Макс Вебер и Россия

На этой странице публикуется предисловие книги "Макс Вебер и Россия" Москва, Росспэн, 2007 год Здесь оно служит предисловием к полному переводу двух больших эссе Вебера "К положению буржуазной демократии в России" и "Переход России к псевдоконституционализму". Он был сделан в конце 90-х годов и помещался по частям в нескольких выпусках "Русского исторического журнала" (РГГУ) за 1998-2001 гг., выходившего нерегулярно и сбольшим запозданием.

Предупреждение: по некоторым техническим причинам эссе Вебера "Переход России к псевдоконституционализму" пришлось разместить на двух страницах -- основной текст на одной и подстрочные примечания Вебера на другой

                                                                              АЛЕКСАНДР  КУСТАРЁВ

                                                    ПРЕДИСЛОВИЕ

Среди огромного наследия Макса Вебера есть несколько работ о России. В 1906 году в своем журнале Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik (приложения к XXII и XXIII томам) Вебер опубликовал две большие работы - "К положению буржуазной демократии в России" («Zur Lage der  bürgerlichen Demokratie in Russland») и "Переход России к псевдоконституционализму" («Russlands Übergang zum Scheinkonstitutionalismus»).

Они были впервые переизданы в 1989 году в полном собрании сочинений Вебера  (Zur russischen Revolution von 1905 (Schriften und Reden 1905-1912) // Gesamtausgabe, Bd. 1/10 Tübingen, 1989).

Полный русский перевод этих двух очерков помещался в нескольких выпусках «Русского исторического журнала (РГГУ)» за 1998-2001гг. Я вос

Резюме этих работ неизменно включались в том политических статей Вебера (Gesammelte politische Schriften) вплоть до последнего издания 1988 года. Русский перевод этих двух сокращённых версий (с незначительными дополнительными сокращениями) был опубликован в журнале «Синтаксис» (№ 22 и № 23, 1988 и 1989 г.). А реферативное эссе об этих двух работах было опубликовано почти тогда же в журнале «Вопросы философии» (А.Кустарев. Начало русской революции: версия Макса Вебера // Вопросы философии, 1990, №8).

Резюме двух больших очерков Вебера составляют основу этого сборника. В сборник включены также статьи Вебера 1917-1918 года. Это  «Переход России к псевдодемократии» (Russlands Ubergang  zur Scheindemokratie, первоначальная публикация в газете Die Hilfe от 27 апреля 1917), отрывок из статьи «Внутреннее положение и внешняя политика (Innere Lage und Aussenpolitik (Frankfurter Zeitung от 3 февраля 1918), отрывок из статьи «Прусское избирательное право» (Das Preussische Wahlrecht, первоначальная публикация в газете Europaeische Staats – und Wirtschafts-Zeitung от 21 февраля 1917 года) и статья «Русская революция и мир» (Die Russische Revolution und der Friede, первоначальная публикация в газете Berliner Tageblatt от 12 мая 1917 года)

В этот сборник включён также меморандум Версальской комиссии по вопросу о виновности в войне, написанный Вебером и подписанный четырьмя видными профессорами (включая его самого).

Наряду с этюдом о «протестантской этике» и очерками о политической проблематике Германии после Версаля русские штудии Вебера оказываются самыми яркими образцами его «ситуативных анализов». В центре внимания Вебера политическая обстановка в России после царских манифестов от 6 августа и 17 октября 1905 года. Фактура очерков Вебера охватывает время до роспуска первой Думы в июле 1906 года.

Вебер обсуждает конституционный проект «Союза освобождения», царские манифесты 1905-1906 года и новую редакцию Основных законов, то есть в сущности российскую (октроированную) конституцию, избирательный закон и выборы в первую российскую Думу, проблематику аграрной реформы в России, практику выполнения конституции. Значительная часть второго очерка Вебера представляет собой пионерный анализ состояния, как мы выразились бы теперь, «гражданского общества» на примере России.

Обращение Вебера к современным ему политическим процессам в России объяснялось разными обстоятельствами. Во-первых, его совершенно исключительным аппетитом на фактуру. Во-вторых, очевидной энергетической мощью и драматизмом того, что происходило в России на его глазах. В-третьих, – и это самое важное - его озабоченностью перспективами «свободы» и либеральной конституции (если угодно, конституционализма) в мире.

Общественно-политическим идеалом Вебера было то, что В.Моммзен (комментируя Вебера) именует «либеральное общество» и что сам Вебер именовал «буржуазной демократией», определяя самого себя как «буржуазного демократа». Но Вебер опасался, что «порыв» западной цивилизации к «свободе» иссякает, и уникальному феномену Запада как «подвою» должен отыскаться «привой», если и не «клон», образно говоря. Или иначе: кто-то должен «принять эстафету», «реанимировать» либерально-демократическую систему ценностей и соответствующие ей практики, или разработать новые практики, если старые окажутся неадекватны. Кто же? Может быть, Россия?

На примере России Вебер оценивает возможности зарождения идеологии и практики «свободы» не в сфере религиозного переживания , как это было в Европе в эпоху раннего модерна, а в сфере политической программатики и политического процесса (подробнее см.: А.Кустарев Макс Вебер, русская революция, вестернизация // Космополис № 3(13), 2005)

Начав свой анализ российской политической конъюнктуры в преддверии революции с осторожным оптимизмом, Вебер кончает свои очерки скорее в пессимистических тонах. Как ему кажется в 1906 году, а затем и в 1918 году, поворот всемирно-исторического значения в желательном для него духе в России вроде бы намечался, но сорвался.

И не только потому, что у «партии свободы» в России не оказалось достаточной социальной базы, на что позднее многие обращали внимание и без помощи Вебера и что лежало на поверхности. Совсем не так тривиальны наблюдения Вебера за поведением династии и двора, бюрократии и крупного капитала. И особенно интересны его суждения о перспективах аграрной реформы и необходимой для её осуществления политической структуры и «стилистики власти».  Эта операция в интерпретации Вебера выглядела невыполнимой в России, как он сам выражается, «легальными средствами».

Согласно наблюдениям Вебера процесс «либерал-демократизации» российского общества сорвался в ходе политического процесса, то есть там же, где и обозначился. И эволюция российского общества переходит в руки другой агентуры. Происходит дальнейшее смещение социо-культурной эволюции от автономного культурогенеза через автономный же политический процесс в сторону рационального проекта. И, соответственно, инициатива переходит от социальной силы через (или минуя) политическую силу к чему-то совсем новому и модерному - рациональной организации. Образ такой организации возникает у Вебера при рассмотрении методов («технологии») современной революции.

Мы задним числом знаем, что именно этот сценарий оказался вполне реалистическим и, более того, осуществился. Победила ленинская «партия нового типа». То есть рациональная организация, которая, опираясь (корректно или нет) на марксизм, осуществила фундаментально рациональный  проект, получивший название «Великой октябрьской социалистической революции», а затем приступила к осуществлению другого рационального проекта под названием «строительство социализма», посадив всех именно в веберовскую «железную клетку».

Если в первом из двух очерков 1906 года Вебер больше говорит об эмансипации российского общества и российском освободительном (либеральном) движении, то во втором очерке его прежде всего интересует модернизация российской монархии. А именно перспективы превращения самодержавия как российского варианта абсолютной монархии в конституционную монархию (подробнее см. А.Кустарев. Макс Вебер о модернизации русского самодержавия // Полис, №2, 2006).

Такое впечатление, что этот очерк Вебера представляет собой первый в его творчестве этюд к его будущей «социологии власти».

Вебер существенно модифицирует проблему разделения и ограничения власти. Будучи противником «монократии», он смотрел на проблему разделения властей в системе господства иначе, нежели либерал-демократическая традиция (восходящая к Локку или Монтескье). Считая, что неуклонная формальная рационализация управления всё равно глубоко преобразует проблематику сдержек и противовесов, он мало интересовался такими вещами как «народная воля», избирательное право, демократия и конституция (как текст или документ – Urkunde).

Гораздо важнее, как он думал, разделение ролей между аппаратом власти (бюрократией) и политическим руководством. В духе этого подхода Вебер критикует формулу взаимного позиционирования думы, царя и правительства в структуре российского государства. Он полагал, что если в этой формуле появляется институт «премьера-министра», то этот премьер-министр должен быть подотчётен думе, а не царю. Вебер был горячим поклонником парламентской системы английского типа.

Непарламентский характер обновлённой русской монархии (считать ее конституционной или псевдоконституционной, как выражался сам Вебер) был зафиксирован в конституции, что  Вебер и считал врождённым пороком нового российского порядка.

Однако, интерпретируя русскую конституцию не в формально-правовом, а в социологическом плане, Вебер ещё больше чем ее формулой интересовался возможностью эволюции российского государственного строя. Эта эволюция, согласно его анализу, определялась несколькими обстоятельствами.

Во-первых, неуклонным ростом влияния бюрократии в силу общей рационализации жизни и профессионализации всех общественных практик, как предполагала концепция самого Вебера. Этот процесс, строго говоря, шёл повсюду. Усиление этого фактора в Германии, в частности, заставляло Вебера опасаться, что модернизация монархий, во-время не отказавшихся от своего старорежимного статуса, то есть не ставших парламентарными, может теперь принять не предусмотренный ни либералами, ни консерваторами XIX века оборот . В России в особенности эта тенденция выглядела роковой в силу уж очень позднего появления сил, способных генерировать контртенденции. 

Крайне настороженное и даже враждебное отношение Вебера к бюрократии, между прочим, объяснялось не только тем, что бюрократия не способна выдвинуть из своей среды политического лидера, но и тем, что бюрократия кристаллизуется в корпорацию-сословие с собственными интересами и не нейтральна. При этом однако она не обязательно совершенно самостоятельна. Даже чаще всего её интересы совпадают с интересами какого-либо из господствующих сословий. В Германии, например, прусского земельного сословия («юнкеры»).

Это чрезвычайно релевантно для России. В России государственная бюрократия и земельное сословие (дворянство) были прямо-таки сиамскими близнецами.

Во-вторых, тенденцией крупной буржуазии держать руку «абсолютной» власти, как это и было в европейских монархиях – от раннего модерна до капиталистического империализма. Вебер: «Крупные капиталисты, конечно, всегда будут против Думы вместе с бюрократией; они пожертвуют при этом всеми своими формальными правами.»

В-третьих, особенностями политического поведения главных агентур и прежде всего самой короны. Они затрудняют или даже фатально блокируют корректировку реального государственного строя на исторически значительный отрезок времени.

В-четвёртых, новый государственный строй в России устанавливался в разгар острого общественного и политического кризиса и в том виде, какой он принял, не мог этот кризис разрешить, а мог только усугубить. Фактически в очерке Вебера речь идёт о том, что Россия вступила в конституционный кризис, понимаемый как кризис легитимности, что этот кризис имеет все шансы стать хроническим и неизбежно завершится радикальной революцией.

Можно сомневаться, что анализ Вебера был вполне корректным во всех деталях, но хорошо известно, что именно так и произошло.

Милюков интерпретирует задним числом (1929 год) эту фатальность так: «... переход от вотчинной монархии прямо к республике оказался несравненно более лёгок, чем переход к парламентской монархии». Милюков явно читал Вебера, и его формула даёт яркое резюме того, о чём более изошрённо размышлял, наблюдая за российским конституционализмом, Макс Вебер.

Так виделись Веберу перспективы российского общества в 1905-1906 годах. Интересно, что после своих очерков 1906 года Вебер, похоже, совершенно потерял интерес к России, а его восприятие событий 1917 года целиком определяются проблемой заключения мира с Россией и перспективами выхода России из войны. Читая их, следует помнить, что их содержание и тон сильно определяются тогдашней политической конъюнктурой в Германии. Несмотря на это его большая газетная  статья «Переход России к псевдодемократии» вызвала у позднейших комментаторов намного больше интереса, чем две большие штудии 1906 года.   

Так случилось потому, что в заметках Вебера 1917-1918 гг. содержится интерпретация февральской и октябрьской революции и некоторые «предсказания», что всегда соблазнительно обсуждать задним числом.

Так же как в 1906 году он называл российскую конституцию «псевдоконституцией», Вебер называет февральский режим «псевдодемократией». Февральский переворот он расценивает только как устранение от власти неспособного монарха. А приход большевиков к власти считает скоропреходящим эпизодом.

Немногочисленные комментаторы этой работы по большей части указывают на то, что Вебер, суливший большевикам скорую потерю власти, как будто бы очевидно и впечатляюще ошибся. Здесь не место разворачивать дискуссию по этому поводу, но заметим, что оценка Вебером октябрьской революции и сущности первоначального большевистского режима вовсе не так однозначна и допускает некоторые нетривиальные реконструкции. Особенно если анализировать этот прогноз Вебера в контексте двух более ранних очерков Вебера о России, его социологии власти и общей историософии. Прогноз Вебера не такая лёгкая добыча для критиков, как это кажется на первый взгляд. В любом случае эта неудача Вебера, если он действительно был так уж не прав, несущественна по сравнению с его более ранней трезвой оценкой исторических перспектив русской революции как длительного эпизода всемирной истории и звена в процессе вестернизации.

Нет необходимости настаивать на том, что в русских штудиях Вебера содержатся какие-то сенсационные откровения по поводу смысла, или, как предпочитают говорить более экзальтированные мыслители, «тайны» русской истории. Но его русские штудии, особенно с учетом основного корпуса его идей, позволят внести серьезные коррективы в привычные представления о политическом процессе в России в начале ХХ века, о ходе русской революции и даже о послереволюционной эволюции России. По меньшей мере они могут быть использованы при обсуждении тех новых представлений, которые ещё будут предложены, поскольку настоящее обсуждение русской революции, надо думать, только теперь и начинается. Будем надеяться, что ведущая роль в этом обсуждении наконец-то перейдет к самим российским историкам и социологам. И они смогут лучше использовать идеи Вебера и его работы о России, чем это сумели сделать несколько поколений западных советологов.

Во времена Макса Вебера, как и теперь, впрочем, обществоведы-генералисты игнорировали Россию, оставляя её на откуп профессиональным «россиеведам». В этом отношении Вебер, можно сказать, выглядит прямо-таки белой вороной. Он, кажется, первым на Западе понял, какое значение имеет Россия для будущего европейской цивилизации и как важно учитывать опыт России при проверке концепций всемирной истории и социальных макроструктур. К сожалению, он в этом отношении долгое время оставался в одиночестве. Россиеведение и обществоведение сейчас почти так же изолированы друг от друга как и в его время. Некоторый прогресс в этом отношении был достигнут между концом 70-х и началом 90-х годов не без помощи социологии власти Вебера, но его русские штудии поразительным образом всё равно остались при этом не востребованы нигде, включая даже Германию.

Какие уроки можно было бы извлечь из русских штудий Вебера, если бы они были внимательно прочитаны и адекватно восприняты 70, 50 или 30 лет назад, судить теперь трудно. Но у каждого времени своя оптика. И теперь русские штудии Вебера (даже только они сами, вне за висимости от всего остального его наследия) интересны не только как ранняя и опережающая интерпретация русской революции, но и в разных аспектах общей политологии и нормативной политической теории; теорий революции, конституции, монархии или демократии; теорий модернизации и глобализации.