытался также завоевать доверие русских, напоминая им, что он был другом России на протяжении тридцати лет. Он писал: "Мой первый опыт политической агитации относится к 1876 г., когда, будучи помощником Гладстона на севере Англии, я организовал массовый протест против турецких зверств в Болгарии. Меня объявили предателем, потому что я защищал освободительную войну России в Болгарии. Меня угрожали убить как "русского агента " [40].
Стэд не сомневался, что уж это напоминание завоюет ему друзей. Однако - снова просчет. Вот типичный ответ ему. Опять его непреклонный критик Кузьмин-Караваев: "Вы гордитесь услугами, оказанными России. Вы,говорят, двадцать лет назад своим талантом и влиянием закрыли от глаз Европы ужасы разгоравшейся у нас реакции. Если правда, спасибо вам за то, что вы поддержали реакцию и, замедливши естественный ход прогресса, обострили наш нынешний кризис. В настоящую минуту вам это не удастся" [41].
Итак, в целом русская либеральная пресса встретила Стэда враждебно. В либеральных кругах ему, так сказать, "отказали от дома"и объяснили, что его место среди реакционеров: "Лучше всего было бы, если г.Стэд горит непременно уже жаждой спасать Россию, искать себе братьев только среди соратников г.Грингмута. В этом лагере рады всякому союзнику" [42].
Любопытно, что при всей своей ориентации на либералов,Стэд и сам охотно пользовался услугами консервативных газет. Так, Стэд отправил статью в "Московские ведомости". Ее редактором был как раз В.Грингмут, не случайно упомянутый в цитате выше; это была одна из самых одиозных фигур на крайне правом фланге российской политики. То, что Стэд обратился в "Московские ведомости", можно объяснить только полным непониманием расстановки сил в российской политике. Впрочем, его флирт с"Московскими ведомостями" имел предысторию. В свое время все та же Ольга Новикова познакомила его с тогдашним редактором "Ведомостей"Катковым. Стэд и Катков встречались в 1880-е годы. Стэд чрезвычайно уважал Каткова как профессионала и называл его "князем русской журналистики" [43]. Когда Стэд снова появился в России, он возобновил контакты с газетой,вероятно, не отдавая себе отчета в том, что под редактированием Грингмута газета стала еще более реакционной.
Готовность Стэда сотрудничать со всеми без разбору не ускользнула от внимания полемиста: "В сущности, сам мистер Стэд не такой интересный собеседник, ибо, что может толкового сказать прогрессивным русским людям господин, который приехал принять участие в "русском освободительном движении", две недели общался с господами Милюковыми и Стаховичами и пр. и все-таки не раскусил, что такое Грингмут и "Московские ведомости" [44].
Понятно, что появление Стэда на страницах консервативной прессы только еще более ожесточило против него либералов. Но и на правом фланге российской политики он не приобрел друзей. То, что Стэд спровоцировал враждебную реакцию, как со стороны либералов, так и со стороны консерваторов,указывает на то, что его политические взгляды и его представления о том, каким путем должно теперь изменяться российское политическое устройство, не обязательно имели значение в этом эпизоде. Конфликт был бы возможен и без разногласий по существу. Этот был конфликт престижей, или, в переводе на более обыденный язык конфликт самолюбий. Прежде всего, это была реакция на снисходительное или якобы снисходительное отношение Стэда к российскому общественному мнению.
***
До сих пор мы занимались провалами в публичном поведении(Public relations - пиар) Стэда. Мы даже допустили, что конфликт вырос не из политических разногласий. Однако нельзя сказать, что разногласий Стэда с русскими либералами и консервативными монархистами по существу не было. Они были. Конкретно речь идет о его взглядах на русское самодержавие и на его оценку проекта избирательного закона и Думы (булыгинской).
Конечно же, Стэд не был поклонником авторитарного самодержавия, как хотели бы думать его русские недоброжелатели в либеральном лагере и некоторые английские радикалы. Но он в самом деле часто занимал прорусскую позицию в ситуациях, когда британское правительство проводило антирусскую политику. В его "Apologia pro vita mea" есть одно важное место, которое критики предпочли не замечать: "Одним из самых действенных способов возбуждения народной антипатии к России был, да и есть еще, обычай изображать русское правительство черным как сам черт. Меня возмущало больше всего то обстоятельство, что те, которые рассказывали самые скверные вещи насчет русского правительства, были часто ториями, защищавшими на родине реакционные начала, против которых русские либералы всегда протестовали" [45]. Итак, прорусские выступления Стэда были ориентированы на английский политический контекст. Получалось же, что выступая против собственной "реакции", Стэд выглядел как защитник реакционной силы в другой стране. Нельзя сказать, что он не чувствовал неловкости этой коллизии. Он искал выход из нее. Он идеализировал русскую монархию. Но это не была идеализация самодержавия в духе Мещерского и Грингмута. Стэд не был апологетом самодержавия. Дело было в другом: он усматривал в российской монархии потенциал конституционности.
Стэд хотел, чтобы в России был парламент: "Я помню,что 30 лет назад я писал и ратовал за восстановление древнего исторического Земского собора, который дал России теперешнюю династию, и которая в течение почти столетия выражала чувства и мечтания народа. И вот, наконец, я с радостью вижу в учреждении Думы запоздалое и частичное осуществление этого идеала" [46].
Стэд думал, что монархия сможет найти (утраченный) общий язык с народом и Думой. Он полагал также, что российская общественность должна на первых порах удовлетвориться тем проектом избирательного права и Думы, который ей был предложен. В русской прессе он развивал свои идеи в статьях, посвященных конституционной эволюции в Англии и политическому статусу английской монархии во времена Виктории и Эдуарда VII, в ряде статей о проекте думы и, наконец, выступая перед участниками сентябрьского земско-городского съезда в Москве. В английской прессе наиболее ярко его представления о перспективах российской монархии изложены в уже упомянутой статье в "The Times".
Вот его главный политический тезис: "Мне,англичанину, кажется протест против самодержавия политической ошибкой первого разряда, так как у Думы без самодержавия нет сил для выполнения народной воли" [47].
А вот его главный теоретический тезис: "Он(Император. - А.К.) еще не имел возможности исполнить свое подлинное назначение в роли Царя. Трибун народа, оказавшийся с самого начала своего царствования пленником административной машины, он должен был довольствоваться, malgre lui,положением верховного чиновника (Стэд пишет "Tchinovnik". - А.К.),тогда как предполагается, что его роль - царствовать. Из этой вынужденного рабства(servitude) его спасет Дума" [48].
Что же касается Думы, то Стэд, разумеется, разделял всеобщее мнение, что булыгинский проект далек от либерально-демократического идеала, но настойчиво советовал принять этот проект как первый шаг к настоящей конституции. Он твердо верил, что впереди - гораздо более совершенное конституционное устройство.
Если этот проект Думы окончательный, то "он,конечно, должен быть подвергнут гораздо более строгой критике" - так писал Стэд и добавлял, что в самом Манифесте "нынешнее устройство Думы категорически признается неокончательным". Думе многого не хватает, но во всяком случае депутаты имеют право делать запросы, критиковать правительство, а происходящее в Думе будет предаваться гласности. Как считал Стэд, "при наличии такого громадного нового факта мне представляется отчасти неблагодарным и злобным критиковать и придираться к деталям". Стэд выражал сожаление,что "энергия, могущая быть приложена к делу развития проекта,... тратится на критику и жалобы, что проект не достиг теоретического совершенства" [49].
Стэд полагал, что подлинно либеральная конституция не может быть введена в один момент и считал,что это долгий исторический процесс. Стэд ссылался на английский опыт,указывая, что английский парламент тоже вовсе не был совершенством с самого начала. Конечно, русский "проект полон анахронизмов и непоследовательностей, но англичанам уже 600 лет не удается избавиться от тех же недостатков".
Вообще, Стэд полагал, что критическое отношение русских либералов к проекту Думы во многом объясняется их "неполным знанием ограничений в других странах" [50]. Например, русские либералы критиковали булыгинскую Думу в частности за то, что избирательный закон не предусматривал всеобщего избирательного права. Стэд напоминал, что женщины, как правило, все еще не голосуют в Соединенных Штатах. И что в Британии избирательные права были расширены всего 30-40 лет назад, а всеобщего избирательного права там до сих пор нет. Он перечислял недостатки английского парламента, пытаясь убедить русскую публику, что их Дума будет вполне удовлетворительным учреждением, во многих отношениях даже лучшим, чем английский парламент. К примеру, в Думе предполагалось представительство 140 народов (как правило бесписьменных) из азиатских районов Империи. В британском парламенте не было даже намека на представительство колоний и т.п. Но аудитория не желала принимать к сведению никакие его аргументы и предложения.
Прежде всего оппоненты объясняли Стэду, почему они не хотят ждать. Эти настроения выразила газета "Новости": "Неужели если бы русские крестьяне обратились к г.Стэду с просьбой устроить для них железную дорогу и телеграф, он стал бы им подавать советы вроде нижеследующих:не торопитесь господа, разъезжайте пока на телегах...". И далее: "Зачем нам обзаводиться весьма несовершенной Государственной Думой, когда у нас перед глазами есть прекрасные образцы парламентов в странах, наиболее сильных и наиболее преуспевающих: Англии и Северо-американских Штатах.." [51].
На самом деле каждый понимал Стэда как хотел. Мы видели например, как либералам казалось, что Стэд уговаривает их ждать, напоминая о том, что "английская свобода" строилась столетиями. А консерваторы со своей стороны бросали ему прямо противоположный упрек: "Стэд ни разу не подумал, что английская точка зрения на меру свободы в России уже потому не применима, что Англия свои права свободы в ее нынешних размерах приобрела постепенно..." [52].
Впрочем, газетная полемика со Стэдом содержательно не была слишком глубока. Более интересны прения по его докладу в доме Долгорукова,где Стэду возражали серьезные оппоненты - М.М.Ковалевский, В.Д.Набоков,Ф.Ф.Кокошкин, А.М.Александров, Е.В. де Роберти, А.М.Колюбакин. Отчеты о ходе дискуссии поместили несколько изданий - "Русь", "Русские ведомости", "Новое время".
М.Ковалевский замечает, что Стэд не учитывает: а)господство Государственного совета; б) право министра игнорировать Думу, если он заручится поддержкой государя; в) ограничение интерполляциии вопросами о нарушении закона; г) ограниченную законодательную инициативу Думы; д)назначение министров не из числа депутатов Думы; е) присутствие полиции на выборах [53].
На самом деле Стэд был не так уж не осведомлен обо всем этом. Он уже напоминал, например, что во многих странах представительный орган ограничен в своих действиях: в Британии, например, палатой лордов, а в США -Верховным судом. Что же касается присутствия полиции на выборах, то Стэд даже не видел в этом ничего плохого - полиция обеспечивает порядок. Разговор Стэда с Ковалевским был бы похож на разговор двух глухих, если бы не одно обстоятельство: Стэд имеет в виду английскую палату лордов, американский Верховный суд и английскую полицию, а Ковалевский - русский Государственный совет и русскую полицию. Дело, стало быть, не в самих ограничениях, а в том,кто выполняет ограничительную роль. По мнению русского оппонента Стэда, в России нельзя мириться с тем, с чем можно мириться в цивилизованной Британии.
Эту сторону дела подчеркивает В.Набоков. Он обращает внимание Стэда на то, что свободная атмосфера корректирует недостатки представительных учреждений в других странах. Стэд восхваляет Думу как арену,где может быть представлено мнение общественности и высказаны критические взгляды. В.Д.Набоков отвечает на это, что свое мнение народ мог бы высказывать и в прессе и ему следует предоставить именно эту возможность. А Дума, дескать,предназначена не для того.
Ф.Кокошкин делает характерную ссылку на английский опыт: "Русское сознание усвоило себе мысль Б.Н.Чичерина, как известно,поклонника английских порядков, что учреждение критикующее, если оно не может действовать, никуда не годится и скорее вредно и опасно. Незачем собирать 500человек, чтобы упражняться в критике правительства" [54]. Кокошкин далее скептически замечает, что и критические возможности Думы ограничены. На самом деле Дума (булыгинская) может критиковать действия властей только с позиций их формальной законности.
В этой полемике вполне прослеживается разногласие по существу, но к концу своего выступления Кокошкин припас совершенно неожиданный пассаж: "Все положения Стэда вытекают из такого мнения западных людей, что конституция и представительство хороши только для Запада и не годятся для народов вроде русского" [55].
Еще сильнее эту тему развивает де Роберти: "За исключением крайних партий, начинающих понимать наши отношения, вся остальная либеральная Европа смотрит на Россию как на глубоко варварскую страну, народ которой должен иметь права, какие он заслуживает" [56].
Наконец, А.М.Колюбакин выражает общее отношение к градуализму Стэда: "Мы слишком много выстрадали за это время, чтобы быть довольными тем, что нам дают и обещают. Мы смотрим вдаль, где уже загорается заря. Миссия мирных посредников вроде г-на Стэда обречена быть безуспешной. Мы говорим на разных языках. Мы не можем ждать еще 500 лет" [57].
Следует заметить, что вся эта полемика теперь (задним числом) выглядит весьма надуманно. Ведь либералы после некоторых колебаний отказались от бойкота Думы, в сущности согласились на диалог с правительством и таким образом сделали то, что им советовал Стэд: они намеревались бороться за улучшение Думы и дальнейшую конституционализацию монархии в самой Думе. С другой стороны, как мы видели, Стэд вовсе не был апологетом булыгинской Думы и столь же определенно настаивал, что Дума без гражданских свобод - нонсенс. Одновременно Стэд выражал уверенность, что эти свободы будут получены (дарованы). Его собственные слова: "Нельзя сомневаться в честности намерений, если не доказано противное... Я не могу верить, чтобы государственные люди имели намерение дать представительное собрание и не дать необходимых четырех свобод" [58].
Однако у русских либералов было другое настроение. Они не уставали повторять, что не доверяют правительству. Это глубокое недоверие выразил на собрании в доме Долгорукова священник Григорий Петров. Он сказал в прениях по выступлению Стэда: "Г.Стэд утешает нас не тем, что есть хорошего и лучшего в Англии и Америке, а что есть худшего. Но это плохое утешение. Я нынче летом был в Турции, Малой Азии и Египте, и я нашел там для нас еще более утешительного... Я верю г.Стэду, убежден, что он честный человек и верно передает обещанное и услышанное. Но... мы устали, измучились, утратили веру в слова и просим половину этих слов дать на деле и сейчас" [59].
Еще короче и яснее эту разницу в настроении обозначил (на том же собрании) А.М.Александров: "В данном случае Стэд является оптимистом, но мы не можем за ним следовать. У нас нет веры" [60].
Поразительно, что все это говорили люди, только что по существу принявшие (или сделавшие вид, что приняли) стратегию, рекомендованную Стэдом.Как пишет Р.Ганелин, съезд "...хотя и принял резолюцию против булыгинской Думы, но высказался за участие в ней" [61].
Стэд не устраивал либералов своим типично английским градуализмом и лояльностью к монархии. То же самое, казалось бы, могло ему обеспечить симпатии консерваторов. Но так не произошло. На первый взгляд это кажется странным, особенно если судить по его статье в право-консервативной газете "Московские новости". Вот несколько цитат из нее.
·"Россия это великая пограничная твердыня христианства против неверных" -заявление, которое тогда (как и теперь) могло только возбудить русские мессианские настроения.
·"Россия теперь возвращается к своей прежней вере, столь наглядно выраженной в формуле"Бог и Царь" - идея, вызывавшая в то время сочувствие только у самых упорных славянофилов.
·Стэд также был готов признать "глубокий, природный.религиозно-искренний характер русского народа. " и его "духовно-религиозное стремление к осуществлению Божественного идеала".
·Стэд усмотрел в русских "пробуждение древней веры в сущность принципа самодержавия". Он тут же и объясняет это пробуждение весьма рациональным образом. Годы анархии, пишет Стэд породили "веру в Царя как убеждение в необходимости единого авторитета".
Все это должно было понравиться консерваторам. Но далее следовала своего рода "англизированная" интерпретация самодержавия [английская монархия]: "Согласно древней несокрушимой вере русскаго народа Царь был не только сосредоточием всякого авторитета, он был также трибуном своего народа,защитником прав и свободы своих подданных. Словом, Царь был русскою палатой общин. Но так же как английская палата общин утратила в 1830 г. соприкосновение с народом, для восстановления которого потребовался известный Акт Реформы, так и Дума является теперь этою реформой, которая имеет целью возвратить Царю его историческое положение защитника беззащитных, восстановителя нарушенной правды,заступника бедных и угнетенных. Дума... возобновит на прочных и незыблемых основаниях... законное объединение обоюдных услуг между Царем и его народом" [62].
Эта комбинация апологии самодержавия с панегириком парламенту (Думе) оказалась неприемлемой для реакционного лагеря. Подобно тому как либералы не верили в царя,реакционеры не верили в Думу. Они живо подхватывали замечание Стэда, что годы анархии укрепили веру в царя, но сотрудничество царя с Думой казалось им совершенно невозможным.
Реакционеры резко критиковали оптимистические представления Стэда о Думе и сотрудничестве Думы с царем ко всеобщему благу. Русские реакционеры считали либералов врагами общества. Постоянный автор Москвич писал в "Московских ведомостях", что Стэд ошибается, когда думает, что Россия возвращается к своей традиционной вере, выраженной в формуле "Бог и Царь". Уже полным ходом идет революция, писал Москвич, и мало надежды, что в Думу попадут действительно достойные: "Но в то время как м-р Стэд глубоко уверен, что в государственную Думу попадут только русские патриоты...мы далеко не уверены, что в Думу не проберутся, пользуясь, конечно, опять-таки смутой, а не доверием русского народа, люди земско-еврейской партии, у которой на уме, как всем известно, не возвеличение, а унижение России" [63]. Москвич смеялся над убеждением Стэда, что в России все хотят сохранить ее единство. Либералы- не настоящие патриоты. Стэд напрасно им доверяет. Москвич убежден, что англичанин может быть одновременно оппозиционером и патриотом, а в России эти два качества несовместимы. В примечании к письму Стэда (16 сентября) автор примечания (скорее всего тот же Москвич) пишет: "Весь оптимизм почтенного г.Стэда основан на предположении, что государственная Дума будет представлять собой истинный (здесь и далее выделено газетой. - А.К.) русский народ, глубоко преданный Вере и своему Самодержавному Царю. В противоположном случае надежды г.Стэда не осуществятся, и Дума, враждебная Богу и Царю, не соединит Царя с его народом, а навсегда разъединит их" [64]. Говоря образно, Стэду кажется,что зал наполовину полон, а по мнению Москвича, зал наполовину пуст.
***
Итак, Стэд умудрился оскорбить всю русскую общественность. Он также вызвал несогласие обеих сторон по принципиальным вопросам русской политики. Критика в адрес Стэда казалась всеобщей. И все же было одно интересное исключение. К Стэду отнесся с симпатией видный политический активист и публицист "Нового времени" М.О.Меньшиков[65]. Он вступил в дебаты довольно поздно, уже после "кульминации" визита Стэда. Большая статья Меньшикова появилась в "Новом времени" 9 октября, когда Стэд покинул столицы и отправился в провинцию. Меньшиков ссылался уже на его выступление в Саратове.
Меньшиков тоже высказывает ряд серьезных критических замечаний в адрес Стэда, но в целом он пишет о его идеях с симпатией и пониманием. Меньшиков соглашается со Стэдом в самом главном: гражданские свободы это не то же самое, что телеграф и электричество; они - результат долгой социальной эволюции. Английские свободы сперва были привилегией дворянства и лишь много позднее их даровали и простолюдинам. Словами Меньшикова: "В первоисточнике своем английская свобода аристократична и консервативна, как сам король: она вышла из рук пэров, прежде чем сделаться достоянием общин" [66]. Мы, русские, пишет Мельшиков, все еще ждем своей Magna Carta. И еще неизвестно, сумеет ли наша страна пройти эту стадию. Стэд пытается объяснить русским, что нашей стране нужна цивилизованная оппозиция вместо конфронтации и политического саботажа. "Он хочет дикую, нелепую слепую бойню, что надвигается на нас предупредить честной и лояльной тяжбой" [67].
Меньшиков так же разделяет надежды Стэда на то, что власть готова сделать дальнейшие шаги в сторону общественности. Он даже видит в самом эпизоде со Стэдом свидетельство этого: "Уже то, что английскому радикалу разрешили ездить по всей России и проповедовать парламентскую точку зрения - факт крайне знаменательный" [68]. Меньшиков не утверждает, подобно Трепову, что это разрешение в порядке вещей, а в отличие от либералов он не видит в нем демагогии и обмана. Меньшиков рассматривает это как "сигнал" намерений правительства, т.е. так же как и Стэд [69].
Меньшиков полагает, что вместо того чтобы освистывать англичанина, надо было бы внимательно послушать, что тот говорит. "Показалась страшной бестактностью его претензия мирить наши недовольные элементы с властью, но вряд ли он добивается этого. Он просто высказывается как англичанин, как политик древне-либеральной страны, как радикал того уголка земного шара, где с давних времен вместе с хорошим сукном вырабатывается хорошая свобода. Послушать его отнюдь не зазорно" [70].
Почему же ему устроили такую обструкцию? "Из зависти, что Стэду были все двери открыты". Это - во-первых. Во-вторых,российским либералам осталась непонятной "его английская лояльность в отношении короны." [71].
общественности. В заключение своей встречи в Москве с земско-городской общественностью, Стэд высказался следующим образом: "Если я обратился к вам, то только потому,что на моем сердце лежит черное предчувствие того, что может быть в вашей стране. Я слышу подземный грохот по всей России, я предвижу возможность анархии, которой еще не знал мир" [72]. Так, пишет Меньшиков, Стэд предостерегал: Россия движется к слепой абсурдной резне. Он верил, что русский народ (общественность) предпочтет жить в мире и что совершенно достаточно его предостеречь, поскольку он просто не замечает, что играет с огнем. Стэд полагает, что обращается к русским людям, страстно желающим предотвратить ужасы кровавой распри и добиться счастья для народа, лояльного своему суверену, т.е.мирного и законопослушного народа. Увы, замечает Меньшиков, это предположение необоснованно. Русская публика, или, во всяком случае, та ее часть, к которой Стэд обращался, просто не имеет "страстного желания" избежать революции. Иностранцам этого не понять. Они погрязли в обывательском самодовольстве, забыли о временах тирании, голода и отчаяния. Они привыкли к политике, более похожей на игру в теннис.
Тон и лексика оппонентов Стэда как будто подтверждают диагноз Меньшикова. Вот образцовый пассаж из статьи сурового критика Стэда Кузьмина-Караваева - не большевика, не левого эсера и не анархиста, а влиятельного земца и умеренного либерала: "Не на мир идет общество в Думу,а на трудную тяжелую борьбу...." [73]. Самым характерным образом этот пассаж не имеет определенной модальности. Он представляет собой синкретизм констатации факта, пророчества и призыва к конфронтации.
Кузьмин-Караваев как законник все же называет конфронтацию "борьбой" и предполагает вести ее в Думе. Ф.Тусенин пользуется другими выражениями: "Под огнем не ведут мирных переговоров... Когда кредит окончательно подорван, нечего уже маклеровать со своими долготерпеливыми кредиторами. Обещаниями ничего не вымаклеруешь: цена им известна... Что если бы миссию м-ра Стэда взял на себя какой-нибудь из наших отечественных старичков...Разве с ним стали бы в Москве разговаривать? Так почему же британскому старичку иная мерка? Да потому, что он человек со стороны, надо полагать,незаинтересованный,.. но… на войне есть враги и союзники, а сторонних людей нету и быть не может" [74].
Военным духом веет от слов еще одного автора газеты"Русь". Бодрая отповедь Стэду в русской печати, по его мнению, -"поучительный урок для будущих англичан, которые, быть может, приедут вслед за Стэдом, и для тех русских, которые, созидая партию "центра",мечтают объять необъятное и согласить несогласимое" [75]. Автор "Руси" употребляет в этой связи ироническое выражение "и меньшиковисто и стэдно", давая ясно понять, кого он имеет в виду под "теми русскими". Это - М.О.Меньшиков и другие умеренные либералы, инициировавшие чуть позднее партию "октябристов".
Ажиотаж вокруг визита Уильяма Томаса Стэда в Россию приходится на короткий промежуток времени между двумя Манифестами. Едва Стэд покинул Россию, был обнародован Манифест 17 октября. Он установил в России конституцию, о которой так горячо спорили Стэд и его оппоненты. Конечно, было сомнительно, что правительство будет эту конституцию соблюдать. Оно ее и не соблюдало, во всяком случае не соблюдало достаточно последовательно [76]. И все же это была уступка просвещенному общественному мнению - своего рода оливковая ветвь. Вряд ли масштабы этой уступки вообще поддаются объективной оценке; во всяком случае в те времена объективность в таком деле была совершенно невозможна. Но - столетие спустя -уместно и справедливо заметить, что произошло именно то самое, что, как уверял Стэд, было ему Стэду обещано. Разумеется, гражданские свободы были дарованы русскому обществу не потому, что на этом настаивал Стэд. Но так произошло, и уверенность Стэда, что это произойдет оказалась обоснованной.
Итак, англичанин при всех своих несколько фантастических представлениях о России и ее институциональной традиции оказался лучшим провидцем, чем российская общественность. Ведь российская общественность не была готова к Манифесту 17 октября. Как писал позднее Милюков, "этой беспримерной сенсации не ожидал никто из нас - никто к ней не готовился" [77]. Так вот, когда мы читаем подобные признания, естественно спросить: а разве Стэд не предупреждал? Стэд ведь пересказывал содержание своего разговора с Треповым, и тот затем говорил, что Стэд вобщем правильно передал его программные взгляды. Вот как они выглядят в изложении "Биржевых ведомостей". "Ближайшая политическая программа сводится к созыву Государственной Думы, на которую вообще возлагаются большие надежды. Смотря по ходу дел, возможно, что в организации ее состава и функций потребуются с течением времени изменения и улучшения. Деятельность Думы будет иметь следствием перенесения на нее тяжести законодательной работы, подобно тому, как на судебные учреждения возложена обязанность творить правосудие. Но учреждение Государственной Думы предполагает дополнение его рядом законов, обеспечивающих свободу. Что касается свободы собраний и союзов, необходимых в ближайшем будущем для выборной агитации, то по этому поводу уже работает комиссия, и соответствующий законопроект будет на днях готов. По вопросу о свободе печати много работала комиссия Кобеко; она и представит доклад" [78].
Отдельно Трепов обсуждал со Стэдом проблему Habeas Corpus и вот как выглядят взгляды Трепова со слов Стэда: "В правительственных сферах этот вид свободы признается идеалом, к осуществлению которого надо стремиться, но который пока еще не может быть осуществлен. Тем не менее и в этом отношении предполагается кое-что сделать. Так, например, в продолжение предвыборной агитации мера лишения свободы должна применяться лишь в особенно важных случаях. По всей вероятности, в непродолжительном времени последует амнистия по большей части политических дел. Впрочем, и в настоящее время лишение свободы по политическим поводам производится не по произволу полицейских властей, а на основании определенных улик и по распоряжению начальствующих лиц" [79]. Habeas Corpus был,конечно, камнем преткновения для правительства, вынужденного одной рукой вводить конституцию, а другой рукой поддерживать порядок в обстановке обостренного конфликта и повседневных политических волнений и забастовок. Обещания Трепова в этом отношении выглядят весьма скромно, но и тут правительство по меньшей мере подает положительные сигналы.
При взгляде на этот "информационный материал",невольно думаешь, что Трепов воспользовался Стэдом для организации того, что теперь журналисты называют "утечкой" (leak, по-английски). Этот метод, кстати, практикуется с давних времен во взаимоотношениях между английским парламентом и правительством, с одной стороны, и около парламентским корреспондентским корпусом - с другой. Такая же техника практиковалась и в России с той разницей,что в Англии от корреспондентов, использовавшихся для таких "утечек",не требовалось особой лояльности в отношении к правительству, а в России это считалось скорее привилегией верноподданных журналистов. Правда им не особенно верили. А когда среди них оказался англичанин Стэд, не поверили и ему.
Несмотря на то, что правительство само способствовало таким утечкам, а у общественности было много "шпионов" в коридорах власти, русское общество все же в то время было очень "непрозрачным",что, конечно, порождало как слухи, так и рутинное недоверие к ним и постоянное опасение провокаций. Атмосфера в обществе была более благоприятна скорее для деятелей типа Азефа, чем для деятелей типа Стэда.
Так выглядит в общих чертах сам эпизод. Теперь мы перейдем к его "тематизации", хотя, конечно, в ходе рассказа о происшедшем нам уже приходилось намекать на главные "темы".
Монархия и Дума
100 лет спустя формула Стэда о союзе Императора и Думы выглядит наивно-прожектерской и исторически обреченной, но ей нельзя отказать в рациональности и известной доктринальной силе. В сущности в ней соединяются английская политическая ментальность Стэда и утопия русского самодержавия. Поразительно,но мы находим нечто похожее у Макса Вебера [Макс Веьер и Россия], тоже склонявшегося к тому, что успех конституционной реформы в России возможен при условии единства Короны и Думы. Вебер, впрочем, был, в отличие от Стэда, очень низкого мнения о Династии(и ее последнем представителе). Однако он полагал, что в результате политических интриг 1905 г. в России установилась система (он именовал ее"псевдоконституционной", Scheinkonstitutionalismus), в которой корона лишилась функции, вместо того, чтобы ее обрести: "Монарх оказывается беззащитным против бюрократии, хотя в отдельных случаях он может вмешаться и принять какое-либо азартное решение в разрез с Советом, что в конечном счете может даже иметь серьезные политические последствия. Но в принципе Царь исключен из служебной процедуры, и, по самому ее существу, его вмешательство было обречено на бессистемность. С другой стороны, и при таком порядке "машина продолжает работать, не уставая". В то же время война между департаментскими сатрапиями благоприятна для вмешательства Царя. Но и тут его возможности ограничены лишь правом вето в делах, входивших в компетенцию Совета.В тех же случаях, когда Царь создавал свое личное "параллельное"правительство (это бывает как будто бы и сейчас) из Великих князей или других приближенных, его воздействие на большую политику оказывается опосредованно интересами разных клик или случайными обстоятельствами. Но при системе псевдоконституционализма монопольное положение Совета укрепляется неимоверно:министры могут вертеть как хотят призрачным парламентом, созданным их же машиной управления и лишенным того влияния, которое он мог бы иметь, если бы был обеспечен правом. Совершенно иначе обстояло бы дело, как ни странно это может показаться, при юридически полном осуществлении"конституционной" системы. Именно в этом случае монарху было бы обеспечено фактическое господство над бюрократией. Потому что в таких условиях бюрократия - в определенных случаях - зависела бы от монарха в его противостоянии парламенту и имела бы с ним общность интересов.
Такое положение вещей, когда все "находится в движении", трудно уложить в общую формулу. Но именно благодаря"подвижности" этой трудно определимой системы, позиции строго конституционного монарха при ней часто оказываются сильнее (Пруссия, Баден). Да,чисто парламентарное "царство влияния" (Kingdom of influence) может вследствие своей самоограниченности обеспечить определенную меру позитивной систематической работы на пользу стране, чего не удается достигнуть в"царстве прерогативы" (Kingdom of prerogative). Правовое же признание прерогатив короны, наоборот, поощряет суетливое тщеславие или неумеренное самомнение монарха, его амбиции. А реальность современной жизни не допускает дилетантизма властителя, столь характерного, например, для эпохи Ренессанса" [80].
Вебер снова возвращается к этой идее в 1917 году., откликаясь уже на падение российской династии: "Парламентская власть с помощью простого отбора обрекает - и в этом её самая важная положительная функция-политически бездарного правителя и только его на бездействие. Но политически одарённому монарху она она оставляет возможность значительного влияния, чем и пользовался, например, Эдуард VII - больше чем какой-либо другой монарх новейшего времени. Царю надо было выбирать: или та реальная власть, оставляющая каждому монарху возможность благодаря своему уму и самообладанию влиять на государственные дела, или - суетная романтика и патетика внешней видимости власти, затягивающая его в театральное и громогласное вмешательство в ответственные политические решения с пагубными последствиями для политики и, возможно, для самой короны." [там же сс.112-113]
Это весьма созвучно рассуждениям Стэда (подчеркнем, что созвучно, а не тождественно). Стэд и Вебер затронули самое существо конституционной проблемы в России. Проблемы, по поводу которой велись разговоры и интриги в правящих кругах и существовало резкое противостояние в общественном мнении. Взгляды Стэда и Вебера на этот счет напоминают взгляды так называемого"шиповского меньшинства". Они высказывались и в правительственно-дворцовых кругах. Например, А.Д.Оболенский требовал, чтобы самодержавие нашло "корректив против бюрократического абсолютизма" [81]. А.А.Киреев "предупреждал царя об опасности умаления самодержавной власти, тогда как "в данную минуту желательно совершенно обратное" [82]. А.Г.Булыгин и его сотрудники объясняли царю, что участие выборных в законодательстве традиционно для русского образа правления [83]. Отчасти демагогические, отчасти убежденные попытки доказать возможность и необходимость комбинации самодержавия с народной волей были часты и настойчивы в стадии конституционного проектирования. Продолжались они и после учреждения Думы и Манифеста 17 октября, когда уже нужно было давать оценку реформе и как-то определить возникший государственный строй. [84]
В аргументации Стэда важную роль играет отсылка к опыту английской монархии и не просто к ее общему историческому опыту, а к той трансформации, которую она претерпела в XIX в. О том же думали и некоторые русские реформаторы, например, сам Витте. Вот сообщение корреспондента "Таймс" в Петербурге. В частной беседе с Гессеном и Кузминым-Караваевым Витте будто бы сказал, что "...Царь больше всего хотел бы стать конституционным сувереном; что образец для него - Эдуард VII. Этот монарх правит своими любящими и верными подданными, не неся при этом тяжкой ответственности,возлагаемой на монарха самодержавием (autocratic regime). Царь не решается пока дать конституцию лишь потому, что не уверен, что этого хочет народ (nation)" [85].
Примечательно, что как раз во время визита Стэда некоторые правые русские газеты стали писать о возрождении монархии в Англии. Например,газета "Московские ведомости", ссылаясь на "Дэйли Мэйл" (от28 августа 1905 г.), писала, что английский народ смотрит с надеждой на независимые решения короля Эдуарда VII, который в создавшихся обстоятельствах оказался самым удачным министром иностранных дел,какого страна могла бы иметь. Мы, писала газета, могли бы многому научиться у англичан, которые "созрели теперь для того, чтобы избавиться от парламентских лохмотьев". Газета приходит к заключению, что"английский политический разум, испытав действия парламентаризма и бюрократизма, начинает одинаково забраковывать обе системы управления и возвращается с надеждами к "прирожденному государю". Что такое"возвращение" может означать в политических терминах подробно не разъясняется, но со ссылкой на "Систему правления Англией" Сиднея Лоу(может быть, Сидней Ли. - А.К.) говорится, что "почти все готовы приветствовать увеличение влияния (курсив мой. - А.К.) короля" [86].
Был этот пассаж (и подобные другие) чистой пропагандой или авторы в самом деле предпочитали так думать, трудно сказать, но это и неважно - реальная важность подобных высказываний не зависит от степени искренности тех, кто их делает. Для нас интересно то, что Стэд внес вклад в эту аргументацию. Еще в самом начале сентября он опубликовал в "Русских ведомостях" статью об английской монархии. В ней он писал о реабилитации английской монархии и росте ее влияния и добавлял, что "монарх это острый меч английской нации для защиты ее свободы против реакционной олигархии" [87].
Замечания Стэда о влиянии английской монархии не были беспочвенны, поскольку именно в конце царствования Виктории и затем царствования Эдуарда VII монархия действительно вернула себе репутацию, а сильное некогда республиканское движение совсем пришло в упадок. Похоже на то, что Стэд невольно (или умышленно) преувеличивал значение этих перемен, поскольку думал, когда писал это, о России, надеясь сделать английский пример привлекательным для российского общества и - это важно подчеркнуть - для самой российской монархии.Стэду определенно казалось, что Россия переживает аналогичную трансформацию. Но Е. де Роберти напомнил ему (смешивая, впрочем, два разных сюжета): "Нельзя не коснуться проводимой им (Стэдом. - А.Д.) параллели между Государственной Думой и английским Парламентом 30-х годов. Ведь не мы живем для Парламента, а Парламент для нас. Нам нужны свободы и вольности, составляющие содержание всякой цивилизации. Сравнивать можно вещи однородные. Нельзя рекомендовать одно и то же лекарство для насморка и гангрены. Для тяжкой и опасной болезни требуются и более радикальные средства. И от Государственной Думы, как она предложена, пользы не будет" [88].
Английский опыт адаптации монархии к демократии,происшедшей при Виктории и Эдуарде VII,разумеется, был России полезен. Как мы уже отмечали, на Эдуарда с надеждой смотрели русские консерваторы. Им казалось, что в Англии идет возрождение монархии, и они рассчитывали использовать это как аргумент в пользу сохранения авторитарно-монархического режима, что было заблуждением или демагогией. Эдуард был всегда на виду, благодаря светской и дипломатической активности. Он играл некоторую роль в международных делах, поскольку в иностранной политике был известный "надпартийный элемент", а король являлся наиболее удобной фигурой для последовательной ее реализации. Кроме того, в конце XIX в. произошел перелом в общественном сознании; выдохся английский республиканизм,представлявший собой в 60-е и 70-е годы грозную силу. Но ни о каком возвращении монарха к реальной власти не было и речи [89].
На самом же деле опыт эдвардианской Англии должен бы был больше интересовать либералов. В эдвардианские времена в самой Англии у либералов отношения с монархом были лучше, чем у консерваторов. Стэд, кстати говоря,был ярким примером такого промонархического либерала. Более подробный анализ аргументации Стэда покажет, что его либеральная версия конституционной монархии не была простым компромиссом между традицией и прогрессом [90]. В контексте английской политики это выглядело тогда вполне естественно. Но увлеченность либералов монархией объяснялась как раз ее трансформацией в сторону совместимости с демократией. Популярность монархии росла параллельно расширению избирательного права (в 1832, в 1867 и в1884 гг.) и нарастанию национально-имперского духа. Но при этом по формуле известного авторитета Дж.М.Янга "жестко определенная, но хрупкая прерогатива была заменена весьма нечеткой сферой влияния, но зато сильного (potent) влияния." [91]. (см. выше Kingdom of InfluenceВебера). А позднейший историк формулирует это еще более недвусмысленно: "Важные символические функции монархии возникали как раз по мере того как реальная политическая ее власть сходила на нет" [92].
Проект Стэда ближе к формуле Дж.М.Янга. Более того,инстинкт подсказывает ему, что русская традиция предполагает гораздо больше реального содержания в самом понятии "влияние", но все же он имеет в виду именно влияние, а не самодержавную власть одного царя (без Думы). Этот проект не осуществился вероятно потому, что рессентиментные (к чему мы немного позже обратимся) настроения помешали его созреванию и воплощению в какую-либо политическую программу.
Сразу же после Октябрьского манифеста возник целый рой политических партий. И среди них была партия, программа которой в общих чертах совпадала со взглядами, изложенными в "Новом времени" М.О.Меньшиковым и, между прочим, Уильямом Томасом Стэдом в его выступлениях. Это были октябристы [93]. Они приняли Манифест всерьез и пытались защитить его как от посягательств бюрократии, так и от революционных сил. Их определяют теперь как своего рода правых либералов, либерал-консерваторов, право-центристскую партию,лояльно настроенную по отношению к конституции и монархии. Это была наиболее"англизированная" российская политическая партия того времени. А,может быть, и вообще первая в России настоящая политическая партия, пытавшаяся встать выше "дополитического рессентимента". Такая ее характеристика,возможно, даже более важна, чем ее социальная и политическая программы сами по себе.
Ориентация на иностранный опыт
Эпизод со Стэдом заставляет нас вспомнить представление о российском обществе как "догоняющем" [догоняющее развитие]. Насколько эволюцию российского общества можно считать типологически "догоняющим развитием", вопрос не решенный. Дебаты до сих пор ведутся и, вероятно, переживут еще не один всплеск. Но то, что в российской политической жизни с конца XIX в. была заметная склонность к имитации или ориентации на западный образец (точнее, образцы),совершенно несомненно. За порядком, как говорил поэт, регулярно "ездили в Амстердам". Насколько такая ориентация была исторически и типологически уместна, вопрос особый и до сих пор актуальный в умственной жизни российского общества. Однако помимо этого вопроса (его разрешимость, кстати, очень сомнительна), существует другой. А именно, насколько адекватны были представления политически активных российских кругов о тех образцах, на которые они ориентировались?
Мы видели, что именно по этому поводу разгорелись дебаты после выступления Стэда в доме Долгорукова в Москве перед земско-городским активом. Конечно, М.М.Ковалевский понимал теоретически западные политические структуры не хуже, а, может быть, лучше Стэда. Но даже он, вероятно, не отдавал себе отчета в том, каковы были реальные формы общественной жизни на Западе в то время. А русская общественность в целом вообще имела очень смутные, а иногда и фантастические представления о западных "либеральных" обществах. В двух словах, российская общественность определенно представляла себе западные общества как более демократичные и либеральные, чем они были на самом деле[94].
Стэд проницательно уловил этот элемент российской атмосферы и пытался внести в него коррективы. Но именно эта сторона его публичной активности встретила наибольшее сопротивление. За исключением двух-трех очень просвещенных оппонентов на собрании в доме Долгорукова,разъяснения Стэда по поводу западных политических систем не были замечены вообще. Во всяком случае, судя по прессе.
Иностранец
Русское общественное мнение издавна склонно приписывать"иностранцам" большое влияние на русские дела. Эта тенденция имеет глубокие исторические корни. В правящей элите всегда было много наемников,главным образом немцев, но не только. А к концу XIX в. к ним добавились еще и разного рода "советчики", среди которых были и русские, прожившие долгое время в Европе.
Власти же попросту включали влияние иностранцев в свои политические расчеты. У них на самом деле были на Западе "агенты влияния", возможно, не слишком надежные. Власти могли ошибаться,рассчитывая на авторитеты западного политического салона - вспомним хотя бы скандал с де Кюстином. Но так или иначе расчет на них был важным элементом в российской внешней и внутренней политике. Полагая, что Стэд учит русских тому же самому, что и правительственная пропаганда, высокопоставленные функционеры вроде Трепова, по-видимому, решили, что он может быть им полезен. Однако они не были достаточно проницательны, чтобы предвидеть, какую реакцию вызовут его выступления у русской просвещенной публики. То высокомерное отношение к русским, которое "Гражданин" приписывал (основательно или нет) Стэду,на самом деле было вполне характерно для отношения самих высших российских чиновников к своим подданным. Посылая (или поощряя) Стэда (или просто не мешая ему) проповедовать от имени монархии некий "конституционный компромисс", власти, видимо, надеялись, что российская оппозиция, не доверявшая своим властям, прислушается к голосу авторитетного англичанина,который может преподать российской общественности некоторые уроки политического здравого смысла, опираясь на историю собственной страны, чей конституционный авторитет считался несомненным. Знаменитый англичанин, могли надеяться власти,как подлинное воплощение английской политической культуры, будет учить бунтовщиков осторожности, благоразумию и терпению, а они примут его уроки серьезно и уважительно. Близорукий просчет! Это только скомпрометировало Стэда и не помогло никому.
Как мы видели Кузьмин-Караваев нашел возможным упрекнуть Стэда в том, что тот приукрашал деспотическое русское самодержавие в глазах Запада и тем самым чуть ли не продлевал век самодержавия. Интересно, что эта вера продолжалась и в эпоху советской власти. Среди русской интеллигенции(особенно в эмиграции) было распространено мнение, что так называемые"друзья СССР" (от Дж.Б.Шоу и супругов Уэбб до Жан-Поля Сартра) были чуть ли не виноваты в том, что советская власть длилась так долго. Эти изготовители общественного мнения, якобы, убедили Запад в том, что Советский Союз - нормальное общество и что с ним вполне возможно иметь нормальные отношения. Ну что ж, было ли в силах Запада на самом деле стабилизировать(дестабилизировать) или помочь трансформировать российское самодержавие, а потом советскую власть, не совсем праздный вопрос [95]. В любом случае несомненно, что многие русские интеллектуалы верили в реальную исторически-волевую (манипулятивную) причастность Запада к русской истории[96].
Вырисовывается типичная для российской публичной жизни картина. Одни русские слепо и робко или цинично (как власти) апеллируют к авторитету иностранца (Запада). Другие - в пику им - этого же иностранца(Запад) оплевывают.
Рессентимент
Эпизод со Стэдом ярко иллюстрирует чрезвычайно важную сторону социального конфликта в России, совершенно упущенную из виду в те времена, когда в центре внимания исследователей находилась "классовая борьба эксплуатируемых с эксплуататорами". Это - рессентимент, т.е.,согласно словарям, чувство зависти-ревности, жажда мщения. Эти чувства возникают по разным поводам, в частности, по поводу статуса, прав-привилегий и участия в государственной и общественной жизни. Конкуренция за"роли", исход этой конкуренции, и даже в большей степени неравные возможности участия в ней порождают эмоциональный дискомфорт и рессентимент у проигравшей или заранее обреченной стороны.
Разумеется, простая констатация ревности-зависти побежденных к победителям, слабых к сильным, "лишенцев" к"владельцам" достаточно тривиальна [97]. Ревность-зависть вполне заметна и обыденному сознанию. Более того, обыденное сознание в высшей степени склонно педалировать эту тривию и придавать ей исключительное значение,объясняя мотивы поведения "других". Менее тривиальны некоторые вторичные представления. Например, о коллективном рессентименте. Или представление об обоюдном рессентименте. Согласно ему, не только"лишенцы" могут иметь рессентимент к "владельцам", но и наоборот (успокоение "больной совести"). Особенно если"лишенцы" будут культурно активны и сумеют развить такую компенсаторную мифологию, которая внушит "владельцам" комплекс неполноценности (мало отличимый, впрочем, от комплекса превосходства). У русской аристократии и бюрократии был такой "вторичный" рессентимент по отношению к интеллигенции. В общем случае: практически у всех могут найтись основания для рессентимента ко всем. Отношения в обществе могут быть в принципе интерпретированы как "клубок" кругового рессентимента [98].
Еще менее тривиальны попытки Макса Шелера обнаружить рессентиментные корни важных ценностных установок [99]. Легко заподозрить (и обыденное сознание вполне с этим справляется), что рессентимент энергетически питает идеологические конфронтации. Он активизирует (амплифицирует) конфликты, имеющие иные корни, например, имущественное расслоение. Но Шелер идет еще дальше и настаивает на том, что рессентимент может даже определять содержание идеологий.
В эпизоде со Стэдом очень ярко обнаруживается рессентимент либеральной общественности, аристократически-интеллигентской по составу, главным образом к короне, А также и к "иностранцам", в данном случае в лице самого У.Т.Стэда. О препирательствах русских либералов со Стэдом мы уже рассказали. Теперь обратим внимание еще на один аспект"рессентиментных отношений", особенно живописно обозначившийся именно в данном случае.
Рессентимент, как мы уже заметили, амплифицирует конфронтацию и (согласно нетривиальной теории Шелера) определяет ее содержание.Но кроме того, он еще ведет к надуманной конфронтации. В ней стороны не вырабатывают специфическую идеологию как орудие борьбы с "другими", а извращают образ, поведение и высказывания объекта своего рессентимента,приписывая ему свойства, поступки и высказывания, которые затем легко осуждать.
Это объясняет многочисленные случаи "взаимного непонимания" - оно на самом деле умышленно, хотя часто и подсознательно. В этом смысле взаимное непонимание между Стэдом и русскими либералами может считаться образцовым. Раз за разом Стэд повторяет, что по его мнению власть должна гарантировать обществу гражданские (политические) свободы, и раз за разом его упрекают в том, что он этих свобод для русских не хочет. Раз за разом Стэд выражает свою веру в способность русского народа разумно пользоваться свободами, и раз за разом его упрекают в том, что он считает русских варварами,не достойными свободы и т.п.
Рессентимент русских либералов к Стэду очень силен. Они не останавливаются перед распространением порочащих слухов и злых насмешек. В данном случае рессентимент фактически артикулируется без обиняков(эксплицитно), благодаря чему этот случай можно считать лабораторным. Так получилось, потому что Стэд - иностранец, и это главное, что отличает его от русских умеренных либералов. Рессентимент остается скрытым (имплицитным) во множестве других случаев, когда сходства (различия) между сторонами рессентиментной пары менее очевидны и более перемешаны. Но роль рессентимента в атмосфере российского общества огромна и нарастает к началу ХХ в.[100].
На поверхности заметнее личный рессентимент. На него неоднократно обращали внимание. Например в паре Витте - Столыпин, или Витте -Трепов. Была заражена рессентиментом и династия. Этим "династическим тщеславием" был в высшей степени заражен сам Николай II, что, между прочим, ускользнуло от внимания Стэда. Вебер придавал большое значение "династическому тщеславию короны" как фактору дестабилизации российского общества: "Кодификация псевдоконституционализма - это унизительная дань, которую автократия платит конституционализму. Идея конституционализма от этого не пострадает, а авторитету Короны наносится ущерб. Корона на глазах у всех согласилась пойти на уступки системе, оскорбляющей ее достоинство и честолюбие. Лучше бы она честно и открыто попробовала бы настоящей конституции. Если бы эта "проба"действительно (как нам угрожают) привела бы общество в царство болтовни,упущенных возможностей и прикрытого псевдопарламентом господства клик, то Корона, сохранившая несмотря ни на что в сознании масс ореол святости и имевшая на своей стороне, помимо штыков, могущество "идеальных" сил (пусть и иллюзорное), могла бы перешагнуть через право и объявить "пробу"неудавшейся. В этом случае ее престиж вырос бы за счет престижа ее противников.Теперь же, когда парламент опутан колючей проволокой юридических ухищрений,дело обстоит совершенно иначе. Теперь уже парламент имеет возможность внушать массам, что попытка править вместе с Короной "не удается" [101].
А вот еще одна характерная вариация на ту же тему: "Надо заметить, что почти роковая,возможно вынужденная склонность современных династических режимов оберегать свой "престиж" и "сохранять лицо" привела к тому, что они не дают своевременно то, что должны дать, а когда уступки вырываются у них одна за другой, они пытаются вернуть себе потерянный престиж безжалостным полицейским произволом. Сознание того, что жертвы приносятся тщеславию,парализует те партии, которые пытаются остаться верными парламентарному решению проблемы; поэтому дикая форма, в которой левые партии поносят министров, не встречает со стороны этих партий решительного отпора. Пока не видно, на базе,каких уступок со стороны правительства, приведшего своим поведением избирателей в крайнее бешенство, Дума могла бы выработать программу для сотрудничества с правительством" [102].
Но интереснее и социально важнее, разумеется,коллективный рессентимент. Межсословный и внутрисословный, цеховой (со стороны бюрократии и придворной клики) рессентимент в российском обществе был не менее важным, если не более важным элементом предреволюционной атмосферы, чем марксова "классовая борьба". Он парализовал "центр" (пользуясь термином Ш.Эйзенштадта) российского общества и сделал его легкой добычей "периферии".
Если даже считать, что революционная ситуация сложилась главным образом внизу, то управление этой ситуацией оказалось невозможно из-то того что верх был расколот и парализован рессентиментом. Эта тема российской социальной, культурной и политической истории еще ждет своей разработки [103].
Решающим для зарождения и артикуляции рессентимента является то, в каких отношениях друг с другом находятся люди, группы людей и общественные слои. А функциональное значение (или политические последствия)рессентимента тем сильнее, чем менее "прозрачно" общество [104].
Характерология
Участники эпизода со Стэдом вызывают у нас интерес в плане характерологии. Когда мы говорим о чьем-то характере, мы чаще всего интересуемся личными качествами человека (например, жесткий или мягкий характер) или убеждениями (либерал или консерватор). Это, конечно, важно и интересно, в особенности потому, что советские историки совершенно определенно допускали в этом отношении много умышленных искажений, поскольку нужно было уложить всех персонажей в схему классовой борьбы, включая этические оценки(имплицитно содержащиеся в этой схеме) персонажей и их поведения. Многие биографии и портреты могут и должны быть переписаны. Однако на мой взгляд в российской обстановке начала ХХ в. намного более релевантен вопрос: в какой мере разные участники этой коллизии были способны к выполнению тех политических ролей, которые выпали на их долю. Иными словами, предстоит оценить участников политического процесса в России с точки зрения их культурно-профессиональной адекватности. Для этого нужно будет вернуться к социально обусловленным и устойчивым элементам их характеров, не впадая в примитивные стереотипы старой"классовой" теории.
Известно, хотя и не осознано во всей многозначительности,что российское общество к концу XIX в.испытывало серьезный дефицит политической культуры и соответственно профессиональных политиков. Политической школы в России еще не было. В этих условиях интересно было бы теперь выяснить, какие люди и как именно создавали прецеденты политического поведения. В этом плане должны быть проанализированы особенно ведущие "лидеры" и "бюрократы" - как Витте или Столыпин. В эпизоде же со Стэдом наше внимание привлекают прежде всего фигуры Трепова, Милюкова и Меньшикова.
Генерал Дмитрий Федорович Трепов традиционно рассматривается как тупой солдафон и самый крайний реакционер, особенно упорно сопротивлявшийся любым изменениям политической системы в России. Во всяком случае так его рисуют советские учебники. Эта упрощенная характерология Трепова была в свое время задана знаменитой фразой Ленина по его поводу. Но из некоторых источников (даже из воспоминаний неблагожелательного к нему Витте) и раньше было видно, что характер Трепова был существенно сложнее. А недавние работы российских историков уже вносят в образ Трепова интересные коррективы105. Эти коррективы касаются исключительно некоторых фактов, еще не очень решительны и, прежде всего,аналитически никак не обозначены. Их можно истолковывать в разных планах. Можно,например, думать, что Трепов был не столь консервативен и вовсе не чужд некоторых либеральных взглядов (в плане мировоззрения). Можно думать, что Трепов был скорее хитер и лицемерен, чем груб и авторитарен (в плане характера-личности). Однако я склонен заинтересоваться поведением Трепова в плане культур-социальной характерологии. Тогда существенно было бы подчеркнуть,что в его поведении прослеживаются элементы тактики профессионального политика.Во всяком случае, в эпизоде со Стэдом Трепов выглядит больше политиком, чем Милюков. Но, пожалуй, наиболее "политическим животным" оказывается М.О.Меньшиков, которого журналисты-конкуренты называли "иудушкой головлевым" (?) - еще одно явное выражение сильного рессентимента.
***
Нетрудно заметить, что выделенные нами темы ветвятся на глазах. Некоторые из них могут быть основой компаративных исследований как в синхроническом, так и в диахроническом плане. Обогатить тематический репертуар истории русской революции и было главной задачей этого очерка. По ходу дела нам пришлось сделать некоторые теоретические наброски, и они тоже могут быть развиты в более "правильные" (compehеnsive) и детально разработанные конструкции.
Примечания и референция
[1] Есть несколько биографий У.Т.Стэда. Наиболее полная: Whyte F. The Life of W.T.Stead (2 vol 1.). L., 1925. Самая поздняя: Jones V.P. Saint or Sensationalist. L., 1988.
[2] Стэд всю жизнь оставался ее поклонником и даже написал о ней книгу: "M.P. for Russia". L., 1890 (есть русский перевод"Депутат от России". СПб., 1909). Другая большая книга Стэда о России"Truth about Russia". L., 1888. Стэд также написал сотни статей на русские темы в газетах "Pall Mall Gazette", "Daily News", "The Times" и в журнале "Review of Reviews". Вероятно, никто на рубеже XIX-ХХ вв. не писал в западной прессе о России так много и так заинтересованно как Уильям Томас Стэд.
[3] Девять из них приводит Fr.Whyte. Op. cit. P. 155-166; первое письмо как будто бы утеряно.
[4] Stead W.T. An open letter to His Excellency M. de Plehve // Review of Reviews. № 28. P. 142-145.
[5] Даты, включая все ссылки на русские газеты даются по старому стилю. Ссылки на английские газеты даются по новому стилю.
[6] Наиболее подробное описание этого визита содержится в работе J.O.Baylen. W.T. Stead and the Russian Revolution of 1905 // Canadian Journal of History. II (march 1967). P. 45-66. Эта замечательная и глубоко фундированная работа опирается в основном на то, что Стэд писал о своем визите в английской и американской прессе, и на его личную переписку. В дальнейшем при ссылках на нее мы будем упоминать только имя автора.
[7] "Новости и Биржевая газета". 18 сент. 1905.С. 4.
[8] Там же.
[9] "The Times". 26 Sept. 1905. P. 8.
[10] "Слово". 18 сент. 1905. С. 3.
[11] Свидетельств этого не было. Были только слухи. "Может быть, в Англии знают несколько больше подробностей на этот счёт, так как не без оснований же агентство Рейтера, как напечатано было в газетах, отдало приказ своему петербургскому корреспонденту ничего не сообщать о нынешней деятельности м-ра Стэда, так как она не достойна англичанина" ("Русь". 20сент. 1905. С. 1). Чтобы проверить это очень туманное сообщение, нужно просмотреть около дюжины английских газет. В "The Times", мне во всяком случае, такого сообщения найти не удалось. Дж.О.Бейлен, просмотревший гораздо больше английских газетных материалов, тоже ни с чем таким не столкнулся - иначе он привел бы эту информацию. "The Times",правда, довольно скупо, сообщает о перемещениях Стэда на российской общественной сцене, но Стэд работает в тесном контакте с корреспондентом газеты, и сама газета помещает две его оргомные и очень содержательные статьи от 26 сентября и 12 октября. Пребывание Стэда в российских столицах гораздо подробнее освещала газета "Manchester Guarduan", на которую часто и ссылается Дж.О.Бейлен.
[12] "Русь". 20 сент. 1905. С. 5.
[13] Но так или иначе, а смысл происшедшего совершенно не зависит от того, был "заговор" или нет. В любом случае сам Стэд, даже если он выполнял чью-то просьбу или заказ, действовал по убеждениям. Чтобы лучше прояснить, что я имею в виду, сошлюсь на опыт двойных агентов, столь характерный для русского революционного движения. Типичный агент охранки был в то же время убежденным революционером. Психолога и литератора интересуют больше переживания реального живого человека, тогда как социолога и историка интересуют лишь содержание его взглядов и деятельности. Было бы очень интересно выяснить, каков конспираторный элемент во всем этом эпизоде.Пока мои поиски в русских архивах и мемуарной литературе не дали результатов. Полное молчание по поводу Стэда некоторых мемуаристов и безусловных свидетелей этого эпизода производит несколько странное впечатление и заслуживает комментария само по себе.
[14] "Слово". 14 сент. 1905. С. 1.
[15] "Русь". 15 сент. 1905. С. 3.
[16] Дневники Императора Николая II. М., 1991. С. 277.
[17] Fr.Whyte (p. 275) даже говорит о двух беседах 9сентября (по-видимому, новый стиль).
[18] Baylen J.O. Op.cit. P. 55.
[19] J.O.Baylen (p. 57) придерживается того же мнения. Он,впрочем, воздерживается от интерпретации этого обстоятельства, тогда как мне,наоборот, кажется, что именно она дает нам очень много для"тематизации" всего эпизода.
[20] Так сам Стэд описывает свой разговор с Треповым в большом письме "Apologia Pro Vita Mea" в газете"Слово" (14 сент. 1905. С. 1-2). Английский оригинал этого письма был опубликован в его собственном журнале "Review of Reviews". №32. С. 370-372.
[21] "Слово". 14 сент. 1905. С. 2. Посланником Трепова был его адъютант граф (?) Сиверс. Как будто бы это говорит о том, что Трепов придавал большое значение разговорам со Стэдом.
[22] "Русь". 21 сент. 1905. С. 3. Газета"Русь" публикует отрывки из интервью, которое Трепов дал газете"Новости". Русь ссылается на "Новости" без указания даты публикации, но в газете "Новости" (это может быть только"Новости и Биржевая газета") мне это интервью обнаружить не удалось. Поэтому здесь и в дальнейшем я ссылаюсь на "Русь".
[23] "Русские ведомости". 18 сент. 1905. С. 4.
[24] "Гражданин". 15 сент. 1905. № 73. С. 26.
[25] Там же.
[26] Я склоняюсь считать все это импровизацией, пока не обнаружены свидетельства чего-то другого.
[27] "Русь". 21 сент. 1905. С. 3.
[28] "Русь". 15 сент. 1905. С. 3.
[29] "Русь". 18 сент. С. 5.
[30] "Новости и Биржевая газета". 27 сент.1905. С. 1.
[31] "Русь". 1 окт. 1905. С. 2-3.
[32] "Новости и Биржевая газета". 17 сент. 1905. С. 2.
[33] "Русь". 20 сент. 1905. С. 1-2.
[34] "Гражданин". 15 сент. 1905. С. 25-26.
[35] "Сын отечества". 16 сент. 1905. С. 1-2.Газета при этом ссылается на сообщения в газете "Рассвет", но этого первоначального сообщения(относительно съезда) мне там обнаружить не удалось.
[36] Русские ведомости. 17 сент. 1905. С. 3.
[37] Надо сказать, что только в сообщении "Русских ведомостей" (18 сент.) мотивы отказа от резолюции изложены вразумительно. По другим сообщениям невозможно понять, почему собрание, упрекавшее Стэда в том,что он "не хочет для русских свободы", отказывается принять резолюцию, в которой по предложению того же Стэда, эти свободы требуются.
[38] "Слово". 14 сент. 1905. С. 1-2.
[39] "The Times". 12 Oct. 1905, p.5. Я ограничиваюсь в этом месте только теми цитатами, в которых Стэд подчеркивает личные свойства Николая. На самом деле самое интересное в этой статье другое, а именно - развиваемые Стэдом представления о роли монархии в конституционной системе и эволюции российского общества. Мы вернемся к этой стороне дела в свой черед.
[40] "Слово". 14 сент. 1905. С. 1-2.
[41] "Русь". 18 сент. 1905. С. 5.
[42] "Сын Отечества". 18 сент. 1905. С. 2.
[43] "Московские ведомости". 18 сент. 1905. С.4 (собственные слова Стэда).
[44] Ф.Тусенин в газете "Биржевые ведомости" (утренний выпуск). 23 сент. 1905. С. 2.
[45] "Слово". 14 сент. 1905. С. 1.
[46] "Московские ведомости". 16 сент. 1905. С.2.
[47] "Новости". 18 сент. 1905. С. 4.
[48] "The Times". 12 Oct. 1905. P. 5.
[49] "Новости и Биржевая газета". 18 сент.1905. С. 4.
[50] Там же.
[51] "Новости". 20 сент. 1905. С. 1.
[52] "Гражданин". 1905. № 73. С. 26.
[53] "Русские ведомости". 17 сент. 1905. С. 3.
[54] "Русь". 20 сент. 1905 г. С. 5.
[55] Там же.
[56] Там же.
[57] Там же.
[58] "Русские ведомости". 17 сент. 1905. С. 3.
[59]"Русь". 20 сент. 1905. С. 5.
[60] Там же.
[61] Ганелин Р. Российское самодержавие в 1905 году:реформы и революция. СПб., 1991. С. 195.
[62] "Московские ведомости". 16 сент. 1905. С.2.
[63] "Московские ведомости". 20 сент. 1905. С.2-3.
[64] "Московские ведомости". 16 сент. 1905. С.3.
[65] Следует уточнить, что многие газеты делали реверансы в сторону "добрых намерений" Стэда, его "искренности", "честности" "бескорыстия" и т.д., но все это сопровождалось насмешками и несогласием со всем, что Стэд говорил. Газеты буквально соревновались друг с другом в поношении Стэда. Лишь один раз в "Новостях" (17 сент. 1905. С. 2) мелькнула такая фраза: "...Совершенно нельзя понять мотивов того озлобления, которое проявила в своих нападках на Стэда большая часть русской печати", но это замечание резко контрастирует с общим тоном публикаций о Стэде в самих же "Новостях". Любопытна реакция"Санкт-Петербургских ведомостей". В августе газета помещает очень лестное для Стэда интвервью с ним Алексея Плетнева, затем в начале сентября несколько статей самого Стэда, а позже в сентябре, когда, собственно, весь эпизод развернулся и газеты были полны материалами по этому поводу, "Санкт-Петербургские ведомости" хранили полное молчание. Скорее всего это было редакционное решение Э.Ухтомского.
[66] "Новое время". 9 окт. 1905. С. 4.
[67] Там же.
[68] Там же.
[69] Не исключено, что Меньшиков, имевший хорошие связи в коридорах власти, больше, чем другие, знал о реформаторских поползновениях правительственных кругов.
[70] "Новое время". 9 окт. 1905. С. 4.
[71] Там же.
[72] "Новости и Биржевая газета". 18 сент. 1905. С. 4. В "Новостях"напечатан полный текст доклада Стэда в Москве. В изложении корреспондента газеты "Новое время" (21 сент. 1905. С. 4) это выглядит несколько иначе, а именно: "Я искренне желаю вашей стране умиротворения, иначе ее может постичь анархия, какой, быть может, не видел еще мир".
[73] "Русь". 15 сент. 1905. С. 3.
[74] "Биржевые ведомости". 23 сент. 1905. С. 2.
[75 ]"Русь". 18 сент. 1905. С. 4.
[76] Огромный материал на этой теме собрали советские историки.Они, возможно, преувеличивали беззаконие в России после Манифеста 17 октября. Однако общую картину подтверждают многочисленные мемуары, публикуемые теперь. Наиболее надежный обзор всех аспектов "гражданской ситуации" в России содержится в каноническом труде "Кризис самодержавия в России" (Л.,1984). Весьма критически относился к политике царизма в первый год после Манифеста и Макс Вебер, обладавший острым конституционным и юридическим инстинктом. См. последнее издание его эссе о русской революции 1905 г.: Zur Russischen Revolution von 1905. Tübingen, 1996. S. 119-165. Русский перевод опубликован в: Русский исторический журнал. М.: РГГУ, 1999. Т. II, № 3, 4; 2000. Т. III. № 1-4
[77] Милюков П.Н.Воспоминания. т.1, М., 1991. С. 209.
[78] "Биржевые ведомости. 16 сент. С. 2 (со ссылкой на "Русские ведомости", но там мне этот материал обнаружить не удалось).
79 там же
[80] Макс Вебер о России. М, Росспэн, 2007,сс.67-69
81 Ганелин Р. Указ.соч. С. 37.
[82] Ремнев А. Проблема объединенного правительства накануне первой русской революции. "Новое о революции 1905-1907 гг. в России. Л., 1989. С. 97.
[83] Ганелин Р. Указ.соч. С. 130.
[84] Российские правоведы того времени и последующие историки расходились в мнении, как следует квалифицировать конституционные документы, обновившие российский государственный строй. Наиболее подробный обзор разных взглядов на пакет конституционных реформ даёт А.Медушевский (см. Медушевский А. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе.М, РОССПЭН, 1998). А.Медушевский, кстати, кажется, первым в России учёл некоторые мысли Вебера при обсуждении этой темы.
[85] "The Times". 19 Oct. 1905. P. 9. Нетрудно заметить, что именно на Эдуарда VII постоянно указывает и Стэд.
[86] "Московские ведомости". 20 сент. 1905. С. 4.
[87] "Русские ведомости". 2 окт. 1905. С. 4.
[88] "Русь". 20 сент. 1905. С. 5.
[89] Это отмечают как современники: Lord Esher. The Influence of King Edward, Vol 1-2, 1915 или Lee S., King Edward VII, L, 1925-1927), так и современные историки:Magnus Ph., King Edward VII, Penguin, 1964; Reed D., Edwardian England. L, 1972; Hardie F., The political influence of the British Monarchy. L., 1970; Aubyn G.St. Edward VII , Prince and King. L., 1979.
[90] Особенно важны для этой цели статьи Стэда: "Реальность монархии в конституционном государстве" ("Санкт-Петербургские ведомости". 1 сент. 1905), "Английские либералы и монархия" ("Русские ведомости". 10 сент. 1905) , "Russia's new great hope" ("The Times". 26 Sept. 1905. P. 8.), "The emancipation of the Tsar" (The Times. 10 Oct. 1905), а также его очерки о Виктории и Эдуарде: Her Majesty the Queen. Studies of the Sovereign and the Rein. L., 1897; King Edward VII. Biographical and personal Mimoirs L., 1910. P.72-79.
[91]Young G.M. Victorian England. Oxford, 1953. P. 80.
[92] Reed D. Op.cit. P. 69.
[93] Baylen J.О. (P. 64), не ссылающийся на статью Меньшикова, обнаружил,что со Стэдом были солидарны П.Струве и В.А.Маклаков, а Fr. Whyte (vol. 2. P. 278) сообщает, что по словам французского журналиста Альфреда Фино (Finot), старого друга Стэда, несколько видных либералов позднее признавались ему, что теперь видят, как Стэд был прав.
[94] С другой стороны, не отдавала себе отчета в цивилизованности западного обывателя; если же русское сознание и фиксировало это обстоятельство, то не чувствовало его многозначительности и уж совсем не понимало, в чем она состоит и какие имеет импликации. Был и еще один вариант -в духе Достоевского - выражавший глубокое презрение именно к цивилизованности обывателя.
[95] Тот же Макс Вебер (Gesammelte Politische Schriften. Tübingen, 1988. S. 250) считал, что в 1905 г. шаги в сторону либеральной конституции и обратные шаги в сторону авторитарного правления были продиктованы давлением внешних кредиторов российского правительства, т.е. в сущности, финансовыми кругами Запада. Волнующая и отнюдь не абсурдная точка зрения.
[96] Само существование подобной веры, или, если угодно,предрассудка, оправдывает снисходительное отношение некоторых иностранцев (Стэда можно считать одним из них) к русскому обществу и русской истории. Еще одна иллюстрация к знаменитой теореме социолога Томаса "если ситуация представляется реальной - последствия реальны".
[
97] Макс Шелер даже считал все это не более, чем предпосылками для рессентимента - явления с гораздо более сложной и тонкой феноменологией. См. его "Рессентимент в структуре моралей" (СПб.,1999)
[98] Социология рессентимента, развиваемая Шелером, так далеко не заходит.
[99] Вот характерная формула: "Влиянием рессентимента объясняются не только события нашей "маленькой" повседневной жизни, но и"большие" сдвиги в истории нравственных воззрений" (М.Шелер.Указ.соч. С. 57).
[100] Это заметил и сам Макс Шелер: "Ни одна литература так не переполнена рессентиментом, как молодая русская литература. Книги Достоевского, Гоголя, Толстого просто кишат героями, заряженными рессентиментом". (М.Шелер. Указ.соч. С. 49). Шелер объясняет это крайней авторитарностью самодержавного строя. Это объяснение тривиально. По этому поводу можно еще много сказать. Любопытно также, на каких писателей ссылается Шелер. Мне, кажется, что если бы он лучше знал русскую литературу, то нашел бы более яркие иллюстрации. Но, так или иначе, Шелер продемонстрировал острое чутье, и русскому читателю надо бы отнестись к этому его (сделанному мимоходом) замечанию со всей серьезностью.
[101] Weber M. Op. cit. S.83-84.
[102] Ibid. S. 106.
[103] В литературе много красноречивого материала,иллюстрирующего эту тему. Его только надо собрать и концептуализировать. К такой концептуализации приближается в некоторых фрагментах Р.Ганелин. Например: "Управлять массами, говорил царю Клопов, правительство может только при посредстве более развитых представителей общества. А как писала в своем дневнике кн. Е.Святополк-Мирская, теперь дали выборную организацию рабочим,студентам тоже разрешили сходки, а главным элементам находят опасным, и они должны сидеть безгласно. Царь действительно отовсюду видел угрозу самодержавному характеру своей власти и со стороны "главных элементов" ("главные элементы" это и есть "центр"Айзенштадта. - А.К.) в особенности. Опасения такого рода брали у него психологический верх над страхом за судьбу режима в целом. Вероятно, и в идее представительства он опасался не столько торжества парламентаризма западноевропейского буржуазного типа... сколько необходимости разделить свою власть с кем бы то ни было" (Указ.соч. С. 92).
[104] Мы слегка коснулись этого вопроса выше. Более внимательное рассмотрение позволило бы оформить его как еще одну "тему"нашего эпизода.
[105] Я не привожу здесь цитаты, поскольку в мои задачи сейчас не входит подробная характерология Д.Ф.Трепова. В мемуарах Витте высказывания о Трепове весьма обильны. Их легко найти по именному указателю к мемуарам. Наиболее важные работы, где фигурирует Трепов: Ганелин Р. Российское самодержавие в 1905 году. СПб., 1991. С. 26, 173, 174-182; Ананьич Б., Ганелин Р. Сергей Юльевич Витте и его время. Спб., 1999 С. 206, 218, 226, 244, 258;Секиринский С., Шелохаев В. Либерализм в России. М., 1995. С. 241-242. Даже значительно более ранний автор говорит о либеральных поползновениях Трепова:Черменский Е. Буржуазия и царизм в первой русской революции. М., 1870. С. 144,со ссылкой на "Былое". 1919. № 4. С. 110-111. Да и Милюков оставил весьма интересные свидетельства. Хотя он и отказывался считать Трепова политиком, но фактически характеризовал его как политика. Например: "Он тоже был верным слугой царя, но службу свою понимал несколько шире [чем Коковцов], видел дальше - и не скрывал того, что видел. Он тоже ни в коей мере не был политиком. Но, как человек военный, он понимал, что иной раз надо быть решительным и выходить за пределы своих полномочий - и даже собственных познаний" ("Воспоминания" т.1, М, 1990, С.376).
1
No comments:
Post a Comment