Российский имперский реваншизм и фашизм 3
Александр Кустарев
Германия. Веймарская Россия. Веймарский глобус.
Этот эссей был изготовлен для журнала «Неприкосновенный
запас» (издательство НЛО) и опубликован там в 2009 году к столетию так
называемой «Веймарской республики» в Германии.
Сравнивается
состояние немецкого общества после Версальского мира 100 лет назад и
российского общества после демонтажа СССР. В Германии тогда пришли к власти
фашисты. Ожидалось, что в России произойдет то же самое. В 2019 году, однако, я
выражал надежду, что это не обязательно произойдет и что в России сохранится
своего рода урезанная (дефективная) демократия. Подчеркиваю теперь, что я
ничего не предсказывал, а именно и только выражал надежду. И полагал, что если фашизм
в России все-таки установится, то вполне в согласии со всеобщей тенденцией к
фашизму, что видно уже в заголовке эссея. В связи с этим я предлагаю не
поддаваться панике, поскольку порядок, который покрывается этикеткой «фашизм» на
самом деле исторически банален и если мы хотим его предотвратить, нужно прежде
всего отказаться от его демонизации. Я знаю, что это рискованное утверждение,
но оно напрашивается и -- honni soi qui mal y pense (будь проклят кто неправильно поймет). К
тому, что я говорил тогда, я должен теперь (март 2023 года) добавить, что Россия
в последние 20 лет двигалась вдоль этой траектории впереди и быстрее всех, а
после 24 февраля 2022 года забежала далеко вперед, и нынешний российский фашизм
вовсе не так исторически банален, потому что оказался тесно связан с реваншизмом
и милитаризмом. К сожалению как когда-то в Германии после отмены Веймарской
конституции.
Далее – текст эссея
100 лет назад в январе 1919 года в Веймаре
была принята конституция Германии, уcтановившая в стране режим
партийно-представительной на месте свергнутой
монархии. Всеобщий интерес к ее судьбе никогда не ослабевал, а сейчас в виду
общего кризиса демократии этот исключительно яркий и интенствный исторический
эпизод кажется еще более поучительным
Особенно для России. На сходство Веймарской
Германии и пост-коммунистической России [1] было указано почти сразу после краха
так называемого «советского государства». От этого было трудно удержаться.
Массовое обеднение, инфляция, ослабление социального контроля и криминализация
– все это бросалось в глаза. Республика в обоих случаях функционировала плохо:
«.... в конце имперского правления имела место некоторая парламентарная
либерализация; после краха империи долгое время продолжалась конкуренция между
институтами законодательной и исполнительной власти за супрематию; провозглашалась
конституция, широко воспринимавшаяся как не имевшая достаточной изначальной
легитимности; приходилось бороться с остатками имперских институтов и культуры,
затруднявшими практики демократической политической сферы….» [2]. К тому же
Веймарская республика возникла в результате поражения Германии в Мировой войне.
А геополитическое «опускание» России быстро получило популярное истолкование
как поражение в «третьей мировой войне», известной до сих пор под этикеткой
«холодная война», что как будто бы довершало сходство.
Судьба Веймарской республики была хорошо
известна и было естественно подозревать, что в России в похожих обстоятельствах
либеральная демократия тоже не выживет и ее вытеснит сугубо авторитарный режим,
как тогда в Германии. С тех пор, как возникли эти опасения, прошло 30 лет.
Теперь можно спрашивать, оправдались они или нет: была перестроечная Россия
«веймарской» или нет, кончилась «веймарская Россия» или нет и если кончилась,
то чем она стала.
Начнем с уподобления нынешнего Кремлевского
режима специфическому немецкому фашизму как «нюрнбергскому» нацизму/гитлеризму.
Нацистский режим отменил либерально-демократическую
конституцию. Кремлевский режим этого не сделал. Нацистский режим физически
репрессировал все оппозиционные агентуры; Партия Гитлера была по нынешним критериям
«террористической организацией», как ИРА или Алькаида. В нынешней России меньшинства
затравлены большинством и маргинализированы
при технической и моральной поддержке администрации, но на них не
проводятся облавы и их не отстреливают систематически (как при Гитлере и Сталине).
Нацистский режим был одержим расизмом, рационализировал его псевдонаучным
дискурсом и практиковал планомерные расовые чистки в самой крайней форме [3]. Ничего
похожего в официальной философии Российской республики и в ее практике нет и в
помине.
Все это совершенно очевидно, да собственно
этого никто Кремлю не приписывает. Инвокации нацизма при критическом обсуждении
кремлевской власти появляются только в геополитическом контексте. Опасаются
российской захватной стратегии на границах с бывшими советскими республиками,
усматривая в них признаки российского реваншизма. Найал Фергюсон (один из медия-оракулов
последних 25 лет) в 2005 году [4] задолго то Крыма, Донбасса и Сирии считал
возможным утверждать, что активность Кремля в Молдове, Абхазии, вмешательство в
украинские дела больше чем что-либо похоже на действия Германии в отношении
Польши, Чехословакии, Австрии.
Это несерьезно. Геополитические неурядицы
на границе России с бывшими партнерами по СССР имеют совсем другие корни и
смысл. Демонтаж СССР был легкомысленной и небрежнне ой импровизацией, и никто
тогда не догадался вспомнить, что внутрисоюзные
границы установились не исторически, а были установлены административном порядке
самим Кремлем и теряют рациональность (легитимность) при распаде Союза, а значит
должны быть урегулированы заново. (Эта важная сторона дела была, кстати,
игнорирована и при демонтаже Югославии). Русский ирредентизм был неизбежен и
представить себе, что Москва останется при этом нейтральной, было абсолютно невозможно.
Ссылки на международное право в этой ситуации просто бессмысленны и только еще
раз напоминают о его неадекватности реальному миру.
Отождествлять это с территориальным
экспансионизмом нацистов нет никаких оснований. А если крымский эпизод похож на
присоединение к Германии Судетской области, то теперь это скорее заставляет подозревать,
что для Судетской операции у Берлина (о ужас!) было больше оснований, чем мы
привыкли думать в свете последующей экспансии Германии. России не за что и не у
кого брать реванш. Ее никто не грабил и не унижал по ложному обвинению в какой
либо виновности как Германию в Версале. Международное положение России после
1989 г не имело ничего общего с тем положением, в которое была загнана Германия
Версальским миром. Германия оказалась после 1919 года в изоляции, а Россия в
1989 году из изоляции вышла.
Итак, сходство нынешнего кремлевского режима
с после-веймарским в Германии как будто оказывается надуманным и иллюзорным. Но
это никак не значит, что посткоммунистическия Россия не похожа на постверсальсую
Германию. Обе республики были дисфункциональны, и несостоятельность обеих имеет
очень глубокие корни.
Про Веймарскую республикe в этом плане все давно и много раз уже было сказано. Вот яркий и точный диагноз:
«Когда демократическая веймарская
конституция открыла двери к настоящей политической жизни, немцы остановились
перед ней, вылупив глаза как деревенские
мужики, приглашенные во дворец и не знающие как себя вести» [5]. В самом деле,
общественность не была готова к участию в рационально устроенной политической
практике.
Историки единодушно обвиняют в этом Бисмарка
и созданную им в Германии псевдо-политическую сферу со слабым парламентом в
комбинации с зачаточным патерналистским вэлфэром. В этих условиях стала
авторитетна установка на культурно изощренную частную жизнь. Аполитичность
культивировалась как достоинство-добродетель. Ханна Арендт вспоминает что
студенты не читали газет, а Людвиг Маркузе, (не путать с Гербертом), что не
помнит, за кого голосовал и голосовал ли вообще [6]. Встав в позу «выше политики»
немецкое «культур-бюргерство» (Bildungsbuergertum) предавалось переживанию возвышенной
литературы. Главной культовой фигурой был поэт (Dichter) -- Штефан Георге, Райнер Мария Рильке, извлеченный из-под земли безумец Гельдерлин.
А между войнами завладел умами самый первый поэт среди философов и философ
среди поэтов многозначительно невнятный Хайдеггер.....
Сильные традиции рационального
государствоведения и правоведения были подорваны к концу Войны, оказавшись
скомпрометированы вместе с властью, с которой тесно ассоциировались. Отсюда
также враждебность рациональному взгляду на общество, нежелание приложить к
пониманию жизни аппарат рационализирующего обществоведения, основы которого заложил
в Германии Лоренц фон Штейн и поддержали Теннис, Макс и Альфред Веберы, Визе, Шпанн,
Фиркандт, Оппенгеймер, Шелер и Маннгейм [7], Теодор Гейгер, Норберт Элиас, Карл
Фридрих и Карл Дойч (позднее, в эмиграции). Целая армия Больших Умов и все
впустую. Этот мыслительный ресурс так и не был в свое время
востребован в самой Германии. Как писал Франц Нойман,
Макс Вебер был маргинализирован и стерилизован тем,что интерес к нему свели
к обсуждению методологии [8]
Все это относится как один к одному к Российской общественности
и в особенности к ее умозрительной ориентации в конце ХХ века. Доминирование
поэзии в русской культуре даже более безраздельно, чем в Германии, потому что
рационально-дискурсивная традиция слабее, а в ХХ веке в условиях принудительной
зубрежки основ марксизма-лининизма была совсем забыта. Когда же условия для ее возрождения
стали более благоприятны, умственная среда обнаружила интерес к российской консервативной
и религиозной философии, но не к московской школе социальной истории (Ключевского),
не к русским либералам или анархистам и не к русским теоретикам государственного
права. Показательно, что для умственной консолидации российства сборник «Вехи»
значит неизмеримо больше, чем ответ на него – сборник «Интеллигенция в России».
Квинтеээсенция «русского духа» зафиксирована в двух сентенциях самого эксплицитно
интеллектуального русского поэта «умом Россию не понять» и «мысль изреченная
есть ложь».
В перестройку российская общественность вошла во главе с
культовыми фигурами как Мандельштам и Цветаева-Ахматова, Солженицын, Бродский,
Веня Ерофеев, Галич и Высоцкий. Среди культовых поэтов оказался все тот же
Рильке, истово переводимый на русский язык. Рациональный дискурс так и не вышел
из тени поэзии, а в тех кругах, где его должны были поддерживать профессионалы,
возобладали иногда эрудированные, но всегда безжизненные пересказы иностранных
авторитетов или самодостаточная и педантичная методологическая рефлексия. Поразительное
совпадение с наблюдением Франца Ноймана: скудный русский комментарий к Веберу
тоже не вышел за рамки обсуждений его методологии. В свете рампы оказались не экономисты
и социологи, даже не философы и даже не историки, а литературоведы: Лихачев, Аверинцев,
Лотман, Кома Иванов, Парамонов, Панченко ....
Инфантильность российского общественного разговора (public debate Джона Дьюи) бросалась в глаза. Я позволю себе здесь вспомнить несколько своих наблюдений, сделанных на бегу в самом
начале перестройки. Листая журнал «Вопросы философии» около 1990 года, я увидел
статью Н.Мотрошиловой. Я помнил ее как автора книги о Томасе Гоббсе. Было самое
время возрождать интерес к Гоббсу, уже не ограничивая себя искусственной
марксистской оптикой. Но на этот раз ученая дама писала не о нем, а о Шестове.
Судя по всему это была статья, написанная когда-то «в стол». Таковы оказались
ее подлинные интересы. Гоббсом она интересовалась по обязанности, а душа у нее
лежала к Шестову. Далее, Тогда же я хотел напомнить российской общественности о
Джоне Стюарте Милле и решил сперва обсудить это с кем-нибудь в Москве. Все мои
телефонные собеседники были крайне удивлены, что я вспомнил о Милле; их он не
интересовал; все по инерции советовали позвонить Г.С.Померанцу – почетному «инакомыслящему»
и легендарному эрудиту. Но и он признался, что ничего не может сказать о Милле
(«не моя чашка чая» -- его словами) и добавил, что в Москве я никого для такого
разговора не найду. И это была среда, собиравшаяся возвращать Россию в лоно
либеральной демократии и цивилизации. Я тогда сказал, что если бы я искал
собеседника для разговора о Кьеркегоре, пол-Москвы рвались бы подать голос. Померенц
согласился и даже дал понять, что понимает мою иронию. Еще один пример. Сергей Аверинцев рассказывал
мне, как ему предлагали выставить свою кандидатуру в какой-то важый орган (кажется
Думу): «Я им говорю, зачем я вам нужен, я же мямля. А они отвечают: вот-вот,
именно такие там и нужны». Ручаюсь, что он разделял мнение своих адептов и
гордился тем, что он «мямля», что в его самоидентификации означало «неполитический».
В дополнение к этому рассказ одной моей тогдашней хорошей знакомой и частой
собеседницы И.М. (не могу назвать ее без ее разрешения): «У меня нет стиральной
машины, и я хожу стирать к Пятигорскому. Вчера как раз стирала, а Аверинцев
читал Пятигорскому вслух свои стихи про деву Марию. И устроил скандал из-за
того, что стиральная машина ему мешает». И еще пара впечатлений того времени –
с телевизора. Сергей Юрский в большом концертном зале читает Мандельштама:
«Золотистого меда струя из бутылки текла ...» Читает с хрипом, надрывом, в позе
птицы, собравшейся взлететь. Камера показывает то его, то публику в зале. Публика
сидит с застывшими глазами и каменными лицами; она совершенно не знает, как на
эту шаманскую абракадабру реагировать, но подозревает, что ей надлежит
пребывать в экстазе. Другая картинка: Гайдар берет интервью у Ростроповича в
ходе предвыборной кампании. Трудно себе представть что-либо более абсурдное.
Ростропович несет какую-то бессвязную околесицу про свободу, и Гайдар его
вежливо слушает. И это предвыборная кампания?! Какие выборы можно так выиграть?
И раз уж я перешел к политике par excellence, еще одно
воспоминание из того же времени. Я разговаривал тогда с несколькими
активистами, как раз создававшими новые политические партии. На мой рутинный
вопрос об их программе все они говорили одно и то же: антикоммунизм. А когда я
робко замечал, что программа не может быть чисто негативной, они смотрели на
меня как на идиота. Как говорил один мой собеседник в начале 90х, «мы думали,
что теперь на свободе мы прочитаем Бердяева, и все станет на свои места». В
начале 10-х годов портрет Бердяева с цитатой висел над эскалатором в питерском
метро между рекламой французских духов и элитной жилплощади .....
Трудно было ожидать, что в такой умственной
среде возникнет полноценная политическая жизнь. Она и не возникла. После
некоторого хаоса Российская республика пришла к тому же, что и Веймарская республика
в своей заключительной фазе – к полупринудительной консолидации формально уцелевших партий под эгидой
президента, получившего особые полномочия. Только в Германии это произошло в
чрезвычайных обстоятельствах, когда нужно было принимать срочные и сильные меры
в связи с экономической («Великой») депрессией
И было формализовано использованием статьи
(48-й) конституции. А в российском случае эта формальность просто была не нужна
из-за полного отсутствия реально оппозиционных партий.
Если мы интерпретируем нынешний кремлевский
режим не как «после-веймарский», а как «поздне-веймарский» [9], то допустимо
предположить, что его эволюция еще предстоит, и опасения, что он приобретет фашизоидный
характер, остаются. Этой тенденции благоприятны по меньшей мере два
обстоятельства. Геополитическое опускание России со статуса сверхдержавы до статуса (тоже
не очень надежного) региональной супрематии, хотя и не было военным поражением,
все же ущербно для российского самолюбия.
Этот ущерб можно было компенсировать. В высшей степени рациональный отказ
России от контроля над странами, которые она оказалась вынуждена взять под свой
контроль по чистой инерции Второй мировой войны, мог развить у нее синдром
достоинства как у инициатора новой и творческой разновидности геополитического
поведения, если не полноценного «бесполюсного» («полицентричского» -- так я
неудачно его назвал в 2019 году) мирового порядка, в чем есть сейчас очень
большая надобность. На это и рассчитывали как будто бы Горбачев и партнеры..
Запад этой ситуацией не воспользовался.
Вашингтон продвигал НАТО на восток без всякой реально-геополитической
надобности, а затем воспользовался геополитическим хаосом на российских границах,
чтобы наложить на Россию санкции. Евросоюз поначалу проявил больше
благоразумия, чем США но потом вынужден был вести себя конформно Белому дому и под
давлением шумного сегмента общественности в Восточной Европе и ее
академеческого лобби на Западе [10], для которых антироссийский гипералармизм
просто главный (если не единственный) ресурс самоидентификации. России упорно
стали внушать, что она проиграла «третью мировую войну». И вот вместо
инициатора нового мирового порядка Москва превращается в инициатора разрушения актуального
(«старого» как я неточно выразился в первой редакции) мирового порядка и вместо
того, чтобы выйти из изоляции, попадает в еще большую изоляцию. Таким образом в
сознание российской общественности внедряется некое подобие постверсальского синдрома
у Германии, сыгравшего значительную роль в неудаче Веймарской республики.
С нацизмом Запад вел себя совсем не так –
его он пытался умиротворить уступками. А
точно так же он вел себя как раз с Веймарской
республикой, которую он таким образом помог угробить. План Дауэса должен был
это исправить, но запоздал и захлебнулся в Великой депрессии. Если Москву так
упорно толкать по пути Веймарской Германии, то шансы на похожий исход только
растут.
Особенно, если принять во внимание сходство
немецкого и российского коллективного самосознания. Каков бы ни был глубокий
смысл темных умствований Хайдеггера, пишет Питер Гей, молодежь понимала это
так: разум и интеллект бессильны ориентировать человека в хаосе существования;
размышление -- смертельный враг понимания (мысль изреченная есть ложь?).
Веймарская республика как продукт разума-рассчета не принималась как нечто подлинное.–
публика маялась тоской по непротиворечивой целостности. «Взыскующие осмысленной
жизни в бессмысленной республике вполне естественно, почти неизбежно обратились
к немецкому историческому наследию» [11]. Корпорация университетских историков
была консервативна, понимала нацию вслед за Ранке эссенциалистски и
проповедовала «аполитическое уклонение от внутреннего конфликта»[12]. Пассеистская
символика была намного сильнее футуристической
республиканской. Так из презрительного безразличия к политике вырос национализм,
не просто религиозно стилизованный, но религиозный сам по себе как вариант своего
рода пантеистического верования, коль скоро в его центре располагалось
мистифицированное и сакрализованное природное тело – «нация». С этим
представлением была связана и другая важная доктрина модернизированного пангерманизма
-- противостояние «германства» как подлинной живой неполитизированной культуры
безжизненной политизированной западной цивилизации.
Та же тенденция хорошо наблюдается теперь в
России. Этого сходства следовало ожидать уже хотя бы потому, что
российство с начала XIX века
было в плену у немецкой философии, начиная с Гегеля и Шеллинга и кончая Хайдеггером.
Вследствие этой зависимости доминирующими топиками российского общественного
разговора стали нация и геополитика. Конечно, российство становится в гордую позу
защитников подлинной живой и мужественной культуры от гнилой западной
цивилизации. Одержимость этой миссией нарастает по мере того как становится все
ясней, что сама Германия с ней не справилась. В самой Германии уже давно
выражались опасения, что именно так и произойдет, сопровождавшиеся надеждами, что
Россия примет от нее эту мессианскую эстафету. Пара сильных пассажей в этом
духе есть у Шпенглера.Того же рода было экзальтированное руссофильство Рильке.
Все это выглядит опасно, но есть и соображения,
позволяющие не слишком беспокоиться. Например,
такое [13]: как и в Веймарской
республике в современной России заметны агентуры фашизма и национализма. Но в
отличие от межвоенной Германии система партий в России жестко манипулирется сверху,
и гражданское общество фактически существует подпольно. Поэтому у фашистов нет
шансов победить на выборах и даже создать себе в гражданскоем обществе
политическую базу. Решительно-авторитарный «национальный лидер» не позволяет
стране превратиться в либеральную демократию, но он же делает мало вероятным установление
фашистского режима. Добавим: Не исключено, что так же произошло бы в Германии,
если бы она сумела перейти к авторитарному президентству (к чему склонялись
последние канцлеры Брюнинг, фон Папен и Шлейхер) до Гитлера.
Этот вариант
авторитарной власти Стивен Хансон называет «рессентиментный
этатизм» или «рессентимент-национализм», заимствуя это понятие у Лии Гринфельд [14]
которая так обозначила одну из пяти разновидностей национализма в Европе. Хансон добавляет к этому атрибут «фундаментально
постидеологический» и считает этот вариант результатом «смутной антилиберальной
реакции (incoherent anti-liberal backlash) [15] Такое атрибутирование
нынешней кремлевской власти не вызывает возражений.
Но «рессентиментный этатизм (национализм)»,
сублимированный в идеологию или нет, нельзя считать типом государственности,
рядоположенным фашизму. Это – не более чем умонастроение, благоприятное для
становления фашизма как варианта государственности.
От подозрения, что нынешнее состояние российской
государственности чревато фашизмом, трудно избавиться. Использовать этикетку «фашизм»,
конечно, психологически нелегко. Фашизм демонизирован в европейском нарративе, отредактированном
в духе неправильно понятого Нюрнбергского процесса, где под судом были
нацистские военные преступники, а не фашизм (на чем и настаивал американский
обвинитель, похоже впустую) и нормативной политической теории, присвоившей себе
последнее слово и признающей только конкурентную либерал-демократию легитимным
порядком. До сих пор он воспринимается как досадный криминальный эксцесс, который
ни в коем случае не может быть допущен к возвращению.
Но если его не считать криминальным по определению,
то он оказывается не более чем одним из вариантов социальной философии и нормативной
политической теории. Он предполагает органическое, а не юридическое единство человеческой
общности и понимает государство не просто как гарант компромисса между агентурами
интересов, а как воплощение бесконфликтной монолитной целостности. Ей соответствует
особый вариант организованной коллективности. В ней общество и государство не
различаются как субъекты, и любые частные интересы сливаются со всеобщими;
соответственно никакие партии и вообще политическая сфера в строгом смысле слова
в таком монолите не существует и даже немыслима.
Это совсем не новое представление. Так выглядит
уже средневековая церковно-христианскоая концепция социального государства. Например,
в артикуляции архиеписопа Кентерберийского при первых Стюартах Уильяма Лода :
частные и общественные интересы неразделимы; санкция единства -- религия ....
Первый демон, подлежащий изгнанию это партия; правительству не надлежит поддерживать
никакое частное предприятие; партии всегда преследуют частные интересы [16]. Для
сравнения канцлер Австрии «австрофашист»
Дольфус: «Парламент устранил себя сам, разрушил себя собственной демагогией и
формализмом..... Время господства партий прошло. Мы отвергаем уравниловку и
террор, мы хотим социального христианского немецкого государства Австрия на
сословной основе под сильным авторитарным руководством» [17]
Когда кончилась супрематия церкви, сошла со
сцены и эта социальная философия (утопия, если угодно). Но когда в кризисную
полосу входит секулярное республиканство, она возрождается. Так было в середине
XIX века, когда эта утопия возродилась в виде «бонапартизма»,
который кстати задним числом считается прототипом фвшизма..То же самое
произошло между двумя мировыми войнами в условиях общего (системного) кризиса,
с которым стандартная либерал-демократия не могла справиться. В Италии режим,
вдохновлявшийся этой утопией сам назвал себя «фашизмом», а в Германии – «национал-социализмом».
В других случаях авторитарные режимы так себя не обозначали. Сами они не нашли
для себя одной компактной этикетки, хотя ее нащупывали. И тут обнаруживается
чрезвычайно интересная фактура. Премьер-министр Эстонии Каарел Ээнпалу в 1938
году как будто бы первым ввел в оборот понятие «управляемая демократия» и
пользовался им вперемешку с понятиями «дисциплинированная демократия» и «организованная
демократия» [17], обозначая авторитарно-президентское правление. То есть режим,
который задним числом и со стороны был опознан как фашизм, хотя часто нерешительно
обозначался как «полу-фашистский», «протофашистский», «фашизоидный», «право-популистский».
С полным основанием, поскольку по многим признакам такие режимы были похожи на
итало-немецкий образец не только как особи того же вида, но и как их имитаторы [19]
Можно поэтому считать, что термины «управляемая демократия», «рессентиментный этатизм»
или популярный теперь «иллиберальная демократия» -- громоздкие эвфемизмы или
даже синонимы «фашизма», допустим эмбрионального. С другой стороны, фашизм,
рутинно атрибутированный как крайне правая идеология, совсем нетрудно
атрибутировать как «центризм» [20]
Эта концепция организованной коллективности,
называть ее фашизмом или нет, после
войны оказалась скомпрометирована и вытеснена ее антиподом -- либерально-демократической
организацией общности. Но теперь она сама переживает кризис, и он пока углубляется. И кризисом
охвачены не только страны со слабой традицией политической жизни, то есть слабо
оформленной политической сферой (конкурентной либерал-демократией), но и образцовые
еврогосударства.
Там партийно-политический эстаблишмент превратился
в бесконкурентную несменяемую власть? тесно связанную с олигополистическим
капиталом и высшей бюрократией. Структура готова -- адептам фашистской утопии только нужно
получить над ней контроль. Но это даже не обязательно. Нынешний эстаблишмент может
перехватить инициативу и сам присвоить себе осуществление фашистской утопии. Тем
более, что он сдвигается к ней сам через социальную философию неолиберализма. Пересмыслив
тезис Адама Смита, согласно которому каждый индивид приносит максимальную
пользу обществу, преследуя свой личный коммерческий интерес, неолиберальная
утопия обязывает каждого жить
экономически эффективно во имя всеобщего блага, что есть самая последняя редакция
идеала полного совмещения личного и общественного интереса в лоне церкви, или
государства, или «Партии», или «народа» или всего этого вместе (самодержавие,
православие, народность, разве нет?
Этот шаг эстаблишменту, конечно, нелегко
сделать. Мешает инерция привычного габитуса. И при таком превращении значительный
сегмент либерал-демократического эстаблишмента, не сумевший из этого габитуса
ускользнуть, останется не у дел. Впрочем, столь же значительный его сегмент легко
адаптируется к новой организационной парадигме и сохранит господствующие
позиции, используя свой социальный капитал. Мы видели, как это происходит в
случае распадения КПСС.
Налицо все предпосылки того, что уже
пытались осуществить инициаторы церковно-государственной общности на рубеже
Средних веков и раннего Модерна в Европе (с отголоском в американских колониях)
до появления либерально-демократической
республики, а затем намеревались реализовать общности, назвавшие себя (или не
называвшие) «фашистскими», после ее самоутверждения.
Произойдет ли еще раз тоже самое? И что еще интереснее: что произойдет после
того, как это произойдет, если произойдет. Об этом я уже не могу здесь рассуждать.
Начав с сопоставления Веймарской Германии и посткоммунистической России, я
поместил оба эти случая, а стало быть и их сопоставление в гораздо более широкий
контекст конкурентного последовательно-параллельного сосуществования двух типов
коллективности в длительном социогенезе. И на этот раз это все.
Референция и примечания
[1] С Веймарской республикой интересно сопоставлять
не только посткоммунистическую Россию, но и Октябрьскую республику до 1930
года. Они как будто контрастны друг другу, но не следует так легко с этим
соглашаться. Имеет основание и сопоставление с Веймарской Германией b всей Октябрьской республики, хотя режим сталинской клики e;t больше похож на после-веймарский, то есть на фашизм,.
[2]S. E. Hanson. Post-Imperial Democracies: Ideology and Party Formation in Third Republic
France, Weimar Germany, and Post-Soviet Russia. Cambridge, 2010 p.xxii
Хансон показывает, как во Франции республика («Третья», 1871-1939)
удержалась, а «Веймарская» в Германии и пост-коммунистическая в России нет, и объясняет
это тем, что во Франции оформилась сильная партия с ясной и убеждающей идеологией, а
именно либерально-демократической, а в Германии и России так не случилось .
Здесь не место обсуждать это представление.
[3] Существует мнение, что расизм подчинил
себе все остальное в идеологии нацизма и некоторые даже склонны его поэтому не
считать фашизмом.
[4] https://www.telegraph.co.uk/comment/personal-view/3613907/
[5]
P.Gay. Weimar Culture. L., 1968, pp.74-75
[6]
ibid. pp. 73,78
[7]
Их включил в свой обзор Раймон Арон. R.Aron. La Sociologe allemande contemporaine. P., 1935, 1966
[8]
F.Neumann. The Social Sciences
// The cultural Migration: The European Scholar in America. 1953, pp 4-26
[9] Эту возможность предусматривает
Л.Люкс, очень уместно и совершенно вразрез с господствующим дискурсом назвавший
свою заметку на эту тему «Веймарская или пост-Веймарская Россия?».L.Luks„Weimarer oder Post- Weimarer Russland?“ – Anmerkungen zu einer Debatte https://diekolumnisten.de/2016/03/08/weimarer-oder-post-weimarer-russland-anmerkungen-zu-einer-debatte/
[10] Типичный пример такого рода дискурса
A.Motyl . Post-Weimar Russua. Ukrainian Echo 17 October
2007
11]
P.Gay. op cit p. 90
[12]
ibid p 94
[13]
S.Kailitz and A. Unland. Nationalities Papers volume 45, 2017, №2 [
14] L. Greenfeld/ Nationalism: Five Roads to Modernity Harvard
UP 1992.
[15] S E Hanson.
Russian Nationalism in a Post-Ideological Era // Russia watch. Essays in Honor of George Kolt (ed. E. B. Rumer, C. A. Wallander),
2007 p.21, p.22, pp. 12-13
[16] R.H.Tawney. Religion
and the Rise of capitalism. L .175
[17] E.Talos. Zum
Herrschaftssystem des Ausrofascismus : Oesterreich 1934-1938 // E.Oberlaender (Hg.): Autoritäre Regime in Ostmittel- und Südosteuropa
1919–1944. Paderborn 2001 s.143 Эта книга под редакцией Эрвина Оберлендера исключительно актуальна.
Она была переиздана в 2017 году; к сожалению, я пока не знаю, обновили ее авторы
или нет.
[18] A Pajur. Die “Legitimierung” der Diktatur des
Praesidenten Pats und die Oeffentliche Meinung in Estland // E.Oberländer (Hg.),
op cit ss 205-206.
[19] I.Butulis. Ideologie and Praxis Ulmanis-regimes
1934-1940 // E.Oberländer
(Hg.), op cit ss. 253-254. И.Бутулис приводит список книг и журналов
фашистской ориентации , заказанных из Италии и Германии, латвийским министерством
общественных учреждений в 30-е годы.
[20] Я сделал это в 1999 году, опираясь на эссей знатока
французского фашизма Роберта Соуси (Robert Soucy). Смотри мой
блог aldonkustbunker.blogspot.com
