БУНКЕР BUNKER: Интеллигенция и общество. Интеллектуалы и власть

Внимание !!

Я любдю жанр «профиль» или «портрет», потому что в нем легко работать. Нужны фактура и стилистика. Композиция – самое трудное, но тут она как раз задана уже готовая. Можно, конечно, выкомариваться и ходить конем, но спрашивается зачем? Другое достоинство этого жанра – заведомая популярность. Людей не интересует тематика, Людей интересуют другие люди. Желательно уже знаменитые. Так что работать в этом жанре не только легко, но и выгодно. К сожалению, у меня руки не доходили. Все же полторы дюжины «портретных эссе» я написал, почти все для еженедельника «Новое время» между 1997 и 2007 гг. Теперь я их постепнно публикую в этом блоге, но потом перемещаю на особую страницу, которую обозначу пока бледноватой этикеткой» «портреты». Эта тематическая страница в блоге справа. Там же где страницы с Максом Вебером, Русской революцией, Интеллигенцией и Футболом. Далее следует эссе-портрет Сиднея Рейли. Говорят, он копировался в интернете. Может быть, Рейли в России популярный персонаж. Но оервоначальная публикация из сети изъята вместе с сайтом «Нового времени». Теперь ее дом – этот блог.

Внимание!!
если вы хотите правильно читать материалы этой страницы, вам нужен адекватный контекст. На русском языке его нет. Чтобы его хотя бы наметить, я перевел на русский первую (вступительную главу книги Пьера Бурдье «Гомо академикус» Она помещена на этом сайте 15 августа 2015 года

Александр Кустарев

Оглавление этой секции

(1) Интеллигенция в советском обществе (самоопределительные практики советской интеллигенции)
(2) Интеллигенция как тема публичной полемики
(3) Социология знания как социология интеллектуалов: версия Знанецкого
(4) Реферат: Будущее интеллектуалов и восхождение нового класса Элвина Гулднера. A. Gouldner. The Future of the Intellectuals and the Rise of the new Class. L. 1979
(5) Критика нечистого разума (Жюльен Бенда)

Алексадр Кустарев

(1) Интеллигенция в советском обществе (самоопределительные практики советской интеллигенции)

(глава в книге "Мыслящая Россия: история и теория интеллигенции и интеллектуалов (под редакцией В.Куренного). Наследие Евразии. М, 2009)

После революции слово "интеллигенция" стало собирательным именем (соционимом) для одной из агентур советского социального космоса наряду с соционимами "рабочие", "крестьяне", "служащие", разного рода "бывшие" и "деклассированный (включая преступный) элемент".

С самого начала советской власти вокруг понятия "интеллигенция" разгорелась острая дискуссия. У нее было два корня. Для авторов и реализаторов коммунистического проекта понятие "интеллигенция" оказалось проблематичным, потому что с первых же дней существования советского социального космоса встал вопрос о лойяльности этому космосу оказавшихся в нем агентур - практически всех, кроме "рабочего класса". Для тех же, кого привычно относили к интеллигенции, это "понятие" стало проблематично несколько позднее, когда равные между собой граждане нового общества обнаружили, что не безразличны к самоопределению и самоназванию.
Нелойяльным агентурам в коммунистическом проекте не было места. Впрочем, проблема лойяльности (нелойяльности) старых классов ("бывших") решалась просто - их изживанием. Это должно было как будто случиться само собой, коль скоро "эксплуататорские классы" лишались своей функции и базы существования, крестьянство превращалось в рабочий класс в ходе индустриализации и стирания разницы между городом и деревней, а "деклассированный элемент" исчезал с полной занятостью и, таким образом, изживанием условий, благоприятных для преступности. Не все, конечно, шло так гладко как хотелось бы, но цель была ясна и средства для ее достижения тоже.
С интеллигенцией дело обстояло гораздо сложнее. Ее функция, а вместе с ней и она сама были неустранимы. Общество нуждалось в специалистах ("спецах"), и их нужно было все больше. И отсюда исходили две угрозы гармонии советского социального космоса.
Во-первых, интеллигенция в привычно-обыденном понимании (образованные люди) была носителем старой культуры и системы ценностей, а, стало быть, воспринималась как потенциальный агент реставрации и по меньшей мере как консервативная сила. Но эта опасность не выглядела роковой - по крайней мере на бумаге. Проектировалось создание (воспитание) новой "рабоче-крестьянской интеллигенции". Была принята широкая программа народного образования и даже стало казаться, что эта часть проекта удается.

Другая опасность выглядела более призрачной, но зато более страшной. Отчасти именно в силу своей призрачности - о ней не хотелось и было трудно говорить вслух. А отчасти из-за того, что она казалась не ослабевающей (как первая), а нарастающей. Бдительные визионеры, видевшие эту опасность, концептуализировали интеллигенцию не как дериват старых классов или реликт их интеллигенций, а как новый класс или сословие. Эта традиция восходит к Вацлаву Махайскому (А.Вольскому) [1] и затем долго поддерживалась (правда, не в самой России) троцкистами (до Дж.Бернхэма и Дж.Оруэлла) и неомарксистами (Д.Конрад и И.Шеленьи) [2]. Наиболее разработанный и политически нейтрализованный ее вариант предложил в 1979 году Алвин Гулднер [3].

Эти две опасности и породили поначалу очень сильное умственное напряжение в раннем советском обществе. При этом обнаружилось большое разнообразие взглядов. Парадом этого разнообразия был, судя по всему, диспут в Политехническом музее, где выступили тогдашние главные идеологи нового общества и обрисовалась основная тематика проблемы [4].

А.Залкинд и Вольфсон объявляли интеллигентов рабочими Б.Горев (полуменьшекик) готов был с этим согласиться, но считал интеллигента, так сказать, "не сознательным", поскольку он был испорчен "индивидуализмом". В.Полонский настаивал, что интеллигенция это класс, то есть развивал взгляд, близкий к "махаевщине", как это тогда называли [5].

Н.Бухарин и А.Луначарский не считали, что интеллигенция это особый общественный класс, но тем не менее рассматривали ее как особую "сущность"

При этом Луначарский подчеркивал значительную имущественную неоднородность интеллигенции, но одновременно сближал ее с "мелкой буржуазией". Бухарин был с этим не согласен и склонялся к ярлыку "менеджмент".

Луначарский опасался, что "из нашей интеллигенции выработается как бы известный (??-АК) класс" [6]. Бухарин таких опасений не высказывал.

Особенно же интересно другое разногласие между ними. По словам Бухарина "бросить попа и инженера в одну кучу нельзя". Но Луначарский считает, что "можно" и объясняет: поп был раньше организатором идеологии, только старой, а этот новой [7]. Иными словами, исполнители общественной функции приходят и уходят, а функция остается. Смутное опасение, что на смену одного функционального блока придет другой блок с той же предрасположенностью к доминированию, обнаруживается здесь вполне.

Бывший кадет и сменовеховец Ю.Ключников предвосхитил тему, ставшую потом магистральной для тех, кто саморекрутировался в интеллигенцию. Он характеризовал "интеллигента" как антипода "мещанина", то есть как "психологический тип", как носителя "комплекса душевных устремлений", неожиданно обвиняя при этом Америку в том, что там "мещанство подменило демократию" [8], что можно понимать как раннюю негативную реакцию на культуру массового потребления.

Ю. Потехин (сменовеховец) и беспокойный марксист-еретик А.Богданов считали советскую власть интеллигентской; в их интерпретации интеллигенцией par excellence была РКП [9]. Это было очень близко к пониманию Антонио Грамши (см. ниже).

Пожалуй, наиболее разработанную концепцию в то время предложил М.Рейснер - в то время один из самых интеллектуально оснащенных и смелых теоретиков "нового общества" в России да и, видимо, вообще в Европе. Свои взгляды на проблему интеллигенции в советском обществе он изложил еще раньше на страницах журнала "Печать и революция" [10].

Прежде всего, Рейснер обнаруживает несколько неожиданную для правоверного марксиста того времени склонность приписывать "надстройке" роль независимой силы в общественном процессе: "Как призма, преломляющая хозяйственный процесс в классовой, а затем и национальной идеологии, интеллигенция всегда накладывала свою печать на общественные формы" [11]

Далее, Рейснер не хочет считать интеллигенцией тех, кто, так сказать, не зарегистрирован в этой роли на бирже труда: "Мыслитель, поэт, даже изобретатель, который осуществляет духовную деятельность лишь в себе и для себя, не может быть причислен к интеллигенции, как общественной категории.....меньше всего они могут быть названы профессионалами, то есть людьми, которые живут со своей духовной работы, или приобретают путем ее отчуждения необходимые средства к жизни .....Интеллигент, с этой точки зрения, не есть просто деятель духа, отдающий плоды своей работы обществу, но это есть деятель профессионал, техник-специалист, который добывает средства существования путем эксплуатации своих способностей, знаний и опыта, отдаваемых на общественное дело" [12]

Далее, Рейснер выдвигает тезис, который, вероятно, привел бы в ужас активистов позитивного интеллигентского нарратива в России пол-века спустя: "Наша русская практика приучила нас к противопоставлению понятия интеллигента понятию бюрократа.......против этого мы решительно возражаем.....бюрократия является только одним из видов интеллигенции вообще" [13].

После этого не удивляет такая сентенция: "Под влиянием учения народников была выдвинута теория о революционном призвании работников духа - с таким понятием интеллигента мы не можем согласиться, потому что оно совершенно не научно" [14]

Интеллигенция, считает Рейснер, по-разному участвует в жизни общества и по разному включена в его структуру. Он сравнивает интеллигенцию в кастовом, сословном и чисто классовом обществе, располагая их вполне в марксистском духе в диахроническом порядке, то есть как ступени в поступательной эволюции, в конце которой - бесклассовое общество.

В кастовом обществе интеллигенция выступает в роли объединителя и стабилизатора общества, то есть как консервативная сила. В древнем обществе (оно же у Рейснера "кастовое") ее интеллектуальный продукт - мистика и религия. "В сословном обществе борьба сословий активизирует ее работу в духовной сфере......... С торжеством романтики, военной доблести и светского права ............ее продуктом становятся живое слово и яркий образ........... В классовом обществе интеллигенция уже очень продуктивна, но оказывается в зависимости от рынка и власти буржуазии............ Последний шаг - появление рационального мышления, но классовый порядок с его внутренней ложью ведет к метафизике, нагромождению призраков и фикций, к замене индукции логически мыслящей фантазией [15].

Наконец "с падением классового общества интеллигенция разрушается как профессиональная группа и растворяется в массе культурного и просвещенного населения" [16]. И дальше должно быть полное слияние науки и деятельности, мысли и труда

Рейснер не уточняет, как скоро удастся превратить весь народ в интиеллигенцию, хотя вряд ли он думал, что это произойдет легко и быстро. Более того, он вовсе не думал, что это случится само собой. Дело может обернуться по всякому: "интеллигенция может дать нам и монопольную касту идеологического творчества, и ремесленную корпорацию, и чисто хозяйственное объединение тружеников духа". А в очень отсталом обществе, говорит Рейснер, очевидно, имея в виду именно Россию, "...... при слабости крупного капитала группа интеллигентов может даже выдвинуться на положение псевдо-класса, который будучи по существу лишь профессиональной организацией, на самом деле получает вид, характер и значение подлинного класса-хозяина. В этих случаях интеллигенция, образующая правящую касту, придает кастовый характер всему обществу" [17]

Как избежать этой опасности, в программной статье Рейснера не говорится. Хуже того, его видение будущего интеллигенции само чревато опасностями, которых он хотел бы избежать.

Уже его отказ считать интеллигенцией только тех, кто получает общественное признание в этом статусе, дискриминирует потенциальных претендентов на этот стутус, а их при расширенном общем и высшем образовании должно бы становиться все больше. К 60-м годам статусный (или даже классовый?) конфликт между лицензированным протагонистом культурно-интеллектуального продукта и самодеятельным, чей продукт не получал официального признания, стал одним из главных противоречий общества "развитого социализма". Причем именно эта внесистемная агентура определяла себя как "интеллигенцию".

Но еще более показательна типология интеллигенции Рейснера. "Интеллигенция выполняет свою профессиональную задачу при помощи трех функций: первая - изобретение новых духовных ценностей, вторая - приспособление их к жизни, и третья - непосредственное сохранение и приведение идеологических и культурных форм в практической деятельностию На основании такого разделения труда создается разделение самой интеллигенции на три профессиональных типа - изобретателей, приспособителей и исполнителей, причем каждая из групп вырабатывает своеобразную психику, приспособленную к ее роду деятельности" [18] Странный проект для человека, который так панически боится превращения интеллигенции в касту экспертов. В сущности это проект кастового общества.

Вторая половина этого проекта как будто бы должна устранить этот парадокс: "Самый же процесс перестройки общества , то есть замены старых отживших форм новыми совершается при помощи борьбы трех указанных групп между собою. В историческом процессе мы наблюдаем постепенное сужение .....исполнительной функции, а с нею интеллигентов-исполнителей в пользу развития творческой деятельности, а с нею вместе интеллигентов-изобретателей" [19]

Это значит, что в "новом мире" все станут не только интеллигентами, но еще и творцами-изобретателями. Излишне комментировать нереалистичность этой надежды. Но скорее всего Рейснер так и не думал. Он просто хотел чем-то сбалансировать свой проект деления интеллигенции на три фактические касты. Но интереснее всего, что эта идея стала навязчивой идеей самой советской интеллигенции. Использование понятия "творчество" было очень интенсивно в последующих самоопределительных статусных практиках в советском обществе. С помощью этого понятия строилиась важная вертикальная статусная стратификация советского общества, и все хотели считать себя "творцами".

Нетрудно заметить, что сама по себе тематика начавшейся было дискуссии об интеллигенции политически оказалась еще опаснее, чем опасности бывшие предметом дискуссии. Особенно политически опасной была дискуссия об интеллигенции как особом и новом общественном классе, поскольку образ интеллигенции как нового господствующего класса легко переносился на саму партию как "передовой отряд трудящихся", и неизбежно возникало подозрение, что новое общество это не высшая форма демократии, как говорила официальная политическая теория, а "партократия".

Поэтому дискуссия была прекращена. В результате в советском обществоведении "интеллигенция" как агентура советского социального космоса обозначена мало и совсем не проблематизирована. На протяжении очень длительного периогда никаких содержательных рассуждений на эту тему после бурных дебатов 20-х годов не было. Официальный нарратив и академический дискурс вокруг этой темы оставался рудиментарным как по объему, так и по содержанию. Это поразительный факт добровольного самоослепления уже хотя бы по той причине, что политика в сфере образования рассматривалась как важнейшая часть социальной политики советского общества.

Санкционированные академией исследования по теме "интеллигенция" свелись исключительно к "летописи существования" некоторых профессиональных групп, именовавшихся "художественная", "научная" или "инженерно-техническая" интеллигенция.

Инициатива в обсуждении всей этой проблематики перешла к устной традиции и артикулировалась в самоопределительных практиках. В неофициальном (чтобы не сказать подпольном) "публичном дебате" ("public debate" Джона Дьюи) и, так сказать "народном обществоведении" понятие "интеллигенция" надолго стало одним из центральных, если вообще не единственным, вдохновлявшим "социологическое воображение" весьма обширной агентуры, породившей массивный "социологический фольклор" и определявшей эмоционально-интеллектуальную атмосферу советского гражданского общества.

Советская художественная литература как вершина айсберга дает некоторое представление об этой массивной устной традиции. Даже тогда, когда обществоведение совершенно не касалось проблемы "интеллигенция", беллетристика продолжала ее тематизировать. Типичным персонажем первоначальной советской беллетристики был колеблющийся интеллигент, которому предстояло сделать выбор и в конце концов встать на сторону революции. Тема "интеллигенция и революция" неизменный элемент литературы "социалистического реализма". Классические образцы - вошедший в школьные учебники литературы роман А.Н.Толстого "Хождение по мукам", или обязательная для всех театров пьеса Погодина "Кремлевские куранты". В более позднем бытовом советском романе стандартным персонажем стал интеллигент, преодолевающий свой индивидуализм ("буржуазный").

Со времен "оттепели" (конец 1950-х) намечается, а с конца 1960-х годов широко практикуется совершенно иная драматургия и стилистика в изображении "интеллигента". Беллетристический мэйнстрим начинает изображать "интеллигентного человека" лестно-любовно. В литературный обиход вводятся персонажи с повышенной "культурностью". В особенности педалируется "интеллигентность" самого автора с помощью стилистических деталей [20] - вариант "показного" (Веблен) потребления культуры.

Но одновременно оформилась и контртенденция. Такие писатели как В.Кочетов или И.Шевцов предпочитали изображать типичного интеллигента нелестным образом. В отличие от ранней советской литературы они не интересовались проблемами "перевоспитания" интеллигента; они подчёркивали его неисправимость как антиобщественного элемента, его чужеродность здоровому советскому коллективу (обществу), даже чужеродность народу.

Но это все было на поверхности. Намного более интенсивны, изощренны и богаты оттенками были разговоры об "интеллигенции" в "салоне" (в "курилке", на "кухне", как называли этот институт сами его активные агенты). Они отражали групповые интересы, социальные патологии и специфические комплексы заинтересованных социальных групп и индивидов. Иными словами, были манифестацией реальных социальных конфликтов в советском обществе и сигнализировали о существовании неких общественных движений в нем [21].

Советское общество конструировалось как бесклассовое и бессословное. Тенденция к имущественному расслоению в общем была блокирована (если не считать "левой экономики") целенаправленной социальной политикой. Были отменены все легальные сословия, но тенденцию к спонтанному образованию сословных корпораций предотвратить было намного труднее и даже попросту невозможно. Какие кому платить зарплаты -- это власть могла решить. Но как разные группы в обществе будут оценивать себя и друг друга, она решить не может, даже если занимается интенсивным воспитанием масс. Советских людей воспитывали очень интенсивно, но все воспитательные усилия, оказались не только мало эффективны, но даже имели прямо противоположный эффект.

А имущественное уравнение не только не подавляло престижные самоопределительные практики, но, наоборот, их разогревало. Оно толкало индивидов и группы к интенсивному поиску других "различений", что находило выражение в тенденции к конвертированию любой горизонтальной дифференциациии в вертикальную структуру, если не материальную, то символическую, каковы бы ни были глубинно-психологические корни потребности в различительном самоопределении --"distinction" Бурдье.

Самоопределительная практика всегда самоутвердительна. Агент самоопределения всегда интерпретирует себя как элиту, используя для этого любые ресурсы, которые он контролирует -от богатства и знаний до нищеты и невежества. У групп с высоким статусом эмоциональная потребность в такой практике и массивность самой практики, видимо, меньше, но никак нельзя сказать, что она отсутствует вообще. У групп с низким статусом эта потребность сильнее, поскольку они нуждаются в компенсации. Можно допустить, однако, что сильнее всего она у групп с неустойчивым и противоречивым статусом, поскольку им нужна не только компенсация; они еще не теряют надежды на то, чтобы изменить иерархию престижей. Именно такая статусная неопределенность и "статусные гонки" долгое время были характерна для советского социального космоса.

В советском обществе при построении самоопределительных нарративов наиболее востребованнной оказалась этикетка "интеллигенция". Объясняется это рядом обстоятельств. Во-первых, агентурой самоопределения в данном случае был тот, кто и по конвенциональным (аскриптивным) характеристикам относился к интеллигенции - профессионал умственного (немускульного) труда. В силу своей культурности-образованности он же был способен к дискурсу и ощущал себя обязанным заниматься дискурсивными практиками, сублимируя таким образом свою внутреннюю потребность в форме интеллектуального продукта. Во-вторых, именно эта агентура была предрасположена к особенно интенсивной самоопределительной рефлексии, поскольку именно ее статусное положение в советском социальном космосе было самым неопределенным, что обременяло сознание агента комплесами неполноценности и превосходства в их неустранимом синкретизме. Уже М.Рейснер предвидел эту коллизию. В докладе на диспуте в Политехническом музее (известен в пересказе) он так характеризовал тогдашнюю интеллигенцию: нищая богема, страдающая всеми болезнями и уродствами старой интеллигенции, то есть жаждой привилегий, карьеризмом, охотой за дипломами. Чтобы ликвидировать эту взрывоопасную коллизию, Рейснер советовал наркомпроссу отказаться от проповеди идеализма и религиозной аскезы [22]. Наркомпросс же в то время руководствовался, видимо, соображениями, близкими к идеологии раннего пуританства. Там полагали, что приобщение к знаниям и культуре есть само по себе достаточное вознаграждение индивиду, приобщенному к "благодати знания" . И надеялся на то, что индивид тоже будет сиавить культуру выше богатства.

Вопреки предостережению М.Рейснера, эта политика, хотя уже и лишенная горячей пуританской страсти, по рутине, по причине вечного дефицита средств и в силу "физиократического синдрома" советской власти, пораждавшего подозрительное отношение ко всякому нематериальному продукту, продолжалась и, как и следовало ожидать, разжигала все более интенсивную рефлексию на само понятие "интеллигенция" в общественной жизни [23]. Обширные гентуры, относившие себя к интеллигенции, углубились в размышления о том, "что значит быть интеллигентом". Дефиниции "интеллегенциии" стали на какое-то время буквально спортом. Наблюдатель насчитал около трехсот (300) таких дефиниций [24].

В этой атмосфере и на этом субстрате сложились несколько авторитетных нарративных традиций, представляющих собой гибрид профанного, научного и политического дискурсов.

Во-первых, апологетическое самоопределение интеллигенции. Вот образцовый пример: "Специфика профессиональной активности интеллектуалов понуждает их больше, чем других людей, ценить истину...Интеллектуалы больше других групп ценят всё, что связано с политической свободой...Интеллектуалы больше других групп ценят плюрализм, разообразие, динамизм социальной жизни и творческую сторону деятельности...Интеллектуалы придают большее значение культурным ценностям, а эстетические ценности, наряду с другими проявлениями человеческого духа, вообще прерогатива интеллектуалов...Интеллектуалы защищают не столько ценности, существенные для их творческой активности, сколько ценности, которые считают жизненно важными для других людей" [25]

Агентура этой версии называла себя "интеллигенциия" и в этом качестве претендовала на то, что это она "ум" и "совесть" общества. Второй вариант ("совесть") получил особенно широкое распространение, поскольку в его распоряжении была более ранняя авторитетная литературная традиция, и он допускал саморекрутирование в "интеллигенцию" кого угодно - от домохозяек до паханов в законе или генералов КГБ. Это - хорошо известная интерпретация интеллигенции как "морального ордена" (или "секты") в мире, который воспринимался как хаос аморализма и имморализма.

Определять себя как "ум общества" для интеллигенции казалось бы естественно, поскольку интеллигенция и есть "ум общества" по определению. Но в советских условиях это было чревато осложнениями, поскольку на роль "мозга общества" было больше одного претендента. В этом случае агентура самоопределения ставит (намеренно или нет) интеллигенцию на место упраздненного церковного священства (на это обратил внимание в Германии Гельмут Шельский) [26] и вступает в конкурентные отношения с самой "партией". Последнее особенно важно.

Антонио Грамши в рамках своей концепции "органической интеллигенции" заметил, что классовые политические партии и есть в сущности интеллигенция соответствующих классов. К этой точке зрения в начале 20-х годов в России был близок А Богданов. В бесклассовом ("одноклассовом") советском обществе партия согласно такому пониманию становилась интеллигенцией всего народа. И хотя она себя так не именовала, она все же писала на плакатах фразу "КПСС - ум, честь и совесть...", а, как мы уже заметили, кто "ум", тот и интеллигенция. Та же претензия содержалась и в самом ленинском проекте партии как "передового отряда", хотя в российских условиях первоначально она состояла из интеллигенции как будто бы внешней по отношению к рабочему классу и крестьянству. Интеллигенции, впрочем, "пролетароидной", что и облегчало ее вождям возможность позиционировать себя как органическую часть рабочего класса. И все же партия, хотя и не называла себя "интеллигенцией", инстинктивно не могла примириться с тем, что рядом с ней существует какая-то другая интеллигенция.

Отсюда - враждебное отношение к старой интеллигенции, особенно обострившееся даже не в ходе ленинской радикализации революции, когда старая интеллигенция оказалась преимущественно на "белой" стороне, а, наоборот, именно тогда, когда у этой старой интеллигенции обнаружилось намерение перейти на сторону советской власти. Это ярко иллюстрирует эпизод со "сменовеховством". Партийные идеологи явно растерялись и боялись, что возвращение в СССР интеллигентов из эмиграции чревато усиленной конкуренцией за "лидерство" в обществе.

Это опасение легко просматривается в сентенциях важных советских идеологов М.Покровского и Н.Мещерякова. Например: "наша интеллигенция всегда была заражена по отношению к рабочим и крестьянским массам тем ядом, который иные называют "генералином". Понимай так: наша интеллигенция всегда хотела командовать народом -- относилась к народу "как старший брат к младшему" [27], и на сторону контрреволюцииее ее отбросила, как пишет М.Покровский, "обида вождя, вдруг очутившегося в хвосте своей армии" [28]

В этом же духе высказывается и Н.Мещеряков: "авторы "Смены вех" остаются типичными русскими интиеллигентами. Они попрежнему думают, что интеллигенция -- соль земли, что революцию делали не трудовые классы, а интеллигенция" [29]

Итак, одна интеллигенция против другой. Но если в ранней фазе строительства нового общества "партия" была свежей силой (Вебер назвал бы ее интеллигенцией "пророческого" стиля), а старая интеллигенция была (вместе с попами) "священством" старого общества, но к 1960-м годам сама партия превратилась в "священство", а в недрах "мирского" (согласно той же схеме Вебера) советского общества забродили новые "пророческие" силы. В советском обществе появилась агентура, считавшая, что партия, вообразившая себя "старшим братом", теперь превратилась в консервативную (если не контрреволюционную) силу и должна быть вытеснена.

Но в условиях, когда власть этого не понимала и оставалась авторитарно-несменяемой, это противопоставление "интеллигенции" и "партии" как двух интеллигенций или как двух партий развилось в оригинальную политизированную версию, где интеллигенция стилизуется как постоянная оппозиция. И эта оппозиционность в сочетании с моральной безупречностью рассматривается как необходимая и достаточная доблесть, дающая право на принадлежность к интеллигенции-ордену.

Стилизующая себя таким образом "аристократия духа", наследует народнической традиции, сложившейся в середине XIX века, но вот ирония -- одновременно, дезавуирует своих предшественников, стилизовавших себя точно так же. Она использует при этом в основном риторику знаменитого сборника "Вехи". С середины 60-х годов влияние "Вех" на интеллектуальную атмосферу советского общества неуклонно возрастает. Вот типичный пример, где интеллигенция объявляется носителем "тоталитарного менталитета", а "черты тоталитарного менталитета во многом совпадают с типологическими особенностями сознания дооктябрьских поколений российской интеллигенции (описанными в "покаянном" документе той эпохи - сборнике "Вехи") и, естественно, их преемника во времени - сегодняшней интеллигентской страты". И далее: "Пафос героического авантюризма и пренебрежение повседневностью, кропотливой культурной работой, дефицит терпимости и экзальтированная готовность жертвовать настоящим во имя будущего, революционаристское презрение к "умному" консерватизму и суверенитету личности" [30].

В другой версии критерии интеллигентности перемещаются в сферу потребления, то есть в классическую сферу статусного самоопределения. Интеллигенция интепретируется как хранитель подлинной высокой культуры и хорошего вкуса. В этой версии агентура, смоопределяющаяся как "интеллигенция", выбирает себе положительной референтной группой либо бывшее дворянское сословие, либо дореволюционное образованное барство (заметим, кстати, что ту же самую склонность Макс Вебер обнаруживает в Германии у тех, кого он называл "литератами"). В качестве негативной референтной группы вместо партии здесь становится нецивилизованный плебс, но позднее и главным образом "псевдоцивилизованный" массультурный плебс - "дипломированные мещане", кого истерически-элитистски настроенная Марина Цветаева с презрением заклеймила как "читателей газет", а Ю.Ключников (см. выше) как американизированное "мещанство". Интересно, что точно так же клеймила английское мещанство английская ранне-модернистская литературно-салонная элита на рубеже XIX-XX веков [31].

Была еще одна возможность самоопределения интеллигенции как носителя "научной" рациональности в противовес власти как носителю иррационального "идеологического" (предрассудочного) начала. Однако в советских условиях использование этого варианта было затруднительно. Из-за того, что сама власть прокламировала себя как "научную", агентура, определявшая себя как "антивласть", не могла воспользоваться этим уже присвоенным ресурсом. Тем более что ей не было позволено обсуждать правильность поведения власти и соответствие этого поведения "науке". К тому же чтобы разоблачить "антинаучность" власти нужно было показать, как могла бы аыглядеть "еаучная" власть, что было не так-то просто сделать. Из-за этого интеллигенция, наоборот, попала под влияние антисциентистской традиции, влиятельной в России с конца XIX века. Этот антисциентизм в самых наивных формах заполнил умственную прессу первых перестроечных лет, смешавшись по ходу дела с "паранаукой" и язычески-пантеистическим умствованием (с экологическим оттенком).

Еще один вариант апологетической самоопределительной практики был занят качественной сортировкой и внутренней иерархизацией интеллигенции. В этой практике отражается индивидуальная и групповая конкуренция между разными профессиональными группами работников умственного труда и реакция на инфляцию статуса сертификата об образовании. Здесь самоопределительная агентура хотела отделить себя от тех, кто обладал теми же статусно релевантными признаками, но кого она не считала себе ровней. В этой зоне самоопределительной активности были в ходу такие понятия как "творческая" интеллигенция, или "интеллектуалы" как верхний слой над обширным нижним слоем "рядовой" интеллигенции

Типичный пример: "Интеллектуалы - меньшинство интеллигенции, занятое творческим трудом..., тогда как массовая интеллигенция занята в основном выполнением рутинных функций" [32].

Когда М.Рейснер в 1922 году "назначил" три категории интеллигенции, он вряд ли предполагал, что у него окажется такое количество последователей среди самой интеллигенции и что потребность отнести себя к "творческой" интеллигенции будет такой настоятельной и массовой в советском обществе. .

Эта потребность была особенно сильна у двух весьма разных агентур. Это либо маргинализированные научные и артистические кадры - богема, андерграунд. Либо отряд внутри высших кадров академической корпорации, где оставшиеся на вторых ролях конкуренты неизменно подозревали успешных карьерных ученых в научной стерильности и конформизме в отношении бюрократии. Никак нельзя сказать, что у них не было для этого совсем никаких оснований, но также очевидно, что "внесистемники" свой "творческий потенциал" преувеличивали [33]. Уверенность в том, что раз их оттесняют, значит, то они "выше качеством" и стало быть "подлинная элита", сильно их дезориентировала и подвела в годы перестройки, когда они могли взять реванш, но так и не сумели этого сделать.

Рядом с апологетической самоопределительной практикой существовала, однако, тоже очень мощная обличительная, где понятие "интеллигенция" приобретает уже уничижительный (пейоративный) смысл.

Лево-марксистская традиция, готовая трактовать партию как интеллигенцию у власти, а реальную советскую систему как диктатуру интеллигентского класса, или диктатуру менеджеров, конечно, заглохла.

Ее место заняли две прямо противоположные друг другу риторики. Лойялисты, стилизующие себя как национал-консерваторы, разоблачали интеллигенцию как подрывную силу. А диссиденты, наоборот, обвиняли интеллигенцию в продажности и сервильности в отношении власти.

Обвинения интеллигенции в продажности, предательстве и аморальности объединяют крайних лойялистов-почвенников и радикальных диссидентов.

Виртуозами этой традиции были как раз рафинированные интеллигенты Н.Я.Мандельштам и Аркадий Белинков. Н.Я.Мандельштам, чей образ сильно слился с образом легендарного мученика-поэта Осипа Мандельштама, сама стала культовой фигурой. Гораздо более язвительный и блестящий А.Белинков никогда не был так широко известен, а при выходе этой традиции из подполья и вовсе потерялся [34]. Их инвективы в адрес "продажной интеллигенции" повторялись снова и снова [35].

Еще один вариант артикуляции конфликта между разными группами интеллигенции (по аскриптивным характеристакам) это интерпретация "интеллигенции" как "экспертной мафии" и закрытой касты. С этой критикой интеллигенции выступали ранние советские идеологи, как, например, тот же М.Рейснер. Тенденция, которой они так опасались, была реальной. Противоречия между лицензированными интеллектуалами-монополистами и самодеятельной интеллектуальной периферией нагнетались повсюду в мире.

Каким образом обличительный нарратив оказывается на самом деле тоже самоопределительной практикой и кто его агентура? Негативистская риторика этого нарратива, конечно, никого обмануть не может. То что это самоопределительная практика через обличение предполагаемого антипода (негативной референтной группы), вполне очевидно.

Но обличительной риторики все же недостаточно для самоопределительной практики. Она требует, чтобы агентура самоопределения назвала себя и объявила бы свои собственные характеристики. Это оказывается не так просто сделать.

Назвать себя, чтобы отличиться от дезавуируемой "интеллигенции", например, "мещанами" или "буржуа" было слишком рискованно. На это решались только отчаянные эпатеры. [36] Называть себя "рабочим классом" никто не хотел. Называя обвиняемого "интеллигенцией", обвинители компрометировали само это понятие и лишали себя возможности называться "настоящей интеллигенцией", хотя подсознательно именно это они и имели в виду - что же еще.

"Агентурный пул" апологетической и обличительной самоопределительных практик с использованием понятия "интеллигенция" в советском обществе был один и тот же. Только этот "агентурный пул" находился в "текучем" состоянии и был расколот. Значительную его часть составляли также индивиды, постоянно менявшие точку зрения и амбивалентные - иногда почти до шизофреничности. О чем, например, свидетельствует облюбованный Солженицыным ярлык "образованцы"? Что это - сарказм в адрес образованных? Как будто да. Но в то же время Солженицын - очевидный "веховец" и обрушивается на "полуобразованных". Более того, его гнев в сущности оказывается направлен на тех, кто более образован, чем он, но третирует он их, как менее образованных.

Расколотый характер советской интеллигенции и амбивалентность ее сознания обнаружил и спор вокруг понятий "физики" и "лирики". Эту терминологию общественности, похоже, навязал своим афористическим стихотворением (1965 год) поэт Борис Слуцкий, хотя, конечно, статусное напряжение между выпускниками технических и гуманитарных факультетов висело в воздухе. Открытый разговор о "физиках" и "лириках" развернулся на страницах "Литературной газеты" и журнала "Техника - молодежи", но захватил все общество и продолжается, судя по интернету, до сих пор. Он прелставлял собой метаморфизированную почти до неузнаваемости тематику сопров об интеллигенции, подавленных с середины 20-х годов. Его "надводная" часть канализировалась в сторону обсуждения сравнительных особенностей интеллекта у "физиков" и "лириков". Но даже в этой "надводной" части нетрудно было обнаружить беспокойство по поводу того, какие именно свойства интеллекта "лучше", "важнее", "выше".

Что же касается "подводной" части этой дискуссии, то она безусловно энергетически стимулировалась статусной озабоченностью интеллигенции и поисками компенсаторной мифологии.

Статусная озабоченность гуманитариев имела несколько объяснений. Во-первых, всегда существовало подозрение, что гуманитарные знания практически бесполезны. Во-вторых, гуманитарные науки в глазах технологов ассоциировались с идеологией. В-третьих, сложилось мнение, что гуманитарное образование легче получить, потому что оно не требует много мозгов и усилий. Об этом как будто бы говорила и глубокая феминизация целого ряда профессий.

Но научники-технологи тоже не были уверены в себе. Гуманитарные знания сохраняли инерционную престижность, доставшуюся им в наследство от старых времен, когда изысканная культура и всякое "бесполезное" знание определенно принадлежали досужему классу. И это становилось все важнее по мере того, как престиж потребления в советском обществе повышался, а престиж производства падал. Обладание ими было аристократично именно в силу своей бесполезности. К тому же серьезные общественные карьеры и выход из анонимности оказались явно более доступны интеллектуалам-генералистам (и артистам), чем "технарям"-специалистам.

Взаимная ревность гуманитариев и естественников подогревалась и тем, что обе эти категории оплачивались плохо и нуждались в негативной референтной группе для самоуважения.

Самоопределительная практика из собственного поля перемещалась в поле чистой политики, хотя и виртуальной в советских условиях. В этом случае всем кто самоопределяется как "интеллигент", предлагалось выбрать позиции по разным проблемам и конфликтам, создать собственную (виртуальную, латентную) политическую партию. В этих попытках в сущности агенты самоопределения надеялись на переход из виртуальности в реальность. Но когда эта надежда вдруг осуществилась и "партия интеллигенции" в условиях перестройки могла воплотиться, оказалось, что путь от самоопределительной практики к корпоративной материализации в поле политики не прост, а некоторым агентурам самоопределения он вообще наглухо закрыт. Именно в силу выбранной ими стратегии самоопределения.

Самоопеделительная практика с использованием понятия "интеллигенция" в советское время была также перенесена в национальный нарратив. Это -- миф об уникальности русской интеллигенции. Он важный элемент национального самоопределительного мифа в обоих его вариантах, вдохновляемых комплексом неполноценностии или комплексом превосходства. В обоих этих вариантах используется "интеллигенция" и "интеллектуал" - оба со знаками плюс и знаками минус. В первом варианте российско-советская интеллигенция с ее "духовностью" это гордость нации, а западный -- интеллектуал с его бездуховностью это позор нации. В другом варианте западный интеллектуал с его рационализмом и добросовестным исполнением прозаических обязанностей это главное достояние запада, а русская интеллигенция с ее беспредметной духовностью (травестируемой как "духовка"), ленью и обструкционизмом это главное несчастье нации. В обоих вариантах интеллигенции нет на западе, а интеллектуалов нет в России с обычными ссылками на популярную сентенцию Бердяева ""Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой" [37]

На самом деле структура образованного слоя и место соционима "интеллигенция" ("интеллектуалы") в поле самоопределительных практик, как и само это поле в целом в ХХ веке выглядят во всех исторически важных случаях --России, Германии и Франции очень похоже. Россия и Ирландия в этом отношении попросту тождественны. Англо-американский социальный космос выглядит на первый взгляд иначе, но и его отличие от европейско-континентального сильно преувеличено. Различий, конечно, не может не быть, но их наблюдение и систематизация требует гораздо большей тонкости, чем та, на которую способна сейчас социология, тем более российская. Можно ли ждать в будущем конвергенции или дивергенции национальных традиций манипулирования соционимами "интеллигенция" и "интеллектуал", сказать трудно и над этим стоит задуматься.

Стоит задуматься и над тем, какова будущая судьба самого соционима "интеллигенция". Самоопределительная практика пользуется либо теми соционимами (собирательными именами - "этикетками", как это называл Бурдье), которые уже циркулируют в данном обществе, реставрирует старые и изобретает новые. Последнее - один из самых обычных видов социального творчества. В словаре -- соционимов не счесть.

Когда-то советский проект состоял в том, что в коммунистическом обществе интеллигенцией будут все. Судьба коммунистического общества оказалась проблематичной, но вот превращение широких масс в интеллигенцию по аскриптивным критериям начала ХХ века идет полным ходом. Так вот, либо критерии принадлежности к интеллигенции должны быть изменены, либо это слово на самом деле утратит свой различительный потенциал. Многие риторические фигуры самоопределительных практик с использованием понятия "интеллигенция" и "интеллектуал" уже не адекватны внутренней структуре нового "универсального, но расколотого класса" (Гулднер), а также социальным конфликтам и, если угодно, классовой борьбе на новых фронтах будущего. Будущего, которое на самом деле, как говорится, уже наступило.

Как мы видели, этикетка "интеллигенция" в советском обществе была востребована и могла использоваться с разным знаком. Она была более популярна среди тех, у кого она вызывала положительные эмоции. В ходе перестройки этот баланс, похоже изменился; популярность этикетки "интеллигенция" как пежоративной явно возрасла. Она теперь инструментальна не только для агентур, которые самоопределяются как "народ", но и и для агентур, которые предпочитают себя определять как "профессионалы", "менеджеры", "предприниматели" с их самоопределительными практиками триумфалистского оттенка.

Эти новые агентуры, однако, могут идти дальше и вообще не соотносить себя с "интеллигенцией". Кажется у них есть свой мифологический антипод. Например, "бюрократия". Или, если угодно, "совок". Это, впрочем, роднит их с агентурой, самоопределяющейся как "интеллигенция", и поэтому само это понятие еще может быть повторно востребовано". Так или иначе, структура поля самоопределительных практик в российском обществе меняется и усложняется.

Изучение поля самоопределительных практик и в частности набора соционимов-этикеток (коллективных имен), разумеется, не самоцель. Самоопределительные практики это настоящее творчество масс, то есть "культура", а ей, естественно, соответствует "структура". Поле самоопределительных практик соотносится с полем межгрупповых и межличностных отношений - кооперации (Кропоткин), господства (Маркс и Вебер), гегемонии (Грамши), конкуренции (Дарвин), имитации (Тард).

примечания и аппарат

[1] Вольский А.. Умственный рабочий. Международное литературное содружество, 1968

[2] Konrad G., Szelenyi I.. Intelllectuals on the road to class power. NY, 1979.
[3] A.Gouldner. The Future of the Intellectuals and the Rise of the new Class. L., 1979
[4] Судьбы русской интеллигенции. Материалы дискуссий 1923-1925 годов (ред. В.Соскин). Новосибирск, 1991 Материалы диспута сохранились не полностью; о некоторых выступлениях теперь можно судить только по пересказам в печати, или косвенно по другим публикациям участников.
[5] Op cit с12-13
[6] ibid c.27
[7] ibid c.52
[8] ibid c.44-46
[9] ibid cc.17, 159
[10] Рейснер М Интеллигенция как предмет изучения в плане научной работы. Печать и революция, 1992, № 1
[11] op cit, c.93. В этом месте, как и в нескольких других, в интерпретациях Рейснера можно усмотреть влияние Макса Вебера. Это может, конечно, быть и простым отражением тогдашнего Zeitgeist'а. Но не исключено и прямое влияние. Рейснер Вебера читал - это точно.
12 Ibid. c.94
13 ibid c.95
14 ibid. c.95
15 ibid. с.102
16 ibid. с.101
17 ibid. с.98
18 ibid.с.105
19 ibid. с.105
20 А.Кустарев "Советская литература как ярмарка интеллигентского тщеславия" Первоначальная публикация:журнал "22" (Тель Авив), №36, 1984; затем в книге "Нервные люди. Очерки об интеллигенции". М., 2006
21 А.Кустарев. Интеллигенция как тема публичной полемики; А.Кустарев.
"Советская интеллигенция: поиски самоопределения и идеологии в 60-е - 80-е годы (первоначальная публикация "Русский исторический журнал", №2, 1999). Оба эти очерка затем помещены в книгу "Нервные люди. Очерки об интеллигенции"

22 Судьбы русской интеллигенции. Материалы дискуссий 1923-1925 годов (ред. В.Соскин). Новосибирск, 1991, сс.15-16

23 После 1990 года все накопившееся в устной традиции было мобилизовано в письменной традиции, как публицистической, так и академической. Публицистика на эту тему необозрима. Ее обилие сильно маскируется малотиражностью, типичной для новых российских издательств, в сущности представляющих собой легализованный самиздат. Приблизительное представление о круге авторов и тем этой публицистики можно найти в: А.Корупаев. Очерки интеллигенции России (часть I). М., 1995, стр. 119-134. Обзорные статьи (с зачатками библиографии) по 90-м годам содержатся также в томе "Российская интеллигенция в отечественной и зарубежной историографии". Иваново, 1995. В 90-е годы активизируется и академия. Интерес к интеллигенции без малого вытеснил доминировавший ранее интерес к другим агентурам советского социального космоса. (В.Меметов, О.Олейник, И.Олейник. Интеллигенция в формулировках тем диссертационных исследований (1954-1994 гг.) // Интеллигенция России: традиции и новации. Иваново, 1997, стр. 39-40). Активисты этой тематики даже говорят об особой области знания, которую они именуют "интеллигентоведение". Я упоминаю здесь этот литературный массив исключительно потому, что он есть, главным образом документация гораздо более раннего интеллектуального фольклора. Разумеется в атмосфере 90-х годов и тем более теперь топик "интеллигенция" обогатился новыми аспектами и акцентами, но это уэе другая тема.
24 А.Корупаев. Очерки интеллигенции России (часть I). М., 1995, стр.17. Эти наблюдения сделаны по публикациям начала 90-х годов, но, как я все время подчеркиваю, это был выход на поверхность уже давно накопившегося фольклора.
25 В.Шляпентох. "Интеллектуалы как носители специфических моральных ценностей: там и здесь", "22" (Тель Авив), 1986, №49, стр.165-166. Позднее В.Шляпентох опубликовал книгу (V. Shlapentokh. Soviet Intellectuals and Political Power: Post Stalin Era. NY, 1990), где выражается осторожнее.
26 H.Schelsky. Die Arbeit tun die Anderen: Klassenkampf und Priesterherrschaft der Intellektuellen. Westdeutscher Verlag, 1975, s.99
27 М.Покровский. Кающаяся интеллигенция // Интеллигенция и революция. М 1922, с.75
28 ibid с.77
29 Н.Мещеряков. Новые вехи ХХ // Интеллигенция и революция. М 1922, с.98
30 Н.Смирнова "Интеллигентское сознание как предтеча тоталитарного менталитета". Полис, 1993, №4, стр.125,
31 J.Carey. The Intellectuals and the Masses. Pride and Prejudice among the literary Intellegentsia, 1880-1939. London, 1992
32 В.Шляпентох. op cit
33 Здесь, как и во всех случаях самоопределительных претензий любой агентуры, нас интересует только сама символика их самоопределительных практик, а не их обоснованность или необоснованность - это другая тема.
34 К сожалению, его книга "Юрий Олеша: сдача и гибель советского интеллигента" осталась собранием фрагментов, но от этого её документальная ценность, как мне кажется, только возрастает.
35 Как водится, их приписали более авторитетному источнику. Это весьма распространённый случай "дефольклоризации" некоторых социально важных тривиальностей, имеющих широкое хождение в разговорных практиках.
36 С началом перестройки эта самоопределительная практика стала распространяться вширь и многие уже охотно и демонстраивно предпочитали называть себя "мещанами", поскольку появились возможности обогащения. Самоназванием "интеллигенция" удобно было горделиво оправдывать нищету. Состоятельность как будто бы не нуждается в оправдании, но интеллигентская ментальная традиция требует оправданий и тут.
[37] Н.Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма. М, 1990, стр.17-18

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ КАК ТЕМА ПУБЛИЧНОЙ ПОЛЕМИКИ

Из книги "Нервные люди", Москва, 2006

Популярность темы "интеллигенция",эмоциональная энергия, расходуемая обществом (российским в частности) на полемику по поводу "интеллигенции" и "интеллектуалов",указывает на то, что эти понятия затрагивают очень важный нерв коллективно-групповой и личной жизни "человека социального". Целый ряд конфликтных ситуаций собран как в фокусе в полемическом обсуждении темы"интеллегенция" и сложившихся вокруг этого понятия мифах. Публичная полемика вокруг понятий "интеллигенция" и "интеллектуалы",отражает некие общественные противоречия, групповые интересы, социальные патологии и специфические комплексы заинтересованных социальных групп и индивидов.

Гельмут Шельский, написавший острый и вызвавший целую бурю памфлет против интеллектуалов (1975 год), признавался "Я не думаю,что понятие "интеллектуалы" ... сохраняет для нас познавательную ценность. Наоборот, я считаю, что оно ненаучно, и его использование служит тактическим средством в политических спорах (курсив автора) или по меньшей мере, затемняет суть дела".[1]Американский автор, изучавший французскую фактуру, писал в 1978 году: "понятие "интеллектуал" представляет собой особенно яркий пример спорной концепции по существу; содержание и значение этой концепции равно истории контроверз по её поводу" [2]

"С давних времён это поле оккупировано эндогенной литературой, занятой самоопределениями, самопрокламацией, самооправданиями,самокритикой и даже самобичеванием", - так пишет французский автор [3]. Очень похожим образом высказывается и ирландский автор: "В изучении интеллектуалов проблема дефиниции доминирует…она отражает претензии конкурентов на статус интеллектуала… В западных обществах, всё более зависимых от специализированного знания, термины "интеллектуалы" и"интеллигенция" пробламатичны...".4 С этого же тезиса начинает свою книгу и З.Бауман, предупреждающий(как и Шельский), что использует понятие "интеллектуалы" как дескриптивное "только в очень поверхностном смысле" ("ostensibly") и продолжает: "Категория [интеллектуалы]скорее мобилизует желающих,предлагая им себя в качестве референтной группы и поощряя их само-определение и приглашая их принять участие в некоторой практике глобально-общественного значения...Всегда и повсюду и"интеллектуалы" - комбинированный результат мобилизации и само-рекрутирования"5

Обобщая все эти наблюдения, мы можем сказать, что интеллигенция (интеллектуалы) это прежде всего некая виртуальная референтная группа,определяемая по разному теми, кто хочет к ней принадлежать, и теми, кто не хочет к ней принадлежать. Этот очерк ни в коем случае не очередная попытка определить, что такое "интеллигенция" или "интеллектуалы". Это попытка разработать некоторую тематическую схему для интерпретации контроверз между агентами самоопределения (АС) вокруг этих понятий.

Образ "интеллектуала" обременяет сознание многих так же как, например, образы "масона", "еврея"6, "инопланетянина" и т. п. Озабоченность "интеллигенцией" или озабоченность интеллигенции самой собой в чисто эмоциональном плане может быть сопоставлена и с "сексуальной озабоченностью". Эта озабоченность выходит на поверхность в салонных разговорах, журналистике, публицистике. Она обременяет и коррумпирует академическое обсуждение понятия"интеллигенция". Даже когда "интеллигенция" обсуждается на академических площадках, это обсуждение остается прежде всего общественной полемикой, нередко лишь поверхностно замаскированной под научное обсуждение.

Общественная практика нагружает обозначения всех социальных групп престижно-статусными, этическими, эстетическими,политическими, инструментально-экономическими оттенками. "Аристократ", "джентльмен", "буржуа (буржуй)", "мелкий буржуа(буржуй)", "мещанин", "люмпен", "интеллектуал", "профессионал", "чиновник", "менеджер", "начальник", "яппи", "новый русский", "nerd", "мужик", "урка", "фраер", "технарь", "спортсмен" - все эти социальные определители7 используются инструментально в ходе социальных конфликтов, политической борьбы,статусно-культурной экспансии, экономической конкуренции и компенсаторной мифологии. Оценочный потенциал разных определителей не постоянен. Он ситуативен, то есть зависит от того, кто его применяет, при каких обстоятельствах и к кому он обращён (пассивный "третий" в коммуникации). Он зависит от культурного контекста. А резкие перемены сопутствуют очень резким структурным переменам или моментам особой напряжённости в обществе. Так, например, полная компрометация имени"буржуа" ("буржуй") в сущности совпала с радикальной революцией в России; во Франции и в Германии критический консенсус по поводу "буржуа" симптоматичен для всей их новейшей истории и релевантен в сложившейся общественной системе.

Социальные определители употребляются в целях положительной самоидентификации и негативной стигматизации, как ярлыки в политической борьбе, как содержательно-типологические обозначения объектов (targeted groups) политического манипулирования или маркетинга.

Чисто логически, положительная самоидентификация и отрицательная стигматизация - две стороны одной медали. Одна и та же группа занята и тем и другим. Стигматизация другой группы - непременный коррелят положительной самоидентификации другой группы или индивида. Поэтому восхвалительные "соционимы" должны быть(и часто бывают) спарены с очернительными. Особенно это заметно в оппозиции"интеллигент-буржуа", определившей социальные настроения по крайней мере полутора последних столетий и всё ещё не утратившей свою энергию.

На практике эта естественная симметрия часто оказывается нарушенной. Группы, предпочитающие эскапизм и изоляцию, определенно склонны к радикальной стигматизации чужих. Но группы, расчитывающие на общественное влияние (без прозелитической экспансии),проявляют известную тенденцию мудро не оскорблять других.

Если самоопределяющаяся группа не покидают своей ниши и игнорируют другие группы с их самоназваниями, то её положительная самоидентификация (вместе со стигматизацией чужих) существует только для её внутреннего пользования и почти не отражена на широкой арене общественной жизни. Соответственно, её политика идентичности не имеет серьезных последствий для всего общества. Даже если это экстремистская политика. Самоназвание группы даже остаётся неизвестным для других и не вызывает у других заинтересованной реакции. Но интеллектуалы, или те, кто называет себя интеллектуалами или, если угодно, те, кого называют интеллектуалами, чрезвычайно склонны к вынесению своей статусно-идентификационной озабоченности на всеобщее обозрение и обсуждение. И другие на это охотно откликаются.

Социальные определители имеют разное происхождение, в разной мере могут присваиваться и соответственно в разной мере провоцируют дебаты. Понятие "дворянин",например, очень мало проблематично8. Дворянин - классическое"сословие", то есть чистый легальный конструкт. Но если нельзя стать сословием и корпорацией, то амплификация самоопределения остаётся единственным инструментом позиционирования группы в обществе. Она может быть расчитана на какие-то экономические или социальные последствия, то есть денежный доход или общепризнанное статусное достоинство. Но когда самонаименование не приносит никаких ощутимых преимуществ, то оно становится само наградой, а для этого необходимо им пользоваться непрестанно. Возникает особый ритуальный разговор,нагнетающий самоуважение. Необходимость в таком разговоре была очень настоятельна в советских условиях. Действует простое правило: чем более неформальна референтная референтная группа (реальная, виртуальная, или то и другое)индивида, тем больше он склонен вести разговоры о своей принадлежности к этой группе. Поскольку только так он может поддержать ощущение собственной принадлежности. Это ощущение оживляется не только напоминанием себе самому о своей принадлежности,но и постоянными напоминаниями о не-принадлежности других.

Чем слабее легальная сторона определителя, тем он проблематичнее. Тем шире возможности его разной интерпретации. Интерпретация бывает "обыденная", то есть социально-заинтересованная или"научная", то есть, якобы, незаинтересованная - по крайней мере в идеале. Эти две интерпретации конкурируют друг с другом, пытаясь друг друга вытеснить, и одновременно переплетаются и влияют друг на друга. В принципе это влияние обоюдно, но в действительности направлено в одну сторону: обыденная интерпретация сильнее.9 Это объясняется тем, что обыденная интерпретация"определителя" выполняет чей-то социальный заказ и обеспечивает эмоциональную потребность (комфорт) заказчика. А кроме того, сама идея специфически научной интерпретации возникла намного позже, чем бытовая интерпретация слабо легальных или нелегальных социальных определителей. Эти определители уже вряд ли вообще удастся когда-либо очистить от оценочных коннотаций, которыми они обросли в ходе долгого политически-целевого употребления.

В случае "интеллектуалов" есть еще одно важное обстоятельство. Определителями и самоопределителями обычно пользуются определяемые, а научную рефлексию на них обеспечивают посторонние. А в дискуссиях об "ителлектуалах" агенты самоопределения и носители(агенты) научной рефлексии на него - одни и те же персонажи. Это создает для них как "ученых" особые трудности, но нам здесь важно подчеркнуть не эти трудности10, а то что в данном случае сфера общественных контроверз и научного обсуждения пространственно совпадают и энергетически питают друг друга.

Понятия "интеллигенция" и"интеллектуалы" не есть легальные конструкты. Поэтому они открыты для контроверз, а эти контроверзы в свою очередь не дают установиться никакой конвенции. Понятия "интеллигенция" и "интеллектуал" - зона неустойчивых конвенций. Это зона, так сказать, фатальной недоговорённости в обществе. До сих пор статусная многозначительность, неопределенность и провокативность понятия "интеллектуал", а, стало быть, его инструментальная роль в артикулировании общественых противоречий нарастала.

Можно проследить это нарастание в ходе всей истории человечества, или в ходе последних 3-4 веков, или в течение последних 100 лет,50 лет или даже 10 лет. Менее очевидно, что так будет продолжаться и впредь. Вовсе не исключено, что энергетический (полемический) потенциал понятий"интеллигенция" и "интеллектуал" может скоро иссякнуть. Не исключено, что уже лет через 10 это понятие будет вытеснено из общественной полемики понятиями "профессионал", "менеджер", "яппи", "культуролог", "консультант" или - если будет на то воля аллаха - "улем" И более того, как пишет Манхейм: "…трудно избежать вопроса о том, какова может быть в будущем роль интеллигенции в нашем обществе и каково будущее интеллектуального процесса,известного нам. Эти два вопроса практически совпадают. Хотя упадок относительно свободной интеллигенции и не обязательно означает конец мысли исследования, тем не менее сравнительный и критический подход, стимулируемый атмосферой мультиполярных взглядов, может закончиться. Поэтому мы должны проверить шансы на выживание групп - носителей интеллектуального процесса. Вполне возможно, что этот процесс, как мы его понимаем, является эфемерным и ограничивается несколькими короткими историческими интерлюдиями"".11

Контроверзы по поводу социальных определителей и самоопределителей - это столкновение между индивидами и группами индивидов,проводящими определенную политику идентификации (самоидентификации). Такие конфликты имели место всегда в истории и особенно интенсифицировались при массовом пополнении какого-то сословия. Тогда возникал конфликт между"старожилами" и"пришельцами", приводивший к кризису понятия - статусного определителя.12 Коллизия "интеллектуалов" - не первая в этом роде, но в ней есть и принципиально новый элемент.

Во-первых, проблема социального самоопределения интеллектуалов возникает в ходе радикальной культурной революции. Эту культурную революцию осуществляла небольшая харизматическая группа, а затем новая культура распространялась за её пределы на все общество. Во-вторых, социальное самоопределение интеллектуалов вырабатывалось параллельно изживанию всех легальных конструктов сословного типа и настойчивой эгалитаризации общества. Особенно это сочетание было характерно для советского общества, где обсуждался проект превращения всего народа в интеллигенцию.13 Советские теоретики справедливо полагали, что без этого равенство в обществе не может быть достигнуто. Одновременно это было указание на то, какова была референтная группа авторов этого проекта.

Этот проект критиковался позднее с прямо противоположных сторон. Указывалось, с одной стороны, на то, что он был чистой пропагандой и остался на бумаге. С другой стороны, утверждалось, что он был осуществлён и как раз это было плохо, потому что в ходе его осуществления была создана низкокачественная "массовая интеллигенция". Но в интересующем нас плане гораздо важнее другое. Советский опыт показал, что по мере осуществления просветительски-эгалитаристского проекта в обществе возникают новые и новые очаги иерархизации - реальной или хотя бы условно-знаковой. То же самое было замечено и в других обществах.14 Советский проект равенства центрировался вокруг понятия "интеллигенция": вот почему последующие переживания по поводу этого понятия в советском обществе оказались столь интенсивны, а сознание советского интеллигента столь несчастным.

Ближайшая аналогия к этому - английское общество с необыкновенно живучим классовым сознанием. Все наблюдатели согласны, что"классов" в старом смысле слова в Англии давно нет, а "классовое самосознание" сохранилось и обременяет психическую жизнь индивида.

Эти наблюдения подогревают наш интерес к вопросу, следует ли считать полемику по поводу социальных определителей первичным или вторичным(производным) социальным конфликтом? В эпистемологическом плане этот вопрос,как и многие подобные вопросы, повидимому, оказывается ложным, и ответ на него имеет смысл только как инструментальное допущение. Но ситуативно и исторически это вполне содержательная проблема. Можно найти много свидетельств того, что в одних случаях конфликт (полемика) вокруг социального определителя есть эпифеномен, отражение и продолжение (другими средствами) иных конфликтов; в других случаях, наоборот, это "самозначительный"конфликт.

Есть также основания считать, что автономность этого конфликта в ходе социогенеза (как стадии и формы процесса всеобщей эволюции)возрастает. Это как будто становится особенно заметно начиная с ХIХ века. В постмодерне отношения по поводу производства-потребления и отношения господства-подчинения актуализуются все больше в знаковой сфере.15 А в советском эгалитарном обществе это фактически уже был полнокровный первичный социальный конфликт даже до того, как началось то, что мы теперь называем постмодерном. С некоторых пор он был в сущности единственным не подавленным социальным конфликтом в советском обществе. Конфликтная энергия общества, так сказать, переместилась в эту сферу и сублимировалась в ней, поскольку была вытеснена из других сфер. Государство сумело прекратить имущественное неравенство, но не могло с таким же успехом,или даже вообще не могло, контролировать распределение престижа.

Более того, в советском обществе политика идентификации была единственной сферой политической автономии индивида и, как оказалось позднее, его единственной политической "школой", если не считать школы патронажа-клиентажа. Именно политический конфликт в сфере идентификации задавал эволюционный импульс советскому обществу и сыграл большую, если не решающую роль в его общем кризисе.16

На самом деле возможны разные конвенции по поводу использования понятий "интеллектуал" и "интеллигенция". Можно считать их синонимами. Можно считать, что понятие "интеллектуал" это функционально-ролевое определение, а не профессионально-цензовое. В таком смысле его и употребляли Мертон, Знанецкий, Шилз. За понятием же"интеллигенция" можно оставить именно значение профессионально-цензовой категории - наподобие "белых воротничков", "средних слоёв" или "служащих). Можно (в духе русской традиции)придавать понятию "интеллигенция" эзотерически-ролевой смысл и не соглашаться считать "интеллигенцией" всех дипломированных профессионалов. Можно резервировать понятие "интеллектуал" только за небольшой группой, предлагающей обществу свои взгляды: в этом случае понятие"интеллектуал" приобретает специфический ролевой смысл и оказывается редуцированным вариантом понятия "публичный интеллектуал". Именно такое употребление характерно для американских авторов, от Ричарда Хофстедтера до Ричарда Познера.17 Похожее определение мы встречаем у Режиса Дебре: "Интеллектуал тот кто воздействует на других через символы (образы, слова, звуки) а не через принуждение и ограничение".18 Можно называть "интеллигенцией"технологов и "интеллектуалами" идеологов. как это делает, например Э.Гоулднер, что близко к пониманию Мертона-Знанецкого-Шилза, хотя у Гоулднер сдвигается в сторону профессионально-цензового понимания обеих категорий. Можно,наоборот, называть интеллигенцией идеологов, а интеллектуалами технологов, как предпочитали советские авторы, сопоставлявшие интеллигенцию на Западе и в России..

Об этом можно было бы договориться, если бы заинтересованные лица на самом деле хотели бы договорённости. Но именно такого желания нет. Зато есть сильное желание расположить "интеллектуалов" и "интеллигенцию" в каком-то иерархическом порядке. Например, в России многие убеждены что"настоящий русский интеллигент-гуманитар" выше социальным качеством,чем "бездушный западный интеллектуал-технарь". Другие утверждают, что наоборот. Кое-кто считает интеллектуалов белой костью среди интеллигенции, а кто-то - наоборот. И т.п. Нас как раз инетерсует эта коллизия, а не то, кого следует и кого не следует считать интеллигентом или интеллектуалом. Поэтому я сознательно использую эти понятия как синонимы. Чтобы подчеркнуть своё безразличие к проблеме определения "интеллигенции",я буду пользоваться понятиями "интеллигенция" и"интеллектуалы" вперемежку, имея в виду то функциональную роль, то социальную группу, руководствуясь стилистическими и констекстуальными соображениями. Я буду так же использовать понятие "агенты самоопределения (АС), имея в виду интеллигентов и интеллектуалов по самопределению19.

Контроверзы идут главным образом по таким вопросам: (1) кого следует считать интеллектуалами (интеллигенцией); (2) как следует иерархически классифицировать интеллектуалов (интеллигенцию); (3) как следует оценивать их роль в жизни общества.

Субъект этих контроверз - агент самоопределения (АС). На содержание этих контроверз влияет положение АС в сословно-классовой структуре общества, его положение в системе "центр-периферия" и его участие в(а) борьбе за долю в общественном богатстве; (б) борьбе за власть; (в) борьбе за культурное доминирование; (г)борьбе за общественный почёт.

Классы, сословия и интеллектуалы

Традиционное общество было упорядоченным космосом. У каждого человека была функция и место в иерархии, привилегии (права) и повинности. В Европейской традиции все это суммировалось принадлежностью индивида к сословию. Идеальное общество не предусматривало каких бы то ни было неопределимых структурных элементов.

При переходе к модерну с XVII и в особенности с XIX века социальный космос размывается. Сословный строй постепенно разрушается. Старые сословия дезинтегрируются и выхолащиваются. Титул дворянина либо ликвидируется,либо, как в Англии или России (хотя и на иной манер) превращается не более чем в обозначение заслуг любого рода. Буржуазное сословие не находит в себе сил консолидироваться и постепенно тает за счет перебежчиков в дворянство или в бессословность. Буржуазия растет как класс (денежный или капиталистический), но это совсем не то же самое. Церковное сословие превращается в профессиональную корпорацию, всячески изживающую в себе остатки сословного сознания. Крестьянское сословие исчезает демографически, хотя в одних странах раньше и быстрее, а в других позже и медленнее. Если и делались какие-то попытки оформления новых сословий, то они остались незавершёнными.20 Возникающие на месте сословий экономические (имущественные) классы, отчасти совпадают со старыми сословиями,отчасти нет.

У любой общественной группы или общественного класса есть свои интеллектуалы. Грамши называл их "органическими интеллектуалами". "Органическая" интеллигенция по Грамши это"своя" интеллигенция класса ("тесно связанная" у Манхейма).Для возникающих в обществе новых классов интеллигенция старых классов -"традиционная". Дело не только в том, что органическая интеллигенция класса разделяет его интересы, положение в обществе и судьбу. Интеллигенция каждого класса специфична по своей культуре и экспертизе. Грамши: "предприниматель-капиталист создаёт вместе с собой технического специалиста для промышленности, учёного - специалиста по политической экономии,организатора новой культуры, нового права и т.п." Пример же традиционной интеллигенции - церковники, "органически связанные с земельной аристократией", но уже существующие независимо от "своего"класса21.

Несмотря на свои умственные занятия, интеллектуалы соответствующих классов, сословий, профессиональных корпораций разделяли и выражали их интересы, не обособлялись от материнского сообщества и не искали себе отдельного определителя. В крайнем случае они слыли среди своих "особыми умниками".

Сегодня их можно считать "интеллектуалами", а можно и не считать. Так например Р.Хофштеттер называл отцов-основателей США типичными интеллектуалами, но советский автор комментирует это так: "отцы-основатели были интеллектуальной элитой колониального общества, но главное не в этом. Их социальное лицо определяли не знания, не владения пером,а материальные интересы землевладельцев и предпринимателей"22. На самом деле - это органическая интеллигенция Грамши с характерной специализацией на политической теории и праве.

Обособление умственных занятий постепенно ведет к возникновению кросс-сословного социального агломерата. Происходит это так. Сначала умственная функция занимает определённое время в жизни индивида. Затем она закрепляется за отдельными индивидами. Затем за группами индивидов. Параллельно этому складывается система подготовки профессиональных "умников". Эта функциональная категория, конечно, проявляет волю к институционализации. Если бы это происходило в традиционном обществе, то встал бы вопрос о добавлении к общественному космосу нового легального конструкта. В феодальном обществе клир ведь был сословием.

Но для этого было уже слишком поздно. Носители интеллектуальной функции так и не стали легальным конструктом.23 Ближе всего к этому была академически-университетская "лектура", поскольку она заполнила уже существующую квази-сословную корпоративную нишу. И всё же это была всего лишь корпорация.

Несмотря на жёсткую систему кооптирования и лицензирования, университетская корпорация не смогла полностью монополизировать умственную функцию, и в целом носители умственной функции остались социальным конструктом со всей присущей этому феномену неопределённостью, изменчивостью и эфемерностью. В XIX веке,особенно в Англии, серьзными конкурентами университетов становятся "(королевские) научные общества". С течением времени появляются и множатся уже совсем слабо-формальные образования: периодические печатные издания, клубы, салоны, котерии (кружки),умственные и художественные клики и просто "союзы взаимного уважения".Двойная институционализация интеллектуальной функции особенно ярко выражена во Франции с её противостоянием "академии" и "салона отверженных".

Как подчёркивал К.Манхейм, система-обучения-образования стирает различия рождения, статуса, профессии и состоятельности, но это никоим образом не значит, что классовые связи пропадают24. Агломерирование выходцев из разных сословий и классов поначалу ведет не к гомогенизации и солидаризации агломерата, а, наоборот, к конфликту. Это естественно.

Ситуация аналогична той, которая возникает при агломерировании в городе выходцев из разной этнической среды. Это явление хорошо известно нам как "городской трибализм". До того как они оказываются соседями в одном пространстве, или, если угодно, в"городе", "умники", рожденные в разной среде, попросту ничего не знают друг о друге и соответственно не испытывают друг к другу никаких чувств. В агломерации эти чувства возникают. Это всегда (именно всегда)враждебно-ревнивые чувства. Даже тогда, когда какой-либо компонент агломерата оказывается референтной группой для всех других. И даже в тех случаях, когда между коренными сословиями сохраняется комфортабельная конвенция взаимного уважения. А в обществе, где сословно-классовый мир нарушен, встреча"умников" из разных сословий и классов только подогревает конфликт между самими их сословиями и классами.

Тем не менее, несмотря на состояние конфликта, агломерат(конгломерат) интеллектуалов разного происхождения (опять как в городе) имеет тенденцию к преобразованию в некое единство.Как далеко заходит эта гомогенизация и сопутствующее ей характерное самосознание, зависит от ряда обстоятельств. Во-первых, от количественного представительства разных сословий и классов в агломерате. Во-вторых, от того, насколько сильно связывают интеллектуалов с их сословием материальные интересы. В-третьих, от мощности (содержательной) коренной сословно-классовой культуры интеллектуалов. В-четвертых, от их эмоционального состояния.

Эта коллизия - исключительно сложное силовое поле. Она чрезвычайно переменчива и богата оттенками как в синхроническом, так и в диахроническом плане.

Поначалу в агломерате доминируют представители господствовавших в прошлом (они ещё могут господствовать и в настоящем, но это не обязательно) групп, то есть "традиционной интеллигенции" по терминологии Грамши, но затем их влияние падает. Потом агломерат начинает пополнять себя сам. Потомственные интеллектуалы, конечно, уже не органичны другим сословиям и классам, но культура самого агломерата ещё долго определяется тем, какой элемент в нем господствовал накануне. Таким образом перемены в социальном составе агломерата не ведут к автоматическому замещению его старой культурной ориентации - новой. Советская попытка осуществить такое быстрое замещение полностью сорвалась. После некоторых безалаберных экспериментов советскую интеллигенцию снова стали готовить по старым испытанным образцам дворянско-буржуазного культурного воспитания25, а у неё самой только усилилась ориентация на идеализированную "дворянскую профессуру" как на референтную группу. Вплоть до ностальгической солидарности с её интересами в некоем виртуальном пространстве.

Интеллигенция разного происхождения имеет большую или меньшую склонность сохранять единство со своим материнским телом или, наоборот,отрываться от него. Общая картина сильно усложняется тем, что идейно-политический разрыв со своим сословием-классом вполне комбинируется с сохранением родовых классово-сословных культурных привычек. Судя по художественной и мемуарной литературе, интеллигенция, происходившая из старого дворянского сословия и буржуазии долго не была особенно склонна отрываться от своей классовой почвы, хотя бы потому, что продолжала существовать на доходы,характерные для коренных классов и сословий.

Состоятельные классы-сословия всегда давали некоторое количество образцовых ренегатов (в богему, в революционный радикализм). Однако в XIX веке появляется интересная тенденция перерождения старых и новых состоятельных классов в интеллигенцию. Дело не сводилось к приобретению хорошего образования. Выходцы из дворянства и буржуазии оставляли свою сословно-классовую функцию. Отчасти это было связано с обеднением дворянства. Сложнее обстояло дело с буржуазией. Тон здесь, пожалуй, задавали еврейские буржуазные семьи в Европе, начиная с их уравнения в правах и выхода из гетто, на что проницательно обратила внимание Ханна Арендт.26

Очень запутаны отношения интеллигенции крестьянского и пролетарского происхождения со своим сословием или классом. Именно в этих случаях культурные привычки и идеологическая ориентация чаще всего оказывались в противоречии друг с другом. Отсюда популярный в литературе характер социально неопределившегося, идейно неустойчивого (по советской терминологии)интеллигента. "Голос крови" тянет его в сторону "родичей",но культурные привычки, перенятые от господ (даже сильнее чем материальные интересы), коррумпируют его.

Воспоминания интеллектуала о своём классово-сословном происхождении быстро должны как будто слабеть от поколения к поколению. На самом деле всё обстоит сложнее. Для первого поколения интеллигентов характерны крайности: либо они стремятся уйти как можно дальше от "своих", либо,наоборот, сохраняют по отношению к ним глубокую и демонстративную лойяльность. Ко второму поколению эти крайности сглаживаются и, видимо, в среднем связь-солидарность с материнским классом-сословием слабеет. Но в дальнейшем начинаются попятные процессы. Нечто аналогичное мы наблюдаем в ходе урбанизации, иммиграции и этнической ассимиляции. Поразительно яркий пример этой схемы демонстрируют теперь урбанизированные мусульмане, возвращаясь в третьем поколении к радикальному политическому исламизму.

Социальное происхождение интеллектуала часто влияет на его политические симпатии и стилизацию образа жизни. Но чем дальше, тем больше интеллигенция вполне умышленно стилизуют себя под какие-то классы и сословия,вообще говоря не имея с ними никакой родовой связи. Выбор референтной группы для стилизации у интеллектуалов не-первого поколения достаточно широк. Но в той или иной атмосфере у неё обычно обнаруживаются вполне объяснимые предпочтения. Так советская интеллигенция стала с некоторых пор стилизовать себя под дворянство, уже, казалось бы, давно сданное в антикварную лавку. Эта культурная патология (если это патология)оказалась характерна не только для отдаленных потомков дворянских родов, но и для третьего-четвертого поколения новой советской интеллигенции, включая евреев. В 80-е годы почти никто (блистательное исключение - А.А.Зиновьев) не хотел вспоминать о своем крестьянско-пролетарском или мещанском происхождении,но все кинулись выискивать своих дворянских предков или придумывать их.27

Итак, агломерат интеллектуалов не кристаллизовался как сословие. Он также не сумел организоваться как единое целое на основе адекватно понятых классовых интересов. Отчасти потому, что у него их не было, поскольку он складывался из всех общественных групп и был привязан к ним семейно-сословной солидарностью или материальными интересами. Отчасти потому,что получал доход в очень разной форме и в разных размерах.28 При этом, однако,нельзя сказать, что он не имел тенденции к выработке некоторого классового самосознания, определения своей позиции и миссии в обществе что это совпадает с общей тенденцией к пробуждению классовой сознательности у всех классов. На это с полным основанием обращает внимание К. Манхейм29, и нам остаётся только присоединиться к его мнению. Но мы должны добавить к этому наблюдению, что выработка классового самосознания у агломерата интеллигенции в основном свелась к созданию статусной мифологии в целях престижного самоопределения.

Эстаблишмент и интеллектуалы

Отношения интеллектуалов с эстаблишментом не однозначны. Представление об интеллектуалах как о диссидентах на самом деле весьма односторонне. Оно просто широко распространено и, похоже,чаще поддерживается теми, кто самоопределяется как "интеллектуалы". Но не раз высказывалась и иная точка зрения. Таково, например, авторитетное мнение С.Эйзенштадта: "Очевидно (по определению), что интеллектуалы как эксперты по символам и их применению, играют решающую роль в символическом оформлении традиции. Традиция во всей своей полноте представлена нам прежде всего в продуктах интеллектуального труда...". Подчеркнув далее, что традиция,разумеется, не сводится только к специфически интеллектуальной продукции и поддерживается также другими агентурами, Эйзенштадт всё же предлагает нам избавиться от иллюзии, будто "...творческая сторона интеллектуальной активности ограничивается либо выполнением чисто специализированных задач, либо чисто критической функцией".30

Эстаблишмент, или системное ядро общества не порождает автоматически интеллектуальную функцию и не вызывает к жизни её исполнителей. Интеллектуальная функция и её исполнители инкорпорированы в эстаблишмент, но они либо достаются ему как наследство харизматической фазы его возникновения, либо аннексированы у периферии.

Так, во всяком случае, это выглядит в схеме Знанецкого31.Его главный тезис: социально дифференцированная озабоченность знанием возникает лишь при определённых условиях. Эти условия возникают, когда община обнаруживает неадекватность какой-либо практики. Пока решение задач обеспечено адекватной экспертизой, ничего не требуется, кроме обучения учеников, то есть передачи опыта от учителя к ученику. Но когда встают задачи, для решения которых существующей экспертизы недостаточно, возникает потребность в специалистах - обладающих технологическим знанием, способных не только определить задачу, но и спланировать её решение и - далее - изобретателей.

То же самое и с пониманием культуры общины - язык,религия, магия, нравы и обычаи, хозяйственные рутины: пока по поводу всего этого существует согласие, достаточно, чтобы все члены общины были знакомы со своей культурой. Дети, чужие и слабоумные её не знают и в жизни общины не участвуют. Но когда община открывается внешним влияниям, появляется потребность в "мудрецах", обдумывающих основания своей общины, выбирающих между разными вариантами, убеждающих остальных последовать за ними и формулирующих более абстрактные идеалы, а иногда и разрабатывающих аксиологию своих высказываний.

Но Знанецкий также настаивает, что новое знание порождает новую социальную роль, отличную от роли практического мудреца и технолога. Инициация и преемство священничества привели к возникновению тайных школ, хранящих безличное священное знание. Здесь обладатель знания занят тем, что поддерживает знание, иерерхически расположенное выше профанного. И это уже образец для озабоченности методологическими принципами, для секулярной науки и в конечном счёте для теоретического знания, для знания, независимого от практических нужд,то есть "ненормативного" и "безоценочного"

"Интеллектуалы" Знанецкого располагаются в ряду: шаман - пророк - жрец - гуру - йоги - мандарин. Это, конечно, немедленно зааставляет нас вспомнить социологию религии Макса Вебера. Ахмад Садри (иранец,что само по себе чрезвычайно интересно) вообще интерпретирует социологию религии Вебера как социологию интеллектуалов: "Социология интеллектуалов -сквозной мотив, а не отдельный аспект его социологии"32. В самом деле,персонажи социологии Вебера "удовлетворяют религиозные потребности социальных групп", обеспечивают духовное благосостояние масс" 33, и это - варианты роли интеллектуала в схеме Знанецкого.

Но программа этой роли в разной среде выглядит по разному. Она зависит от верований и норм общества, от ожиданий социального заказчика - его социального круга ("social circle"). В обществе модерна функциональное разнообразие интеллектуала как социальной роли возрастает. Старые роли сохраняются (нередко их исполняют "традиционные интеллектуалы" Грамши), а к ним добавляются всё новые и новые. Рассматривая их по ходу изложения своей схемы,Знанецкий называет такие варианты, "инноватор (innovator)", "изобретатель", "обновитель (novationist)" и в оппозиции к нему "охранитель" (conservative), "научник (scientist)", "учёный" (scholar) или"создатель знания", "законник", "лидер-мыслитель", "мудрец", "общественный лидер", "технологический лидер", "советник", "советник-специалист", "открыватель фактов"... Эти роли могут комбинироваться в одном исполнителе. Разнообразие ролей и их комбинаций предполагает разнообразное положение их исполнителей в обществе и разнообразные варианты их общественного поведения. Все эти ролевые варианты могут интерпретироваться как"харизматические группы" Веебера и попадают в контекст учения о "социальных и культурных изменениях(social and cultural change).

Это представление предполагает, что интеллектуалы появляются в обществе в эпохи приспособительной активности общества и изменения традиции. Вначале возникают роли, а "когда эти роли окончательно стабилизируются, индивиды формализованно (explicitly) готовятся к их исполнению"34 До начала модерна такие эпизоды были редки и разделялись длительными эпохами нормального состояния, то есть существования общества на основе традиции. В эпоху модерна общество вступает в полосу постоянных изменений, и его ядро (или эстаблишмент) само порождают интеллектуалов постоянно, пытаясь не выталкивать их на периферию. Но в традиционных обществах "интеллектуалы" Знанецкого, кроме тех, кто рутинизировался в охранителей, обретаются почти исключительно на периферии.

Маргиналия и интеллектуалы

Классовая принадлежность интеллектуала определяют его мировоззрение и культурную практику, то есть тип сознания или габитус. А его положение в пространстве системы, то есть относительно её ядра и периферии,помимо этого, особо влияет на его чувствительность к самоназванию и на выбор самоназвания.

Всякое общество порождает отчужденный, маргинальный или внесистемный элемент. Важно помнить, что общество в этом отношении напоминает матрёшку, где ядро окольцовано маргиналией первого порядка, затем второго,третьего и т.д. порядка. Маргинализация всегда относительна. Кроме того, она не едина, так же как и ядро общества. Графическое изображение этой структуры выглядело бы очень весьма сложно.

Естественно ожидать от маргинального элемента повышенной умственной активности, поскольку его жизненные обстоятельства уже не определяются автоматически системной традицией и, таким образом, проблематичны(Знанецкий опять). Благодаря этому, интеллектуальная активность генетически сильно связана с внесистемностью - и энергетически и содержательно.

Есть основания думать, что умственная активность маргиналов до эпохи модерна была выше, чем системы в целом, всегда и во всех случаях. Вероятно,раньше она была меньше, чем теперь, хотя тут нужно быть осторожнее. Мысль маргиналов до эпохи модерна плохо документирована в силу их неграмотности, но с другой стороны у них безусловно была устная умственная традиция. Насколько авторитетной она могла быть, легко судить по импозантной фигуре Сократа. В его времена, впрочем, устная интеллектуальная жизнь попросту считалась выше классом, чем письменная. Мы возвращаемся теперь к чему-то похожему в эпоху телевидения.

Беглые рабы или крепостные крестьяне, городской люмпен-пролетариат, отщепенцы и ренегаты разного рода - преданные остракизму,утратившие связь с большой семьёй, племенем (этносом) или конфессией,экспатриоты, каторжники и тем более беглые каторжники, обитатели фронтира35 -все они интеллектуально активны на свой лад. Интеллигентский снобизм фатальным образом недооценивает эту активность. Сейчас, когда поп-культура так много черпает из этих источников, если и не является сама аутентичной культурой маргиналии36, можно составить себе некоторое умозрительное представление о том,как сильна была умственная деятельность маргиналов в прошлом. Конечно, она сохранялась почти исключительно в форме артистического продукта, но ведь в устной традиции умственный и артистический продукт еще не разделены.

Особый случай - устная умственная традиция советского общества. Она была весьма массивна, и в сущности пост-советское общество до сих пор почти полностью на ней паразитирует37. Этот пример не совсем чистый,поскольку в советском обществе маргинализирована была значительная часть самой интеллигенции и она была даже не столько маргинализирована, сколько загнана в подполье, что не совсем то же самое. В советском обществе возник особый гибрид центра и периферии, создавший и поддержавший своего рода "высокую устную традицию". В некотором смысле можно говорить о "сократизации"советского интеллигентского габитуса. В этом габитусе колоссальным авторитетом пользовались "ирония", "карнавализация", "анекдот".

Советское общество было примечательно ещё и тем, что располагало мощной системой всеобщего образования. Школа снабжала советских людей значительными интеллектуальными ресурсами, делая чуть ли не всех потенциальными интеллектуалами. Во-всяком случае самодеятельная интеллектуальная активность была характерной чертой образа жизни советского человека.38

Вырабатывая мировоззрение (мифологию, идеологию)маргиналы прежде всего компенсируют своё ущемлённое и ущербное положение, то есть низкий статус в системе, или внесистемность. Почти все религии классовых обществ компенсаторны. Безусловно компенсаторны все версии христианства. Низкий статус всегда нуждается в компенсаторике. Иногда при этом возникает"теневая" мифология о собственной элитарности в системе. Другой вариант - эскейпистская апология внесистемности. Ещё один вариант - агрессивная антисистемная идеология , то есть революционная, достигшая исторической вершины в марксизме.

По крайней мере две таких мифологии сыграли попросту решающую роль в формировании модерна. Во-первых, специфическая версия теодицеи и сотериологии, чьё значение для становления капиталистического уклада и в особенности для его расширения было оценено Вебером. Во-вторых,противопоставление "культуры" и "цивилизации", характерное для Германии с начала XIX века. Словами Норберта Элиаса, оно возникло "...из полемики немецкого среднесословного интеллигентского слоя (mittelstaendische Intelligenzschicht) с нравами и обычаями (Gesittung) придворного верхнего слоя"39

Во всех этих случаях важное значение имеет самоназвание маргинальной группы. Группа выбирает себе название, позволяющее ей прежде всего ощутить свою партикулярность и отдельность от других. Эскаписты (даже прозелитствующие) часто этим ограничиваются. Самоназвания религиозных сект имеют мало или не имеют вовсе никаких самооценочных коннотаций: например, "баптисты" или "адвентисты седьмого дня". Легко заметить разницу с экспансионистскими церквами: в их самоназваниях сильный оценочный элемент - "католики", "православные" (как знать, может быть, потому они так и преуспели, что выбрали себе эффективное самоназвание....). Иногда, впрочем, поначалу вполне нейтральное самоназвание затем всё больше и больше становится оценочным. Таково как раз понятие"интеллектуал".

Самоназвание часто оказывается единственным социальным капиталом группы. Тем более ответствен выбор самоназвания. Этот выбор сравнительно прост, когда в обществе существует согласие по поводу оценочного потенциала того или иного слова. Но если такого единодушия нет, то выбор превращается в проблему и выбирающему приходится взвешивать все "за"и "против" того или иного выбора. Ситуация выбора вообще чревата фрустрацией. Тем более ситуация, когда выбравшего так до конца и не может избавиться от сомнений в правильности своего выбора.

Всё это усиливает склонность к самопропаганде в попытке обеспечить уважение посторонних к выбранному группой имени. Это, в свою очередь, порождает контрпропаганду. Иногда же возникает настоящая война за право использовать то иное самоназвание.

Русский и советский интеллигентский нарратив более содержательно интерпретируется в рамках схемы "центр-маргиналия", чем в рамках схемы "классового конфликта". Такое впечатление,, что на Западе дело обстояло иначе. Там аналогичный нарратив по крайней мере до середины ХХ века лучше интерпретировался в рамках схемы "классового происхождения". Впрочем,позднее это разница сильно сгладилась. Если она существовала вообще. К сожалению фактический материал, который при таких сопоставлениях приходится обрабатывать и осмыслять, столь массивен, двусмыслен и разнообразен, что любые гипотезы подобного рода можно объявить неосновательными. Всё же соблазн предложить такую гипотезу очень велик. Ведь ощущение, что российская ситуация всё-таки как-то отличается от западной, скорее всего верно. И я предлагаю свой вариант главным образом, чтобы подкрепить своё несогласие с существующими вариантами (прежде всего с устойчивой интенцией российской интеллигенции определить себя как бесклассовую этическую общину).

Иногда умственная активность тяготеет к уже существующим маргинальным, во всяком случае относительно маргинальным институтам. Таков случай монастырей40 и средневековых университетов (тесно связанных организационно с монастырями). Иногда умственная активность маргиналов порождает собственные институциональные формы - религиозное (эмоциональное)братство, тайное общество. Их влияние на традицию интеллектуалов в истории было огромно и продолжает ощущаться и теперь.

Очень продуктивно замечание Грамши: "для некоторых социальных групп политическая партия есть не что иное, как присущее им средство выработать категорию собственной органической интеллигенции".41 В самом деле, европейская социал-демократия вполне выглядит как интеллигенция рабочего класса. Об этом же мечтали и инициаторы российской социал-демократии, но в России рабочий класс не успел пополнить её ряды, а для других нижних слоёв русского общества органической интеллигенцией стала партия эсэров. Вообще, если мы воспользуемся идеей Грамши как аналитической, то обнаружится, что в эпоху партийной политики политические партии (во всяком случае партийные активисты)оказываются интеллигенцией не некоторых, а всех социальных групп.

Разные маргинальные слои интеллектуально активны в разной мере. Они так же в разной мере склонны к культурным заимствованиям или к культурной экспансии.

Во всех этих случаях типично, что индивид сначала маргинализируется, а уж потом задумывается. В принципе всегда была возможна и обратная очерёдность. Но до начала модерна этот вариант не был системно-значимым. А вот с началом модерна индивид попадает в маргинальное положении именно благодаря своей интеллектуальной активности, коль скоро это активность нового рода. "Новая наука", ведущая свою родословную от Роджера Бэкона, внесистемна в традиционном обществе и маргинализирует того, кто ею занимается. Этот персонаж вполне можно было бы назвать "новым интеллектуалом", поскольку его интеллектуальный продукт принципиально отличается от интеллектуального продукта предыдущей эпохи.

Внесистемность "новых нтеллектуалов" очень заметна, когда "новая наука" попадает в какое-то сообщество извне. Так было повсюду за пределами Европы, начиная с исторической России.42 "Наука", как сугубо европейское явление была поначалу в не-европейских обществах явлением чужеродным. Но так было и в самом европейско-христианском обществе. Появление"новой науки", а вместе с ней и "нового интеллектуала" или собственно интеллектуала произошло в "городе" (и надо бы сказать в монастыре)43, занимавшем тогда внешнее положение в отношении "большого общества" и отсюда начало свою экспансию.

Старое общество, новое общество и интеллектуалы

Как мы уже заметили, для маргинального индивида условия его собственного существования проблематичны. Теперь обратим внимание на то,что маргинальные массы представляют собой проблему для общества. Когда маргинальная масса становится слишком велика и угрожает системе, общество прежде всего пытается уничтожить маргиналов или удалить их как можно дальше.

Если это не удаётся сделать, могут быть предприняты попытки инкорпорирования маргиналов в систему. Иллюстрации таких попыток:стратегия колонизации в древнем Риме, очень похожая на неё стратегия гомстеда в Северной Америке, создание казачества в России. Во всех этих случаях маргинальное происхождение этих новых общественных образований обеспечивало им относительную свободу.

Возможен и обратный вариант. Можно считать, что рабы в рабовладельческом обществе были сословно-классовыми наследниками более свободных (в силу их внесистемности) маргиналов. То же самое происходило в случае позднего и попятного закрепощения крестьян в России (типологическая ценность этого случая для теории, кажется, до сих пор еще не оценена). Советское общество показало, кажется,уникальный пример фактически одномоментной маргинализации (выведения из системы) и инкорпорирования (возвращения в систему)- Гулаг.

Внесистемники могут возвращаться в систему поодиночке или коллективно. Внесистемники, допускаемые в систему, могут быть приобщены к существующим сословиям. Классический образец - дворянство из евреев или из разбойничьих атаманов. Эти случаи красочны и теоретически (типологически) очень многозначительны, хотя исторически, может быть, скорее курьезны, чем важны.

Теоретически возможно также оформление новых сословий. Хотя эта возможность, кажется, так никогда и нигде не осуществлялась в новое время,она важна сама по себе, поскольку именно её фактическая неосуществляемость многозначительна. Появление новых социальных образований в обществе знаменует вступление общества в непрерывный процесс социальных изменений, и тут же оказывается, что сам принцип "сословия" такому обществу не адекватен.

Включения индивида или группы в сословную структуру могли быть удачными или неудачными в традиционном обществе, но они стали попросту немыслимы в модерн-обществе. Во-первых, в условиях модерна возникновение внесистемных элементов стало непрерывным. Уже одно это делало задачу непрерывного восстановления традиционного общественного космоса попросту технически невыполнимой. Во-вторых, в условиях гражданского эгалитаризма изменилось и содержание статуса: он уже не мог больше выражаться в правах и обязанностях, поскольку они были у всех одни и те же. В-третьих, сократился цикл маргинализации и обратного инкорпорирования группы в систему, а сами такие"циклы" из эпизодического явления стали почти обязательным элементом системной общественной динамики. В связи с этим внесистемность любой группы стала очень относительной, условной, эфемерной. В-четвёртых, возросла роль добровольной внесистемности как сознательного выбора маргинализированных индивидов и групп. В-пятых, вполне системные группы стали стилизовать себя как внесистемные.

Итак, внесистемных интеллектуалов не удалось ни удалить(искоренить), ни инкорпорировать в старую систему. А их перемещение с периферии в центр означало не их инкорпорирование, а нечто гораздо более радикальное -вытеснение традиции модерном, то есть одной системы - другой. Это было не просто появление нового сословия, класса или статусной группы. Это было появление нового, а затем и доминирующего уклада в связи с переходом общества на новую ресурсную базу. Сосуществуя в центре старого общества с его старыми социально-групповыми компонепнтами, как пришедший с периферии и самоопределившийся статусный агломерат, интеллектуалы в то же время оказались новым обществом (укладом) и в этом качестве разворачивали собственную тенденцию к социальному расслоению, к разделению на центр и периферию и к появлению нового поколения и нового типа маргинальных интеллектуалов.

Это имело два важных последствия. Во-первых, это означало начавшуюся маргинализацию классов и сословий старого общества - дворянства,крестьянства, священства. Во-вторых, это привело к появлению интеллектуалов,маргинальных по отношению к интеллектуалам же. Оказавшись в сходном положении,эти поздне-производные маргиналы предлагают обществу всё новые и новые интеллектуальные продукты. Крайний пример - революционная идеология. Сюда же относятся разные общественные проекты - национализм, анархизм, коммунизм, фашизм, экологизм.44 Ещё позднее - особые жизненные практики, наследующие монастырским практикам в традиционно-религиозных обществах. Или, например,независимый эссеизм, декларированный Адорно как индивидуальная практика45, но уже до того оформившийся (по Знанецкому) в стандартную социальную роль (точнее,один из вариантов этой роли) "публичного интеллектуала".

В этом контексте нельзя забывать так называемую мелкую буржуазию. У неё много признаков маргинальности. Но сперва она представляет собой маргинализированный сегмент других классов. Сперва - ремесленников и крестьянства. Позднее городского пролетариата и обывателя. И, наконец,появляется собственно маргинализированная буржуазия. Интеллектуальный продукт всех этих маргиналий оказывается вполне особенным.

Конфликт в обществе и интеллектуалы

Конфликт в обществе разворачивается как борьба за социальные ресурсы. Три главных социальных ресурса - власть, богатство,престиж. Такое впечатление, что богатству и власти традиционно интеллегенция предпочитала престиж. В какой-то мере она просто была вынуждена этим ограничиться. Отчасти это стало её имманентным свойством, порождавшим заботу о престиже как привычное поведение.46 Более того, АС как "интеллигенция"основывают свои претензии на престиж, как раз демонстративно отказываясь от участия в политической власти и от богатства. В классической работе о классах и сословиях, названной "Власть и привилегия"интеллигенция-интеллектуалы вообше не фигурируют, так как автор исключил из своего рассмотрения такой ресурс как престиж, что он специально и оговаривает.47

На самом деле отношения интеллектуалов-интеллигенции с властью намного сложнее.Претензии на автономную политическую власть как будто никогда не были свойственны интеллигенции как агломерату в целом. Возможно потому, что он никогда не был для этого достаточно консолидирован. Во всяком случае не известны политические программы "платонического" стиля,когда преимущественное право интеллектуалов декларировалось бы открыто.

Но можно считать, что такие "платонические"претензии стоят за некоторыми теократиями, а также за советской системой,конституционно провозглашавшей "руководящей роли партии".

Ищё интереснее, что возможны разные интерпретации власти бюрократии. Просвещённая бюрократия на самом деле не отличима от интеллегенции.Таковы, например были китайские мандарины (во всяком случае в интерпретации Вебера). А в эпоху европейского модерна прусская или российская лицензированно-образованная бюрократия, французские "энарки",коммунистические аппаратчики48. Это то, что можно назвать "гегелевской бюрократией",полагавшейся у Гегеля "носителем духа" независимо от того, насколько эта миссия была самой бюрократией отрефлексирована. Но у лучших её представителей, вроде великих прусских администраторов начала XIX века, их русских продолжателей (или имитаторов) от Валуева до Победоносцева эта рефлексия безусловно была. Поэтому они никак не могли понять, зачем вообще нужна так называемая "интеллигенция",если "дух-разум" (Intelligentia, немецкое Intelligenz) уже нашёл своё воплощение - в них самих. Наиболее полным выразителем этого культурно-социального феномена был русский гегельянец Александр Кожев, ставший влиятельным французским, а затем и европейским чиновником.

Во всяком случае так было до наступления постиндустриальной эпохи, когда ядром экономики становятся медия и коммуникация, и оформляется институционально культур-капитал49. Но в этих услових и сама интеллигенция перерождается в нечто иное, скажем (вслед за Гулднером и Бурдьё), в культур-буржуазию, или (вслед за Расселом Джакоби и Ричардом Познером) в специалистов.50

Участие в борьбе за социальные ресурсы актуализируется как политическая борьба, как противостояние культур, или борьба за"культурную гегемонию" (Грамши) и как конкуренция на рынке.

Эти разные формы актуализации социального конфликта -эпифеномены, дериваты и формы друг друга. Ставки в борьбе - социальные ресурсы. Цель (ставка) в конфликте может намечаться-артикулироваться в одном аспекте, а победа в других аспектах оказывается лишь средством. Разные агенты формулируют свои цели по разному. Они могут преследовать не те цели, которые декларируют. Следует, впрочем, иметь в виду, что системное соотношение этих составляющих (аспектов) всеобщего социального конфликта меняется от одного случая к другому и от одной эпохи к другой. Иными словами, конкретная диспозиция всегда менее двусмысленна: один из аспектов может быть ведущим, а другие производными.

В борьбе за культурное господство интеллигенция(интеллектуалы) выступают и как охранители старых культур (традиции) и как производители новых. Плоды их работы могут быть присвоены другим классом. Сама группа, предложившая новую культуру,может превратиться в класс (сословие, корпорацию). Таковы религиозные корпорации, академия, медиа-арт. Она же может стать зародышем нового или альтернативного уклада. Так или иначе, культурные альянсы интеллектуалов более или менее параллельны их альянсам в борьбе за политическую власть или автономию.

Органическая (по Грамши) интеллигенция (интеллектуалы)принимают участие в борьбе между другими классами и сословиями либо как хранители предания о легитимности существующего общественного порядка и положения своего класса в этом порядке51, либо выражая претензии какого-то класса на изменение его положения, а если для этого потребуется изменение всего порядка, то и этого изменения тоже. В этой коллизии интеллигенция каждого класса заодно со своим классом.

Положение осложняется, когда (1)возникает интеллигенция как отдельный и относительно автономный социальный агломерат и и (2) когда этот агломерат начинает оказывать влияние на другие общественные классы.

Интеллектуалы, оторванные от своего класса, будь то традиционная (по Грамши) интеллигенция, или аутентично-профессиональная, до сих пор не выступали и вероятно никогда не будут выступать как совершенно независимая политическая сила, противостоящая всем другим. Они вступают со другими классами в неоднозначные политические отношения. Иной раз это скорее клиентажные отношения (с денежным классом), иной раз (с крестьянсвом и рабочим классом) - патронажные. Они также используют разные классы в собственной междуусобной борьбе. Как пишет российский автор, "В силу собственной внесословности, а значит невозможности поиска личностного образца внутрисословного характера разночинцы объединялись для достижения поставленных перед собой целей на партийно-политической основе. Отсюда и продолжительные поиски на протяжении всего XIX столетия своей аудитории и объяснений в любви различным социальным группам с предложением услуг выступить в качестве "их интеллигенции". Крестьянство отказалось. Пролетариат принял"52 Интересно сопоставить это с тем, что пишет Эрик Вольф о политических союзах интеллигенции с угнетёнными классами: "...они участвовали в процессе коммуникации, который позволял им выходить далеко за пределы канонического знания. Они оперировали в коммуникационном поле, намного более широком, чем всё, что было возможно в прошлом; это открывало перед их взором такие могучие видения (visions), какие были попросту немыслимы в рамках традиционной идеологии". И далее: "Они вербовали клиентов по всему обществу, не ограничиваясь теми группами, с которыми их связывало родство или традиция53. Любопытно,что они ни с кем не вступали до сих пор в равноправно-союзные отношения54. Ближе всего к равным были их отношения с рабочим классом, но в поведении интеллектуалов и здесь было много лицемерия, и чаще всего и здесь существовало значительное напряжение.

В Западной Европе старый земельный класс не нуждался в услугах интеллигенции как социального агломерата и не был достаточно многочислен, чтобы долго навязывать ему свою политическую волю. Политическая элита, формировавшаяся долго из земельного класса, к концу "традиционного" общества испытывала давление скорее со стороны капиталистического (денежного) класса, а когда на политическую арену вышли представители интеллигенции, классовые интересы земельного класса уже попросту были политически нерелевантны.

Но в России и Латинской Америке дело обстояло иначе. Там в центре общественной жизни в ХХ столетии как раз оказалась политическая борьба между земельным классом и интеллигенцией; она приобрела вид борьбы за политическое влияние на крестьянство (этому аспекту предреволюционной ситуации в России уделял огромное внимание Макс Вебер в своих очерках о русской революции 1905 года55, обсуждая манёвры кадетов (земских либералов) и эсеров(неонародников) вокруг избирательного права и проекта аграрной реформы.

Как отмечал Грамши, "Отношение крестьянина к интеллигенции является двойственным и выглядит противоречивым: он преклоняется перед социальным положением интеллигента и вообще государственного служащего,но временами…в его преклонение входят элементы зависти и страстной ненависти".56 Крестьяне видели в интеллектуалах подрывной элемент, стремящийся к уничтожению традиционного уклада жизни. Сохранить этот уклад было для них настолько важно, что они даже вступали в политические союзы со своими сюзеренами. Таков "синдром Вандеи". В странах, где всеобщее (или хотя бы расширенное) избирательное право было введено в условиях, когда еще сохранилось обширное крестьянское сословие, земельному классу долго удавалось сохранить свое политическое влияние(Италия, Латинская Америка). На то же самое упорно и долго расчитывали господствующие классы и корпорации российского Старого режима. Хотя в России этот вариант быстро сорвался, нельзя сказать, что их рассчёты были совсем уж неосновательны.

Всё же повсюду в конце концов культурная несовместимость крестьянства и интеллигенции оказалась недостаточной, чтобы предотвратить их политический союз во имя утеснения или ликвидации старого класса-сословия. В очень важной работе Эрика Вольфа показано, как эродировало влияние традиционных форм господства в деревне и как место патрона-сюзерена заняли"грамотеи" - отчасти местные, а отчасти прибывшие из города.57

Отношения рабочего класса с интеллектуалами складывались гораздо благополучнее.

С одной стороны, интеллектуалы как и фабричные рабочие были продавцами своей рабочей силы. Что в сущности было для тех и других преодолением маргинализации. С другой стороны, это были два самых секулярных слоя общества. Наконец, у рабочего класса была мощная (в отличие от крестьянства, погружённого в традицию и религию) потенция умственного развития,но при этом он не мог (в отличие от земельного и денежного класса) реализовать её в силу того, что был малоимущим и, соответственно, мало образован.

Но когда рабочий получал возможность приобщиться к радостям умственной жизни, его превращение в интеллектуала не сопровождалось трудной перестройкой сознания.

Вместе с тем, рабочему классу (кажется, нигде, кроме Англии) так и не удалось создать собственную культуру наподобие крестьянской.58Вообще, "пролетаризация" была весьма неопределенным переходным состоянием "межкультурья", или, если угодно"бескультурности". Фабрично-заводской рабочий класс вообще весь целиком можно интерпретировать как "маргиналию". Исторически культура городского рабочего класса оказалась недолговечной, эклектичной и непродуктивной. Она-таки была фазой "очищения" от "идиотизма сельской жизни" и подготовкой к следующему шагу, если угодно, наверх или вперёд. Основная масса профессионалов типа инженеров возникла в ХХ столетии из детей рабочего класса: рабочий сегодня - это интеллигент завтра. Этим,вероятно, объясняется союз рабочего класса и интеллигенции в русской революции.Советская историография революции придавала ему огромное значение. Хотя она и преувеличивала органичность и нерушимость этого союза, между рабочим классом и интеллигенцией, безусловно было некое избирательное сродство (Wahlverwandtschaft), ещё ждущее своего исследователя.

Это сродство обнаруживается и на исходе модерна, когда разница между вчерашними рабочим классом и интеллигенцией стирается. Во второй половине ХХ века по мере вымирания (необратимого или нет) "голубых воротничков", в общественном производстве их замещают "белые воротнички", и вот тут возникает классическая коллизия самоопределения. Как они будут называть себя сами и как их будут называть другие? Все участники этой коллизии придают значение выбору наименования для этого персонажа. Его именуют"новым средним классом" (нейтрально), "клерком" (с сильной дозой презрительности), "интеллигенцией" (с похвальным оттенком). А по мере инфляционирования этих названий (самоназваний) появляется и супермодернистская (постмодернистская) тенденция возвращаться к самонаименованию "рабочий класс".

Этот вариант парадоксального классового снобизма отмечается повсюду, то ослабевая, то усиливаясь. Недавно он был в очередной раз зафиксирован в Великобритании. В 1998 году опрос показал, что 55% англичан относят себя к средним слоям и 41% к рабочему классу. За 10 лет до того соотношение было 66:33. Пролетаризация? Вовсе нет. Перемена самонаименования. И эта самоидентификация не совпадает с формально-статистической классификацией населения. Рабочими называют себя около 1/3 тех, кого статистика отнесла бы к средним слоям (свободным или интеллигентным профессиям). Но одновременно 1/4тех, кого статистика относит к "рабочим", склонны сами относить себя к средним слоям.59

То же самое, хотя и в другой терминологической традиции,фиксирует французская статистика. 17% рабочих называют себя к верхней части средних слоёв (classes moyennes superieures) а 19% относят себя к "нижней части средних слоёв"60.

Интересно, что в России ни о чём таком не слышно, хотя в последние годы здесь появилось много публичных интеллектуалов, громко заявляющих, что им не хотелось бы называть себя "интеллигенцией". Как они хотели бы себя называть, они не говорят, но титул "рабочих" их определённо не привлекает.

Отношения интеллигенции и буржуазии вполне двусмысленны и колеблются от "культурной войны" до полного слияния. Они питаются разным отношением к богатству и энергетически подогреваются переживанием имущественного неравенства со стороны интеллигенции.

Классическая (веберовская) буржуазия подчёркивает своё трудолюбие и любовь к порядку. Это сближает её по культурной активности с интеллигенцией. И в самом деле философствующие протестанты Вебера(прото-буржуазия или молодая буржуазия) поразительно похожи на интеллигенцию (интеллектуалов),да в сущности и есть интеллигенция в самом стандартном смысле слова как манипуляторы словом Божьим, проповедники и доктринёры61. В другом случае буржуазия, ориентируясь на старую земельную аристократию, обозначает себя показным потреблением (conspicuous consumption Веблена).

Интеллигенция в одном случае демонстративно пренебрегает материальными ценностями и бравирует своим "нестяжательством". В другом случае интеллигенция тоже предпочитает идентифицироваться показным потреблением, но ценностей иного рода - нематериальных ценностей. Такова артистическая богема. Она даже открыто противостоит буржуазии("обывателю", "мещанину"). Этот вариант особенно сильно обозначился во Франции в XIX веке, где буржуазофобия была вполне сознательно оформленной идеологией (см., например,письма Флобера, он даже подписывал их "буржуафоб"). Особенно общественно значим этот вариант оказался в советском обществе.

Оппозиция интеллигенции и буржуазии повторилась (не без французского влияния) во всех европейских столицах и американских экономических метрополиях (от Нью Йорка и Нью Орлеана через Сан Франциско-Беркли и Лос Анжелес-Голливуд до Майами). Эта оппозиция была ещё не очень симметричной. Богема агрессивно демонстрировала свою антибуржуазность62. Буржуа несколько угрюмо сохранял чувство собственного достоинства и старался игнорировать богему.63

Но в более позднее время место "классической"мещанской буржуазии занимают выпускники университетов, то есть менеджеры и"яппи", и оппозиция всё больше приобретает черты внутриинтеллигентского конфликта.64 В США она вышла на поверхность в начале50-х годов и обострилась в конце 60-х годов. Сперва на арене появилась так называемая "контркультура", сильно зависевшая от богемной традиции,но обогащённая американским "фронтирно-бродяжническим" элементом и фермерским культом "земли-природы. Её провозвестниками были хиппи (а ещё раньше Торо и "трансценденталисты"). Наиболее законченное выражение она нашла в разных вариантах экологического движения.

Почти сразу же на неё началось контрнаступление правых либертариев, комбинировавших интеллегентский же снобизм с культом харизматического предпринимательства. Крайне идеологизированное выражение это нашло в романах Эйн Ранд (Ayn Rand) и в её трактате"For the new Intellectual", впервые появившемся в 1961 году и выдержавшем затем несколько изданий. Многие крупные фигуры на политической арене и в большом бизнесе 80-х годов в фарватере"неоконсерватизма" потом с восторгом признавали, что именно эта голливудская лэди оказала на них решающее влияние. Эйн Ранд и её неоницшеанский идеальный герой, соединяющий в себе свойства "крутого" бизнесмена и культивированной глубокомысленной персоны, выглядит, конечно, до карикатурности претенциозно, но это крайний вариант.

Вообще же мы имеем здесь дело с глубоким и мощным процессом социальных и культурных изменений. В ходе этого процесса происходят парадоксальные вещи. Например, на фоне интенсивных разговоров об уходе со сцены"публичного интеллектуала", бизнесмены всё больше стилизуют себя под интеллектуалов. Возникает то ли "новый бизнесмен", то ли "новый интеллектуал". Как он будет себя называть, то есть какова будет его политика самоидентификации, это его дело.

Нечто подобное уже однажды имело место. Денежный класс пост-земельного классического капитализма старался обозначить себя приобретением дворянских титулов, или стилизуя себя как земельную аристократию.Есть все основания думать, что денежный класс пост-индустриального неокапитализма стилизует себя как интеллигенцию.

В России аутентичным носителем этой специфической культуры становится целый класс предпринимателей из вчерашних научных работников, хотя они никогда про Эйн Ранд даже не слыхали. Многие из них попросту вышли из академической среды65. В некотором смысле именно российскому постсоветскому обществу"эйнрандизм" органичен. Здесь существует долгая и мощная традиция употребления слова "интеллектуал" в статусно-положительном смысле. И давление интеллигенции на систему статусно-престижных знаков весьма велико.

В этой связи небезинтересно, что Эйн Ранд родилась в России, и, прежде чем уехать в Америку в возрасте 20 лет, училась в Петербургском университете до 1924 года. Соблазнительно думать, что она внесла в американскую общественную жизнь характерный русский элемент66, обнаружив русскую маниакальную лойяльность к самоназванию "интеллектуал" там,где это слово вовсе не пользовалось всеобщей любовью и даже скорее употреблялось в ироническом и пежоративном значении.

Корпорации интеллектуалов и бюрократов определённо частично совпадают по своему составу и культурно-типологически, что ставит их скорее в ситуацию конкуренции, а не классовой борьбы. Эти конкурентные отношения оказываются даже более ожесточёнными, чем классовая борьба между разными участниками "производственных отношений" в классическом марксистском смысле.

Именно этот конфликт, можно думать, оказался ведущим социальным конфликтом в России уже с середины XIX века вплоть до революции. Особый колорит этому конфликту придавало то, что обе его стороны не могли определиться с тем, кто есть кто.

Некотогрые теоретики народничества склонялись к тому,чтобы определять интеллигенцию как качественно новый вид бюрократии(И.И.Каблиц, например). Эти попытки вызвали крайне саркастическую реакцию главного пропагандиста интеллигенции как морального ордена Иванова-Разумника: "Курьеза ради можно упомянуть о сборнике статей некоего В.С.... в одной из статей сборника доказывалось, что "интеллигенция" есть не что иное как "чиновничество". ибо и чиновничество, и интеллигенцию одинаково характеризует умственный труд"67.

Нервный сарказм Разумника указывает на то, что такое понимание интеллигенции как раз было чем угодно, но только не "курьёзом". Для него было достаточно оснований. Бюрократия (если не вся, то её элитарное ядро)вполне могла трактоваться как интеллигенция и такое самопонимание вовсе не было чуждо её определённой части. Она не хотела пользоваться самоназванием"интеллигенция" - это другое дело. Но у неё был синдром"настоящей интеллигенции". Рупор российской бюрократической элиты Достоевский неизменно изображал в своих романах такого одухотворённо-компетентного чиновника, несомненно бросая этим вызов разночинной интеллигентской "мелюзге", которую он так ненавидел.

А эта "мелюзга" со своей стороны позиционировала себя как альтернативу бюрократии, в сущности выражая свои претензии на то, чтобы заменить её в её функциональной роли. Земская бюрократия была-таки интеллигенцией. Таким образом оппозицию бюрократия/интеллигенция в России можно рассматривать как оппозицию двух интеллигенций (трудоустроенной и нетрудоустроенной) или, если угодно оппозицию двух бюрократий (государственной игражданской) .

Современные российские авторы так обобщают эту коллизию: "Мифологема "интеллигенция" начинает внедряться в массовой сознание... во второй половине Х1Х века. Толчком к этому послужили реформы тех лет и, как следствие, выделение из маргинальной массы общества потенциальнго слоя контрбюрократии.... Растущий ...слой относительно образованных людей начал выдвигать первые претензии на власть, то есть на то, чтобы стать контрбюрократией. Теоретическим оправданием этих притязаний стала эмоциональная идентификация контрбюрократии в качестве особой социальной группы, говорящей от имени народа, якобы знающей его нужды и являющейся его совестью -"интеллигенции"68.

Понимание интеллигенции как "контрбюрократии"инструментально-продуктивно. Сам термин нуждается в уточнениях. Но именно в ходе этих уточнений возможно значительное содержательное обогащение"социологии интеллигенции". Отдельные группы интеллигенции на самом деле оказываются "запасной" бюрократией", а другие -антибюрократией (скажем, богема). Эта коллизия в России была чрезвычайно запутана, она ещё болшьше осложнилась в советское время, и её ещё предстоит распутывать.

Между тем, возникает новая зона социального конфликта, в особенности когда интеллектуальные корпорации становятся закрытыми и начинают пополняться через механизм наследования - семейного или клиентажно-кооптативного. Борьба культур из борьбы между группами"органической" интеллигенции разных классов и сословий постепенно превращается в борьбу между разными классоподобными группировками, или АС внутри агломерата интеллектуалов.

Заклятый враг корпоративных интеллектуалов(интеллектуальных корпораций) это те, кто не получает доступа в корпорации и занимается независимой умственной деятельностью - фрилансеры (независимые публицисты) и богема. Генетически они восходят к носителям интеллектуального фольклора общественной маргиналии. В XIX веке они обрели новую институциональную базу. Фрилансеры опирались на прессу. Именно к ним применялось понятие"интеллектуалы" в самом полемическом и самом специфическом смысле слова; иногда с уточнением "публичные интеллектуалы". Особенно знамениты были французские "рыцари пера" или, если угодно, "бандиты пера". Их консолидация и превращение в большую политическую силу и параллельный эстаблишмент связано с делом Дрейфуса. Богема же базировалась на артистической общине в комбинации с полусветом. Обе этих разновидности интеллигенции реализовали критическую и альтернативную культурную программу. Их участие в классовой борьбе было отмечено морализмом, негативизмом, эскейпизмом.

В ХХ веке главным врагом фрилансеров-богемы становится разбухшая на основе университетов корпорация "зарплатных"интеллектуалов. Вот пассаж, вполне характерный для этой конфликтной зоны: "…академический работник и интиеллектуал это не одно и то же... В академической жизни свирепствуют клаустрофобия и скука…Университеты не только монополизируют интеллектуальное производство, они сживают со света (bunkrupt) независимых производителей...Интеллектуальные круги, существовавшие вне университетов,особенно в Нью Йорке, теперь принадлежат прошлому. Теперь даже художники,танцоры и романисты привязаны к академическим институтам...А в былые времена даже Зиммель или Маркузе не могли попасть в академию…Поглощение университетами интеллектуальной жизни грозит сломать ей хребет и вышибить из неё дух...69

Церковь как сословная корпорация или как"традиционная интеллигенция" (Грамши) была главным врагом интеллектуалов следующего поколения, усматривая в них прямых преемников внутрицерковных ересей - гиперересь, вышедшую из-под контроля, светское вольнодумство.70 В противостоянии интеллектуалов и церкви ("конфликт культуры и религии") преобладал элемент культурной борьбы, но в контексте политической борьбы церковь определенно защищала классовые интересы старых сословий и имущих социальных группировок, укрепляя их политическое господство или влияние.

Маргинализация церкви, ставшая очевидной к концу ХХ столетия создаёт иную ситуацию в христианском мире, где остаточное христианство возвращается к своей первоначальной "оппозиционной" роли защитника бедных, мира и справедливости. Примеры - теология освобождения, или"левые" иезуиты (в Индии, или в сандинистском правительстве Никарагуа). А в глобальных масштабах возникает революционистское крыло ислама. Тут,как замечают знатоки политического ислама, происходит скорее некоторое слияние традиций европейской отчуждённой интеллигенции и радикализированной уммы71. Не случайно Фуко приветствовал иранскую революцию, а другой влиятельный французский интеллектуал обращает внимание на писал в середине 90-х годов: "Я рискну сделать парадоксальное утверждение, которое многих шокирует:между священником и муллой, с одной стороны, и l'agrege de lettres, с другой стороны, гораздо больше общего, чем между l'agrege и современным специалистом-коммуникатором. Проповедник и l'agrege в XIX веке находились в состоянии смертельной вражды, но теперь они примирились в необратимой совместной маргинализации относительно господствующего ныне культурного уклада.Mollah d'Iran et Europeens cultivés, meme combat! (Иранские муллы и европейские интеллигенты - по одну сторону барриакады!)72

Наконец, агломерат интеллектуалов не в состоянии согласиться по поводу собственной культуры73. Как действующий вулкан, он постоянно выбрасывает на поверхность новые культур-идеологические проекты. Они могут быть метаморфированными старыми культурами, хранимыми "традиционной" (по Грамши) интеллигенцией. Они могут быть и вполне харизматически-эмерджентными. Из агенты-носители находятся в конфликте друг с другом, главным образом, за контроль над корпоративно организованной и лицензированной умственной функцией общества.

С конца 60-х годов идёт настоящая война с переменным успехом за контроль над американскими университетами.

Она имеет несколько модификаций: материализм против идеализма, позитивизм против холизма, рационализм против интуитивизма,сциентизм против эстетизма. Эта оппозиция массивно отражена в художественной литературе XIX-XX веков - от Тургенева до Германа Гессе.История этой оппозиции на арене европейского обществоведения (социологии)рассмотрена в принципиально важной книге Вольфа Лепениза.74

В советском обществе эта оппозиция была допущена к публичному артикулированию и оформилась на общественной арене как "спор между физиками и лириками". В сущности она была параллельна оппозиции,которую в Англии артикулировал Чалз Перси Сноу в своём до сих пор влиятельном памфлете о "двух культурах". 75 Сноу полемически обращал внимание на то, что в обществе статус "гуманитария" выше, чем"научника". Вплоть до того, что "гуманитарии" склонны считать "интеллектуалами" только себя. Как заметил в разговоре со Сноу один его коллега (Харди): "Вы заметили, как теперь стали употребляться слова "интеллигентные люди"? Их значение так изменилось, что Резерфорд, Эддингтон, Дирак, Адриан и я - все мы уже, кажется,не подходим под это новое определение. Мне это представляется довольно странным, а вам?"76

Та же самая ситуация была и в Германии, где она глубоко коренилась в противопоставлении "культуры" и"цивилизации"77.

На всё это похож и конфликт между новой левой(контркультурой) и прокапиталистическим неоконсерватизмом в Америке. Но в Америке оппозиция двух интеллигентских культур была в большей степени производной от конфликта между интеллигенцией и буржуазией. В Европе тут было больше внутриинтеллигентской распри. В СССР же это была реанимация конфликта между разночинной "базаровшиной" и барской "кирсановщиной",столь проницательно зафиксированного Тургеневым . В дискуссии о "физиках и лириках" были слышны отголоски русской религиозной философии начала ХХ века, хотя открыто ссылаться на неё было нельзя. В то же время в этом споре уже просматривалась постмодернистская оппозиция двух вариантов будущей культур-буржуазии будущего постсоветского общества.

(Заметим, что в современных российских исследованиях интеллигенции ни Тургенев, ни Сноу никогда не упоминаются, хотя вся эта фактура находится в самом сердце споров об интеллигенции. Поразительное и непростительное упущение, свидетельствующее о полной культурной дезириентированности тех, кто теперь называет себя"интеллигентоведами")78.

Ещё одна оппозиция существует между"социологизмом" и "экономизмом". Социология и экономика выглядят как две науки, но помимо этого они дают парадигмы двум общественным философиям и настроениям. В их основе - разные представления о природе человека и глубинных мотивах его поведения. Э.Гоулднер склонялся к тому, чтобы считать социологию идеологией интеллектуалов (интеллигенции), а экономику идеологией буржуазии. Это остроумное и содержательное предположение, позволяющее, между прочим, адекватно интерпретировать враждебность некоторых влиятельных групп интеллигенции к рыночной идеологии. Но с появлением на общественной сцене"человеческого капитала" (human capital), интеллектуалы сами становятся буржуазией, собственно, культур-буржуазией, как считает и сам Гоулднер. А культур-буржуа становятся гораздо более отчаянными адептами"экономизма", чем традиционный денежный класс.

Райт Миллз в своё время шутил, что частные благотворительные фонды в Америке не хотят давать деньги на социологию, потому что боятся, что социология - это социализм. Классовое чутьё их не обманывало. Шутки шутками, а все (ну почти все) важные европейские и американские социологи в начале ХХ века тяготели налево, к социализму. Поразительно, что советская власть почти сразу же фактически запретила социологию. То ли она, в отличие от американских филантропов, была начисто лишена классового чутья, то ли тут кроется что-то иное....

Участие интеллектуалов и интеллигенции в экономической конкуренции - это их участие в борьбе за рыночные потребительские ниши. Тут разные группы интеллигенции соперничают друг с другом, преследуя в сущности коммерческие цели, хотя и никогда (или почти никогда) не артикулируя их открыто.

Производители или исполнители культуры могут обслуживать мелкие партикулярные ниши - салоны и кружки79. Потребитель их продукции может быть концентрирован и локализован. Или он может быть рассредоточен. Производитель-исполнитель может обслуживать свою соседскую общину или ездить по деревням, а теперь держать сайт в интернете: если "культурник" не идёт в деревню, пусть деревня идёт к"культурнику". Совокупность таких производителей культуры представляет собой модификацию общества со слабой межлокальной коммуникацией -деревенского общества, или племенного общества, если заимствовать метафору Мишеля Маффесоли?????????.

Другие производители культуры ориентированы на экспансию.Они делают ставку на максимизацию оборота. Они заняты массовым обслуживанием. Они не заинтереснованы во фрагментации культуры, в мультикультуре; им нужны непрестанные культурные изменения. И не глубокие, а поверхностные, то есть простая смена моды. В смене культурной парадигмы они, конечно, тоже принимают участие, но пассивно. Настоящие культурные революции начинаются не по инициативе крупного культур-капитала, а вопреки ему. Если и пока он не может их"перехватить", он их подавляет - как церковь, или государство.

Отношения между производителями культуры двух типов вполне аналогичны отношениям между малым бизнесом и крупным финансовым капиталом. Партикулярные культуры сопротивляются массовой культуре, мэйнстриму,эстаблишменту. Это сопротивление пассивно, но с какого-то момента выходит на новый уровень рефлексии, где вырабатывается идеология культурного партикуляризма.

Впрочем, картина быстро усложняется тем, что партикулярные (в частном случае локальные) культуры теперь поступают на рынок как продукты, предлагаемые посторонним, то есть за пределами своих ниш - по образцу этнической кухни и одежды. Но им трудно выйти на массовый рынок личного потребления без посредников. Они предлагают себя не прямо конечному потребителю, но крупным медия-конгломератам (как кинопродьюсер имеет дело не прямо с кинозрителем, а с дистрибутором). А уже те придают их продукции вид,пригодный для продвижения на розничном рынке - массовом или партикулярном. Некоторые партикулярные культуры затем продаются целиком.80 Но по большей части элементы этих культур растаскиваются и используются в разных "пакетах культтоваров".

Происходит эффективное отделение производителей культуры от собственников культуры. Собственниками культуры становятся крупные медия-конгломераты с диверсифицированной продукцией. Они возникают в результате слияний разных производителей культ-товара со средствами доставки и распространения.

Крупный культур-капитал вызывает к жизни новые функциональные разновидности интеллигенции - дизайнеры, медиаторы (media-personality), "знаменитости". Дизайнеры заняты подготовкой продукта или пакета продуктов (включая "знаменитостей") к продаже. Медиаторы выполняют функцию доставки продукта к потребителю. В то же время они и сами часть продукта. "Знаменитости"используются как персонификация куль-товара.

Всё более расширяются и становятся системно значимыми две практики. Одна из них - практика медия-интеллектуалов, превращающая потребление культуры в производство культуры. В этом случае потребитель культуры,произведённой для себя, в результате мультипликации и массовой демонстрации акта потребления, оказывается в роли производителя культуры. Другая практика прямо противоположна: интеллектуал, изолирующийся или изолированный от публики,потребляет произведённый им продукт только сам. В обеих практиках стирается грань между производством и потреблением культуры, но в первом случае потребитель получает статус производителя, а во втором - производитель этого статуса лишается.

В этом контексте важны понятия "культура для себя" и "культура для других". Раньше "культуру для других" производили (лучше сказать, воспроизводили) господствующие группы.Такова была культура, распространявшаяся с амвона или с кафедры. Параллельно с ней существовало то, что можно назвать "народной" культурой, то есть продукт независимо существующих локальных и социальных групп. Они производили"культуру для себя". Ни то, ни другое производство культуры не было коммерческим.

Теперь "культуру для других" нелегко отличить от "культуры для себя". Концерт поп-группы на огромном стадионе, или умственные разговоры на телеэкране (типа передачи "Гордон" на НТВ)суть акты культурного обслуживания. Вместе с тем производитель производитель в этом акте - это тот же потребитель,которому потребительская масса делегировала свою артистическую (умственную)функцию. В принципе любой зритель программы "Гордон" или концерта на стадионе может рассчитывать на то, что он завтра сам станет исполнителем. Здесь происходит не "культурное обслуживание", а "культурное самообслуживание" масс - широких плебейских (стадион) или узких,самопределяющихся, как например, "настоящая интеллигенция" (Гордон). "Низкая"поп-культура - это коммерциализированная народная культура. "Высокая"поп-культура - это коммерциализированная культура интеллигентской"тусовки".

Таким образом, вся интеллектуально-культурная активность втягивается в товарную конкуренцию. Это касается не только артистической продукции (она всегда была на рынке - бродячие актёрские труппы были, если угодно, пионерами товарно-денежного сектора хозяйственной практики). Это касается любой умственной продукции, включая идеологии. Они теперь тоже производятся как товар. Между прочим в ходе тотальной коммерциализации культуры участниками конкурентной борьбы культур оказываются сами борцы против этой коммерциализации. Воронка коммерциализации втягивает в себя всё.

Особенно многозначителен выход на рынок самих социальных определителей (самоопределителей). Агент самоопределения (АС) создает свой имидж (образ) сперва для собственного потребления, но демонстрируя его и предлагая другим заимствовать этот имидж, выводит его на рынок. Это означает в сущности коммерциализацию классовой борьбы, или продолжение классовой борьбы другими средствами, а именно средствами коммерческой конкуренции.81

Все это оттесняет на задний план борьбу интеллектуалов с другими общественными классами и выдвигает на передний план борьбу разных группировок интеллектуалов на конкурентном рынке культтоваров, идеологий и имиджей, все более разнообразных и причудливых и все быстрее сменяющих друг друга. Среди них, разумеется, и вся серия имиджей, связанных с понятием "интеллектуал". Таким образом,публичная полемика об "интеллигенции", включая так называемую "научную дискуссию", в конечном счете оказывается производством заготовок для будущего товара.

В советских условиях с их зарплатной уравниловкой,разговоры об "интеллектуалах" ("настоящих") и"рядовой интеллигенции" ("поддельной") просто были формой латентной забастовки за повышение заработной платы. В капиталистическом обществе владельцы "человеческого капитала", то есть "авторы" или "исполнители" как физические лица до сих пор не выступали совместно, требуя, чтобы им больше платили те, кто контролирует распределение доходов. Но такое впечатление, что здесь могут произойти перемены. Представить себе некую всеобщую забастовку интеллигенции невозможно, но забаставка определённой категории работников умственного труда уже не вчера стала реальностью. Например, сценаристы Голливуда в в 1988 и в 2001 году требовали увеличения своей доли в доходах от проката. Ещё более характерно было их требование помещать имена сценаристов на более видном месте в титрах (престиж!), как это практикуется в телевидении. Работодатели не менее характерным образом обвиняли забастовщиков в "мании величия". Забастовку 2001 года поддерживала американская "Гильдия авторов" - в ней состоят 11,5 тысяч членов. Многозначительны масштабы этой акции. Считалось, что забастовка могла привести к потере 80 тысяч рабочих мест(в киноиндустрии занято 250 тыс) и 4,5 млрд долларов.82

Всё же индивиды, в которых овеществлён (персонифицирован) "культур-капитал" больше склонны конкурировать друг с другом,предлагая себя крупным меценатам или корпоративным импрессарио, включая самого могучего из них - государство. Рынок госзаказов и корпоративных заказов на культтовары становится всё больше, и интеллигенция должна заниматься самовосхвалением и дезавуированием конкурентов в борьбе за подряды. В этом смысле производители знаний, культуры и пр. (индивидуальные и корпоративные)оказываются в одной линии (или, если угодно, в одной очереди) с военным и строительным секторами экономики.

Полемика

Общественная полемика по поводу"интеллектуалов" есть заинтересованная и субъективная полемика. Она представляет собой сама по себе конфликт и отражает другие конфликты. Она есть столкновение на общественной арене конкурирующих сил, преследующих свои интересы средствами определенной политики идентификации (самоидентификации). В большой мере общественный разговор об "интеллигенции" есть борьба идей, но перевеведённая из плана разговора "по случаю" в план разговора "о личностях", или из плана ad hoc в план аd homini, или из разговора по поводу "issues" в план "personalitiеs".

Три чистых варианта этой полемики: (1)поиски определения интеллигенции; (2) типологии, классификации и сортировки интеллигенции; (3)апология или разоблачение интеллигенции.

(1) Определение.

Общественная полемика вдохновляется вопросом "кого считать интеллигентом". В академической практике это оформилось как"проблема дефиниции". Попытки определить и переопределить"интеллигенцию" стали в России поистине всеобщим занятием. К 90-м годам наблюдатель обнаружил около 300 таких определений.83

В ходу несколько идеально-типических образов"интеллектуала" или "интеллигента". Во-первых как работника умственного труда и как носителя (исполнителя) умственной функции общества. Во-вторых,как индивида с интенсивной умственно-духовной жизнью, что проявляется в повышенном потреблении так называемых "культурных ценностей". В-третьих,как носителя секулярно-рационального сознания, или, наоборот, борца с вульгарным "рационализмом". В-четвёртых, как хранителя истины. В-пятых,как особо морально озабоченного индивида.

Выбор между этими образами есть политическое решение в рамках политики самоидентификации. Он обусловлен целями агента самоидентификации и теми ресурсами, которыми он располагает для подтверждения выбранного им "статусного имени" .

Бедность и отчужденность (маргинализация) агента прежде всего чрезвычайно обостряет в индивидуальном сознании проблематику положительной самоидентификации. Чем хуже оплачивается или чем меньше востребован этот агент на рынке культоваров, тем более он возбужден. Этот агент в основном и сообщает интенсивность полемике об интеллигенции. Он больше всех вкладывает в имя "интеллигент" сословно-элитарный оттенок и наиболее страстно претендует на титул "интеллигента". Он склонен к разоблачению "ненастоящей интеллигенции". Его критика направлена в основном на тех, кто больше включен в "систему", занимает в ней более высокое положение. И он предпочитает определение интеллигенции как нравственно озабоченной общины, поскольку предполагаемая"нравственность" - главный ресурс (социальный капитал) АС. Этот выбор чаще всего бывает вынужденным и означает, что АС смирился со своим имущественным положением и думает только о том, чтобы не потерять самоуважение.В этом случае мы имеем дело с чистой компенсаторикой.

Классик самоопределения интеллигенции как морального ордена - Р.В.Иванов-Разумник. Из его многочисленных высказываний приведём одно: "Интеллигенция есть этически - антимещанская, социологически -внесословная, преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному,общественному и личному освобождению личности"84. Иванов-Разумник предпринял, кажется, и первую попытку построить вокруг этического определения интеллигенции научный дискурс, в основе которого лежит его полемика с Махайским,85 определявшим интеллигенцию в терминах марксистской политической экономии.

В России была предпринята серьёзная попытка навязать академической практике этот вариант компенсаторной самоидентификации. Нельзя сказать, что академическая среда согласилась определять "интеллигента"по моральному критерию, но изгнать такую постановку вопроса из академической практики тоже не удается. Более того, именно "моралисты" снова и снова подогревают стерильные академические дебаты о "дефиниции". Надо думать, это происходит потому, что именно в самой "академии" как социальной среде находится основная масса АС этого типа. Так было всегда, а после перестройки маргинализация этой среды усилилась и обогатилась новыми оттенками. И, между прочим, участие в академических дебатах есть форма социальной активности этого АС.

Не вполне симметрично, но оппозиционно моралистическому определению интеллигенции определение интеллектуала как рационально мыслящего профессионала. К этой версии имеют повышенное влечение корпоративные интеллетуалы, оперирующие в сфере науки, особенно прикладной науки и в сфере наемного управленчески-консультативнаго труда. Но в России, в отличие от Запада, этот статусный выбор получил гораздо меньшее влияние. Он, было, заявил о себе во второй половине XIX века, но рано заглох. Его судьбу прозорливо предвидел Тургенев (в образе и судьбе Базарова). Эта версия в самом деле потом не выдержала конкуренции. Удар по ней нанесли "Вехи", сильно передёрнувшие карты и обвинившие интеллигенцию, вдохновлявшуюся идеями просвещения-рационализма-утилитаризма как раз в недостатке профессиональной культуры.

В советском общественном проекте интеллигентом был"назначен" именно специалист- профессионал, но АС сам этому воспротивился.

После перестройки понятие "профессионал" как статусный самоопределитель (сопровождаемый положительными атрибутами или нет)начинает успешно конкурировать с понятиями "интеллектуал" и"интеллигент". Это связано главным образом с тем, что в России популярен миф, согласно которому на Западе вместо российской интеллигенции существуют "профессионалы". Русский интеллигент, якобы, догматичен,непрактичен, склонен к фантазиям, а западный профессионал толерантен, практичен и трезв.86 Романтизированный имидж "западного профессионала"становится все более привлекателен для АС, особенно для социально успешного. Всё это, конечно, полное недоразумение. На самом деле так называемому габитусу западного профессионала соответствует габитус российского профессионала, а габитусу российского интеллигента соответствует точно такой же на Западе.

Модификация моралистского подхода - попытки определить интеллигенцию по ее отношениям с властью. Существует представление, будто интеллигенту имманентно некое героическое противоборство с властью, какова бы власть ни была. Оно комбинируется с представлением, что всякая власть со своей стороны враждебна интеллегенции. Исторические свидетельства именно таких отношений интеллигенции с властью, конечно, очень массивны. Происхождение секулярной "новой культуры" как альтернативной, внесословность и изначальная маргинализация интеллектуалов, а в дальнейшем неизбежное отчуждение значительной их массы создали сильную и неуничтожимую традицию "сопротивления" в их среде. Но,разумеется, трансформировать эту историческую традицию в видовое свойство интеллигенции- грубая техническая ошибка. Возможность этой ошибки объясняется именно тем,что за "проблемой дефиниции" скрываются сословно-статусные амбиции.

Именно в этой зоне происходит непрекращающийся осмозис описательного и нормативного дискурса. Разговоры о том, что интеллиегенция всегда оппозиционна, безнадёжно перепутаны с разговорами о том, что она должна быть оппозиционна, и разговорами о том, что если индивид не в оппозиции, то он не настоящий ингтеллигент.

Другой вариант той же полемики - это рассуждения об уникальности русской интеллигенции. Убеждение,что российская интеллигенция уникальна, доминирует в российском общественном сознании. Рядом с ним всегда существовала иная точка зрения, но она никогда не была популярна. Её даже не замечали. Эта диспозиция подчёркивает то, что убеждение в своей уникальности было результатом сильно мотивированного выбора. Если бы это было не так, то невозможно было бы объяснить, каким образом так называемые "люди науки" способны игнорировать столь обширную и общедоступную фактуру и сильные мнения некоторых серьёзных мыслителей.87 Преобладает миф, с удивительно простодушной прямолинейностью сформулированный типичным представителем русской интеллигентской самоопределительной практики: "…русская интеллигенция - единственная в своём роде. Ни в одной стране мира не было хотя бы отчасти подобной социальной группы".88 Вот ещё один пример такого чистого фольклора (из материалов политического клуба"Творческое объединение "Собор""): "На Западе нет такой социальной реалии - интеллигенции, там есть интеллектуалы, занимающиеся умственным творческим трудом и не берущие на себя непосильной ноши быть воплощённой совестью нации...". И далее: "...если бы иностранец узнал о нашей теме, это было бы для него странно. Иностранец знает, что intelligence это что-то не то,а интеллигенция даже в русско-английском словаре пишется в русской транскрипции..."89

К сожалению, представители профессионально-научной общины пишут примерно то же самое. Вот пример: "Ничего похожего на нашу интеллигенцию на Западе нет, если не считать маргиналов левого толка, но они как раз и не делают погоды". [90] Все наперебой цитируют знаменитую фразу Бердяева, что, "Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов,сначала по преимуществу из более культурной части дворянства, позже из сыновей священников и диаконов, из мелких чиновников, из мещан и после освобождения из крестьян. Это и есть разночинная интеллигенция, объединенная исключительно идеями и притом идеями социального характера. Во второй половине ХIХ века слой который именуется просто культурным, переходит в новый тип, получивший наименование интеллигенции. Этот тип имеет свои характерные черты, свойственные всем его настоящим представителям" [91].

Никому не приходит в голову заподозрить Бердяева в некорректности, а скорее даже в фальсификации. Бердяев подарил русским АС очень удобную для них формулу, и все счастливы. Формула Бердяева многословна и в ней есть оттенки, позволяющие в принципе толковать её по разному, но те, кто её цитируют не видят в ней ничего, кроме определения русской интеллигенции как идеологической группы по существу и противопоставления интеллигенции"культурному" слою.

Но, пожалуй, все рекорды наивности бьёт такой пассаж,принадлежащий авторитетному у интеллигентоведов В.Кормеру. В виду его исключительной характерности позволим себе длинную цитату: "...мы во многом узурпировали понятие "интеллигенции", распространив его на неподлежащие ему области… Это наименование присваивается ныне всему без разбора образованному слою, всем, кто занимается умственным, не ручным трудом. А это неверно, у нас исказился первоначальный смысл слова. Исходное понятие было весьма тонким, обозначая единственное в своём роде историческое событие:появление в определённой точке пространства, в определённый момент времени совершенно уникальной категории лиц...буквально одержимых ещё некоей нравственной рефлексией, ориентированной на преодоление глубочайшего внутреннего разлада, возникшего между ними и их собственной нацией, меж ними и их же собственным государством. В этом смысле интеллигенции не существовало нигде, ни в одной другой стране, никогда..." В.Кормер далее замечает, что в других странах были всякая оппозиция и отщепенство, но "...никто...не был до такой степени , как русский интеллигент, отчуждён (курсив автора) от своей страны, своего государства, никто как он не чувствовал себя настолько чужим - не другому человеку, не обществу, не Богу, но - своей земле, своему народу, своей государственной власти... именно это сознание коллективной отчуждённости и делало его интеллигентом... И так как нигде и никогда в Истории это страдание никакому другому социальному слою не было дано, то именно поэтому нигде, кроме как в России, не было интеллигенции... Таким образом этот родовой признак интеллигенции совпадает по сути с её определением (курсив мой - А.К.) [92]

Рассуждения об уникальности русской интеллигенции существуют в двух вариантах - критическом и апологетическом - и ведутся обычно с нарушениями всех правил сравнительного атрибутирования. Главная ошибка здесь в том, что большее влияние русской оппозиционной интеллигенции на российской общественной арене принимается за свойство российской интеллигенции,типологически отличающее ее от западной93. Не говоря уже о технической ошибочности такого обобщения ad hoc, само впечатление,будто русская интеллигенция была более политически идеологизированной и оппозиционной, чем западная, и больше влияла на политическую жизнь, если не совершенно ложно, то нуждается в сильной корректировке. Скорее всего неодинакова функциональная включённость этих агентов в разные общественные системы и их значение в политической истории этих сообществ, что свидетельствует о разнице между системами. И конкретные сообщества различаются,в частности, и по этим признакам тоже.

Культивирование морального инстинкта и оппозиционности(внесистемности) совсем не бессмысленная практика, а представляют собой вполне адекватную реакцию отчужденных и лишенных привилегий (underpriveged) индивидов и групп на их положение в обществе. Так же вполне легитимна их попытка присвоить себе положительное самоназвание "интеллигенция". Соционимы в бессословном обществе не принадлежат изначально никому и присваиваются теми, кто наиболее настойчиво и громко на них претендует. Но абсурдно считать эту политизированную словесную активность научной дискуссией.

Благоприятно для контроверз и то, что функциональность умственного труда не очевидна. С одной стороны, значительная часть умственного продукта долго остаётся невостребованной и имеет репутацию бесполезной. В обществе циркулируют представления об интеллектуальной деятельности как досужем занятии привилегированного меньшинства, болезненной гиперактивности или черной магии. С другой стороны, распространено представление, что интеллектуальные корпорации с некоторого момента начинают работать в холостую, то есть симулируют интеллектуальную деятельность. Оба этих представления преувеличивают "паразитизм"интеллектуалов, но вовсе не лишены оснований.

Умственная деятельность может рассматриваться как производство или как потребление, и её статус колеблется вместе с колебаниями статуса труда и досуга в обществе. Если статус досужего потребления в обществе невысок, то и умственные занятия, ещё не санкционированные рынком, имеют низкий статус. Ситуация причудливым образом меняется, когда в обществе накапливается большая масса людей, чьи умственные занятия оказываются "вынужденно досужими". Это те, кто не институционализировался в качестве"интеллектуала" или чей продукт остается невостребованным на рынке из-за несовершенства конкуренции, "дорыночной" дискриминации или даже прямого преследования с целью его уничтожения.

Те, чей умственный продукт остаётся невостребованным,вырабатывают мощный компенсаторный миф, превозносящий достоинства свободного,незаинтересованного, нелицензированного, неоплаченного и плохо оплачиваемого умственного труда и даже настаивают на том, что только такой труд и следует считать "умственным".

Эта мифология нагнетает авторитет "досуга" и"досужих" занятий. АС определяет себя как "интеллигента",ссылаясь на содержание своего досуга. Атрибутирование переносится в сферу потребления, и интеллигенция сортируется по степени ее интереса к искусству и по художественным вкусам. Объясняется это тем, что занятия наукой не имеют достаточного демонстрационного потенциала, а "потребление культуры"как социально осмысленная деятельность, или, если угодно, как статусная политика должно быть непременно "показным" (conspicuous consumption Веблена).

(2)типология и сортировка

Самоназвание как способ самоидентификации может быть самоцелью и может быть инструментом для достижения каких-то иных целей. Внизу и на периферии общества самоидентификация - самоцель. Поскольку этот семиотический ресурс - единственный ресурс, который АС может использовать,чтобы зафиксировать своё статусное достоинство. В качестве самоцели самоназвание обладает стопроцентной эффективностью. Чем ближе к центру общества и чем выше в социально-имущественной иерархии располагается АС и чем разнообразнее его ресурсы, тем эффективность самоназвания меньше. Цели АС разнообразнее. АС всё меньше нуждается в оборонительной компенсаторике, но всё больше в технике саморекламы ради карьерного или рыночного успеха. Соответственно его политика самоидентификации становится более разнообразной. Во-первых, АС может быть уже весьма безразличным к "самоназванию". Если он всё же считает важным как-то себя именовать, то он может и не предпочесть самоопределение "интеллигент".Но если он всё же считает нужным самоопределяться в качестве"интеллектуала", то его идентификационная озабоченность толкает его не в сторону "дефиниции", а в сторону типологии и сортировки.

Тогда для политики самоидентификации становятся более релевантны характер труда и культурного стиля. Против такого атрибутирования АС не возражает. Он даже активно тяготеет к нему, поскольку, во-первых, это избавляет его от моральных обязательств, что обременительно даже в том случае,когда они на самом деле не выполняются. Во-вторых, атрибутирование через характер труда и культуру позволяет АС не только коллективно самопределяться,но и дифференцироваться внутри самоопределившейся общины. В отличие от "моралистов",осуществляющих свою политику идентификации "снизу", "трудовик" защищает свой статус, из положения "сверху".

Пока умственным мог считаться всякий немускульный, то есть "чистый" труд, не было особой потребности настаивать, что"интеллектуалы" и "белые воротнички" это разные люди. Но сфера немускульного труда неуклонно расширялась и сегодня за ее пределами остается лишь меньшинство общества. В результате самоназвание"интеллектуал" обесценивается и появляется АС, озабоченный тем, чтобы сохранить элитарные коннотации этого понятия.

Огромная масса конторских работников, заменившая массу заводских рабочих по мере роста производительности труда в производстве вещей,теперь как будто может начать сокращаться вследствие компьютеризации, то есть механизации умственного труда. Что будет со всей этой массой"интеллигенции" до сих пор не вполне ясно. Но если обратная деквалификация не произойдет, или будет происходить медленно и не очень заметно, импульс к пересмотру представлений о том, что такое умственный труд окажется очень силен, коль скоро найдутся агенты, непременно желающие обозначить свою элитарность через причастность к "умственному труду".94 Они особенно настаивают на том, чтобы различать творческих работников, с одной стороны, и операторов, имитаторов, исполнителей рутины, или как они любят иногда выражаться, "рядовой интеллигенции", с другой стороны.

В.Шляпентох, объявляя, что он не сторонник"нормативного" определения интеллектуалов и что он предпочитает формальное их определение как работников умственного труда, всё-таки оговаривается, что у этого определения есть недостаток: оно не позволяет отделить подлинных (genuine) интеллектуалов,куда он, очевидно, относит самого себя, от поддельных (bogus) 95.

В.Шляпентох сообщает в другом месте, что в советской академической среде существовали две параллельные системы пристижа. Престиж определяло (а)государство и (б)сами интеллектуалы. Расхождения, сообшает Шляпентох, были весьма значительны. Он рассказывает о том, как сами сотрудники Академии наук опрашивали самих себя и обнаруживали, например (1970 год), что только 35% сотрудников АН были удовлетворены тем, как государство оценивает их работу. Это и были "подлинные интеллектуалы". А"поддельные" предпочитали государственную оценку.

Отметив, что "в Советском союзе всегда существовала борьба между официальным и неофициальным престижем"96, Шляпентох не находит ничего более интересного, чем выразить недовольство конвенциональным определением интеллектуала как работника умственного труда. Яркий пример неотрефлексированного привнесения в научный контекст собсвенных переживаний в ходе карьерных разборок с коллегами. Сравним это с тем, что из того же материала делает Пьер Бурдье в "Homo Academicus"....

Тенденция подчеркнуть "нетворческий" характер"рядового" интеллигента, оказывается, возникла задолго до того, как образование стало доступно широким массам. Некто Денисенко (1884 год) говорил об интеллеггенции так: "...способный понимать всё или почти всё, что в данное время доступно пониманию хотя, с другой стороны, такой человек, как говорится, пороху не выдумает".97

Подобные сортировки проблематичны даже на идеально-типическом уровне (ролевом). Прежде всего, совсем нелегко отделить"творчество" от "рутины". Если быть ригористичным, то в категорию "творцов" попадут буквально единицы (эйнштейны-эдисоны или гегели-гоголи). "Творцы" как харизматики выпадают, таким образом, из повседневности и изо всякой классификации. Кстати, они сами совершенно не нуждаются в каких бы то ни было социальных определителях, так как атрибутируются через личные достижения и, что называется, by default. Если что-то и проблематично с этой фактурой, так это определение и классификация умственной функции в обществе (см. Знанецкого).В разделении работников умственного труда как "белых воротничков" на "творцов" и"операторов" нуждаются именно те, чье самоопределение как"творцов" сомнительно.

Поэтому на самом деле сначала нужно формально обеспечить нечто вроде "клейма качества" на продукт их труда или функцию, при исполнении которой они находятся.

В этой связи интересна пропаганда с целью скомпрометировать образовательный ценз при определении интеллигенции. Массовое высшее образование, уверяют в этом случае АС, всё больше теряет качество. "Интеллигенты по диплому", "дипломированные мещане" и прочие пежоративные атрибутирования - популярный прием этой пропаганды. Учителя и инженеры, то есть с беспристрастной точки зрения "интеллигенты" par excellence,оказываются первыми объектами-жертвами этой пропагандистской кампании. Потребность АС в положительном самоназвании оказывается намного сильнее, чем его познавательный интерес.

Интересно, что советские АС, так озабоченные тем, чтобы поместить себя выше "массы белых воротничков", совершенно не обратили внимания на то, что с некоторых пор "служащие", делившие с ними"почётное" имя "интеллигенция", занимаются гораздо более рутинным и неквалифицированным трудом, чем квалифицированные рабочие-ремесленники. Советские АС всячески принижали инженеров, опустившихся,как они считали до положения квалифицированных рабочих, но им никогда не приходило в голову задаться вопросом, не стал ли выскосоразрядный рабочий и изготовитель штучного товара, более квалифицированным и умственно оснащенным,чем конторский служащий98 и, я добавил бы, журналист или актёр.

Проблема сортировки интеллектуалов по"вертикали", будучи познавательно очень мало продуктивной (если не стерильной вообще), отражает процесс социального расслоения в этой среде. В этом контексте политика идентификации имеет не только компенсаторный характер. Разговоры о "творчестве" и "творцах", о "настоящих учёных"и "псевдо-учёных" прикрывают обширную практику конкуренции за приобретение академических титулов, должностей в специализированных учреждениях типа "мозговых трестов" и практику захвата позиций в медии. Эти разговоры - часть техники присвоения и концентрации "человеческого капитала" (human capital) или"культур-капитала". Считается, что субстанция культур-капитала это"знания". На самом деле с этой субстанцией успешно конкурирует и даже побеждает в конкуренции "авторитет"; поэтому нагнетение"репутации" - экономически рациональная стратегия. АС этого рода хочет доказать свою особую необходимость бизнесу, администрации и широкой публике (через медию) и, таким образом, обеспечить себе более высокие доходы. Это имеет место даже там, где его доходы и так весьма значительны.

(3)Оценочная пропаганда

В оценочной пропаганде очень трудно "отделить зерна от плевел". Одни и те же критические аргументы и обвинения можно обнаружить у очень разных авторов - от политического зоила Всеволода Кочетова до великого мыслителя Макса Вебера. Разница между ними скорее стилистическая. Почти каждое обвинение или похвала имеет известные основания, но очень часто они оказываются доведены до абсурда особой риторической стилистикой и интонацией, а также некорректной генерализацией и другими некорректными логико-языковыми операциями. В этом очерке нас интересует исключительно содержательная сторона антиинтеллигентских высказываний. А она определяется социальной симпатией или антипатией, происходящей от конкурентного соперничества, различия классовых интересов, партийных разногласий и статусной ревности. Обвинители и апологеты пользуются любым атрибутом группы или её поведения, превращая её риторически и контекстуально в порок или добродетель, в признак плебейства или элитарности, добродетельности или порочности.

Часто оценки представляют собой стилистически преобразованные дефиниции и классификации, циркулирующие в академической среде(см. выше)

Систематизировать разные варианты оценочной пропаганды в адрес интеллектуалов очень трудно. Соблазнительно было бы различать(1)пропаганду справа или слева, (2)пропаганду, исходящую от разных классов или от самих интеллектуалов - как органических или традиционных, как нового класса или как агентов самоопределения; (3)пропаганду, стимулируемую конфликтом интересов (действительных или надуманных) или рессентиментом. В кросс-культурном плане так же соблазнительно противопоставить англо-саксонскую коллизию континетально-европейской, или западную - российской.99 На самом деле каждый случай личного самовыражения через отношение к интеллигенции -смешанный. И ситуации в разных культурных зонах более сходны, чем это принято думать, а если и различны, то разница между ними фиксируется не так просто, как это обычно делается. Поэтому наше краткое рассмотрение оценочной прапаганды будет носить нарративный характер лишь с некоторыми намёками на типологию.

Похвалы и обвинения в адрес интеллектуалов как будто бы должны уравновешивать друг друга. Так и есть, если брать общественную практику всю в целом, но тут необходимы некоторые уточнения. Дело в том, что (а)само слово "интеллектуал" имеет сильную инерцию положительного употребления в Новой истории и (б) похвалы инкорпорированы в научный или псевдо-научный дискурсы. Интеллигенция, как некогда аристократия, слишком уверена в безусловности своего статуса и не считает особенно необходимым заниматься "самопродвижением" на широкой арене. Она склонна думать,что её позиции достаточно сильны сами по себе и что ей достаточно просто себя демонстрировать. Похоже на то, что такая безмятежность в большой мере оправдана. Если бы атаки на интеллектуалов были успешны, то антиинтеллигентская традиция давно бы заглохла за ненадобностью. На самом деле надобность в ней восстанавливается снова и снова.

Поэтому обвинительная традиция в оценочной пропаганде(часть политической жизни) намного массивнее. Положительно-оборонительную пропаганду мы уже рассмотрели, обсуждая "проблему дефиниции" и"качественной сортировки" интеллигенции в "научном" дискурсе.Чтобы не повторяться, здесь мы рассмотрим только обвинительную сторону.

Враги и конкуренты той или иной группы стремятся её дезавуировать. Техника такого дезавуирования может быть разной. Самое популярное средство - придумать для группы унизительную кличку. Вокруг понятия"интеллектуалы" сложился целый рой стилистически гораздо более определенных синонимов с большим перевесом в пользу пежоративных.

Другой способ дезавуирования - это педалирование связи самоназвания группы с названием другой, уже скомпрометированной группы, то есть установление "порочащих связей".

Эти способы эффективны почти исключительно в той среде,где были изобретены, то есть убеждают тех, кого особенно убеждать и не надо бы.Гораздо труднее скомпрометировать самоназвание группы в глазах самого АС или всего общества, пытаясь вытеснить её положительные коннотации отрицательными и превратить само самоназвание группы в унизительную кличку. Чтобы самоназвание группы вызывало у всех негативные ассоциации, нужно группу "разоблачить".

Техника разоблачения может быть примитивной"конспираторного рода" в духе мифологии о "жидо-масонском"или "империалистическом заговоре". А может быть и весьма изощрённой,с использованием инструментария расшифровки "ложного сознания" или реконструкции"материальных интересов (vested interests)", "подлинных" мотивов и целей политики индивидуальной и групповой самоидентификации. Второй вариант может базироваться на марксизме, социологии знания Манхейма и особенно её постмодернистких продолжениях в духе Фуко или Бурдье.

Перемена в оценочном потенциале имени требует очень длительных пропагандистских усилий и не вполне ясно, достаточно ли одних таких усилий вообще. Больше похоже на то, что такая перемена совершается (если она совершается вообще) в ходе длительных и медленных социальных и культурных изменений, а оценочная пропаганда, о которой мы здесь говорим, не более чем их документация. В любом случае, оценочное переосмысление социального определителя(соционима) есть одновременно и свидетельство и суть происходящей трансформации, иногда очень глубокой.

Не следует смешивать антиинтеллигентскую полемику с традицией европейского антиинтеллектуализма, зародившиейся в начале модерна. Антиинтеллектуализм как полемика со сциентизмом, позитивизмом, рационализмом, редукционизмом,утилитаризмом и т.д100 гораздо старше и лишь частично совпадает с антиинтеллигентской политической полемикой (не конгруэнтен ей). Антиинтеллигентская полемика (пропаганда) связана со старой антиинтеллектуалистской, вдохновляемой религиозным духом, традицией, но не сводится к ней.

Критика интеллигенции как социального тела, или коллективной личности (ad homini) заметно отделяется от старой классической традиции антиинтеллектуализма как критики определённогого мировоззрения (ad hoc) и становится преобладающей с конца XIX века, когда начинается открытое противостояние разных социальных сил на политической арене демократического общества и окончательно оформляются современные политические партии. С этого времени обвинения в адрес интеллектуалов уже не сводятся к мировоззренческой полемике и становятся весьма разнообразны.

Если мы составим полный список обвинений в адрес интеллектуалов и интеллигенции, то легко обнаружим, что эти обвинения трудно совместимы и даже исключают друг друга. Этого следовало бы ожидать даже если бы интеллектуалы были гомогенным классом с устойчивыми характеристиками. На самом же деле ни того ни другого нет. Интеллектуалы разнородны и их поведение меняется. Кроме того, оценочная пропаганда (как обвинительная так и апологетическая)представляет собой в сущности борьбу с какими-то проектными идеями, ценностями или социальными тенденциями, но артикулированную не тематически, а личностно. Наконец,она исходит от разных людей, или одни и те же люди в меняющихся обстоятельствах ради компрометации других людей просто не обращают внимания на то, что сегодня говорят прямо противоположное тому, что говорили вчера. В реальной политической жизни, в ходе обмена репликами, аргументация ad hoc постоянно переплетается с аргументацией ad homini.

Критики интеллектуалов "справа" описывают их как социальных дегенератов, подрывной элемент, доктринёров-теоретиков, имморалистов, космополитов, врагов народа,отщепенцев.

Этот обвинительный арсенал появился впервые во Франции во времена дела Дрейфуса, когда по выражению французского автора (Sirinelli) произошло"крещение" интеллектуалов. На следующий день вслед за знаменитым"Я обвиняю" Эмиля Золя появилось (14 января 1998 г.) коллективное обращение101 под названием "Манифест интеллектуалов", и с этого момента стали говорить об "интеллектуалах" как консолидированной политической силе. Противоположному лагерю, однако, тоже было что сказать. Оказавшийся тогда врагом дрейфусаров-интеллектуалов Брюнетьер предлагал Золя "не лезть не в своё дело" и использовал новый термин "интеллектуал" для обозначения тех, кто "живёт в лабораториях и библиотеках", изображает из себя "благородную касту", тогда как для общества "гораздо важнее практический опыт, способность к суждению, воля и характер". Интеллектуалы,продолжал Брюнетьер, "сделали очень много зла за последние 100 лет и несомненно сделают ещё больше"102

Но Брюнетьер ещё настоящий консерватор-традиционалист("традиционный" интеллигент по терминологии Грамши), у него нет собственного синдрома интеллектуала, и поэтому в его аргументации ещё нет оттенка внутриинтеллектуалистской ревнивой "разборки". Брюнетьер упирает на политическую незрелость интеллектуалов, на отсутствие у них настоящего знания жизни и общественного опыта.

Этот антиинтеллигентский аргумент был очень характерен и для такого глубокого мыслителя как Макс Вебер. Вебер добавлял к этому и кое-что ещё. Обсуждая способность разных слоёв немецкого общества к ответственной политической деятельности, Вебер особенно настаивал на "плебействе" всех слоёв, начиная с самой аристократии, не говоря уже о буржуазии. Таков же был и его приговор (немецкой) интеллигенции. Например: "...современое "писательство" (Literatentum) с его потребностью болтать на публике о своих эротических, "религиозных" и каких там ещё переживаниях чужда какому бы то ни было достоинству" или: литераторы "на том основании, что писательская профессия - интерпретировать [немецкое духовное наследие], для нации, тщеславно воображают, будто у них есть право вколачивать [в нацию] школьной палкой её будущее политическое устройство".[103]

Внимательно изучивший все полемические высказывания Вебера в адрес современной ему немецкой интеллигенции Ахмад Садри, резюмирует позицию Вебера так: "Упрекая политизированных интеллектуалов в политической наивности, называя их политическими мыльными пузырями и тупицами,упрекая их в филистерстве и подмене политики этикой, он тем не менее допускал конструктивную роль в политике вдохновляюших её интеллектуалов. Он был совсем не так благосклонен к политизированной бюрократической интеллигенции, поскольку её безответственность, как он считал, происходила не от наивности, а была органической частью их статусного этоса"104

Как содержание, так и тон Вебера в его многочисленных критических пассажах в адрес интеллигенции определяются некоторыми особенностями его личности: он был протестант, сильно стилизовавший себя под своих героев-кальвинистов, он был англоман и "буржуазный демократ", как он сам себя классифицировал.

Брюнетьер и Вебер могли считать себя интеллектуалами или нет, но они точно не переживали (как и Бертран Рассел - см. дальше) интенсивно свою принадлежность или не принадлежность к этой категории. Это позволяло им сохранять некоторую внешнюю дистанцию относительно объекта. Характерно, что ни тот, ни другой, несмотря на жёлчность своих высказываний в адрес интеллектуалов, не морализировали сами. Вабер, наоборот, даже считал морализаторство в политике специфическим грехом интеллигенции.

Но уже у современников Брюнетьера или Вебера обнаруживается противостояние двух разных интеллигентских клик одной социальной природы, но выбравших (по тем или иным причинам) разные политические убеждения.Здесь в разной пропорции комбинируются обвинения в интеллектуальной"второсортности" и "аморальности".

Интеллектуалы, писал Морис Баррес претендуют на то, что они "аристократы мысли", а на самом деле они "придурки, стыдящиеся думать так же как простые французы… полу-интеллектуалы…лоботомированные дворняжки (le chien décerebré)… убеждённые в том, что общество должно базироваться на логике и не желающие признать, что в основе всего лежит нечто более высокое, чем индивид, и даже чуждое индивиду. Он употребляет такие выражения как "proletariat de bacheliers(бесштанные бакалавры)"105 Ему вторит Шарль Моррас, называющий интеллектуалов "parvenus de l'intelligence" (это даже не нуждается в переводе, поскольку эти слова есть и в русском языке) и объясняющий появление этой категории людей тем, что "государственная система образования производит слишком много писателей и тем самым плодит"proletariat intellectuel" 106 Как поразительно всё это напоминает настроение и лексику "Вех" и нынешних российских апологетов "настоящей интеллигенции"

Критики интеллектуалов справа, как и следовало ожидать,связывали "второсортность" культуры интеллектуалов с их рационализмом. Была даже написана в этом духе целая книга, под характерным названием "Les Mefaits des Intellectuels" (интеллектуальные инвалиды); её автор называл интеллектуалов из-за их культа рационализма"бюрократы мысли "107

А вот другой пример из того же времени: "Эстетический индивидуализм нашего классического и романтического периодов погиб и похоронен под массовым сознанием и массовыми чувствами 60-х и 70-х годов (XIX века -А.К.). Он заглушён демократическими требованиями равенства и социализма и коммунистическими идеалами будущего... Материализм и позитивизм опошлили наше мышление. Методы естественных наук оказались бессильны по отношению к духу жизни...Философия с её мелочными гносеологическими хитросплетениями трактовала человека как будто в его жилах течёт разжиженный сок одного только рассудочно-деятельного мышления, и слишком долго игнорировала инстинкт и влечение, чувство и волю". Так писал в конце XIX века видный немецкий комментатор уходящего века Теобальд Циглер.

Цитирующий его Милюков108 остроумно обращает внимание на то, что этот пассаж как будто бы взят из "Вех". Милюков мог бы с таким же успехом искать аналогии во французской антидрейфусарской публицистике. "Вехи" вовсе не были специфическим событием русской общественной жизни.109

В России очень сильна была оппозиция интеллигенции со стороны монархии и её штаба власти как корпорации. Классическими обличителями интеллигенции (интеллектуалов) были сами монархи и главные идеологи системы вроде Победоносцева. Формула "православие-народ-самодержавие"декларировала органическую системность российского общества и не предусматривала никаких "интеллектуалов". Те, кто себя так определял,автоматически становились "лишними людьми", чужеродным элементом -отщепенцами, космополитами и пр.

Органическая интеллигенция правившего в СССР"партийного сословия" в своём обличении "интеллигентщины" продолжает эту традицию. Образцовым носителем антиинтеллигентского синдрома был известный писатель Всеволод Кочетов, рисовавший в своих романах "типичного интеллигента" самыми чёрными красками. В том же духе выступала и группа публицистов,группировавшихся вокруг журнала "Молодая гвардия". Было принято считать, что они были на самом деле рупором правящих кругов. Обиженная ими интеллигенция называла их писания "доносами".

Но Победоносцев был персонификацией церковной бюрократии,то есть так сказать, трижды интеллектуалом - сперва как разночинец, потом как бюрократ и как церковник. Для терминологии Грамши он представляет крепкий орешек, поскольку в нём сочетались и"традиционность" и "органичность". Официозные обличения в адрес русской интеллигенции имеют сильный оттенок внутриинтеллигентских препирательств.

В разночинно-интеллигентскую среду этот дискурс переносит Достоевский. А полностью его усваивает сама "свободная" интеллигенция в "Вехах". По мере этой транспортировки обвинительного пафоса из одной социальной среды в другую усиливается его рессентиментный элемент. Он уже окончательно преобладает в исполнении Солженицына. Обвинительный пафос в ходе этого дрейфа сохраняется, но его артикуляция меняется. От обвинений в адрес интеллектуалов АС переходит сперва к обличению "неправильных"интеллектуалов, а затем "ненастоящей" интеллигенции и, наконец,лишает АС права на выбранное ими самонаименование, как это и делает Солженицын.Поразительно, что вдохновляясь "Вехами", он не замечает того, что мог бы сам стать объектом их критики [110].

Весьма ожесточённой была антиинтеллигентская традиция в Германии.Она была почти целиком внутриинтеллигентской распрей. В националистически-фашистской традиции интеллектуалов называли "лишёнными инстинкта", "абстрактниками", "испорченными образованием", "евреями", "вивисекторами", "безродными инвалидами", "столичниками", "негативистами". В марксистской традиции: "интеллектоидами", "вожаками" ("бонзами"), "своевольниками", "индивидуалистами", "лишёнными чутья теоретиками", "болтунами-фразёрами", "болезненно нерешительными оппортунистами", "негативистами", "ошалелыми мелкими буржуа".[111] Нетрудно заметить, что эта традиция очень близка к, так сказать, "ленинской", но было бы неосторожно думать, что эта традиция была привнесена в Германию из СССР во времена ГДР. Она была вполне самостоятельна и в своё время, вероятно, даже повлияла на советскую.

Д.Беринг, собравший эту впечатляющую коллекцию эпитетов,замечает: "Попытки демократического центра выработать противоположную терминологию, провалились. Они оказались внутренне противоречивы. Не удалось также найти языковой ярлык (Kennwort),достаточно нагруженный позитивными оттенками и в то же время пробивной" [112]

Английская антиинтеллигентская традиция не агрессивна, а скорее снисходительно-презрительна. В её основе оппозиция практики и теории. В11-ом издании Британики интеллектуал определяется как "человек, занятый теорией и принципами, а не практикой; в результате он имеет дело по преимуществу с абстракциями; он далёк от реальности и не стремится к чувственным удовольствиям (pleasures of sense)113.

Английский миф, как пишет в важной ревизионистской работе Т.У. Хэйк, гласил: наша нация обходится без интеллектуалов. Дескать, немцы,французы, русские любят теорию, а мы уважаем опыт, практическую мудрость и обычай. У нас характер важнее чем интеллект.В этом духе вся викторианская воспитательная традиция была ориентирована на воспитание сильного,активно-добродетельного характера. Другой миф гласил, что интеллектуалы не имеют власти и не пользуются влиянием. Поэтому само наименование не было престижно. Многие интеллектуалы не хотели так называться. Бертран Рассел,например, говаривал: "Я никогда не называл себя интеллектуалом...Мне кажется так называют себя те, кто хочет казаться более интеллектуальным, чем он есть на самом деле. Надеюсь, я не из их числа"114

Хэйк считает всё это недоразумением. Роль интеллектуалов в Англии была скрыта, потому что они были больше интегрированы в правящую элиту. Считалось, что викторианские интеллектуалы никогда не вступали в явную конфронтацию с политической властью и не образовали "интеллигенцию французского стиля". Но на самом деле до 70-х годов их просто так не называли - в ходу для той же категории были такие названия как clerisy (клир), men of letters (писатели), literary men, cultivators of science(популяризаторы науки). В самой Франции, впрочем, понятие"интеллектуал" до дела Дрейфуса тоже в ходу не было.

Д. Святополк-Мирский, рефлексировавший на тему"интеллектуалы в обществе" раньше, чем туземцы, уже давно отмечал,что в Британии "образованные профессионалы" были инкорпорированы в господствующие классы.115 Надо подчеркнуть, что "образованные профессионалы" Мирского это не антипод интеллектуалов, а то, что Грамши назвал бы "органической интеллигенцией". Мирский приводит в качестве образцов такие фигуры как Бентам, Рикардо, оба Милля. Они, подчёркивает Мирский, принадлежали классу. Варьируя это замечание, мы могли бы сказать, что,во-первых, в Британии возникла более сильная, чем в других обществах, группа"буржуазной интеллигенции", и, во-вторых, что в английском обществе старые классы сумели дольше удержать в своей орбите своих интеллектуалов.

Эта ситуация хорошо иллюстрируется таким примером. Знаменитый теоретик-экономист Джон Мейнард Кейнс состоял в либеральной партии. Ему говорили, что в духе его макроэкономической теории ему следовало бы примкнуть к лейбористской партии. На что Кейнс отвечал: возможно и так, но лейбористская партия - классовая, и это не мой класс....

По мнению Мирского "интеллектуальную независимость сперва можно обнаружить только среди литераторов и художников.... Несомненно можно считать интеллигенцией Карлайла, Рэскина или прерафаэлитов, но класс независимой богемы появляется в Британии только в 80-е и в 90-е годы"116 В ходе своего становления этот социальный слой, который по терминологии Вебера(Альфреда) и Манхейма мы назвали бы "freischwebende -беспривязные интеллектуалы" громко заявили о себе критикой обывательства-мещанства, что не ускользнула от внимания Д.Мирского117, а без малого через сто лет стало предметом острого обсуждения в сенсационной книге оксфордского профессора Джона Кэри118.

Американская диспозиция сложнее. Антиинтеллектуализм английского стиля только один из её компонентов. Ему противостояла более агрессивная компенсаторика скорее русского стиля. Оппозиция "остроголовых"и "тупоголовых" (eggheads / fatheads) в Америке была более, так сказать, обоюдной и громкой, чем в Англии. Она детально и всесторонне рассмотрена в знаменитой книге Ричарда Хофстедтера.

В широком смысле недоверие бизнеса к интеллектуалам,замечает Хофстедтер, отражает ориентацию американского духа на практику. Но этого достаточно только для пассивного анти-ителлектуализма (я бы добваил:антиинтеллектуализма ad hoc). Активный же анти-интеллектуализм, то есть открытая враждебная пропаганда, это главным образом политический феномен, и он тоже присутствует на американской арене119. Интеллектуалы отвечали бизнесу тем же. Американская художественная литература, например,изобилует мало привлекательными персонажами из мира бизнеса. Этот феномен был по крайней мере однажды обобщённо отрефлексирован представителем самих деловых кругов, на что не преминул обратить внимание Хофстедтер120

Но Хофстедтер считает нужным подчеркнуть, что в Америке анти-интеллектуализм свойствен и самим интеллектуалам: "Мало таких интеллектуалов,которые временами сами не впадали бы в анти-интеллектуализм, и мало таких анти-интелектуалов, которые не были бы сами одержимы какой-то интеллектуальной манией"121 Продолжая эту тему, Хофстедтер уточняет, от кого исходят эти нападки на интеллектуалов: от "маргинальных интеллектуалов, претендентов на интеллектуальность (would be-intellectuals), unfrocked, озлобленных интеллектуалов, грамотных лидеров полуграмотных"122. Тут интересно заметить, что мы узнаём в этой "толпе" тех, кого в России обвиняют"Вехи" и Солженицын. Но русские обвинители "второсортной интеллигенции" не замечают у обвиняемых "антиителлигентства";они демонстрируют антиителлигентский синдром сами. Хофстедтер , очевидно, отнёс бы их самих к "грамотным лидерам полуграмотных". Это сопоставление ещё раз указывает на то, что в дебатах по поводу определения"интеллектуал" и в оценочном атрибутировании интеллигенции все употребляемые понятия осмыслены по разному, все элементы и параметры коллизии переменны, кроме одного - её конфликтности.

В то же время по наблюдениям Хофстедтера, американские интеллектуалы грешат, агрессивным морализмом: "Интеллектуалы подчас склонны жалеть самих себя и изображать себя в виде этаких носителей моральной чистоты посреди Вавилона"123

Интеллектуалов часто обвиняют в подрывной деятельности. Они,дескать, "мутят воду", подрывают авторитет и традицию, а вместе с ними закон, порядок и общественное благо. Их интересы не совпадают с интересами"народа" и они жертвуют интересами народа во имя своих собственных. В этом сходятся антидрейфусары, русский официоз, Вехи, Солженицын, маккартисты. Эта традиция считает, что интеллектуалы - левые. Понятия "левый" и"интеллектуал" становятся почти синонимами, а атрибутирование интеллектуалов как "левых" превращается в обвинительный ярлык само по себе.

Противоположные обвинения интеллектуалов в консерватизме,реакционности, в "правом синдроме" до некоторого времени казались немыслимы. Было, впрочем, одно блистательное исключение - обвинение интеллектуалов в том, что они по своей природе - эксплуататорский класс. Это обвинение было впервые сформулировано представителями крайней внутримарксистской ереси. Оно никогда не имело широкого хождения в той специфической наивно-марксистской артикуляции, которую оно когда-то получило у Вацлава Махайского (Вольского) и Е.Лозинского. Но оно выражало в значительной мере действительное (хотя и скрываемое или даже плохо осознанное), отношение к интеллектуалам со стороны "партии". Скорее всего партийные функционеры смотрели на "спецов" так же как Махайский, то есть видели в них контрреволюционную силу: "Нет ничего удивительного, что вся эта буржуазная братия забунтовала вместе с капиталистами и помещиками против рабочей революции, первым делом которой является уничтожение всех барских доходов. Что же касается интеллигентской мелюзги, то она пошла за сытой интеллигенцией просто в силу глупого чванства и буржуазных предрассудков, как оборванный хозяйчик лезет за богачем"124.

Махайский разоблачал интеллигенцию как классового врага,опираясь на теорию прибавочной стоимости. Прямых последователей у него не нашлось, надо думать оттого, что сама эта теория была в конце концов признана некорректной. А те, кто в неё продолжал верить, не были способны к сколько-нибудь изощрённой дискуссии.

И хотя у версии Махайского репутация дегенеративной (в этом сходятся как советские марксисты, так и доктринальные антимарксисты), она упорно живёт, вызывает интеллектуальное любопытство и может ещё быть переформулирована как в академической, так и в светски-политической традиции. В сущности и Элвин Гоулднер и Пьер Бурдье в своих представлениях о"культур-буржуазии" развивают блестящую догадку Махайского125, столь поразительно живучую, несмотря на отсутствие у Махайского прямых учеников и обилие очень агрессивных критиков его представлений.

Параллельно сложилась традиция, основанная на трактовке интеллигенции как "класса управляющих" (менеджеров). Эта трактовка звучит нейтрально, например, у такого влиятельного мыслителя как Элвин Гоулднер.Совсем нейтрализована она у Гарольда Паркина, развивавшего и иллюстрировавшего в 80-е годы внушительную концепцию, согласно которой господство в корпоративно-капиталистическом обществе принадлежит не "денежному классу", а "классу профессионалов". Гоулднер и Паркин не воспринимают само господство как патологию, подлежающую излечению, и только рассматривают исторические перспективы господства "интеллектуалов" и "профессионалов".

Несколько менее нейтральны авторы, развивавшие (в 70-е годы) похожие представления в Восточной Европе. Наиболее яркую и солидную работу написали венгры Конрад и Шеленьи126. У всех у них, помимо Махайского,были вдохновители в крайних лево-марксистских кругах, где наиболее внушительной фигурой был Ганс Корш. Разоблачительный пафос очень свойствен знаменитой книге Джеймса Бернхэма "Революция менеджеров", оказавшей, кстати, большое влияние на Джорджа Оруэлла и его антиутопию. Бернхэм был первоначально троцкистом. В широких кругах обличения "нового класса" связаны с именем самого знаменитого ренегата Милована Джиласа.127

С этими разоблачениями слева почти совпадают разоблачения справа. Ближе всего к ним Гельмут Шельский. Самая обшая формула Шельского идентична формуле Махайского. По мнению Шельского рабочий класс производит, а другой класс поддерживает непродуктивную "надстройку",внушая трудящемуся классу "осмысленность" ("Sinn-gebung") его деятельности . Интеллектуалы - это "торговцы смыслом" ("Sinn-Vermittler"), "элита носителей рефллексии" ("Reflexionselite"), "Bekenntnis und Gesinnungsgruppe", что в точности соответствует известному советскому клише для обозначения КПСС -"ум и совесть" с той лишь разницей, что Шельский глубоко ироничен. Шельский подчёркивает конфликтность отношений трудящихся и интеллектуалов, употребляя формулу "интеллектуалы против (wider) рабочих"

Согласно Шельскому господство этой группы над трудящимся обществом имеет психическую природу в отличие от физического господства старого священства (эту формулу 25 лет спустя у него заимствует Режис Дебре - см.выше). В сущности в новых одеждах воспроизводится борьба светского и духовного господства в традиционном обществе. Господство клира вчера - это господство интеллетуалов сегодня.128

На место старой классовой борьбы, злорадно продолжает Шельский, приходит новая. "Новый класс брокеров сознания и наставников в деле спасения (Heilslehrer)агрессивен экономически и политически. Он претендует на политическую власть".129

Но и это не всё. "…новый класс не просто вырабатывает социально-политическую идеологию, удовлетворяя потребность людей в убеждениях, а создаёт именно "секулярную" религию, "общественную религию"; она служит основой для заявки на господство и новой классовой борьбы, и это - регрессивный процесс, "возврат к примитивному обществу" (курсив Шельского)130.

Шельский не скрывает своих антисоциалистических настроений. На этом основании его яростная обвинительная книга могла бы считаться атакой на интеллигенцию справа. Однако его аргументация почти полностью совпадает с аргументацией слева. Эта "право-левая"амбивалентность характерена для так назывемого неоконсерватизма в англо-саксонском мире и не случайно многие его яркие представители (особенно в первом поколении) - ренегаты слева. А их враги не упускают случая, чтобы называть их иронически "большевиками".

Некоторые революционные идеологи в эпоху неокапиталистической глобализации склонны обвинять интеллектуалов в том, что они теперь сами стали "правыми", называя их всё же попрежнему"интеллектуалами". В самом деле, пост-социалистическая интеллигенция вдохновила антисоциалистическую "неоконсервативную революцию" в Англии131 и Америке на рубеже 70-х - 80-х годов и, конечно же, советскую "перестройку"132.Это провоцирует оживление антиинтеллигентской обвинительной полемики слева.

В англо-саксонском мире такого рода обвинения очень периферийны. Совсем иначе дело обстоит во Франции. Недавний пример - полемика вокруг небольшой брошюры Даниеля Линденберга.133 Сам Линденберг не обвиняет всех интеллектуалов поголовно в ренегатстве и антинародности. Тут, похоже,произошла перемена. Слишком часто обвинителям "интеллектуалов"указывали на то, что они неоправданно пользуются общим названием в полемике с каким-то конкретным сектором интеллектуальной общины. К тому же все участники подобных полемик автоматически восприимают самих себя как один из таких секторов. Формулы вроде "некоторые интеллектуалы" или поимённые списки теперь стали обычным делом и как адресат обвинений вытеснили"интеллектуалов". Так и обвинения Линденберга направлены в адрес конкретных лиц.

Но обвинительный пафос, очевидное, хотя и не прямо выраженное обвинение в отступничестве и использование атрибутов в пежоратривном смысле (например, "новые реакционеры") сохраняются. Зато его оппоненты справа попрежнему обнаруживают сильные реликты классической антиинтеллектуалистской традиции. Один, например, пишет, что Линденберг"Обвиняет интеллектуалов в том, что они возвращаются к30-годам..."134, как если бы Линденберг говорил обо всех"интеллектуалах" в духе антидрейфусарской пропаганды. Другой дискуссант употребляет такое выражение: "Поразительно, как французские интеллектуалы не способны понять взгляды в духе Токвиля!". Этот автор (Жак Жюйар) далее пишет: "Во время югославского кризиса...ужасы этнических читок, неслыханные со времён нацизма, превращение бывших коммунистических аппаратчиков в воинственных националистов, как я наивно полагал, должны были возмутить французских интеллектуалов. Но ничего подобного - как это ни смешно. То же самое было в случае геноцида в Руанде...Зато интеллектуалы решительно протестовали против Маастрихтского договора, обнаружив сильный националистический синдром в отношении европейской идеи. Вот они - новые стражи национал-государства. Впервые в истории среди левых оформилась сильная консервативная партия". Итак, на интеллектуалах теперь новое клеймо; они -"новые консерваторы"135

Столь же, если не более заметная словесная война вдоль той же линии идёт в России. Вот характерный пример (из тысяч возможных): "Утрата интеллигентской совести, аморальность - вот болезни, поразившие прозападную радикально-либеральую интеллигенцию, которая стала проводником разрушительных антироссийских сил. Такая интеллигенция...срослась с криминалитетом...Истинно нравственной интеллигенцией является та часть российского народа..."136

Оппоненты Линдендерга формально - наследники антидрейфусаров. На это указывает их склонность употреблять огульно понятие"интеллектуалы". Но антидрейфусарский пафос перешел к левым. Трудно сказать, сопоставимы ли по своему общественному значению нынешние внутриинтеллигентские разборки с баталиями времён дела Дрейфуса. Скорее всего нет. Но медия их раздувает в любом случае. Как пишет тот же Жак Жюйар: "перебранки интеллектуалов наряду со способами лечения поясницы, тайными зарплатами высшего менеджмента и проблемами пубертета - излюбленные оселки бедной воображением прессы"

Любопытно, что интеллектуалов (интеллигенцию) до недавнего времени никто не упрекал в фашизме-нацизме. Долго держалось представление (особенно в Советском Союзе), что для интеллигенции органичен антифашизм, поскольку фашизму приписывалась вражда к любому проявлению интеллектуальности, к идеям гуманизма и просвещения. Это объясняется в значительной мере тем, что сама фашистская пропаганда предпочла использовать понятие "интеллектуал" как порочащий ярлык (для нацистов это в сущности был синоним "еврея"). Конечно, большая часть интеллигенции(далеко не вся она!) впоследствии дистанцировалась от практики фашистского и нацистского руководства, когда они скомпрометировали себя тяжёлыми эксцессами злоупотребления властью. Но также несомненно, что консвервативно-революционный и националистический компоненты фашизма обеспечивала как раз интеллигенция. Когда участие интеллигенции в фашизации Европы всё же не замалчивалось и обсуждалось, АС предпочитал говорить обо всяких других возможных грехах (продажности, предательстве) каждого отдельного интеллигента, замеченного в "грехе фашизма". Вообще сложные отношения между словами"интеллигент"("интеллектуал") и "фашист", их параллельное использование как ярлыков в политике идентификации (себя и противника) и статусных препирательствах между отдельными корпусами АС заслуживают специального рассмотрения.

Только очень недавно в Германии было снято табу с этой темы, хотя пионерная работа Макса Вайнрайха была написана уже в 1948 году137Решительно опровергает стереотипные представления биография важного функционера СС Вернера Беста138. А в Англии появилась чрезвычайно смелая книга Джона Кэри139, где оксфордский профессор прослеживает поразительные параллели между"Mein Kampf" Гитлера и английскими писателями-интеллигентами с конца XIX века до Второй мировой войны. Книга Джона Кэри вызвала короткую бурю возмущения, после чего её 10 лет уже предпочитают не вспоминать. Интонация Кэри весьма нейтральна и если за его корректными формулировками видеть всё же некоторую обвинительную интенцию, то это скорее всего обвинение интеллигенции в том, что она долгие годы лицемерно открещивалась от нацизма, сделав его "козлом отпущения" и используя как противообраз в самопропаганде.

Это ещё совсем не обвинение в нацизме и до таких обвинений дело вообще пока не дошло, но в России некоторые авторы находят возможным обвинять русскую интеллигенцию в том, что она обнаружила"тоталитарный характер" и отвечает за советский тоталитарный режим(была агентом тоталитаризма).140 Это обвинение, впрочем, касается только "интеллигенции" в понимании"Вех" и не относится к "образованному классу", который, напротив,рассматривается как жертва "плохой" интеллигенции. Хотя в сущности эта линия продолжает линию Корша-Бернхэма, их как раз никто не вспоминает. Скорее всего просто потому, что не знают. Но если бы знали и поняли адекватно, то,скорее всего, растерялись бы. Потому что тогда пришлось бы разоблачать не русскую разночинную интеллигенцию за её "революционный грех", а тех самых "трезвых профессионалов", которые изображаются как"положительный тип", так и не получивший якобы развития в России.

Очень популярны обвинения интеллигенции в продажности,предательстве и аморальности. Понятно, что к таким обвинениям особенно склонны нонконформные, периферийные группы самой интеллигенции, покинувшие систему добровольно или вытесненные из неё в результате внутривидовой конкуренции. Обвинения произносятся с позиций "настоящей интеллигенции" в адрес тех, кто пошёл служить власти и стал "ненастоящей интеллигенцией".

Эта обвинительная традиция была особенно сильна в советском обществе, поскольку именно здесь образовался мощный слой неадекватно позиционированных в обществе агентов самоопределения. Виртуозами этой традиции были Н.Я.Мандельштам и Аркадий Белинков. Н.Я.Мандельштам, чей образ сильно слился с образом легендарного мученика-поэта Осипа Мандельштама, сама стала культовой фигурой. Гораздо более язвительный и блестящий А.Белинков141 никогда не был так широко известен, а при выходе этой традиции из подполья и вовсе потерялся. Теперь постепенно забываются оба, но именно их устами было выражено коллективное недовольство советской социально "недооценённой" или даже репрессированной интеллигенции своей судьбой. Их инвективы в адрес"продажной интеллигенции" повторяются снова и снова. Трудно сказать,что это: высказывания "классиков", разносимые теми, кто не знает об их источнике, или повторные "изобретения велосипеда". Я думаю, что скорее второе. Уже во времена Н.Мандельштам у этих формул было множество авторов. Как водится, их приписали более авторитетному источнику. Это весьма распространённый случай "дефольклоризации" некоторых социально важных тривиальностей, имеющих широкое хождение в разговорных практиках.

К этой традиции присоединился под конец жизни Андрей Синявский. Его памфлет142 содержит обширную коллекцию верноподданических заявлений целого ряда советских писателей, включая и тех, кого принято считать враждебными советской власти, и тех, кто оказался её жертвами. Синявский настаивал, что интеллигенция продолжает эту коллаборационистскую традицию и после конца советской власти, раболепствуя перед Ельцыным и его кликой; его памфлет, собственно, и адресован "проельцынской" интеллигенции начала90-х годов.

Но, пожалуй, наиболее яркий след в этой традиции оставил не русский, а английский автор Пол Джонсон, маститый историк и публицист,перебежавший в 70-е годы слева в неоконсервативный лагерь по следам группы нью-йоркских левых (сразу после войны). Пол Джонсон преобразовал сравнительно благодушную английскую антиинтеллигентскую традицию с характерным для неё снисходительным сожалением по поводу "отрыва интеллектуалов от жизни" во внутриинтеллигентское горько-глумливое разоблачение интеллектуалов как аморального и лживого сброда. Книга Джонсона так и называется "Интеллектуалы"143 и представляет собой серию портретов крупных интеллектуальных фигур просветительско-революционной традиции (от Руссо до Брехта). Все они разоблачаются как глубоко непорядочные люди "в личной жизни", нарушавшие все те принципы, которые сами же проповедовали.

Те, кто обвиняет интеллигенцию в "продажности"и в "предательстве", сами могут держаться какой угодно политической ориентации: от анархизма и троцкизма до эконом-либерализма или монархизма. Многое зависит от того, какой именно власти интеллигенция "продаётся" и как себя ведёт.

Трудно поддаётся классификации интеллектуально мощный,хотя и глубоко внутренне противоречивый полемический трактат Жюльена Бенда"La Trahison des clercs" -"Предательство интеллектуалов". Идеальный интеллектуал в трактовке Бенда не заинтересован в светско-политической жизни, предан рациональному знанию и "истине". Современные ему интеллектуалы, как уверяет Бенда, предались политическим страстям, перешли на позиции иррационализма и стали идеологами, "играющими на галёрку".В основном его разоблачения направлены на проповедников национализма, но вообще говоря, он осуждает любую политическую ангажированность интеллектуалов. Интересно,что Бенда соглашается сохранить за интеллектуалами определитель"интеллектуалы" (он пользуется старым французским обозначением"сlerc") и предпочитает называть их "предателями". Это придаёт его критике оттенок морализаторства, сближая его с российской традицией. Ж.Бенда был азартным полемистом par excellence, и его склонность к интеллектуальным провокациям привела к тому, что в тени остались некоторые его важные объективные наблюдения. И если вывести за скобки морализаторство Бенда, то его рассуждения о переменах в поведении интеллектуалов превращаются в интересную типологию интеллектуалистских "габитусов", что нашло дальнейшее развитие у более поздних комментаторов профессионально (сословно)-интеллигентских практик (прежде всего Пьер Бурдье). "Предательство интеллектуалов" Жюльена Бенда столь же эпохальное явление на Западе144, как "Вехи" в России, и их сопоставление настоятельно необходимо.

Обвинения в коллаборационизме с государственной властью были особенно характерны для советской среды, поскольку власть в советском обществе была вездесуща, а несчастное сознание интеллигента было одержимо властью и его отношениями с властью. На Западе нечто похожее стало появляться в 70-е годы, когда право-либертарианская интеллигенция начала развивать синдром антигосударственности и"разоблачать" интеллигенцию, заинтересованную в государственном секторе, то есть в социализме. Обвинения звучали похоже на те, что породила советская среда, но отличались гораздо большей интеллектуальной изощрённостью и не сводились к упрёкам в "бессовестности" и "аморализме". Интеллектуал обвинялся даже вообще не столько в прислужничестве государству, сколько в том,что он и есть главный агент государственного сектора экономики. Интеллектуалы разоблачались как паразиты-бюджетники, то есть как группа интересов.

В этой традиции наиболее изобретательным и саркастическим обвинителем, несмотря на его демонстративно обьективистскую интонацию (совершенно в духе Веблена) был Роберт Нозик. В памфлете с характерным названием "Почему интеллектуалы против капитализма"145 Нозик обращает внимание на то, что интеллектуалы всегда считали себя самыми ценными в обществе со времён Платона и Аристотеля (Козьма Прутков: хвала создателю, умом он был равен Аристотелю). А затем ехидно объясняет это тем, что интеллектуалы - школьные шестёрки. Учителя поощряют тех, у кого хорошо язык подвешен. Нозик называет их"словоклёпы" (wordsmiths). Учителям меньше нравятся "числоклёпы" (numbersmiths), то есть смекалистые, но не речистые ("физики, а не "лирики"). Улица вознаграждает другие свойства характера и образцы поведения; она даёт преимущество "числоклёпам". Улица - это капитализм. Школьный класс -социализм. В школе интеллектуалы также привыкают уважать централизованную систему распределения наград. Интеллектуалы хотят превратить общество в огромную классную комнату, где они всем будут ставить оценки.

С середины 70-х годов всё слышнее становятся обвинения интеллектуалов в "монополии" на знание, на интеллектуальный продукт и экспертный авторитет. Для него характерны такие ярлыки как"понтификаторы" или "экспертократы". Обвинение парадоксальное, так как если интеллектуалов определять как носителей знания, то сама постановка вопроса о их монополии становится абсурдной. Но эти обвинения отражают вполне реальный конфликт между различными группами интеллектуалов и борьбу между ними за авторитет, лицензии и доходы. Этот вариант распространяется по мере усиления конкурентной борьбы между интеллектуалами, вытесняя такие обвинения, например, как обвинения в"антинародности" или "продажности". Даже в России, где моралистическая и популистская риторика продолжают пока доминировать, эта тенденция теперь заметна. Так, конечно, и должно быть, коль скоро агломерат интеллектуалов социально расслаивается, выделяя корпоративно-лицензированную культур-буржуазию и маргинализованных культур-пролетариев и кустарей-одиночек.

В Америке этот конфликт несколько неожиданно начинает порождать элементы, казалось бы, характерные почти исключительно для российской ситуации. А именно, возникает вопрос о том, кто, собственно, заслуживает наименования "интеллектуал". Именно эта озабоченность скрывается за настойчивыми разговорами о "закате" интеллектуалов, их исчезновении как "вида" и т. п. Рассел Джакоби обнаруживает первые ламентации этого рода уже в середине 50-х годов. Но тогдашние плакальщики по интеллектуалам усматривали главную угрозу в популистском антиинтеллектуализме и маккартизме.146 Ни то, ни другое не смогло да и не могло погубить американскую интеллектуальную среду.

Опасность была в другом. Трест, как говорится, оказался сам своим слабым местом. С 1920 до 1970 года американское население выросло в два раза, а преподавательский персонал университетов и колледжей (всё, что выше средней школы) с 50 тысяч до500 тысяч! И университетская доцентура вытеснила свободного публичного интеллектуала. К 60-м годам университеты почти монополизировали интеллектуальную работу. "Сегодня не-академический интеллектуал -исчезающий вид"147 Р.Джакоби затем приводит массу свидетельств этого упадка: например, раньше было можно зарабатывать на жизнь рецензиями на книги,а теперь нельзя; оскудела жизнь богемы и пр. В ходу выражения"интеллектуалы уходят со сцены", "сумерки интеллекта", "смерть интеллектуалов" и пр. Время от времени участники этих обвинительных кампаний вспоминают, что Веблен писал уже в этом роде почти 100лет назад.148

Так ли всё это, сказать на самом деле затруднительно. Р.Познер собрал и статистически обработал сведения об активных в Америке публичных интеллектуалах. Оказывается, что среди них академические работники составляют65%, а неакадемические 35%, причём за 20 лет эта пропорция лишь немного изменилась в пользу академистов.149

Но в нашем контексте важно другое свойство этого дискурса: заупокойная по интеллектуалам - чёрная метка университетским кадровым умственникам. Впрочем, прямые обвинения тоже не редкость. Например: "академический работник и интеллектуал не одно и то же... Клаустрофобия и скука одолели академическую жизнь. Университеты не только монополисты интеллектуальной жизни. Они обанкротившиеся независимые производители... Интеллектуальные круги, существовавшие вне университетов, особенно в Нью Йорке, теперь в прошлом. Теперь даже художники, танцовщики и романисты привязаны к академическим институтам - а ведь в былые времена даже Зиммель или Маркузе не могли попасть в академию… Присвоение интеллектуальной жизни университетами грозит удушить и обескровить мысль" (в левом академическом журнале, более 20 лет назад)150

Ричард Познер, обсуждая конкуренцию между"публичными интеллектуалами" и "специалистами", делает одно важное и тонкое наблюдение: "Медия нуждается в публичных интеллектуалах,стремясь удовлетворить спрос со стороны образованного обывателя (educated general public) на умственную информацию по широкой политической проблематике, с чем лучше справляются публичные интеллектуалы (курсив автора - А.К.). Пока журналисты способны довести интеллектуальные идеи до сведения публики, нет надобности приглашать самого изготовителя идеи для её пропагандирования (to be his own publicist). Но это касается только информативной функции публичного интеллектуала и его работы. Функции развлечения и консолидации общественного мнения лучше могут выполнить сами интеллектуалы, а не журналисты-трансляторы151.

Сам Познер выступает от имени специалистов, берущих на себя функцию публичных интеллектуалов и недовольных тем, что поверхностные публицисты заслоняют их от публики. Он жалуется на то, что медия-рынок не способен обеспечить контроль качества. Идеальным воплощением публичного интеллектуала для него оказывается "кинозвезда, предлагающая широкой публике свои политические мнения в условиях полного отсутствия рыночной дисциплины"152

"Публичному интеллектуалу" Познера близок по характеристикам "медиа-интеллектуал" - порождение телевидения. В его адрес стали произноситься обвинения в "нарциссизме" и"эксгибиционизме", функциональном, так сказать, "системном"тщеславии (тщеславие, говорил Макс Вебер, вообще в природе человека, а у научных работников это просто профессиональная болезнь). Такие обвинения оказываются возможны в силу того, что экономическая логика массовой культуры приводит к засилью небольшого числа интеллектуалов в СМИ, оставляя за бортом массу совершенно таких же интеллектуалов. Этого требует производственная логика СМИ, к этому ведёт логика концентрации капитала. Это порождает новую сферу отчуждения и маргинализации. Такое впечатление, что она оказывается в новых условиях широка как никогда и психологически ещё труднее переносима для массы аутсайдеров. Новая ситуация хорошо документирована опросами СМИ и рейтингами телевизионных станций и программ даже тогда, когда обследователи сами не подозревают о существовании такого аспекта общественных отношений.

Наиболее остро и шумно на эту ситуацию реагирует,пожалуй, французская общественность. Во Франции со времён импрессионистов всегда существовал энергетически продуктивный и содержательно богатый конфликт между "академией" и"отверженными". Когда-то это были два параллельных салона, потом два политически разделённых эстаблишмента и вот теперь"медия-интеллектуалы" (intéllectuels médiatiques), по уже давнишнему выражению Арнольда Гелена "Mundwerksburschen" ("фонтанные пасти", "словоливы" - вспомним "словоклёпов" Роберта Нозика или"болтунов" Ленина), с одной стороны, и пока безымянная группа - в традиции Жюльена Бенда их можно было бы назвать "клериками", в русской традиции "настоящей интеллигенцией", а в американской традиции "знающими людьми". Одним словом, доступ к СМИ, как пишет Режис Дебре, отделяет "низкую" (low) интеллигенцию от"высокой". Кто есть кто, однако, заранее неизвестно. По этому поводу скорее всего и предстоит перманентное препирательство. И оба атрибута неизбежно будут употребляться в иронически-пежоративном смысле, хотя по обе стороны дверей телестудии найдутся и простодушные АС, которые предпочтут без обиняков называть себя "высокой интеллигенцией". Во всяком случае в России.

Как пишет Дебре, "независимой жизни грамотеев на этом приходит конец; они становятся заложниками массового потребителя культуры" (о том же в сущности писал и Жюльен Бенда). В ходе естественного отбора в эту группу попадают фотогеничные и телегеничные профессионалы имиджа и спина. Среди них много тех, кого Дебре именует "новые интеллектуалы"- кинематографисты, популярные певцы, актёры. Заметим, что СМИ охотно использует их в роли авторитетов по самым разным вопросам за пределами их компетенции, но в то же время они дополняют свои имиджи указаниями на то, что на самом деле они вполне компетентны. Иногда это происходит в пределах их выступлений на публике. Иногда им проектируют специальные интервью, где они только и демонстрируют свою приобщённость актуальным проблемам и темам. Иногда "новые интеллектуалы" даже практикуют занятия старым умствованием в качестве второй профессии. Все они пишут книги (иногда даже сами) и т.д.

Но (возвращаясь к Дебре) главное это то, что в умственной коммуникации "пафос" вытесняет "логос" и "влиятельные интеллектуалы превращаются в торговцев эмоциями и приятными ощущениями (rewarding finer sentiments)".

Дебре (ссылаясь на Арнольда Гелена) называет 5 свойств интеллектуала этого типа: коллективный аутизм; возбуждённо-страстная (bombast) презентация;моралистический нарциссизм; хроническая неспособность что-либо надёжно предсказать; полное погружение в сиюминутность.

Превращение интеллектуала в подобное существо Режис Дебре объявляет последней фазой в эволюции интеллектуалов, после чего они вроде бы должен исчезнуть: его эссе так и называется - "последний интеллектуал"153.

Заключение

Думая всё время о каких-то конкретных людях (Раскольников или Порфирий, Гитлер или Эйнштейн, академики Лысенко или Лихачёв, А.Д.Сахаров или А.И.Солженицын, писатели Булгаков или Катаев, артист Ульянов, юрист Ульянов(Ленин), доценты Иванов или Рабинович, лирик Мандельштам или физик Курчатов, или о собирательно-мифологических образах вроде "западный профессионал", "советский инженер" и т. п., и сопоставляя их с самим собой, носитель обыденного сознания озабочен прежде всего тем, чтобы распространить положительный ярлык на тех, с кем он себя отождествляет.

На представления индивида о том, что такое"интеллигенция" или "интеллектуал" сильно влияет его собственное желание называть или не называть себя интеллигентом и его отношение к соседу, коллеге и конкуренту. Он либо готов с ними породниться, либо нет, и соответственно даёт им то же наименование, что и себе, или придумывает для них негативный ярлык.

Выступая в роли учёного, обыватель, казалось бы, должен забыть о своих социальных симпатиях и психологическом комфорте. К сожалению,этого не происходит, а нагромождаемый наукообразный жаргон только маскирует под"разработку понятия" всё то же одобрение или неодобрение конкретных людей, их поведения, стиля жизни и биографий. За якобы размышлениями о том, что такое "интеллигенция" скрываются сильные переживания по поводу своего личного статуса, и вся риторика (научно жаргонизированная) на самом деле удовлетворяет настоятельные эмоциональные потребности, проистекающие из проблемы самоидентификации индивида и (или) из необходимости как-то защищать свои интересы на товарно-денежном рынке и на рынке авторитетов ("ярмарке тщеславия"). Из так называемого научного обсуждения определителя"интеллигент" никак не удаётся изгнать вирус обыденного сознания.

Что с этим делать? Можно было бы объявить саму проблему определения "интеллигенции" псевдонаучной, то есть формально дискриминировать проблему с сомнительным содержательным статусом. Это - радикальное решение. Оно может быть принято директивно. Прецеденты были. Такой практикой регулярно занималась советская власть, запрещая неудобные для неё темы. Академическая община имеет свои центры власти, и вполне можно себе представить, что, допустим, президент ассоциации социологов, объявляя в инагуральной речи программу исследований на срок своего президентства, не включает в неё проблему определения интеллигенции, или даже объявляет нежелательным ее обсуждение. Подобные решения могут принимать и любые институты, в чьи прерогативы входит решать, какие проблемы "научны", а какие "ненаучны". Подобные акции не остаются совсем без последствий, но если они идут в разрез с настроением массы лицензированных академических работников, они мало эффективны. Существующая практика может быть изжита только другой практикой. Разумеется, понятия "интеллигенция" и"интеллектуал" могут быть предметом научной рефлексии. Как бы ни было трудно их объективировать, это задача не безнадежная. Но чтобы выйти на уровень обсуждения, адекватный уровню проблемы, необходимо выполнить несколько условий.

Во-первых, техника интеллектуального труда в российском обществоведении сейчас на очень низком уровне154. Нет никакой дисциплины словоупотребления, рассуждения полны необоснованными субстантивациями атрибутов и гипостазированием, никто не задумывается над систематизацией признаков и о правилах сопоставлений, над проблемами перехода от нарратива к систематизации и обратно, над проблемами совмещения нарратива и анализа и др. Российские обществоведы должны попросту пройти курсы технической переподготовки, включая основательный практикум по стилистике. Но этого мало. Никакой технический арсенал не будет востребован в практике и активизирован, если для этого нет стимулов.

Стимулом могло бы быть стремление достигнуть по какому-то вопросу согласия. В конце-концов решание научной проблемы возможно только в форме согласия. Такое стремление декларируют все обсуждающие проблему"интеллигенции". Но они упорно продолжают оставаться на уровне обсуждения, где согласие фатально не может быть достигнуто. Они упорно не хотят перейти на тот уровень, или, скажем, перевести тематику своих рассуждений в тот регистр, где могут быть сформулированы тезисы, по поводу которых в принципе возможно соглашение. Или хотя бы просто перейти в зону неизвестного, покинув ту зону, где эти попытки уже явно оказываются непродуктивными. К сожалению,участники публичных дискуссий об "интеллигенции", вопреки всем своим декларациям, в принципе не заинтересованы в каком бы то ни было соглашении.

Остаётся надеяться на то, что перемены, происходящие в жизни общества, рано или поздно приведут к тематической переориентации академической общины. Пока академическая община, коррумпированная статусным синдромом, коррмупирующая функциональную роль "интеллектуал" и зорупотребляющая имиджем интеллектуала, продолжает бесконечные, безуспешные и обречённые поиски определения понятия "интеллигент", само это понятие может утратить своё центральное положение в общественной жизни. Как мы заметили в самом начале, абсолютно не обязательно, что этот определитель сохранит свою популярность. Но "самоидентификация", как бы ни предпочтитали себя называть АС, сохранится как потребность и как явление. То, что происходило и пока ещё происходит вокруг понятий "интеллигенция" и"интеллектуалы" даёт богатый материал для теоретизирования по таким темам как конфликт в обществе или политика самоидентификации. И вот в эти два тематических плана, повидимому, и следует перевести рассуждения об интеллигенции.Тот, кто это сделает, получит всю предыдущую традицию - и устную и письменную -в своё распоряжение в качестве эмпирии.

Референс

[1] H.Schelsky. Die Arbeit tun die Anderen: Klassenkampf und Priesterherrschaft der Intellektuellen. Westdeutscher Verlag, 1975, s.99

2 R.Nichols. Treason, Tradition, and the Intellectual: Julien Benda and Political Discourse. The Regents Press of Kansas, 1978, p.10

3 J.-F. Sirinelli Sirinelli. Intellectuells et passions francaises.P.1992, p.11

4 On Intellectuals and Intellectual Life in Ireland (ed.L.O'Dowd), 1996, pp.5-6.

5 Z Bauman. Legislators and Interpretors. Polity Press, 1987, рр.1-2. См. также мои очерки "Культур-классовая борьба" (1985) и "Кто такая интеллигенция - интеллигентский фольклор"(1986).

6 Людвигу Бёрне принадлежит знаменитая саркастическая фраза: "Я еврей. Некоторые меня за это уважают, другие презирают, третьи готовы мне это простиить. Но никто об этом не забывает".

7 Эти определители сами меняют оценочный потенциал (от восторженного до уничижительного, или, как говорят этнографы, "пежоративного") в зависимости от того, кто и в каком кругу ими пользуются. Но обычно они обрастают целым роем гораздо более эмоционально окрашенных заменителей.

8 Впрочем, с официальной отменой дворянского сословия и соционим "дворянин" становится проблематичным.

9 Н.Боббио (Интеллигенция и власть. "Вопросы философии", 1992, №8, стр. 164)говорит в этой связи о "фальшивых обобщениях", "орудиях полемики", о "мнимо аналитических", "неявно оценочных суждениях", которые навязываются публике под прикрытием авторпитета науки.Боббио лишь один из самых именитых критиков этой тенденции. На неё обращают внимание постоянно уже и те, кто сами в ней повинны, но она неуничтожима. Мишель Маффесоли имеет все основания восклицать: Moralism quant tu nous tiens ! - О,морок морализма!

10 "Изучение мира, куда исследователь сам погружён с головой, принадлежа ему без остатка как интеллектуально, так и светски, бросает нам вызов." (P.Bourdieu. Homo Academicus. les Editions de Minuit, 1984, p. 16). Сам Бурдьё принимает этот вызов. Целая книга и множество страниц в его эссе заняты именно проблематикой "самоинтерпретации". Бурдье интенсивно использует аппарат социологии знания и создаёт сложную и вполне индивидуальную нарративную технику. Бурдье - исключение. Обычно комментаторы, если они и осведомлены об этой проблематике, ограничиваются претенциозными (и лицемерными)сожалениями по поводу того, что, дескать все наши представления отравлены интерессантской субъективностью. Но ещё чаще исследователи не принимают вызова и пытаются объехать "по кривой" проблематику"самокомментирования": они ускользают в мир "анкет" и "документов", поскольку там мы, якобы, имеем дело с объективными "фактами", что вовсе не так и о чём тоже подробно рассуждает Бурдье.

11 К.Манхейм. Проблема интеллигенции. Исследования её роли в прошлом и настоящем. М., ИНИОН, 1993, стр.85

12 Трудно удержаться, чтобы не назвать это "кризисом нарратива". Я выношу этот терминологический эксперимент в сноску,поскольку опасаюсь, что многим он покажется избыточным, а его обоснование сильно увело бы меня в сторону.

13 На этом особенно настаивал М.Рейснер. Для раннего советского теоретизирования по этому поводу характерно не только враждебное отношение к "буржуазно-дворянской интеллигенции", но и страх перед"корпоративностью": "кастовостью", "экспертократией". Подробнее см. В.Соскин. Судьбы российской интеллигенции. Новосибирск, 1991,М.

14 Эта тенденция выглядит очевидной. Возможно интересное теоретизирование, отчего так получается "в конечном счёте". Не менее интересны и квазитеоретические интерпретации этой коллизии. Например, М. Янг (The Rise of the Meritocracy: 1870-2033, L., 1961) проницательно предсказал, как это будет происходить в обществе с установкой на меритократию в комбинации с эгалитаризмом: "проповедь равенства возбуждает в людях зависть, а зависть запускает механизм конкуренции" (p.132). Общество снова и снова переживает, как выражался Янг, "пандемию социальной мобильности". Но не только постоянно восстанавливается стремление "наверх". У тех, кто поднимаются наверх, сохраняется ощущение собственной неполноценности, и общество нагнетает в человеке это ощущение, как остроумно замечают Р.Сеннет и Дж.Кобб: "консервируя неравенство, возникшее в проышленно-капиталистическом обществе XIX века, на новой почве (new terrain)" (R.Sennet, J.Cobb. The hidden Injuries of Class. Faber and Faber, 1972, 1992, p.76)

15 Похоже, что советская система в этом смысле опередила Запад. Но она же и сорвалась из постмодерна назад, поскольку, не смогла обеспечить технологический и потребительский уровень, адекватный постмодернистской форме общественного конфликта.

16 Если угодно, это можно считать аргументом в пользу понятия "семиотический кризис"

17 "intellectuqal, alias public intellectual...приблизительные синонимы - "социальный критик" или "политический интеллектуал". Затем Познер перечисляет жанры, в которых работает такой интеллектуал: самооповещение (self popularizing), политические предложения в сфере своей компетенции, актуальные комментарии,, пророческие комментарии, иеремиады, критика общества, общественные реформы,политизированная литературная критика, политическая сатира, экспертные свидетельства.(R. Posner. Public Intellectual. A Study of Decline, Harvard University Press, 2002, р.24; 36).

18 R. Debray. The Terminal Intellectual. New Perspectives Quarterly, Spring 2001,p 59

19 Если я правильно понимаю, это близко к понятию Бурдье itellectuel épistemique

20 В Германии возникла группа, именовавшийся Bildungsbuergertum, что очень трудно адекватно перевести: Bildungобразованность, обученность, воспитанность, если угодно, цивилизованность, а Buergertum (о ужас!)-мещанство или гражданство. Его ядром были обученные и лицензированные чиновники с титулом Rat("советник"). Д.Бейрау определяет их как "сословно (staendisch) социализованных носителей образованности. D.Beyrau (Hrg). Im Dschungel der Macht. Intellectuelle Professionen unter Stalin un Hitler. Goettingen, 2000, s.17

21 А.Грамши. Тюремные тетради. Часть первая. М., 1991,стр.327-328.

22 В.Кувалдин. Американский капитализм и интеллигенция. М,1983 стр 19-20

23 Они предпринимали такие попытки в раннее новое время. В ходу было даже понятие nobilitas literatis как противопоставление nobilitas generis. Об этом счёл важным упомянуть Манхейм, ссылаясь на работу: Truntz. "Der deutsche Spaethumanismus um 1600 als Standeskultur". Zeitschrift fuer Geschichte der Erziehung und Unterricht. 1931.

24 Karl Mannheim. Ideology and Utopia, р.138. Манхейм вообще был очень чувствителен к этой теме и глава об интеллигенции в "Идеологии и утопии" пеолна вариациями на эту тему.

25 Читая мемуары Милюкова, я не без волнения обнаружил,что моя школьная программа по литературе в середине 50-х годов была точно такой же, как и у него!

26 "Центрально- и западноевропейское еврейство достигло предела богатства. Тут -то и могло бы обнаружиться, что деньги были ему нужны либо сами по себе, либо ради власти. В первом случае богатые евреи могли бы расширять свой бизнес и передавать его дальше по наследству. Во втором случае они могли бы глубже внедриться в государственные дела и бороться за влияние на государственную политику в большом бизнесе и промышленности. Но они не сделали ни того, ни другого. Напротив, сыновья богатых бизнесменов и, в меньшей степени, банкиров, дезертировали из той сферы,где так преуспели их отцы, ради свободных профессий или чисто интеллектуальных занятий, чего они не могли бы себе позволить несколькими поколениями раньше" (H.Arendt. The Burden of our Time. Secker and Warburg, 1951, p. 52) .Та же тенденция отмечена и у русского купечества с конца XIX века. При этом ослабевает стремление купечества получить дворянское сословие. Младшие дети выбирают себе научную или артистическую карьеру и т. д. См. об этом: В.Захаров "Обинтеллигентивание российского купечества в конце XIX - начале ХХ века"". Интеллигенция России: традиции и новации. Иваново, 1997, стр. 88-90. Статья В.Захарова полемична, поскольку стандартная трактовка продолжает настаивать на одворянивании купечества (М.Барышников, 1994; А..Боханов, 1995). Вряд ли возможно количественно оценить референтный вес дворянства и интеллигенции в купеческой среде, но иллюстрации В.Захарова выглядят интригующе интересно и свидетельствуют по меньшей мере о серьёзной конкуренции двух ориентаций. Между прочим, эта ситуация интересно тематизирована в творчестве Мамина-Сибиряка,Писемского, Максима Горького и других поздних русских писателей. Небезинтересно было бы в этом отношении сопоставить, например, "Будденброки" Томаса Манна и, скажем, "Дело Артамоновых" Горького. Современный вариант комбинирования буржуазности и интеллигентства демострируют те, для кого придумано название бобосы (bobos,аббревиатура bourgeois bohemians). См. David Brooks. Bobos in Paradise: The New Upper Class and How They Got There. Simon and Schuster, 2000. Замеченная Бруксом тенденция особенно интересна, если вспомнить о прежних антогонизмах буржуазии и интеллигенции. См.E.Stevenson. Babbits and Bohemians, 1967.

27 Это явление, которое я лично склонен воспринимать как карикатуру, на самом деле характерно для политики самоидентификации в постмодерне и для социологов-постмодернинистов не представляет собой ничего неожиданного.

28 В отличие от Гоулднера я придаю больше значения тому факту, что агломерат был расколот. Но мне также не кажутся продуктивными разговоры российских интеллигентов о "трагически расколотом сознании"интеллектуала. Интеллигенции, конечно,приходится иметь дело с когнитивным диссонансом, и она вырабатывает способы снятия этого диссонанса, но, как и вообще в случаях когнитивного диссонанса,интересен не столько он сам, сколько методы его снятия.

29 K.Mannheim. op.cit., p.142

30 S.Eisenstadt. Intellectuals and Traditions.Daedalus, v.101 (1972), p.18

31 F. Znaniecki. The Social Role of the Man of Knowledge. Harvard, 1969.Первое издание вышло в 1940 году и практически не было замечено. Усилиями Льюиса Козера оно приобрело некоторую известность с начала 70-х годов, но до сих пор неадекватно востребовано.

32 Ahmad Sadri. Max Weber's Sociology of Intellectuals Oxford, 1992, р.33

33 ibid, p.93; 39

34 F.Znaniecki, op. cit. p. 38

35 Как занятно в этой связи брошенное походя замечание П.Струве, что "российская интеллигенция принимает эстафету у казачества".

36 Принимая во внимание её господство на рынке, её трудно теперь называть "маргинальной", хотя на ней всё равно лежит клеймо маргинальности и некоторые её представители (вроде битла Пола Маккартни)старательно и последовательно стараются это клеймо смыть, в результате чего возникает гибрид "популярного" и "высокого" искусства. В редких случаях он обладает достоинствами того и другого. Чаще он страдает от пороков того и другого. Но чаще всего он оказывается попросту стерильным - как мул. Герои маргиналии и их продукт, попав в эстаблишмент, быстро омертвляются.Такова судьба всей подпольной культуры советского времени - от Высоцкого до Бродского и Мандельштама.

37 См. очерк "Исполнители или гласность как приватизация в сфере культуры"

38 Была ли эта активность полноценной или неполноценной,в этом контексте не имеет значения. Часто она производит впечатление вполне ублюдочной, но, она, вероятно, была адекватна той ситуации, в которой находились её носители, и потребностям их социального заказчика (снова Знанецкий и Вебер). Вряд ли у её агнтуры был выбор. Так что с критикой советской устной интеллектуальной традиции нужно быть осторожным. Однако, то,что эта традиция была столь некритически перенесена сперва в письменную, а потом и в академическую традицию, уже вызывает обоснованное неприятие. И, надо думать, задача трезвых комментаторов состоит теперь именно в том, чтобы эту связь как можно более решительно оборвать, или хотя бы осознать и интерпретировать.

39 N.Elias. Ueber den Prozess der Zivilisation. Suhrkamp, 1991, Band I, s. 9

40 Маргинальность этого института не просто относительна,но и совершенно особенна, поскольку он одновременно и совершенно централен. Надо думать, что именно такая двойственность особо благоприятна для умственной активности. В светском обществе тоже существуют институты, комбинирующие центральность и маргинальность: университеты, клубы. О"центрально-маргинальности" советской интеллигенции мы говорили чуть выше.

[41] A.Gramszi, (op.cit.,стр.335)

42 "Русская интеллигенция возникает в процессе трансплантации западной культуры" (Б.Успенский. Русская интеллигенция как специальный феномен русской культуры. "Русская интеллигенция и западные интеллектуалы: история и типология. Москва-Венеция, 1999, стр.12). Эту мысль Успенский варьирует на протяжении всей статьи, считает "импортность"русской интеллигенции её типологической доминантой, противопоставляющей её"западной" интеллигенции, и выводит из неё другой"фундаментальный" признак -"принципиальную оппозиционность к доминирующим в социуме институтам", в первую очередь - власти (стр.12). Типичный ход мысли для российского теоретика., ориентированного с самого начала на поиски уникальности своего объекта. Кто ищет, тот всегда найдёт.

43 Я не делаю здесь разницы между "городом" и"монастырём", хотя на самом деле это не вполне одно и то же, и если мы подчеркнём различие между ними, т о перед нами откроется новая интересная первпектива для рассуждений.

44 См. очерк "Чего же ты хочешь"

45 P.Hohendahl. The Scholar, the Intellectual, and the Essay: Weber, Lukacs, Adorno, and postwar Germany. German Quarterly, Summer 1997

46 Не следует впадать в соблазн и определять интиеллигенцию через этот параметр, как бы он ни был важен для описания многочисленных местно-исторических случаев.

47 G.Lenski. Power and Privilege. The Univ. of N.Carolina, 1984

48 Это не так, если их не считать интеллигентами. Так и считают АС, выбравший себе титул "интеллигенция" как почётную маркировку. Но другие АС, наоборот, считал и и продолжают считать коммунистический режим интеллигентским par excellence. Причём в этом сходились как лево-анархистские, так и право-либертарианские критики социализма- Джеймс Бернхэм, Конрад и Шеленьи, американское неоконсерваторы.

49 Понятие "культур-капитал" не общепринято, но я принадлежу к тем, кто считает его содержательным и аналитически важным.

50 R.Jacoby. The Last Intellectuals. American Culture in the Age of Academe. NY, 1987; R.Posner. Public Intellectuals: A Study of Decline. Harvard University Press, 2002

51 Вообще говоря, выполнение этой умственной функции в традиционном обществе даже не требует выделения особой группы исполнителей, если не считать клира. Только в начале ХХ века появляется такая фигура как "консервативный интеллектуал", но эта фигура определяет свои общественные идеалы (и классовые симпатии) скорее по выбору, чем по какому-то императиву.

52 (А.Карасёв. "К вопросу о формировании интеллигенции в сословном обществе". Интеллигенция России: уроки истории и современность, стр.61-62).

53 E.Wolf. Peasant Wars of the Twentieth Century. Faber and Faber, 1969, pр. 287-288

54 Не исключено, что это невозможно в принципе, учитывая органическую наклонность интеллигенции, а особенно самоопределяющейся, к элитизму. Но, может быть, примеры такого союза просто пока не обнаружены неадекватно ориентированными наблюдателями. Или такие союзы не были возможны в прошлом, но ещё предстоят. Эта тема, конечно, сильно модифицируется по мере того, как начинается новое классовое расслоение на новой ресурсной(культур-капитал, человеческий капитал, знание - как угодно) основе общества.

55 Max Weber. Zur Lage der bürgerlichen Demokratie in Russland (русский перевод: журнал "Рубежи", 1997, №5-11 и 1998, №1 (без подстрочных примечаний Вебера); Сборник "Политическая наука. Россия: опыт революций и современность. М., ИНИОН, 1998, стр. 5-121 (без подстрочных примечаний Вебера);Русский исторический журнал (РГГУ), 1998, №1-2 (со всеми примечаниями Вебера). Max Weber. Russlands Übergang zum Scheinkonstitutionalismus. Gesammelte Politische Schriften (русский перевод:Русский исторический журнал (РГГУ), 1999, №3-4, 2000 (сводный том), 2001 (сводный том)).

56 A. Gramszi, op.cit. стр.335

57 E.Wolf. Peasant Wars of the Twentieth Century. Faber and Faber, 1969

58 Она даже институционализировалась в обширной сети working men clubs, ныне уже вымирающей.

59 Подробнее см. А.Кустарёв Новое время, № 48, 1998, стр.40. По-видимому, здесь эта тенденция ещё и поощряется руководством лейбористской партии, желающей сохранить свой имидж "рабочей".

60 M. Laronche. Claasses moyennes, сlasses anxieuses : Le Monde Diplomatique, Déc 1997

61 А.Кустарев. Об агентах советского хронотопа.// Ab Imperio, 2002, №3, стр. 261-271

62 В России упорно этого не замечают и, что ещё интереснее, не замечали раньше. Так, например, Р. Иванов-Разумник думал, что в Европе термин "буржуа" этически нейтрален (Об интеллигенции, Спб,1910, с.9). Грубая и трудно объяснимая аберрация

63 P.Gay. Buerger und Boheme. Kunstkriege des 19. Jahrhunderts. C.H.Beck Verlag, 1999. Эта работа мало эффективна теоретически, но полна замечательными примерами.

64 Или если угодно внутрибуржуазного, поскольку тут имеет место слияние буржуазии с богемой и возникновение культурного явления,именуемого "bobos", что значит "bourgeois bohemians" (см.примечание 26)

65 См., например, М.Гризаева . "Интеллигенция и предпринимательство". Интеллигенция России: традиции и новации. Иваново,1997).

66 Это не обязательно означает, что такого элемента совсем не было в Америке; он был, но не был характерен для сферы бизнеса, куда Эйн Ранд вторглась, так сказать, с "волшебным словом на устах".

67 Р. Иванов-Разумник. Об интеллигенции, Спб, 1910, с.11

68 Е.Баженова, С.Орлов Интеллигенция в России в конце ХХ века: система духовных ценностей в осторической динамике. Екбг, 1998 стр.24

69 R. Berman. Telos, №50, p.122 Рассел Берман делает там же ещё более интересное уточнение: "Бывшие аутсайдеры инкорпорированы в систему. Внутри неё они сидят в своих комфортабельных гетто, проводят свои сессии и издают эсцентрические журналы. Они в сущности всегда имитируют дискурc органов академического сэстаблишмента, от которого их отличает только тенденциозность (р.121)

70 Гельмут Шельски вообще считает, что речь идёт о противостоянии светского и духовного господства, традиционного для европейской культуры. Интеллектуалы занимают место клира (Schelsky, op. cit., s.13)

71 Оливье Руа давно (1999, Brown Journal of World Affairs) заметил, что исламский терроризм представляет собой комбинацию исламского возмущения (rebellion) и традиционного западного анархизма.

72 PH.Nemo. Les Intellectuels, le pouvoire et la société.Le Monde (к сожалению, я потерял точную дату этой публикации, но не могу отказаться от этой исключительно информативной цитаты.

73 Многим кажется, что такая культура уже существует. Гоулднер сумел даже зафиксировать её родовые свойства. Ещё больше тех, кто уверяет, что такая культура должна быть создана и борется за её консолидацию.

74 W.Lepenies. Die Drei Kulturen. Soziologie zwischen Literatur und Wissenschaft. Rororo, 1988

75 Ch. P. Snow. Two Cultures (несколько изданий с 1965 года)

76 Ч.П.Сноу. Две культуры. М, 1973, стр 20

77 Литература на эту важнейшую тему необозрима. Сошлюсь на классика: N.Elias. Ueber den Prozess der Zivilisation. Suhrkamp, 1991, Band I. Так же W. Lepenies. op.cit

78 См. очерк "Дискуссии об интеллигенции в 90- е годы: поиски тематики и теории".

79 См. очерк "Культура и экспансия салона(кружка)"

80 Особенно яркий пример - этнические культуры, предлагаемые на туристических рынках.

81 Конкурирующие культовары и культурпакеты могут оказавться под крышей одного финансового конгломерата, делающего ставку на диверсификацию производства. Крупный производитель пиар-консультативного производства может одновременно обслуживать все культурно-политические вкусы. А крупный издательский бизнес может параллельно издавать печатную продукцию, ориентированную на интеллигенцию,самоопределяющуюся через моральную оппозицию власти, и интеллектуал-менеджеров демонстративно волюнтаристического типа; на богему и на яппи; на мистиков-интуитивистов и на скептиков-сциентистов, на энергетиков и на экологов. Деньги не пахнут.

82 по сообщениям New York Times (April 20, 2001), Financial Times (May 1, 2001). Всегда были склонны к забастовкам учителя. А Голливуд издавна славился как очаг классового конфликта. Не случайно маккартистские репрессии коснулись в основном Голливуда.См. G.Horn. Class Struggle in Hollywood, 1930-1950. Univ. Of Texas Press, 2001

83 А.Корупаев. Очерки интеллигенции России (часть I), М., 1995, стр. 17

84 Р.Иванов-Разумник. История русской общественной мысли,Спб, 1914, т.1, стр.12. В этой формуле, как и во множестве других в этом духе,к этическому критерию примешиваются и другие, что в сущности указывает на неуверенность авторов в себе и вместе с тем на их неспособность отказаться от морализаторства.

85 Р.Иванов-Разумник. Об интеллигенции, Спб, 1910

86 Полностью в тени этого мифа находится книга Л.Фадеевой об английской интеллигенции ("Очерки истории британской интеллигенции". Пермь, 1995)

87 Сборник "Интеллигенция в России" (1910 г.),полемизирувя с "Вехами", предложил гораздо более трезвый и тонкий подход к интерпретации особенностей русской интеллигенции. Особенно интересны расуждения Д.Овсянико-Куликовского об "идеологической фазе", через которую проходит любая национальная интеллигенция (стр.196-198), и М.Туган-Барановского о классовых корнях русской интеллигенции и о конвергенции западной и русской интеллигенции(стр.238-239 и 248-253). А П.Милюков (в том же сборнике) вообще отказывался считать русскую интеллигенцию уникальной. Так думают и некоторые позднесоветские авторы. Например, Л.Смоляков (Социалистическая интеллигенция. Киев,1986). или К.Соколов (Мифы об интеллигенции и историческая реальность" в собрнике "Русская интеллигенция: история и судьба", М, 1999), но его голос не слышен в хоре других авторов этого же сборника.

88 Н.Зернов. Русское религиозное возрождение. YMCA, 1991, стр.18.

89 "Народ и Intelligentsia". М.,199б стр. 20, 58-59

90 Л.Гудков, Б.Дубин. Интеллигенция. М.,1995, стр.72

91 Н.Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма. М,1990, стр.17-18

92 В.Кормер. Двойное сознание интеллигенции и псевдо-культура. М, "Традиция", 1997, стр. 216-217. Я выделил курсивом последнюю фразу, поскольку это редчайший случай, когда автор сам точно фиксирует свою логическую ошибку, не замечая, что это ошибка.

93Каждая национальная интеллигенция своеобразна, но ни одна из них не уникальна в своей уникальности. Гипостазирование (абсолютизация)своеобразия - порок российских разговоров об уникальности русской интеллигенции. Возможно, это следствие простой неосведомлённости о социальных практиках на западе. Те, кто лучше знал Европу, например, Милюков, не имели накаких иллюзий относительно "уникальности" русского интеллигентского габитуса. Поразительно, однако, что живший после революции а Англии Н.Зернов в упор не видел своих многочисленных английских собратьев. Проще всего такую слепоту объяснить полной изоляцией, но с другой стороны и сама эта изоляция была добровольно-экзальтированной и вдохновлялась именно этим самым предрассудком: "таких как мы на западе нет". Интересно, что живший в Англии в начале века Д. Мирский (Святополк) имел об английской интеллигенции гораздо более реалистическое представление.

94 В одном обследовании под названием "Конторские джунгли(Daily Telegraph Apr 18, 2000)сообщается, что 70% работников предпочитают "более профессионально звучащие наименования своих позиций (например, Office logistics coordinator вместо postal workers hanker и даже готовы отказаться от повышения зарплаты ради переименования. А 90% работодателей и 70%занятых считают, что снобизм по поводу наименования позиций порождает конфликты на работе. В американском общепите с давних времён все поголовно именуются менеджерами, в крайнем случае ассистентами.

95V.Shlapentokh. op. cit., p. XI

96 ibid, p. 36

97 Обнаруживший этот занятный образец аниквариата Л.Смоляков (op. сit.) замечает: "В таком контексте учёные (генераторы идей) к интеллигенции не относились"

98 В Америке на это обратили внимание Райт Миллз, а позднее Р.Сеннет и Дж.Кобб (R.Sennet, J.Cobb, op. cit., p.236)

99 Здесь самое место выразить сожаление, что я на протияжении всего этого эссе остаюсь европоцентристом . К сожалению я ничего не знаю об этой тематике и её рассмотрении в других культурных кругах. По моему поверхностному впечатилению всё, что мы говорим об интеллектуалах и интеллигенции полностью релевантно для Латинской Америки и вполне релевантно в зоне ислама, во всяком случае в той её части, которая граничит с Европой.

100 Это противостояние подробно описано во вмногих работах по истории идей. Прекрасный очерк этого протиовстояния содержится в книге Крейна Бринтона: C.Brinton.Ideas and Men. The Story of Western Thought. NY, 1950 (есть русский перевод: К.Бринтон. Истоки современного мира: история западной мыслию Roma, Aurora, 1971)

101 С тех пор коллективные письма интеллектуалов стали настоящим институтом во Франции. Между 1946 г и 1958 только в Ле Монд было опубликовано 125 петиций, а с 1958 по 1969 - 488 (J-F. Sirinelli. Intellectuels et passions francaises. P. 1990, р9, р328)

102 R.Nichols. Treason, Tradition and the Intellectual: Julien Benda and Political Discourse. The Regent Press of Kansas, 1978, p.29

103 М.Weber. Ausgewaehlte Politische Schriften, s.285

104 A. Sadri. Max Weber's Sociology of Intellectuals Ox Univ Press, 1992, p. 96

105 ibid, p. 62

106 pp. 83-84

107 ibid, p. 54

108 П.Милюков. "Об интеллигенции". Вопросы философии, №1б 1991, стр. 110

109 Остаётся только выяснить меру прямой зависимости"Вех" от западноевропейских авторитетов. Циглер во всяком случае был бузусловно им хорошо известен. Его много переводили в России сразу после публикаций в Германии.

110 В конце концов, именно он "полуобразован" и подрывает авторитет действительно образованных людей, называя их"образованщиной", объявляя неполноценным образование тех, кого так не любит.

111 D.Bering. Die Intellektuellen. Geschichte eines Schimpfwortes. Stuttgart, 1978, S.263

112 ibid, s.298

113 T.W. Heyck. Myths and Meanings of Intellectuals in Xxth century British National Identity. Journal of British Studies. 1998, № 2, p.204

114 T.W.Heyck, p.205

115 D.Mirsky D. The Intelligentsia of Great Britain, 1935

116 ibid, pp.11-12

117 "На сцене появились богема и высоколобые,смотревшие с презрением на копошащийся муравейник простонародья" (ibid, p.17)

118 J.Carey. The Intellectuals and the Masses. Pride and Prejudice among the literary Intellegentsia, 1880-1939. London, 1992

119 R.Hofstaedter. Anti-Intellectualism in American Life. p. 236

120 Некто Chamberlain в журнале деловых кругов "Fortune" (эссе "Бизнесмен в романе") жалуется, что новелисты изображают бизнесмена несправедливо. ibid, p. 234

121 Ibid, p 21

122 ibid, p 236

123 ibid, p 20

124 А.Вольский. Умственный рабочий. Международное литературное содружество, 1968, стр.381

125 "Образованное общество, вся армия умственных рабочих есть потребитель "чистой национальной прибыли" (А.Вольский. op. Cit, стр.207.) Или: "гонорар умственного рабочего состоит из (1) средней зарплаты среднего физического рабочего, (2) погашения капитала затраченного на квалификацию, (3) процента на истраченный капитал" (Е.Лозинский. Что же такое, наконец, интеллигенция? изд. "Новый голос", 1907стр 179)

126 G.Konrad, I.Szelenyi. Intelllectuqls on the road to class power. NY, 1979.

127 Эта антипартийно-антименеджериальная традиция не будет воспринята как антиинтеллигентская теми, кто готов считать интеллигенцией только отчуждённо-антисистемный её сегмент. Трактовка "партии авангарда" и советских управленцев как интеллигенции (интеллектуалов)приведёт их, вероятно, в моральный ужас и покажется им совершенно абсурдной. В этих кругах партию и бюрократов считают не просто"не-интеллигенцией", но и злейшим врагом интеллигенции. Однако,очевидно, что у интеллигенции в наше время нет более непримиримого врага, чем интеллигенция...

128 H.Schelsky, op. cit. s.13

129 ibid, s.14

130 ibid, s.15

131Характернейшим образом это сопровождалось массовым переходом евреев слева направо. До конца 60-х годов они были активны на левом фланге лейбористской партии, а в 70- годы уже сильно повлияли на обновление партии тори и затем составили твёрдое ядро нескольких кабинетов Маргарет Татчер.

132 См. очерк "Советская интеллигенция: поиски самоопределения и идеологии (60-е - 80-е годы)

133D.Lindenberg. Le Rappel à l'ordre. Enquête sur les nouveaux réactionnaires, Seuil, 2002

134Le Monde, 21 novembre 2002

135Le Monde, 11 décembre 2002

136 Н.Шерстянников. Российская интеллигенция и нравственность. "Интеллигенция в России:традиции и новации". Иваново,1997, стр. 96

137Max Weinreich. Hitler's Professors (новое английское издание, 1999), первоначально была опубликована на идиш. К концу90-х годов эта тема стала популярна: M. Fahlbusch. Wissenschaft im Dienst der national-soxialistischen Politik, Baden-Baden, 1999; F-R. Hausmann. Deutshe Geisteswissenschaft im Zweiten Weltkrieg, Dresden, 1998; N. Hammerstein. Die Deutsche Forschungsgemeinschaft in der Weimarer Republik und im Dritten Reich. Muenchen, 1998.

138 U.Herbert. Biographische Studien ueber Radikalismus, Weltanschauung und Vernunft. Bonn, 1996.

139 J.Carey. op. cit.

140 Н.Смирнова "Интеллигентское сознание как предтеча тоталитарного менталитета".Полис, 1993, №4. В этой версии русскую интеллигенцию одновременно обвиняют и в том, что она "пресмыкалась перед народом"

141 К сожалению, его книга "Юрий Олеша: сдача и гибель советского интеллигента" осталась собранием фрагментов, но от этого её документальная ценность, как мне кажется, становится ещё больше.

142 Я знаком с ним в рукописи (1996 год). Позднее он был опубликован в английском переводе, но я не мог его обнаружить в нескольких лучших библиотеках.

143 P.Johnson. The Intellectuqls : Harper-Collins, 1992

144 За пределами Франции он пользовался особенно широким влиянием в Америке в 70-е годы, хотя у него были поклонники в англо-саксонском мире и раньше . Бэббит в той же Америке или Герберт Рид и Ричард Олдингтон в Англии.

145R. Nozick. Why Do Intellectuals Oppose Capitalism? in "Socratic Puzzles". Harvard University Press, 1997.

146 R.Jacoby. The last intellectuals. American Culture in the Age of Academe NY, 1987, p.72

147 ibid, p.7

148 Th.Veblen The Higher Learning in America A Study in Total Depravity

149 R.Posner. op. cit., p. 207-208. Там же содержатся другие занятные йифры. Оказывается, что66% публичных интеллектуалов попрежнему тяготеют налево, хотя доля"правых" немного возрасла. Ещё занятнее то, что среди публичных интеллектуалов - 57% евреи.

150 R.Berman. Telos, № 50, ????????p. 122. Обширное резюме долгой дискуссии о роли интеллектуалов в американском обществе в начале 80-х годов. Поучительно сравнить с материалами конференций российских "интеллигентоведов" в90-е годы.

151 R.Posner. op. cit., p.46

152 ibid. pp. 79-80

153 R. Debray. The Terminal Intellectual. New Perspectives Quarterly, Spring 2001, р.57-61

154 См. очерк "Дискуссии об интеллигенции в 90- е годы: поиски тематики и теории".

xxxxxxxxxxxxx

Александр Кустарев

Социология знания как социология интеллектуалов: версия Знанецкого

(глава в книге"Мыслящая Россия: история и теория интеллигенции и интеллектуалов (под редакцией В.Куренного)том 2-й. Наследие Евразии. М, 1909)

Небольшая книга Флориана Витольда Знанецкого "Социальная роль человека знающего" появилась в 1940 году и хотя затем дважды переиздавалась (1965 и 1985), так и осталась мало востребована1. Свою задачу Знанецкий определяет так: "Хотя знание -- его содержание, структура и ценность -- не сводимы к социальным фактам, они могут быть объяснены социологически, и это то, чем занята социология знания, если она не тщится быть эпистемологией"2 (10).

Книга Знанецкого до сих пор не заметна в тени таких классиков как Маркс, Дюркгейм, Шелер, Вебер и Мангейм, или работавших уже после него Мертона, Куна или Бурдье. Знанецкий отчасти сам этому помог, поставив свою работу в стороне от магистрали. Вряд ли случайно он почти не упоминает своих предшественников и уж тем более не ссылается на них и не цитирует их, как будто он начинает работать на пустом месте. А приведенный выше его выпад в адрес тех, кто тяготеет к социологическому детерминизму в теории познания (cognition)" ясно указывает на его особую позицию.

Эта особая позиция значит, во-первых, что социологическое объяснение той или иной системы знания есть частичное и оставляет место для других объяснений. И во-вторых, Знанецкий подчеркивает, что социолог должен атрибутировать знание "независимо от позитивной или негативной их оценки в критериях эпистемологии и логики"3. Знанецкий нигде не пользуется понятиями "подлинное" или "ложное"сознание, как и самим понятием "сознание". Его интересует знание-вещь, а не ментальность. Знание у него атрибутируется как нужное или ненужное для кого-то в той или иной ситуации.

Протаганиста, или носителя, или владельца, или конструктора знания Знанецкий называет "scientist", напоминая,что это слово происходит от латинского sciere (знать) и обозначает согласно самому широкому своему смыслу человека"знающего". Этому вполне соответствует французское savant. По-английски это"man of knowledge", что Знанецкий и использует в названии своей книги.

Поскольку в английском словом scientist теперь называют профессиональных "ученых", Знанецкий специально предупреждает, что в его версии социологии знания "ученый" в силу особого характера его знания только разновидность "человека знающего". В русском языке этой проблемы нет и разницу между"знающим" и "ученым", пожалуй особенно подчеркивать не надо(PS я сейчас не так уверен в этом, как раньше ).

"Знающий человек" у Знанецкого исполняет определенную "социальную роль",адекватную определенному "социальному кругу" (social circle)4. Идею"социального круга" лучше всего иллюстрируют пациенты врача. Социальный круг может быть очень маленькой нишей, но может простираться на все общество. Он может сужаться и расширяться. Иметь постоянный или переменный состав. Соответственно роли могут требовать мало или очень много исполнителей. Индивид может полностью раствориться в своей роли, или исполнять ее время от времени. Настаивать на том, чтобы его использовали в данной роли, или уклоняться от ее исполнения. Он может выступать в нескольких ролях попеременно. Роли могут возникать на какой-то отрезок времени и исчезать, или существовать в виде постоянных вакансий.

Тот, в ком нуждается социальный круг и кто обладает требуемыми свойствами, имеет определенный социальный статус, то есть его "социальный круг" дает ему некие права и даже навязывает их. За это "знающий человек" должен выполнять определенную социальную функцию и вести себя ожидаемым образом.

Этюд Знанецкого разворачивается параллельно в двух планах-- систематики и проблематики. Здесь мы решились их разделить и рассмотреть по отдельности, хотя некоторого взаимного перекрытия этих планов избежать, конечно, не удается.

Систематика:общество и роли

Потребности в знаниях, которыми потребители не располагают сами, приводят к возникновению не одной, а целого набора ролей5, в которых выступает "знающий человек".

Знанецкий начинает с социальных ролей, которые он называет "технологический лидер" и"технологический эксперт"6.

Ролевая программа технологического лидера состоит в том, чтобы зафиксировать проблемную ситуацию и составить план действий в данной ситуации. Эта роль нужна тогда, когда стоит задача, которую нужно решать коллеrтивно7. Чаще всего эту роль берут на себя те, кто располагает властью - наследственной или выборной. Знанецкий подчеркивает, что в ходе исполнения роли технологического лидера прежде всего проверяется знание исполнителя, и только потом его качества как общественного лидера группы.

К знанию технологического лидера предъявляются такие требования: оно должно быть (1) надежным, (2) дающим возможность предвидения, (3) широким и разнообразным (42- 44). "Лидер" должен свести (редуцировать - reduce) то, что ново и неопределенно, к тому, что известно, и найти выход из новой и неопределенной ситуации, применяя надежную комбинацию старых и проверенных истин о вещах и процессах (45) Знание или компетенция "технологического лидера" проверяется на практике, и он отвечает за результат.

Технологический эксперт привлекается в помощь лидеру и специализируется на"диагностических задачах"8 .В отличие от лидера он не несет ответственности за результат. Примеры экспертов в прошлом: астрологи, геоманты,авгуры, демографы, геологи...... Со временем номенклатура экспертизы, разумеется,становится все шире по мере усложнения системы знания и в частности системы наук. Эксперт располагает обычно не широкими, а специальными знаниями, и его задача обеспечить средства для достижения уже поставленной (без его участия) цели. "Он также не инициирует новое знание; он только совершенствует существующее знание"9.

Рядом с технологическим лидером и технологическим экспертом у Знанецкого фигурирует еще независимый изобретатель. Конвертирование изобретательства в социальную роль затруднительно. Общество долго отказывалось предоставить изобретателю формальный статус, потому что изобретатели опасны как разрушители рутины10. В старые времена их обвиняли в колдовстве и уж во всяком случае маргинализировали и блокировали их активность.Так обстояло дело в античности, а в Китае эта практика была глубоко присуща всей культуре и предельно институционализирована(58)

Упомянутые социальные роли с их характерными программами и специфическим по содержанию,структуре и кодификации знанием сложились в ходе усиления контроля общества над силами природы. Но ".....подобный контроль не установлен над культурными,политическими и социальными явлениями"11. Знанецкий считает это многозначительным и объясняет это различие.

Он напоминает, что социальные роли, в которых индивиды, сведущие в общественных делах (social scientists) выступали почти исключительно в прошлом и по большей части выступают до сих пор,возникают, как и все вообще социальные роли, в ответ на потребность в социально полезном знании со стороны определенных кругов, каковую потребность взявшие на себя соответствующую роль должны были удовлетворить.

Знания об обществе конвертируются в социальную роль первоначально в ответ на потребности власти. Те,кто возглавляют общества, то есть лидеры, суверены, властители по своему положению и по определению должны думать за всех. Но у них нет на это времени,и в былые времена у них не было надобности готовить себя к этой работе или развивать у себя соответствующие качества, поскольку для легитимизации их господства было достаточно воинской или наследственной харизмы. А если репутация "знающих" и была им нужна для укрепления авторитета, то именно только репутация. Поэтому реальную мыслительную работу они поручали наемникам. Этим наемникам Знанецкий дает этикетку "мудрецы" -- "sages"12. "Мудрецы"в сфере знания об обществе - аналогия "технологов" в сфере знания о природе. Их можно было бы назвать "технологи общества", или, если угодно "политтехнологи" -- этикетка, еще не известная во времена Знанецкого и покрывающая некоторые пактики, которые также в то время были в зачаточном виде и мало отрефлексированы.

Задача"мудрецов" оправдывать (conservatives)существующий порядок, или предлагать (novationists) на его место другой, который они в случае удачной замены будут затем в свой черед отстаивать как существующий. Этим всегда занимались отцы церкви в первые века христианства, потом, например, "гуманисты", или "протестантские проповедники" в раннем модерне и, наконец, ученые-натуралисты, привлекавшиеся на службу новому порядку большевиками и нацистами13. Их задача поддержать в своей пастве ощущение правоты (праведности) и неправоты (неправедности) "других". Эти "другие" могут быть реальными оппонентами или воображаемыми. Мысль "мудрецов" в этом случае базируется на двух постулатах (1) правота-праведность опирается на истину (2)неправота-неправедность опирается на ошибочное суждение14. И соответственно их знание, которое они сообщают своей пастве прежде всего предполагает, что им известно, в чем состоит истина. Паства же ("социальный круг") со своей стороны хочет эту истину знать.

"Социальная роль мудреца не позволяет ему создать основу для практического контроля над культурной реальностью, потому что она предполагает такое знание, которое не подвергается практическому испытанию на успех или неуспех - в противоположность технологическому лидеру, эксперту и изобретателю" (79-80). Если оно и проверяется, то только на адекватность той культуре, которую мудрец обслуживает. В его роль также не входит конструирование теоретического знания о культуре, независимое от практических целей, поскольку это требует объективности, что несовместимо с социальной ролью мудреца15.

В двух словах:технолог манипулирует природой, поскольку находится вне ее, а мудрецу, чтобы манипулировать культурой, надо выйти из нее, что лишит его социальной роли мудреца.

Объективное теоретическое знание, скажем, в области социологии и экономики, может быть применено для решения практических проблем подобно знанию в области физики и биологии, но ничего не дает для построения или защиты идеологических систем: "оно только дает указания тем, кто эти системы создает или приемлет, как их реализовать"16.

Систематика:социальные роли ученых

Затем Знанецкий переходит к рассмотрению сферы науки как ролевой структуры. Он считает важным то, что ученые принимают историческую эстафету от других носителей"когерентного комплекса священного знания (lore)" (92). Классические роли этого рода -- мандарины,талмудисты, схоласты. Во всяком случае связь науки об обществе в плане преемственности с религиозным знанием выглядит у Знанецкого намного более значимой, что связь науки с опытом разных агентур общественной практики.

Как будто бесполезное священное знание вопреки своей независимости от повседневной практики всегда ценилось очень высоко (92). Но оно было не личным знанием индивида, а потенциально всеобщим (сверхличным) - superindividual17. И имело отношение к "духовности", что придавало ему особое достоинство,поскольку в религиозном космосе царство духа располагается выше царства чувственного опыта18. Наука наследует оба эти свойства сакрального знания. А вместе с ними и соответствующий ему институт -- "школу сакрального знания" (sacred school)19.

"Cтатус и функция ученого-священнослужителя (religious scholar) жестко связаны с его участием (как учащегося и как учителя) в процессе передачи сверхличного знания, расположенного выше всяких сомнений, и абсолютно неизменного по содержанию и по форме. Поэтому вполне очевидно, что у него не было никакой возможности как-то изменить это знание"20. Истина не может быть новой;добавления делаются через интерпретацию или переоткрытия.

Поэтому, казалось бы, сакральное знание, столь озабоченное своей неизменностью ("священное-по определению неизменное" -- Вебер), тем более не может секуляризироваться.Но именно это радикальное преобразование произошло в Европе. Отчасти это был имманентный процесс, поскольку в соперничестве сакральных школ апелляция к авторитету не действует на "третью сторону", что помогает развитию иного рода аргументалистики. Разногласия между школами также вызывают скептицизм технологов и мудрецов. Секулярное знание возникает и как оппозиция сакральному и попросту незасисимо от него21. Здесь уместно вспомнить, какое значение придавал Макс Вебер влиянию светской учености и опыта на священное знание22.

Знанецкий обнаруживает и кратко характеризует такие роли: открыватель правды;систематизатор; контрибутор; борец за правду; эклектик и историк знания;распространитель знания. Сюда же можно было бы добавить и еще одну фигуру, хотя Знанецкий рассматривает ее в отдельной главе. Эта фигура -- исследователь (открыватель фактов; открыватель проблем),занимающий маргинальное положение относительно институционализированной("школярской") науки ("нормальной науки" в терминологии Томаса Куна)

Открыватель истины подобен пророку сакрального знания. Но пророк уверяет, что истина открылась ему напрямую (провидение, божественное откровение). Открыватель истины в секулярном духе на это ссылаться не может; его аргумент это рациональная очевидность - rational evidence (119-120)

Современный"знающий человек", находящийся у истоков новой школы, оказывается в парадоксальном положении. Он начинает как бунтовщик и не обнаруживает для себя готового социального паттерна, кроме как роль признанного секулярного ученого (secular scholarship) (118), то есть он должен вернуться в систему, против которой он поднял бунт. До сих пор,напоминает Знанецкий, терия считается признанной, только когда ее включат в университетский курс. Это сложный и непрямой процесс, и Знанецкий признается,что он до сих пор (1940 год) плохо понят23. Развитых представлений о нем пришлось ждать еще лет 30 до работ Бурдье, не ссылающегося, между прочим, на Знанецкого.

Другие социальные роли ученых имеют менее парадоксальный статус. Они либо существуют уже в школах сакральных учений, либо появляются в ходе их превращения в школы секулярного(научного) знания, либо в школах независимого светского философствования, либо уже по ходу оформления сферы науки.

Систематизатор -самая, пожалуй, классическая роль в религиозных системах. Никакая секулярная школа не может обойтись без систематизатора (122). Они пишут учебники (127)

Разработчики(контрибуторы) заняты коррекцией и редукцией индуктивных обобщений. Эта функция хорошо видна в диалогах Платона, широко практиковалась в античности и в Средние века положила начало регулярной функции, дополняющей систематизатора; она полностью развилась, когда ученые, следуя Аристотелю, отказались от генерализаций, навязываемых им извне, и стали сами заниматься индуктивными операциям и делать "правдоподобные" выводы методом редукции(129-130). Ныне это обязанность претендента на профессиональный статус ученого-- именно за это дают ученую (первую) степень24.

Зафиксировать роли систематизатора и разработчика не трудно. Им кстати вполне соответствуют такие функции "нормальной науки" Куна как "поиск важных фактов", "согласование фактов с теориями" и "артикуляция теории"25. Знанецкий добавляет к ним кое-что, требующее гораздо более развитого социологического воображения.

Борец за правду появляется в ходе борьбы школ, которые плодятся и фрагментируются. Почему это происходит, невозможно объяснить однозначно. Может быть, разнообразие научных школ коренится в разнообразии индивидуальностей, их выстраивающих и к ним примыкающих (136) Разногласия могут быть очень принципиальны как, например,между материализмом и спиритуализмом, но иногда они возникают по совершенным пустякам, отчего не перестают быть очень ожесточенными (136-137). Можно также предположить, что они нагнетаются искусственно в конкуренции за престиж и влияние (137). Воинствующий полемист, занятый только одной полемикой, фигура яркая, но не частая. Эту роль время от времени берут на себя открыватели, систематизаторы и контрибуторы26.

Независимо от успешности борьбы каждого из них, все вместе исполнители этой роли полезны для науки; они совершенствуют логический аппарат и язык науки(137), поскольку социальная функция борца требует от него создавать специальные формы демонстрации - словесные и знаковые (141). К тому же полемика требует семантической унификации дискурса, и ее результат - точные формализованные дефиниции (144).

Роль эклектика и историка знания появилась сравнительно недавно в атмосфере чрезвычайного разнообразия враждующих школ. Появляются люди, не желающие примкнуть ни к одной из них. Исполняющих эту роль теперь становится все больше.

Наконец, роль распространителя знания требует, вероятно, больше всего исполнителей. Это прежде всего армия учителей и примыкающих к ним популяризаторов знания. С ними связана экспансия науки и ее утверждение в самой важной, как считает Знанецкий,социальной роли. Эту роль он объясняет так: "Ученые хотят всех убедить,что.......... обладание знанием придает человеку "трансцендентную ценность"27, но не отрывает его от практики, поскольку"......индивид, вооруженный знанием, строго организованным по теоретическим стандартам, успешнее решит практические проблемы, чем тот, кто обучился лишь тому, что нужно непосредственно в практических целях.....Убеждение,что секулярное теоретическое знание есть самая важная часть личной культуры,повышает ценность личности для общества, выражено в том, что процесс демократизации повсюду......... сопровождается распространением все более высокого и широкого умственного образования, делая доступным для масс нейтральное общее знание (disinterested general knowledge)........Отсюда- возрастающая академизация подготовки к исполнению профессиональных ролей.....Их исполнение теперь поручается тем, кто в детстве и ранней юности обучался теоретическим дисциплинам, имеющим очень мало или вовсе никакого отношения к его будущей профессии, а потом несколько лет проходит профессиональную подготовку, где практические знания понимаются как приложение фундаментального корпуса систематического научного знания.....процесс обучения теперь все больше направляется секулярными учеными, которые убеждены в том, что хотя знание само по себе еще не сила, дает деловеку силу, но только в том случае, если это чиста теория, то есть объективная система истин, и человек должен правильно понимать реальность с тем, чтобы эффективно ее контролировать"28

Знанецкий здесь фиксирует самоутвердительный просветительски-гуманистический энтузиазм науки. Рост авторитета науки, конечно, продолжается с начала модерна и до сих пор, но и скептитизм в отношении науки в ХХ веке тоже нарастал (смотри, например, его обсуждение в знаменитом докладе Вебера "Наука как профессия"), и теперь отношение не только общества в целом, но и самой научной общины к возможностям и экзистенциальной ценности науки гораздо более двусмысленно, чем раньше.

Сам Знанецкий оставался верен духу гуманизма и просвещения до конца. Это не мешало ему видеть, как сами научные школы, достигая зрелости и утвердив свое положение в научной общине и в большом обществе, сами начинают тормозить развитие науки. Как скажет позднее Томас Кун "Нормальная наука не любит новое"29. Поэтому он не рассматривает фигуру исследователя в ряду других социальных ролей"школярской науки". Ему он посвящает отдельную главу, назвав ее"Исследователь как создатель нового знания".

Все развитие знания, пишет Знанецкий "обеспечивают те "знающие" ("scientists"), которые в своей социальной роли делают больше, чем их заказчик от них ждет (курсив мой -АК)"30. И это одиночки, хотя развитие коммуникаций теперь позволяет им все больше объединяться и даже нащупывать некоторые формы институционализации своей активности31. Коллеги чаще всего признают их достижения задним числом (ex post), хотя популяризаторы из сенсационалистских побуждений, наоборот, с этим неосторожно торопятся.

Знанецкий усматривает две разновидности исследователей -- открыватель фактов и открыватель проблем. Это могут быть разные индивиды, иди один индивид начинает с обнаружения новых фактов, а затем переходит к проблематизации и обобщениям.

Чем мотивирован открыватель фактов? Социологизм Знанецкого в этом месте обнаруживает агрессивность и, вероятно, вызовет недовольство самих профессиональных"научников" и эпистемологов науки. Знанецкий оговаривается, что отчасти открывателем движет чисто эстетическое и интеллектуальное возбуждение (thrills), то есть любопытство. Но прежде всего он бунтовщик. Его бунт главным образом мотивирован"желанием избавиться от интеллектуального ига профессиональной науки". Часто это технолог, мудрец или или ученый, не добившиеся успеха,которые не смогли быть конформны традиционным требованиям; иногда это аутсайдер и самоучка-любитель. Этот бунт (rebellion), однако,не только личная проблема неукорененности; он деперсонализирован и объективирован как сомнение в полноценности (валидности-validity) самого того знания, которое культивируют научные круги, провоцирующие его на восстание(revolt)32.

Такие персонажи существуют всегда, но в некоторые эпохи их становится особенно много и они особенно активны. Знанецкий упоминает доклассическую Грецию и Европу c начала XV века. А с середины XIX века именно такие открыватели новой фактуры создают психологию, социологию,экономику и политическую теорию

Открыватель проблем, он же индуктивный теоретик, не восстает против научного рационализма. Он отвергает догматизм.

Догматизм имеет разные корни: (а) который навязывают теоретическим концепциям технологи и мудрецы во имя практической полезности; (б) который поддерживает сакральная школа, считающая что истина от Бога; (в) который секулярные ученые базируют на рациональной очевидности онтологических принципов и формальной необходимости логики33.

Технологи не склонны к теоретической проблематизации - только случайно и побочно к практике.То же и мудрецы: "теоретическая проблематизация не только выходит за пределы их нужд, но и противоречит им". Для них проблемы решены наперед -поэтому они мудрецы. Как уточняет Знанецкий "в работах мудрецов открыто сформулированы только те проблемы, которые они уже решили конформно их идеологии" 34.

Статус индуктивного теоретика теперь социально менее зависим от признания со стороны технологов,мудрецов и научных школ; теперь существует всемирное сообщество исследователей,но признание этой общины создателю новой и альтернативной теории тоже никак не гарантировано и к тому же его теории всегда грозит пересмотр35.

В сфере естественных наук исследователи видят свою роль в постепенном движении к"абсолютно верному и всеохватывающему знанию"36. Но в сфере наук о культуре такого суммирования-движения якобы не может быть, поскольку у каждой культуры правда своя. Преодолев наивный этноцентрический догматизм мудрецов,полагаюших, что только та культура, к которой они принадлежат, правильна,ученые в сфере гуманитарного знания сперва кинулись к другой крайности: они"отождествили относительность с субъективностью и пытались свести необозримое и бесконечно сложное разнообразие культурных систем к психологической и психобиологической фактуре", но "такой подход оставляет большинство теоретических проблем, связанных с культурой, не только неразрешимыми, но даже необнаружимыми"37.Объяснительная пригодность (validity) любой теории,конечно, относительна, но "знание как тотальность таких ограниченно пригодных теорий обладает высшей формой значимости, которую термин"истинность" в его научном смысле попросту не в состоянии выразить"38

И именно с этим связана социальная роль исследователя-теоретика. Эта роль - "творческое участие в исторической эволюции культуры". Социальный круг, предъявляющий спрос на эту роль расширяется до всего человечества. Работа ученого создает"единственный. и незаменимый мост между прошлым и будущим, а также обеспечивает динамику всеобщего и нарастающего "знания человечества""39.

Проблематика:социальная роль "человека знающего" и характер знания

Сквозную тему своего этюда Знанецкий декларирует в первой главе, озаглавленной"Социология и теория знания" в вопросительной (проблематизирующей)форме: "Есть ли функциональная зависимость между социальной ролью "знающего человека" и характером знания, которое он культивирует?". Он тут же парафразирует этот вопрос с некоторыми техническими уточнениями: "Зависят ли системы знания и метод построения, применяемый их протагонистами, от социальных паттернов, которым "знающие" должны следовать (conform) как участники определенного общественного порядка, и от способов, которыми носители знания актуализируют эти паттерны?"40 (22)

Этот вопрос может показаться риторическим, поскольку Знанецкий с самого начала называет социальную обусловленность знания в качестве raison d'etre"социологии знания", и по ходу своей книги иллюстрирует эту обусловленность везде, где только может.

Но, оформляя главную теорему своей версии социологии знания как вопрос, Знанецкий галантно уклоняется от догматизма. Он не утверждает, что каждой социальной роли строго соответствует специфически содержательное и особо организованное знание. А это значит, что надлежит непрерывно проверять эту теорему, что и должно составить основное занятие социолога, интерпретирующего ту или иную систему знания(любого порядка) или какой-то фрагмент этой системы.

При этом интерпретатор может обнаружить, что данный фрагмент знания не имеет очевидной социальной обусловленности, что и допускает подход Знанецкого, поскольку он сам же и предупреждает в самом начале, что знание "не сводимо полностью к социальному факту".

И хотя в тексте Знанецкого много признаков социологической редукции, он все же не оказывается жертвой строгой редукционистской диеты, что позволяет ему зафиксировать двустороннюю зависимость паттернов ролей и паттернов знаний. Такое впечатление,что Кун, предпочтя редукционизм совсем друго рода и игнорировавший все экзогенные факторы перемен в науке, получил гораздо менее содержательные результаты, хотя первоначальный эффект его книги был очень велик и уж, конечно,намного больше, чем книги Знанецкого.

Главная теорема Знанецкого может и должна быть перевернута. Если между социальным заказчиком,социальной ролью протагониста знания и самим этим знанием есть зависимость, то это означает, что не только роль предопределяет знание, но и наоборот - всякое новое знание чревато новой социальной ролью. Знанецкий не эксплицирует это, но явно следует этому представлению, когда настаивает на том, что агентура науки об обществе не вполне совместима, если совместима вообще с той социальной ролью, которую "знающий человек" выполнял с незапамятных времен согласно паттерну мудреца.

Проблематика:мудрость и научность

Позитивная наука создает альтернативу "мудрости" старого образца и выдвигает проект новой социальной роли вместо мудреца41 (80). Это - ученый в узком смысле слова,или "научник", которого Знанецкий в дальнейшем называет "scholar" (а не scientist), хотя нигде не эксплицирует это определение установочным образом42.

Параллельно социальная роль мудреца разделяется на две. Программа одной из них --построение аксиологической системы (иногда Знанецкий называет это"идеологией") вокруг религиозного, морального, политического и экономического идеала. Программа второй роли -- реализовать эту аксиологическую систему. Вторая задача похожа на задачу технолога в сфере контроля над силами природы. У первой задачи параллели нет43. Понятно почему. Природой мы пользуемся, но не создаем ее. Культуру мы создаем сами. Пользуясь понятиями,которых Знанецкий не знал, мы можем теперь сказать, что культуртехнологи или политтехнологи управляют не культурой, а массами .

Но и сходство задачи реализации поставленной цели в сфере природы и общества глубоко не идет.Затруднительно разделение ролей лидера и эксперта в сфере социального действия.

Были попытки создать политтехнологию как знание о средствах для достижения уже поставленной и необсуждаемой цели. Хрестоматийный образец и пионер этой тенденции, конечно,Макиавели, кто же еще. Он первым формализовал отношения между властителем и его советником в виде стандартной технологической задачи: дано - увеличить владения(укрепить власть), требуется показать, как это сделать. Однако следовать маккиавелистской методике за пределами такой простейшей задачи оказалось трудно, из-за "аксиологических проблем", то есть конфликта целей,поскольку средства для выполнения одних целей сами оказываются целями в другой аксиологии общественного блага44.

Зато эта проблематика дает новую работу мудрецам. Им надлежит теперь помочь ответственным деятелям (властителям, предпринимателям, планирующим биографию индивидам) разобраться с этим "конфликтом целей". Знанецкий: "Всякому, кто хочет стать технологическим лидером в сфере культуры,планируя рационально активность своей группы, нужен прежде всего такой мудрец, который покажет ему, как расположены выбранные им ценности в ряду принятых ценностей этого рода [в той же системе ценностей] и какую функцию затеянная им активность будет выполнять среди нормативных паттернов его общества или всего человечества в его эпоху. Роль мудрецов в этом смысле будет скорее возрастать, чем уменьшаться с развитием социального планирования. Но разумеется их роль возрастет только в том случае если они перестанут воевать друг с другом в тщетных попытках"доказать" пригодность (validity) своих идей и негодность идей своих оппонентов" и займутся кооперацией и синтезом"45.

Но, как предупреждает Знанецкий, в наше время ни технологический (культурный) лидер, ни мудрец-философ не сможет исполнять свои роли, если не будет в наличии фонда чисто теоретического безоценочного ненормативного знания, "потому что он не может овладеть им сам, наблюдая за тем фрагментом реальности, которую он и его группа хотели бы изменить, как это делали раньше технологи до появления модерной науки о природе"46. Помимо того, что такого знания не было, мир был весь у деятеля и его мудреца как на ладони; во всяком случае они не отдавали себе отчета в ограниченности своего кругозора.

Наконец, сами мудрецы с их ценностями и тенденциозным поведением из субъекта суждения становятся объектом научного суждения об обществе, или должны быть, как выражается Знанецкий, "объективно обследованы"47. Потому что культурные лидеры и их мудрецы-философы сами часть проблемы, которую они собираются решать, и их социальный заказ по сушеству в силу этого коррумпирован. "Новые непредставимые (undreamed-of) возможности могут быть обнаружены только объективной строго теоретической наукой, не ограниченной никакими техническими и идеологическими интересами. Тот, кто формулирует теоретические проблемы, "не должен действовать по наводкам технолога и философа ........даже технология в сфере природы теперь следует за теорией"48

Социальная роль ученых (всех вместе), таким образом, ориентирована на виртуального трансцендентного заказчика, то есть на человечество, для текущих и будущих нужд которого создается эта нарастающая и все более четко артикулированная"сумма науки".

Но становление этой новой социальной роли оказывается затруднительно. Правящие группы в обществе(тоталитарном обществе как уточняет Знанецкий в 1940 году; сейчас это уточнение кажется излишним) делают все, чтобы превратить ученых в мудрецов (81). Публика тоже предпочитает "мудрецов", нуждаясь в разъясняющем комментировании происходящего в обществе и с обществом. Тысячи мелких (diminutive) мудрецов,функционирующих в медии и других сферах коммуникации, как подчеркивает Знанецкий, не обращаются к объективному теоретическому знанию вообще, или манипулируют его обрывками49. Публика, недовольная существующим положением дел,предъявляет теперь претензии не только к власти, но и к ученым. Они, дескать, "не создали технологии, которая хотя бы отдаленно напоминала бы техническую инженерию, или медицину"50. Ученые, конечно, сами напрашиваются на это, уверяя, что располагают каким-то "особым знанием". И потом в силу отчасти внушенного им, а отчасти самовнушенного комплекса неполноценности начинают ориентироваться на прикладные цели51. Либо извращая и коррумпируя аутентичную науку. Либо попросту выполняя социальную роль, для которой нужно не их знание науки, а только авторитет их научных позиций и регалий.

И Знанецкий считает нужным предупредить, что требования поставить обществоведение на службу социальным целям и идеалам способствуют (в его время) увековечению того паттерна"знатока общества" (social scientist), который до сих пор мешал развитию действительно полезной социальной технологии" (63-64). К сожалению, Знанецкий не уточняет, какую социальную технологию он считает"действительно полезной", но обсуждение этого вопроса не входит теперь в наши задачи. Как и не входит в наши задачи выяснять, что изменилось в этом плане с тех пор52.

Можно думать,однако, что "действительно" эффективным будет применение научного знания в конструировании обществ-культур только в том случае, если это знание попадет в руки эффективного (адекватного) пользователя. Но кто он? На эту роль претендовал "передовой отряд рабочего класса". Итоги его попыток построить "научно обоснованный коммунизм" хорошо известны. Кто следующий? Как он обнаружится? Теоретически? Экспериментально?

Знанецкий не морализирует и не настаивает, что ученые обязаны воздерживаться от роли мудрецов. Он только подчеркивает, что это две разные социальные роли, и индивид должен выбирать, а если он хочет выступать в обоих ролях, то это его право, но он должен быть готов к тому, что слугой двух господ быть не просто и даром ему это не пройдет.

Проблематика:знание, традиция и обновление

Заказчик предъявляет спрос - исполнитель обеспечивает предложение. Навязать социальному кругу нечто новое человек знающий не может. "Нормальный" человек знающий" в этой схеме выглядит как участник равновесной системы, где совокупное знание - как ресурс и как институт - укладывается в образ общества в духе Дюркгейма.

Большинство социальных ролей человека знающего выглядят именно так. Ролевое поведение -рутинное по определению, поскольку ожидаемое.

Общество враждебно новому знанию. Знанецкий так часто возвращается к этой теме (даже,пожалуй,теореме), что наиболее подробный комментатор и настойчивый пропагандист его книги Луис Козер считает "неофобию" общества чуть ли не главной темой всего построения Знанецкого.

Это сильное упрощение. Знанецкий, похоже, и в самом деле считает, что общество не хочет(даже в наше время) предоставить устойчивый и высокий статус изобретателю и исследователю, но он же указывает на ряд механизмов, допускающих регулярное обновление корпуса знания.

Изобретатель,исследователь и открыватель истины у Знанецкого сильно напоминают пророков или харизматических вождей Вебера. Их маргинальное положение в системе не означает их полной внесистемности. И знание, включающее харизматический элемент, уже соответствует образу неравновесного и динамичного общества в духе Вебера.

Все же Знанецкий, похоже думает, что эти роли актуализируются только в эпохи, когда, как он выражается, "существующий порядок уже нарушен", то есть переломно-кризисные эпохи. Возможность институционализации перемен он не обсуждает. Между тем,именно эти попытки не прекращаются с середины XIX столетия и нельзя сказать, что они были совсем уж безуспешны.

В модерне, когда привычной стала общественная установка на экономический рост, то есть на непрерывное изменение, свободные изобретатели оказались востребованы как капиталисты-предприниматели ("новаторы" Шумпетера), и это была уже полноценная социальная роль. Она укрепилась с созданием патентной системы, как бы коррумпирована, пристрастна и консервативна она ни была. Интерес представляет опыт советских НИИ и даже госплановские попытки рутинизировать изобретательство. Конечно, он экономически оказался менее эффективным, чем американская научная политика, как государственная, так и корпоративная. Но по своему содержанию он тоже был по своему продуктивен и интересен.

Проблематика: роли,индивиды, группы

Хотя Знанецкий и считает свой этюд упражнением в "социологии знания", центральное понятие у него "социальная роль" и, как замечает Вернер Штарк, "это не социология знания в собственном смысле слова, а скорее социология носителей знания, то есть людей, которые производят, хранят и передают знание. Этиmen of knowledge выполняют в обществе функцию; они находятся в определенной общественной среде и сформированы ею, и изучение социального аспекта знания исходит из этого факта и ограничивается этим. Уже само название книги Знанецкого показывает, куда он клонит"53.

Роли, конечно, еще не люди, и не социальные группы, но исполнители ролей - индивиды, групирующиеся на основе исполняемых ими ролей и включенные в самые разные коллективности, или ассоциированные с ними. Может быть, поворот, который Знанецкий дает социологии знания, не решает многих еще плохо понятых проблем процесса познания (на что и жалуется Штарк), но зато он эффективно включает знание как ресурс и институт в ткань общественной жизни. И это активизирует целый содержательный пласт социологии.

Разумеется, за образом "человека знающего" у Знанецкого просматривается более привычный для социально-определительных (и самоопределительных) практик образ"интеллектуала" или "интеллигенции". Они легко и подставляются на место выбранной Знанецким этикетки Man of Knowledge. Почему Знанецкий совершенно отказывается от этих понятий? Он нигде этого не объясняет сам, и мы даже не знаем наверняка, задумывался ли он над этим.

Мы можем осторожно предполагать, однако, что это объясняется его желанием использовать как можно менее расхожее понятие, учитывая, что понятия "интеллектуал" и"интеллигенция", уже в то время были очень популярны и к тому же оценочно коррумпированы, широко употребляясь как социально-сословные этикетки.

В частности разные протагонисты разного знания обнаруживали склонность считать"интеллектуалами"только себя. И некоторые научные по замыслу (по видимости) концептуализации этого понятия также предполагали, что не всякое знание делает его носителя "интеллектуалом". Если пользоваться терминологией Знанецкого, то можно увидеть, например, что мудрецы в собственном нарративе неохотно считают интеллектуалами технологов. А ученые --мудрецов. Технологи и мудрецы не готовы назвать интеллектуалами изобретателей и исследователей, не включенных в господствующие школы. Или, наоборот, именуют их именно интеллектуалами, но вкладывают в это понятие осудительно-презрительную оценку. Те со своей стороны платят им той же монетой.

Схема Знанецкого ставит их всех на одну доску. Хотя в его заключительные пассажи об исследователях нетрудно вмыслить апологетическую интенцию, на самом деле в принципе она ему чужда. Его социология человека знающего по замыслу нейтральна и теряет нейтральность только для тех, кто хотя бы подсознательно выстраивает иерархию знания. Вины Знанецкого тут нет. Такое оценочное коррумпирование нейтральных теорем имеет место всегда и абсолютно на совести тех, кто сам к этому склонен.

Но пользуются или не пользуются протагонисты разных видов знания этикеткой"интеллектуалы" (как это было типично со времен дела Дрейфуса в самом конце XIX века влоть до начала нашего века), определяя себя или своих коллег-конкурентов, они находятся друг с другом в непростых отношениях, связывая себя с интересами разных социальных кругов, то есть самого разного рода коллективностей - от всего общества в целом или больших общественных классов до самых мелких, причудливых и ситуативных фрагментов общественности.И уже таким образом попадают в конфликтные отношения друг с другом. А помимо этого производители-носители того или иного знания конкурируют друг с другом за исполнение не всех, но некоторых социальных ролей, то есть на рынке потребления знания.

Эта сторона дела не была до Знанецкого подмечена и остается до сих пор мало отрефлексирована в социологии знания. Знанецкий тоже ее не слишком педалирует, но определенно фиксирует, и тут он был и остается пионером, на что обращает особое внимание бывший поклонником этюда Знанецкого другой классик социологии Роберт Мертон.

Заключение

Этюд Знанецкого написан уже очень давно. Ссылаются на него редко. Значит ли это, что социология знания и социология вообще не продвинулись в тех исследовательских направлениях, которые Знанецкий наметил? Для того, чтобы получить об этом представление, нужно сперва зафиксировать эти направления. В нашем очерке мы сделали только несколько намеков на них. Чтобы подкрепить их обратимся теперь за помощью к Роберту Мертону. Приведем в заключение пассаж из его комментария к этюду Знанецкого: "Еще много предстоит понять в основах классовой идентификации интеллектуалов, в их тенденции к отмежеванию (alienation) от господствующих или подчиненных слоев общества (population); понять,почему они уклоняются от одних исследовательских задач и радостно хватаются за другие, чреватые немедленными ценностными импликациями, вопреки тому, что как будто требует нынешние правила научной работы, враждебные культурным предрассудкам; объяснить, почему наблюдается такая склонность к техницизму и бегство от опасных мыслей; понять процесс бюрократизации интеллектуалов, в ходе которого проблемы практической политики (policy)превращаются в проблемы администрирования; определить те сферы общественной жизни, где уместно экспертное и позитивное знания, а где достаточно мудрости простого человека - короче, предстоит уделить больше внимания тому, как меняется роль интеллектуалов и какие последствия эти перемены имеют для структуры, содержания и влияния их работы по мере того, как организационные проблемы общества предъявляют интеллекту все возрастающие и противоречивые требования"54. Это было сказано в 1949 году. Можно уже подводить итоги. И Знанецкий сказал, от кого мы можем это ожидать. Есть такая социальная роль -эклектики и историки науки. Очередь за ними.

референция

1 F. Znaniecki. The Social Role of the Man of Knowledge. Harvard 196

2 F. Znaniecki, op cit, p.10

3 ibid, p.12

4 Р.Мертон (R.Merton. Social Theory and Social Structure. Glencoe, Ill, 1957), высоко оценивший инструментальность этого понятия, предлагает в качестве его поясняющих синонимов понятия audience и public (p.482), а также client (p.210)

5 Знанецкий использует понятие "роль" не слишком строго, заменяя это слово нередко такими словами как "функция", "обязанность" (duty) и "паттерн"

6 F. Znaniecki, op cit, p.38

7 ibid p.38

8 ibid p.48

9 ibid p.51

10 ibid 56

11 ibid p.63

12 ibid p.72

13 ibid P.73

14 ibid p.75

15 ibid 79-80

16 ibid p.80

17 ibid p.111

18 ibid p.96

19 ibid p.99

20 ibid p.104

21 ibid pp.113-115

22 смотри другую главув этом томе

23 ibid p.118

24 ibid pp.130-131

25 Th.Kuhn p.34

26 ibid pp.136-137

27 ibid p.161

28 ibid pp.162-163

29 Th,Kuhn, 34

30 F.Znaniecki op cit p.164

31 ibid p.165

32 ibid. pp.173-174

33 ibid p.179

34 ibid p.180

35 ibid p.186

36 ibid p.192

37 ibid p.196

38 ibid p.198

39 ibid p.198

40 ibid p.22

41 ibid p.80

42 Я был бы не прочь предложить на место пары понятий "знающий человек" и"ученый" другую пару - "знаток" и "научник" (или"школяр"), если бы не знал, как русская ученая среда не любит заурядных понятий и неологизмов с оттенком слэнга.

43 ibid p.83

44 F.Znaniecki op cit pp.85-86

45 ibid p.87

46 ibid pp.87-88

47 ibid p.88

48 ibid p.89

49 ibid pp.81-82

50 ibid p.63

51 ibid p.83

52 У меня впечатление, что изменилось очень мало или не к лучшему. Наука заметно повлияла на политические дискурсы, включая пропаганду. В политических практиках много симуляции научного подхода и бездумного использования науки невпопад. Но это впечатление, конечно, может оспариваться.

53 W.Stark. Wissenssoziologie. Stuttgart, 1960, ss.23-24

54 R.Merton op cit p.

Александр Кустарев

Будущее интеллектуалов и восхождение нового класса Элвина Гулднера (A.Gouldner. The Future of the Intellectuals and the Rise of the new Class. L., 1979)

Преамбула

Я помешаю в этом блоге реферат книги Гулднера, изготовленный в середине 80-х годов и первый раз опубликованный в журнале А.Синявского и М.Розановой «Синтаксис» тогда же. Затем я включил его в свою книгу «Нервные люди» (М, 2006 г), потому что концептуализация интеллектуалов как класса у Гулднера очень важна для расши рения кругозора всех тех, кто рассуждает об интеллигенции (интеллектуалах) в России и на Западе.

Тема работы Гоулднера - интеллектуалы как социальная сила. Трудно представить себе более актуальную тему с точки зрения советской культурно-политической жизни. Как бы мы ни классифицировали интеллектуалов (интеллигенцию) - как класс, слой, прослойку, сословие, касту, статусную группу, профессионально-статусную группу, социальную роль или культурную (языковую) общину - остается фактом, что она стала, если не была уже раньше, ведущей социальной силой советского общества.

Обсуждение этой темы не может быть исключительно академическим. Все, что говорится и пишется об интеллигенции, говорит и пишет она сама. Уже поэтому всякое высказывание на эту тему - политический акт. В этих политических актах слиты процедура понимания ситуации и процесса, классовое самосознание, переживание статусного положения и легитимизация собственной политической активности и амбиций. В русских разговорах об интеллигенции два последних элемента резко преобладают.

Советская интеллигенция громко претендуя на то, что она носитель необыденного сознания, идеологически полностью остается в пределах того, что было свойственно буржуазии в начале XIX века, присваивая весь буржуазный идеологический фольклор, то есть продукт обыденного сознания буржуазии. К тому же не первоначальной каливинистской буржуазии, а более поздней, зараженной социальным дарвинизмом и перенявшей у старой аристократии все замашки «досужего класса» (Веблен). И уж тем более интеллигенция остается в пределах самого вульгарного обыденного сознания, когда разговаривает о самой себе.

Этот дефект сознания не сойдет советской интеллигенции с рук. Либо она не сумеет осуществить историческую роль, на которую претендует. Либо сумеет - но ко всеобщему несчастью. Потому что пока она не представляет собой реальной социальной (политической) силы, ее ложное сознание - это ее личное дело. Все меняется, когда она становится ответственной силой в обществе. Пытаясь обратить внимание советской интелл игенции на работу Гоулднера, референт питает слабую надежду, что политически активная часть советской интеллигенции заинтересуется образцом исторически гораздо более передового самосознания.

«Будущее интеллектуалов и восхождение Нового Класса» (1979 г.) - вторая книга из трилогии Элвина Гоулднера под общим названием «Темная сторона диалектики». Две другие называются «Диалектика идеологии и технологии» (1976 г.) и «Два марксизма» (1980 г.).

Свой метод Гоулднер называет собственной версией «неогегельянской» социологии и поясняет: «Это гегельянство левое, поскольку оно полагает, что знание и системы знания играют важную роль в оформлении результативных общественных процессов, но считает знание не бестелесной вечной сущостью, подлежащей постижению, а, напротив, видит знания как идеологии общественных классов. Допуская, что со знанием связаны наши лучшие надежды на гуманистическую реконструкцию общества, оно в то же время рассматривает системы знаний как исторически обусловленные силы, которым положены определенные пределы и, разумеется, свойственны некоторые патологии».

Гоулднер рассматривает процесс возникновения Нового Класса и его перспективы в борьбе за господство в обществе. Новый Класс включает интеллектуалов и техническую интеллигенцию. В ХХ веке они становятся активными участниками исторического процесса. Повсюду Новый Класс вступает в борьбу за контроль над обществом с доминирующими ныне группами - будь то старый денежный класс или партийное руководство.

Появлению Нового Класса способствовали разнообразные процессы в сфере культуры, хозяйства и общественного устройства. Это - процесс секуляризации; переход интеллектуалов с латыни как языка науки на многочисленные обиходно-национальные языки; разрушение системы меценатства; возникновение единого и безличного рынка для продуктов интеллектуальной деятельности; разрушение патриархальной семьи и вместе с ней культа авторитета; возникновение системы образования, независимой от церкви; национализация и интернализация духовной жизни; возникновение новой культуры мышления, где строгость рассуждения ценится выше, чем ссылка на авторитеты.

Кроме того, изменилось и социальное положение интеллектуалов. Их стало больше, и вместе с тем они утратили привилегированное положение. Их «высокая» культура, как они сами оценивали ее, не получала достойного вознаграждения: оплачивались они плохо, реальной власти не имели и не пользовались тем уважением, на которое, как им казалось, имели право.

Важнейшим эпизодом в процессе возникновения современной интллигенции оказалось возникновение новых форм революционной организации. Сама ревоюция стала родом технологии и осуществлялась теперь на основе «инструментальной рациональности». Революционная организация перестала быть тайным обществом и превратилась в «передовой отряд», оформленный по типу современной политической партии.

Появление Нового Класса, разумеется, не прошло незамеченным. Разные мыслители по разному оценивали это событие всемирной социальной истории. Джон Гэлбрэйт, например, характеризовал Новый Класс как «нейтральную» (benign) технократию. Такого же взгляда придерживались авторы 30-х - 40-х годов - Дэниэл Белл, Бирл и Минз.

Бакунин и Махайский считали, что Новый Класс будет таким же эксплуататорским классом, как и предшествующая ему денежная буржуазия, с той лишь разницей, что орудием его господства будут не деньги, а образование.

Толкот Парсонс видел в Новом Классе простого союзника старого денежного класса. А Ноэм Чомский (Хомский) даже считал представителей Нового Класса слугами Власти.

Гоулднер возражает против всех этих вариантов и предлагает собственный взгляд: «Новый Класс элитарен и корыстен. Он использует свои специальные знания для того, чтобы преследовать собственные интересы и добиться власти, а также контролировать условия собственного труда. В то же время Новый Класс, может быть, самая сильная карта в руках текущей истории». Могущество Нового Класса растет. Он гораздо более могуществен и независим, чем думает Чомский, хотя и менее могуществен, чем думает Гэлбрэйт.

Гоулднер характеризует Новый Класс как «расколотый универсальный класс» (flawn universal class) и подчеркивает его внутреннюю неоднородность, а также моральную противоречивость. «В моей версии лево-гегельянской социологии этот Новый Класс агентов знания выглядит как зачаточный (embryonic) новый «универсальный класс», воплощающий будущее рабочего класса, точнее той его части, которая переживёт кибернитизацию» (p.8)

После этого Гоулднер предлагает 18 тезисов о Новом Классе. Он объясняет этот жанровый прием тем, что сознательно стремится организовать вокруг этих тезисов дискуссию. Гоулднер настаивает, что вопросы, поставленные им в 18 тезисах о Новом Классе, имеют решающее значение для понимания эпохи.

х x x

Тезис I.Дефекты марскистского сценария.

«Представление Маркса, что основными участниками классовой борьбы являются пролетариат и капиталисты, оказалось иллюзией» (p.9). Опыт происшедших в Европе (Россия) и в остальном мире революций показал, что во всех случаях основным действующим лицом было крестьянство. И во всех случаях предводительствовала им небольшая городская элита. В своем сценарии классовой борьбы марсисты, кроме того, не предусмотрели самих себя.

Тезис II.Крестьянство и авангард.

Революции, оказавшиеся успешными, требовали ряда условий и среди них (а)отчуждение интеллектуалов в обществе и (б)существование авангардной партии - передового отряда.

«Отчуждение крестьянства в нашу эпоху ни когда не приводило к низвержению старого государственного аппарата и к принципиальному перераспределению собственности, если крестьянство не вступало в союз с интеллектуалами и не оказывалось под их политическим и культурным руководством» (p.10). Этот союз интеллектуалов и крестьянства при посредстве специальной организации нового типа характерен для всех успешных революций. Он также определяет характер этих революций как не-буржуазных.

В результате буржуазных революций «власть переходит из рук тех, кто влаеет землей, в руки тех, кто оперирует производительным денежным капиталом. В результате коллективизаторских революций власть переходит из рук тех, кто получает доходы от инвестируемого капитала и земельной собственности, в руки тех, кто владеет «человеческим капиталом» (human capital), то есть в руки образованных».

Тезис III. Новый Класс, видимый и скрытый.

Новый Класс - некоторым образом невидимка. Его роль в революционном политическом процессе замаскирована. Критическая теория должна вскрыть эту роль.

Новый Класс революционен не только в политическом смысле. Он постоянно революционизирует способ производства. Он соглашается занять в обществе подчиненное положение, когда это отвечает его материальным интересам и идеалам. Свои интересы он защищает разными методами, то торгуясь с господствующими силами, то сопротивляясь им. Его способность к сопротивлению больше, чем других подчиненных классов, потому что он фактически контролирует способ производства, во всяком случае его участие в этом контроле возрастает - такова историческая тенденция, медленная, но неуклонно

«Новый Класс, начав с критики норм традиционного общества (в духе Вольтера и Дидро) во имя разума, а заодно и грядущей политической гегемонии буржуазии, кончает тем, что высокомерно требует для самого себя не только права принимать административные решения, но, в конечном счете даже права определять нормативную основу современного общества» (p.14-15)

Тезис IV.Арена активности

Интеллектуалы и интеллигенция стали проявлять активность в американской политической жизни, пожалуй, после президентства Вудро Вильсона. Они поддерживали таких кандидатов в президенты как Эдлай Стивенсон, Юджин Маккарти, Хуберт Хэмфри, Джордж МакГоверн. Никто из них не прошел в президенты. Но Линдон Джонсон, например, был устранен с политической арены явно при их активном участии.

Активность Нового Класса оживила и обновила американскую политическую жизнь. Внимание интеллектуалов сосредоточилось на нескольких проблемах: (1)академичесая свобода университетов, (2)защита прав потребителей, (3)расточительство, нерациональность крупного бизнеса и необходимость научного управления производством.

Интеллектуалы настаивали на создании «мозговых трестов» и введении экспертных групп в политическую машину, и весьма преуспели в этом. Они требовали создания независимых гражданских служб. Они объявили войну политическому фаворитизму. Они играли ведущую роль во всех экологических кампаниях.

Стратегические цели Нового Класса – «Государство вэлфэра» и «Социалистическое государство». Социалистическое государство отличается более полным контролем Нового Класса над трудящимися. В государстве вэлфэра Новый Класс и старый денежный класс сдерживают друг друга и делят контроль.

ТезисV. Новый Класс как культур-буржузия.

Сначала Новый Класс не был отделён от старого класса. Это были главным образом дети, сестры и братья представителей старого класса. Но затем потребности производства привели к тому, что в число образованных стали вербоваться представители непривилегированных сословий. Так старый класс породил Новый Класс. Возникшая при этом система общественного образования способствовала автономному воспроизводству Нового Класса.

Идеологией Нового Класса стал профессионализм. «Профессионализм» - это историческая фаза в развитии «коллективного самосознания» Нового Класса. Подчеркивая свой профессионализм, Новый Класс предъявляет права на авторитет в обществе и одновременно ставит под сомнение авторитет старого класса. В рамках этой идеологии Новый Класс выдвигает свой принцип справедливого распределения доходов: «от каждого по способностям - каждому по труду». Таков же и основной принцип социализма. Скрытая цель этого принципа - лишить старый класс его привилегий.И в этом смысле Новый Класс эгалитарен. «Однако он анти-эгалитарен, поскольку расчитывает на специальные цеховые привилегии - политическую власть и доходы - на том основании, что культура как капитал пр инадлежит ему» (p.20).

Очень важно понятие культур-капитала. Культура, то есть знания и специальные умения, может выполнять функции капитала столь же успешно и естественно, как и материальные производственные фонды. «Капитал... это произведенные трудом фонды. Его объявленная цель - увеличение экономической продуктивности общества, но его скрытая цель - увеличение дохода и расширение контроля над обществом для тех, кто этим капиталом владеет. Отсюда с очевидностью следует, что образование является в той же мере капиталом, как заводские корпуса и оборудование»..

Претензии Нового Класса растут. И наступает исторический момент, когда он должен быть либо кооптирован в правящий класс, либо поступить под контроль бюрократии, которая тем временем тоже растет. Решающей становится борьба между Новым Классом и государственным аппаратом. Новый Класс при этом переносит на государство ту критику, которую он ранее адресовал старому классу. «Но теперь эта критика приобретает мистифицированную форму. Она оформляется как требование господства и автономии для безличной технологии» (p.24). Это уже гораздо серьезнее, чем напоминание о собственной компетентности, учености и высокой культуре. Эти напоминания должны были обеспечить доход и престиж Новому Классу в старой общественной системе, не меняя ее. Теперь приводятся доводы в пользу нового порядка, где Новый Класс будет занимать господствующее положение.

Пожалуй, пришло время для построения общей теории капитала, где культура будет рассматриваться как форма капитала. Нам нужна политическая экономия культуры.

«Какой-то сегмент культуры становится капиталом,если возникает способ присвоения благ, производимых этим капиталом...Иными словами, доходы должны доставаться тем, кто обладает культурой или какими-либо из ее форм, а те, кто не обладает, не имеют права на соответствующий доход...Получение особого дохода теми, кто обладает культурно санкционированным знанием, в виде заработной платы, авторского гонорара, патентов, права на публикацию и профессиональных лицензий - это и есть капитализация знания»

«Профессиональное лицензирование (credentialing) - это удостоверение, выдаваемое индивиду или группе. Его выдает компетентная и авторитетная инстанция. Таким образом, официально устанавливается, что данный индивид располагает некоторым набором культурных компонентов и знаний. Лицензия дает преимущественное право на занятие определенных должностей, выполнение определенной работы и пользование определенными ресурсами для того, чтобы добыть себе средства существования».

«Размеры дохода с культуры, а значит ее капитальная стоимость, зависят от предложения и спроса на культуру и от некоторых свойств культурных фондов, а именно от срока их существования и способности сохраняться, так сказать, физически. Интересы культур-буржуазии, таким образом, заключаются в том, чтобы контролировать товарные запасы культуры, регулировать производство культоваров, нейтрализовать любую группу, пытающуюся ограничить ее контроль над культурой, и устранять любые правовые и моральные ограничения на использование культуры, так чтобы ею свободно могли пользоваться те, кому она продана." (pp25-27).

Итак, где «профессионализм», там и политическая экономия культуры. Общество как арена «профессионализмов» имеет свою политическую экономию.

«Классическая политэкономия как идеология восходящей буржуазии, толковала физическую форму капитала весьма ограничительно... именно как денежную собственность. Марксизм воспринял свойственное политической экономии протвопоставление труда и капитала и рассматривал труд в единицах простого физического труда, приписывая роль носителей культуры преимущественно предпринимателю и менеджеру. Но труд - это не простая затрата энергии, но энергия, затраченная в соответствии с требованиями данной культуры, ее стандартами и нормами. Работа может совершаться и без участия человека. Все, что требуется, это затрата энергии и система обратных связей, контролирующая соответствие этой процедуры установленным нормам. Труд создает ценность ...только когда он соответствует культурным нормам. Поскольку количество доступной энергии и форма, которую она принимает, есть функция культуры, стоимость рабочей силы зависит от вложений культурного капитала».

«Классическая политэкономия и ее радикализированный вариант - марксизм, основываясь на тогдашнем историческом опыте, исходили из того, что рабочая сила в среднем низкоквалифицирована. Чрезмерно обобщая этот исторический опыт, они неявно полагали культурный капитал равным нулю. Но огромный рост культурного капитала с тех пор требует создания новой общей теории капитала. Она в свою очередь нужна для того, чтобы построить политическую экономию культуры и теорию Нового Класса, чья привилегия - владение культурой».

"Обладание культурным капиталом одновременно объединяет Новый Класс с рабочим классом и разъединяет их. Новый Класс не один располагает культурным капиталом. Все классы обладают им в той или иной мере. Но если так, то чем же Новый Класс отличается от остальных? Во-первых, в его распоряжении находится относительно большая часть культур-капитала, и он получает более значительные доходы на этот капитал. Во-вторых, его культура специфична, по крайней мере отчасти.... Новый Класс отличается от других тем, что он представляет собой особое языковое сообщество. Принадлежащие к этому классу пользуются особым вариантом языка, особой лингвистической системой. Это ... язык обстоятельного и критического рассуждения - ОКР. (pp.25-27)

Тезис VI. Новый Класс как языковое сообщество.

Язык Нового Класса относительно «независим от ситуационного контекста». Идеал этого языка – «одно слово - одно значение, в каждом случае и навсегда». Для языка Нового Класса очень важен особый способ доказательства по формальным правилам. Ссылки на авторитет в этом языке не ценятся.

Этот язык требует языковой дисциплины. Он обезличен. Знание этого языка требует специального обучения. Новый Класс становится носителем нового языка и своего рода «педагогической гильдией», контролирующей обучение этому языку.

Огромна роль ОКР в консолидации Нового Класса. ОКР объединяет гуманитариев-интеллектуалов и техническую интеллигенцию, представителей разных профессий и национальных культур. Это обстоятельство особенно важно, поскольку внутренняя дифференциация Нового Класса бросается в глаза. Наблюдатели много говорят о ней, и за этими разговорами мы не видим Новый Класс как реальное единство. Любопытно, что среди интерпретаций Нового Класса выделяются две концепции, так или иначе связанные с лингвистическим взглядом на общество. Автор одной из них Бэзил Бернстайн рассматривает Ноый Класс с позиций социолингвистики. А Ноэм Чомский - сам выдающийся лингвист, и можно думать, что у истоков его представлений лежат лингвистические наблюдения.

Свойства языка Нового Класса - одновременно и свойства его идеологии. На это обратил внимание Эдвард Шилз. По мнению Шилза представители Нового Класса не ограничивают свое знание непосредственными данностями повседневной жизни. Интеллектуалы больше, чем «чернь», интересуются далекими от ежедневного опыта вещами, например, «конечными ценностями». Они также серьезно относятся ко всякого рода правилам, установившимся ценностям, образцам. Они склонны к теории. Интеллектуал озабочен не только тем, что есть, но и тем, что могло бы быть. Он трудится над созданием традиции, систематизирует, рационализирует, формализует.

В то же время отчужденный интеллектуал критикует установившуюся традицию и авторитеты. Шилз не думает, что за этой критикой скрывается личная обида неудачливых интеллектуалов, ставящих под сомнение систему, в которой им не нашлось места. Он считает критику и негативизм последовательным проявлением критичности интеллектуалистской культуры, которая неудержимо уклоняется в сторону анархизма.

Шилз смотрит на интеллектуалов с позиций старого класса. Но в его диагнозе много верного, во всяком случае в отношении западных интеллектуалов. Их негативизм имеет глубокие исторические корни и опирается на влиятельные идеологические традиции: популизм, романтизм, сциентизм, революционизм. Но и эти традиции имеют еще более глубокую основу - волюнтаризм и доктрина самодостаточности индивида. «В самом ядре идеологии и культуры интеллектуалов лежит гордое утверждение личной автономии на основе личного взгляда на мир и способности принимать решение в соответствии с этим взглядом» (p.33). Но столь высоко ценимую интеллектуалами автономию не следует понимать просто как абстрактную ценность: «Они хотят автономии не только потому, что без нее невозможно эффективно работать. Автономия это не просто одно из условий производства и этический идеал. Требование автономии выражает общественные интересы Нового Класса как особого сообщества" (p.34).

Другой важный элемент идеологии интеллектуалов - сциентизм. Дело при этом изображается так, что общество в целом глубоко заинтересовано в своей тотальной научности. Ибо наука и только наука может решить вечную проблему нехватки ресурсов и тем самым проблему бедности. Только научный подход позволяет решить проблему рационального распределения русурсов и, таким образом, интегрировать и консолидировать общество, предотвратив катастрофические классовые конфликты. Эта способность науки как будто дает ученым и технократам право стать «жрецами» нового общества. С этих позиций они оспаривают авторитет денежной буржуазии.

Эта критика осуществляется в двух вариантах. Позитивистское крыло настаивает на признании роли науки. Романтическое крыло требует также признать роль искусств. И те и другие выступают против буржуазии, но позиция романтиков более последовательна.

Марксизм - также один из вариантов интеллектуалистской критики буржуазного общества. Эдвард Шилз трактует его как современную модификацию миллениаризма. Но «марксизм следует скорее понимать как комбинацию романтизма и позитивизма. Создавая эту идеологию, Новый Класс, точнее его отчужденная часть ищет себе массовую базу в пролетариате» (p.36). Марксизм, таким образом, выражает общественные амбиции Нового Класса.

Наиболее полное выражение идеология Нового Класса нашла в трудах Толкотта Парсонса. Именно Парсонс создал концепцию профессионализма, лестную для профессионалов, то есть в сущности апологию профессионализма. Парсонс считает современное общество «профессионалистским», а не «капиталистическим». Он также думает, что происходит слияние бизнеса и профессий. В результате возникает некая деклассированная элита - переродившийся под влиянием Нового класса старый класс. Социология как научная дисциплина после Парсонса окончательно становится рупором Нового Класса, так же как экономика была выражением ценностей и устремлений денежной буржуазии.

Внутренний раскол Нового Класса выражает наиболее ярко Юрген Хабермас. Выступая с позиций старого гуманистического крыла, Хабермас подчеркивает деморализующий эффект культа инструментальной эффективности, свойственного технической интеллигенции. Этот культ коренится и отражен в самом языке интеллигенции, и Хабермас считает желательным создать «иную языковую ситуацию». Он призывает к культурной реформации, к созданию идеального нового языка.

Если Шилз подчеркивает, даже преувеличивает отчужденность интеллектуалов, Ноэм Чомский настаивает на том, что Новый Класс вполне конгениален и конформен нынешней правящей элите и находится у нее в услужении. В то же время он, кажется, разделяет мрачный прогноз Бакунина, считавшего, что правление «ученых-социалистов» будет «самым деспотическим в истории». Здесь взгляды Чомского не отличаются последовательностью.

«Чомский слишком морализует...Его страстный морализм - существенная черта его скрытого элитизма. Сам критицизм Чомского по отношению к Новому Классу делает очевидным свойственный его представлениям и хорошо нам знакомый самоуверенный элитизм. Но его собственное противостояние системе свидетельствует о способности всего Нового Класса противостоять системе. Это сопротивление системе - одна из сторон социального бытия Нового Класса, так же как и его коллаборантство. Новый Класс - противоречив внутренне, но рационализм Чомского не замечает этой противоречивости. В сущности, Чомский не враг Нового Класса. Он его «авангард»».

Итак, главные корни и компоненты культуры Нового Класса: романтическая реакция на действительность, позитивистский сциентизм, технологизм, профессионализм. К ним в последнее время добавляются экологичекая и системная идеология. Это новшества, свидетельствующие о том, что Новый Класс начинает ощущать недостаточность старого инструментализма и уделять больше внимания целям всякой деятельности. Вместе с тем два последних элемента возникают как реакция на углубляющийся раскол внутри Нового Класса и как попытка преодолеть этот раскол.

Тезис VII. Система образования и воспроизводство Нового Класса

Судьба Нового Класса тесно связана с уникальным в истории явлением - системой общественного образования. С появлением этой системы процесс обучения обособляется от семьи, и благодаря этому появляется первая профессиональная группа, безусловно принадлежащая к Новому Классу - учителя. Но самое главное это то, что в школах и университетах Новый Класс приобретает свою особую культуру и классовое сознание. И это - независимо от того, чему учат в аудиториях.

Тезис VIII.Интеллигенция и интеллектуалы.

Новый Класс состоит по меньшей мере из двух групп. Интеллигенция, чьи умственные интересы связаны прежде всего с техникой умственной работы (whose intellectual interests are fundamentally «technical», и интеллектуалы, чьи интересы связаны с критикой, обеспечением прав, герменевтикой и политикой. Ни одна из них в принципе не заинтересована в статус-кво. Но интеллектуалы являются проводниками установившихся давным-давно моральных ценностей. А интеллигенция - проводником новой аморальности. Какая из двух элит более революционна?

Профессиональная жизнь интеллигенции хорошо поддается описанию с помощью понятия «нормальной науки», предложенного Томасом Куном. «В пределах «нормальной науки» решаются «головоломки» в рамках существующих парадигм.... Деятельность интеллектуалов, напротив, характеризуется отсутствием общепринятых парадигм. «Нормальную науку» с единой парадигмой интеллектуалы не считают обычным случаем. Интеллектуалы часто не считаются с разделением умственного труда на профессиональные сферы. Они не отрицают науку, но отрицают ее нормализацию» (p.49)

Соблазнительно думать, что из среды интеллектуалов выходят так называемые «львы» революции, а из среды интеллигенции – «лисы». На самом деле все сложнее. Кто становится львом, а кто лисой революции зависит от того, чей путь наверх более успешно блокирован. Иногда самые радикальные революционеры - выходцы из интеллигенции: Че Гевара был врач, врачем был и Жорж Хабаш, Ясир Арафат - инженер.

Тезис IX.Старая линейная бюрократия и новая кадровая интеллигенция

Марксизм упустил из виду важное обстоятельство: старый денежный класс не может контролировать государство или любую административную систему вообще без помощи Нового Класса. Дело здесь не в разделении функций управления и собственности в рамках капитализма. Это разделение свойственно и социализму. Речь идет не только о разделении функций в производственной сфере, но и в сфере насилия. И по мере того как экономика и государство все более бюрократизируются, старый денежный класс все больше нуждается в помощи Нового Класса.

Отношения между участниками этой коллизии все более усложняются. «Главная организационная форма нашего времени - бюрократический аппарат -все больше «сциентифизируется». Старая бюрократия поначалу покровительствует Новому Классу и способствует его росту. Но по мере того как численность и важность технических экспертов, оперирующих языком «обстоятельного и критического рассуждения – ОКР», возрастает, между старой бюрократией и технической интеллигенцией намечается раскол» (p.50).

Современная бюрократическая организация управляется неустойчивой коалицией трех сил: «директоратом», как правило, не принадлежащим ни к бюрократии, ни к интеллигенции; экспертами из Нового Класса; классическими чиновниками. И эксперты и чиновники - рационалисты, но их рационализм различен.

Рационализм бюрократа базируется на следовании правилам и приказам, на строгой иерархии. Интеллигенции с ее культурой ОКР эти принципы чужды. Ее культурный капитал - это способность производить все больше и больше товаров и услуг. Ее авторитет базируется на этой способности, а не на положении в официальной иерархии. Интеллигенция и бюрократия резко расходятся в том, что касается системы социального контроля. Бюрократическая система вознаграждает работника за его конформность; интелигенция настаивает на вознаграждении по труду.Интеллигенция Нового Класса считает иррациональным тот факт, что над нею стоит некомпетентное руководство.

«По сравнению с бюрократами интеллигенция - это настоящие философы. По сравнению же с интеллектуалами они «ученые идиоты». Ведь для интеллигенции нет ничего святого. Интеллигенция - прагматические нигилисты. Они хотят эмансипации человечества, но не знают предела эмансипации. Побочным результатом этой эмансипации оказывается распад культуры, аномия» (p.52).

Говоря коротко, как интеллектуалы, так и интеллигенция - революционные силы. Но их участие в революции протекает по разному, и их роль оказывается различной. Техническая суб-элита Нового Класса в каком-то смысле нейтральная и «мягкая» сила, но она тем не менее элита. Она не рассматривает себя как «умственный пролетариат» и тем более как пролетариат вообще. Она хочет обеспечить и, вероятно, может обеспечить участие рабочих в распределении доходов, увеличить потребности населения и удовлетворить их. Но она даже не думает обеспечивать равенство и не потерпит «рабочего контроля».

Рабочего контроля требует не техническая интеллигенция, а радикальные интеллектуалы. Таков был маоизм, пытавшийся укрепить позиции рабочего класса в его неизбежных и постоянных препирательствах с Новым Классом. Полной противоположностью ему был сталинизм, пытавшийся подчинить техническую интеллигенцию более архаичному сектору общества - бюрократии.

По мере того как старый класс вырождается, особенно с возникновением государственного социализма, единственный реальный выбор - это выбор между новой технической интеллигенцией и старой бюрократией. И это действительно реальный выбор.Две культуры представляют собой два разных жизненных уклада, если и не общественного строя.

Тезис Х. Революционные интеллектуалы

Интеллектуалы не только революционны сами по себе, но они - главная революционная сила в современном обществе. Это признают и сами практики революции, например, Фидель Кастро. Интеллектуалы преобладали в руководстве большевистской партией. Ту же самую картину мы видим в Третьем мире. Эта традиция восходит к самим Марксу и Энгельсу, к левым гегельянцам. В характере Маркса все выдает типичного буржуазного интеллектуала: тираническое обращение с домашними учителями, стремление к имущественной надежности, благоговение перед поэзией Гете и чтение Эсхила в подлиннике, страсть к чтению романов, которые он читал по два-три одновременно, досужая любовь к алгебре и кроссвордам, графоманство, в чем он сам скептически сознавался в письмах к дочери...

Тезис ХI. Отчуждение интеллектуалов и интеллигенции.

Маркс и Энгельс вскрыли причины отчуждения пролетариата, но они почти никак не комментировали радикализацию других классов. «Коммунистический манифест» содержит на этот счет лишь невнятные замечания. Удивительно их утверждение, что некоторые представители правящего класса радикализируются исключительно благодаря тому, что «созерцают» и «постигают» исторический процесс. Поразительно идеалистическое утверждение для отцов диалектического материализма. Неясность в сочинениях классиков марксизма на этот счет - явное свидетельство того, что здесь марксизм подходит к границе самопонимания. Мы теперь можем перейти эту границу и назвать процессы, ведущие к отчуждению интеллектуалов и интеллигенции: (а) культура критического рассуждения, делающая упор не на содержание, а на стиль или технику мышления; (б) препятствия к продвижению на верха общества; (в)несоответсвие между доходами и властью, с одной стороны, и культурным капиталом и самооценкой, с другой; (г) заинтересованность в состоянии общества в целом; (д)ограниченная возможность реализовать собственные интересы в области техники

Пункт (а) отражает систему ценностей Нового Класса. Пункты (б) - (д) - условия, влияющие на приверженность Нового Класса этой системе ценностей.

«Грамматика критического рассуждения претендует на право судить о действиях и претензиях любого общественного класса и правящей элиты. С точки зрения этой культуры все «правды», независимо от того, чьи это «правды»...должны подвергаться рассмотрению на равных основаниях. «Истина» демократизируется. Это значит, что все «истины» теперь равны перед лицом исследовательской процедуры. Претензии самых могущественных групп будут рассматриваться точно таким же образом, как и претензии самых низких и неграмотных.

Эта демонстративная беспристрастность имеет, однако, явный политический смысл, так как ниспровергает иерархию в обществе. Но этого мало. Речь идет о некоторой «перманентной революции», в ходе которой неравенство отрицется снова и снова, по мере того как оно возникает. Критическое рассуждение настаивает на рефлкксии, и в этом самая его суть. Оно само все время стремится к самокритике и к критике этой самокритики. Именно эта тенденция лежит в основе троцкизма. Именно с ней не может примириться сталинизм.

Но отчужденность Нового Класса не стандартна. Педставители его не деклассированы, а лишь остановлены в стремлении наверх. Таковы были радикальные интеллектуалы, составившие ядро якобинцев. Стремление интеллектуалов наверх легко обнаружить в националистических движениях Треьего мира, в социалистических движениях.

Новый Класс влияет на общество через средства массовой информации, где он особенно активен. Поэтому есественно, что его особенно волнует проблема цензуры. Борьба против цензуры более чем что-либо выражает его классовые интересы. Особенно в этом отношении показательны антицензурные настроения советской интеллигенции. В своей борьбе с цензурой она создала настоящий общественный институт - самиздат. Пожалуй, именно в этом интересы Нового Класса совпадают с интересами общества.

На Западе борьба с цензурой началась еще во времена Просвещения, когда денежная буржуазия тоже была заинтересована в свободе печати. С тех пор ее интересы разошлись с интересами Нового Класса, но цензура не была восстановлена в прежнем виде. Орудием цензуры стал, однако, рыночный механизм. Этот механизм оказался весьма эффективным, и его существование тоже споосбствовало отчуждению Нового Класса.

Значительное влияние на всю ситуацию Нового Класса оказывает его относительное перепроизводство. Новый Класс более многочислен, чем этого требует общество при данной системе ценностей и структуре производства. Ряды интеллигенции и интеллектуалов, чьи социальные амбиции остаются неудовлетворенными, неуклонно и быстро пополняются.

К серелине 90-х годов (писалось в 1979 г. - А.К.) 20% работающих будут иметь диплом об окончании коледжа. Обществу будут нужны 187 тысяч человек с ученой степенью, а степень будут иметь 580 тысяч человек. Куда они денут свои дипломы и как применят свою квалификацию? С этой проблемой уже столкнулись страны Третьего мира. Как бы ни было там мало образованных, их все равно намного больше, чем требуется. Индустриальные страны тоже движутся в этом направлении, и политические последствия этого будут примерно такими же.

Растущий рынок образованной рабочей силы обостряяет отчуждение и способствует консолидации Нового Класса. Такая ситуация уже возникала однажды во время Великой депрессии 30-х годов в Англии, США, Франции, не говоря уже о Германии, где Новый Класс поставил значительные кадры в нацистское движение. Кстати, «именно благодаря опыту нацизма и фашизма мы можем избежать поверхностного представления, будто отчуждение Нового Класса неизбежно толкнет его «влево», в направлении солидарности с рабочим классом» (p.70).

Вполне классовый характер имели студенческие волнения в США 60-х годов.Типичные активисты происходили из семей с доходом выше среднего. Семьи чиновников и предпринимателей играли в движении непропорционально большую роль. Обследования показали, что иделогически студенты оформились еще до поступления в университеты. Культура критического рассуждения была типична для них.Особенно активны были те, в чьих университетских программах были хорошо представлены теоретические и гуманитарные дисчиплины, куьтивирующие язык критического рассуждения. Дух критического рассуждения не только проникает в сознание вместе с изучаемыми предметами, но содержится в самой системе массового образования.

Тезис XII.Роль семи в воспроизводстве отчуждения.

Отчуждение вопроизводится в рамках двух институтов. Один из них - семья, другой - авангардная организация. В случае семьи речь идет, так сказать, о семейной традиции отчуждения. Многие представители «новых левых» в 60-х годах происходили из семей «старых левых». Во Франции революционные традиции передавались из поколения в поколение, начиная с 1789 года. Особенно крепки революционные традиции в семьях, принесших жертвы в борьбе. Эта ситуация вполне парадоксальна.Семья - общепризнанная опора статус-кво. Но вместе с тем она же оказывается и наиболее надежным проводником революционной традиции в обществе.

Тезис XIII.Дилеммы марксизма и авангардная организация.

Есть важное противоречие в марксистском проекте общественного переустройства. Марксизм придает огромное значение теории.Вместе с тем он хранит почти полное молчание по поводу тех, кто эту теорию должен создавать. Легко сообразить, что теоретики могут появиться только в среде буржуазии или в академической среде.

Непролетарское происхождение теоретиков общественного движения, именующего себя пролетарским, отнюдь не второстепенное обстоятельство. «Как может пролетариат принять авторитетное руководство теории без того, чтобы довериться педагогическому авторитету интеллектуалов, то есть Нового Класса? Задача марксизма заключается, таким образом, в том, чтобы превознести теорию и при этом замаскировать роль ее носителя -Нового Класса, то есть скрыть, что он парадоксальным образом направляет движение, считающееся пролетарским и социалистическим. Этот маневр марксисты совершают с помощью идеи авангардной партии" (p.75).

Но этот трюк представляется законным лишь в пределах собственного ложного сознания марксистов. Ибо «марксизм - это ложное сознание радикализированной культур-буржуазии» (p.77). Оновные элементы этого ложного сознания таковы: (1)марксизм уверяет, что предусматривается освобожден ие рабочего класса, тогда как на самом деле речь идет об освобождении культур-буржуазии; (2)предполагается, что освободительный акт совершит сам рабочий класс, но одновременно признается, что этот акт будет успешным лишь при условии политического и культурного руководства со стороны культур-буржуазии.

Культуре рабочего класса марксизм никогда не доверял, поскольку это не была культура критического рассуждения. Вместе с тем он не доверял и теоретикам из других классов. Ключевая фигура теоретика была предметом забот самих теоретиков, в частности Ленина. Это отразилось в его проекте авангардной партии пролетариата. С помощью этого проекта он надеялся преодолеть (отчасти на словах, отчасти на деле) противоречие между культом теории и недоверием к теоретикам

Марксистская критика теоретиков имеет все основания. Марксизм прав, когда утверждает, что любая социальная теория, несмотря на ее стремление к объективной истине, неизбежно подвержена воздействию статус-кво и коррумпирована. Академическая наука не свободна от ценностей, и ее вера в собственную объективность - это ее ложное сознание. Марксизм это безусловно не сознание пролетариата. «И академическая теория, и марксизм - формы сознания Нового Класса, нащупывающего разные пути к власти».

Но авангардная партия - не просто соединительное звено. Она также служит инструментом радикализации и мобилизации части интеллектуалов. Вступившие в эту партию, самоотчуждаются, подвергают себя лишениям, способствующим поддержанию революционной ментальности. Выключая себя, таким образом, из общества, они остаются реально заинтересованы в его изменении. "Авангардная организация обостряет недовольство радикализированного Нового Класса, оказавшегося в состоянии конфронтации с властью, а затем учит его обращать это недовольство в политическую работу.Определяя политику как работу по изменению себя и мира, как работу ради спасения, авангардная организация воплощает политически радикализированный протестантизм и дисциплинированный радикализм" (p.78). Таким образом, авангард - не простое продолжение Нового Класса, но инструмент его политической практики. Он живет сам по себе и преследует собственные интересы. Это очень скоро порождает конфликт между ним и породившей его интеллектуальной средой.

В самом деле, интеллектуалы с их «критическим рассуждением» ориентированы на дискуссию и анализ. Авангард же, живущий как армия на марше, не может себе этого позволить. С его точки зрения дискурсивное рассуждение и критика должны уступить место твердой «линии». Ленинский проект партии особо подчеркивает ограниченный характер внутрипартийной дискуссии. Рассуждать не запрещено совсем, но всякое рассуждение должно прекратиться, как только принято решение. При такой постановке дела ключевой задачей Авангарда оказывается контроль над интеллектуалами. Ради этого Ленин так настаивал на партийной дисциплине, а Мартов возражал ему, отстаивая коренные интересы интеллектуалов-теоретиков.

Между тем Авангард подчиняет интеллектуалов контролю, но отнюдь не контролю пролетариата.

Речь идет о контроле одних интеллектуалов над другими интеллектуалами. Это лишь делается от имени пролетариата. Хотя Авангард и утверждает, что пролетариат это «его класс», но для этого у него не больше оснований, чем у антрополога, изучающего некое племя, называть его «своим».

Сам Авангард разделяется на две элиты - первого сорта и второго сорта. Первые - профессиональные революц ионеры, контролирующие партийную машину.

В условиях «социализма» в структуре контроля выделяется три уровня: Авангард, Новый Класс и государство. Все они стремятся к относительной автономии, но здесь действует сложная и коварная диалектика: чем больше Новый Класс и его Авангард используют в своих интересах государство, тем меньше их собственная автономия в отношении государства.

С появлением авангардной организации никакие другие социальные условия для революции уже не обязательны. Разумеется, революционные усилия Авангарда имеют больше шансов на успех в кризисных ситуациях, но в принципе всегда найдутся основания для недовольства существующим порядком, и недовольные группы всегда могут быть мобилизованы на революцию.

Обнаруживается одно интересное противоречие. Новый Класс глубоко привержен культуре критического рассуждения. Так почему же он склоняется к союзу с авангардной партией, пресекающей критическое рассуждение на той стадии, когда результаты рассуждения выгодны для нее? За этим вопросом скрывается еще более общий вопрос: как возможно, чтобы кто бы то ни было примыкал к организации, чьи интересы противоречат его собственным?

Возможны два ответа. В данном случае интеллектуалы, подобно всем остальным группам, действуют по расчету, принося в жертву какие-то из своих интересов ради достижения других интересов. Они готовы ограничить свое право на критическое рассуждение, скажем, ради того, чтобы принять участие в историческом процессе, избежать изоляции. Как и все люди, интеллектуалы пытаются совместить власть и «добро». Они высоко ценят себя и верят, что, добившись власти, сумеют облагодетельствовать всех. Это - одно из проявлений их «платонического комплекса», или, иначе говоря, веры в «республику ученых», восходящей к отцу философии.

Все это выглядит вполне правдоподобно, но предпочтительнее кажется другая интерпретация. В основе поведения интеллектуалов лежит не компромисс (стратегический или тактический), а объективная противоречивость Нового Класса: «Некоторые их интересы, например, заинтересованность в критическом рассуждении, делает их сторонниками свободы. Но их интересы как культур-буржуазии превращает их в элиту, озабоченную монопол ией на доходы и привилегии» (p.81). Поэтому мног ие, если не все интеллектуалы вовсе не расматривают как жертву свое присоединение к Авангарду и подчинение ему.

Разумеется, многие из тех, кто сделал это, потом выходят из авангардной партии и громко рассказывают о своем разочаровании. Это факт. Но столь же непреложен тот факт, что сама авангардная партия есть создание интеллектуалов как класса и служит их классовым интересам. «Идея свободной дискуссии, хотя и центральная для культуры критического рассуждения, коренным образом противоречит интересам Нового Класса - культур-буржуазии. Как носитель критической культуры Новый Класс протестует против цензуры, но как культур-буржуазия со своими собственными материальными интересами он стрем ится ограничить право на дискуссию и закрепить его исключительно за своей элитой. Он так же стремится к государственному управлению экономикой, чтобы устранить препятствия для своего восхождения наверх.Ради этого он готов подвергнуть себя цензуре и другим формам контроля со стороны государства, которое он сам создает» (p.82).

Еврокоммунизм пытается найти «мини-макс» решение этого противоречия. Он ищет оптимального компромисса.

ТезисXIV. Расколотый универсальный класс.

Новый Класс - наиболее прогрессивная сила современного общества. В его лице эмансипация человека достигает предела. Он не сдерживает развитие производительных сил, и его интересует не только доход. Он научно и технически вооружен. Новый Класс озабочен экологическими «побочным и эффектами» и пытается избежать отдаленного ущерба от технологического развития. Находясь в центре оппозиции всем формам цензуры, Новый Класс воплощает интересы всего общества.

Хотя Новый Класс находится в центре националистических движений, после достижения национальной эмансипации он оказывается склонен к интернационализму больше, чем все остальные слои общества. Его элита - самая космополитическая из всех. Он знает «чужие языки», как обычные иностранные, так и всевозможные социальные д иалекты. Это позволяет ему участвовать в наднациональной коммуникации. Представители Нового Класса играют важную роль в международном экспертном цехе.

Все это замечательно, но при всем этом «Новый класс вряд ли несет общетву освобождение от господства. Хотя в конечном счете его историческая задача состоит в устранении старого денежного класса, Новый Класс вызывает к жизни новую иерархию, базирующуюся на культуре как капитале» (p.83).

Пределы историческим возможностям Нового Класса ставит его собственная культура. Прежде всего свойственный ей культ теории. Несоответствие практики теории никак не компрометирует теорию; скорее наоборот. Доктринерство и конформизм доктрине неизбежно ведут к ритуализации и сектантству.

Приходится платить и за другие добродетели своей культуры. Тщательность и точность языка, требуемые культурой, ведут к само-редактированию, к нездоровому самосознанию, само-контролю, само-цензуре. Давление языковой дисциплины стерилизует текст, а затем и саму мысль, создавая новые и дополнительные условия для отчуждения. Негибкость языка интеллектуалов и их неспособность приспособиться к меняющимся контекстам и есть то самое, что издавна известно под именем «догматизма». «...склонность Нового Класса к догматизму в сочетании с его одержимостью «делом» ведет к пренебрежению человеческой личностью, к ее чувствованиям и реакциям, а это открывает путь к разрушению человеческой солидарности. Жестокость в осуществлении политики, таким образом, находит себе прочное основание в культуре критического рассуждения; новая рациональность может парадоксальным образом обернуться новой «тьмой в полдень» (аллюзия на роман А.Кестлера -А.К.) (p.84)».

Парадокс Нового Класса состоит в том, что он одновременно склоняется к эманципации общества и к элитизму. Он стремится к эмансипации общества для того, чтобы утвердить в качестве элиты самого себя. В его культуре содержится рационалистическое обоснование своего безусловного права на господство. Но в ней же содержится опровержение этого права. "Новый Класс - универсальный класс в эмбриональном состоянии, но глубоко внутренне противоречивый" (p.85)

Тезис XV.Политический контекст.

Противоречивость интересов Нового Класса и его культуры оборачивается в современных условиях его политической слабостью. Его языковая ментальность делает его слабо чувствительным к уникальности конкретных социально-политических ситуаций. У Нового Класса слабое тактическое чутье. Склонность к теории ослабляет его активность и не позволяет как следует понять чувства и реакции других.

Но есть по крайней мере одна идеология, которой не свойственны все эти слабости. Это марксизм. Специальный интерес к «единству теории и практики» и широкий анализ конкретных исторических ситуаций позволяют марксизму преодолеть политическую неполноценность Нового Класса. Марксизм прибегает к культуре критического рассуждения до тех пор, пока критикует статус-кво, но легко отказывается от нее, когда речь идет о нем самом. Это, а также стремление вырваться из рамок абстрактного формализма, обеспечивает ему оперативную политическую гибкость. Но эа это ему приходится платить утратой самосознания и способности к развитию.

Политические надежды Нового Класса связаны не столько с его добродетелями, сколько со слабостью и вырождением старого денежного класса. Слабеющий лев, чтобы сохранить свое господство, все больше прибегает к услугам Нового Класса, создавая своего рода систему косвенного управления, передавая непосредственным исполнителям свои функции, включая и функцию насилия.

Фактически все основания для господства старого класса отвергнуты общественным мнением, и он продолжает сохранять позиции лишь благодаря своей экономической продуктивности и способности удовлетворять потребительские амбиции широких масс. Но срывы экономики (отчасти обусловленные такими внешними факторами как нехватка ресурсов, особенно энергетических), инфляция, безработица, нарушение баланса производственной структуры приближают его неизбежный уход с исторической сцены.

Тезис XVI.Несколько слов в утешение умирающему классу.

Старый класс умирает - тут нет никаких сомнений. То, что он стабилизировал свое положение - местная американская иллюзия. Конечно, американский старый класс остается самым могущественным в мире, последним оплотом старого капитализма, но и его дни сочтены.

Провожая старый класс, мы должны все-таки сказать несколько слов в его утешение. Его главному врагу, или, лучше сказать, тому, кого он считал своим главным врагом, то есть «коммунистическим» обществам Восточной Европы, уготована та же участь. Партийные функционеры и бюрократия так же обречены. «Интеллигенты» в СССР медленно, но верно вступают в борьбу за свои классовые интересы и победят в исторически обозримой перспективе. СССР ныне (написано в 1979 году - А.К.), повидимому, управляется «центристской кликой» в КПСС. Она-то и пытается проводить органичную для нее политику разрядки напряженности. «Разрядка -это проект Нового Класса, как на Востоке так и на Западе"

Эпилог

«Коммунистический манифест» утверждал, что история существовавших до сих пор обществ была историей классовой борьбы свободных и рабов, патрициев и плебеев, землевладельцев и крестьян, гильдейских мастеров и поденщиков-подмастерьев, и, наконец. буржуазии и пролетариата. В каждой из этих серий, однако, неизбежно повторялось одно и то же: рабы никогда не одерживали верх над рабовладельцами, плебеи не одолевали патрициев, крестьяне не побеждали землевладельцев, подмастерья не торжествовали над мастерами. Нижние классы общества никогда не приходили к власти.Не похоже, чтобы это произошло и теперь». (p.93)

АЛЕКСАНДР КУСТАРЕВ

КРИТИКА НЕЧИСТОГО РАЗУМА

Первоначальная публикация "Всемирное слово",2000, № 13

Je l'avais fait pour etre spirituel dans sa chair; et maintenant il est devenu charnel meme dans l'espri (Bossuet)

(Я хотел, чтобы и плоть его была пронизана духом, а ныне и дух его пронизан плотью (Боссюэ)).

[этот эпиграф использовал сам Ж.Бенда]

В России любят повторять, что российская"интеллигенция" уникальна. Такое представление весьма принято и на Западе. Это, конечно, недоразумение. Историческое существование российской интеллигенции, разумеется, достаточно своеобразно, в той мере, в какой своеобразна российская социальная история, но не следует это своеобразие преувеличивать. Даже обостренная моральная рефлексия и склонность к нормативному определению интеллигенции как "ордена", столь заметная в российской умственно-политической жизни, вовсе не русская монополия. Почти во всех западных культурах (не говоря уже о Третьем мире) есть то же самое. Те, кто соберется критически анализировать миф об уникальности русской интеллигенции,обнаружат огромные залежи материала, если будут искать там, где надо, а не там, где всегда казалось удобнее, то есть "под фонарем - где светлее". На этот раз мы обращаем внимание только на одну фигуру, но, пожалуй, наиболее близкую по духу и стилю русскому морализированию на тему"интеллигенции".

Жюльен Бенда (1867-1956) - политический философ,общественный критик и моралист. Его статус во французской интеллектуально-политической традиции теперь довольно трудно определить. С одной стороны, он вроде бы весьма заметен, но с другой стороны - забыт. С одной стороны, он вроде бы влиятелен, а сдругой стороны - одинок. Его ценители - за пределами его профессиональной корпорации во Франции. Например, Андрэ Львов,нобелевский лауреат по медицине. Усилиями Львова и с его предисловием самая знаменитая книга Ж.Бенда "Предательство интеллектуалов" вышла третьим изданием в 1974 г., после долгого перерыва. Кстати, на 70-е годы приходится пик известности Ж.Бенда в Америке - именно тогда "Предательство интеллектуалов" оказалось там чуть ли не самой дебатируемой книгой, хотя еще до войны Бенда повлиял на так называемый "новый гуманизм" (Ирвинг Бэббит и др.). В Англии поклонником Ж.Бенда был писатель Ричард Олдингтон(роман "Смерть героя" и др.); ему принадлежит и один из переводов"Предательства" на английский. Предисловие к этому переводу написал Герберт Рид - блестящий теоретик модернизма и философ-анархист. Еще один поклонник Ж.Бенда - Томас Стэрнз Элиот.

Ж.Бенда был, что называется, enfant terribleфранцузской культурно-социальной сцены. Он выступал против всех популярных в его время интеллектуальных и эстетических тенденций. При этом он был азартным и резким полемистом. Он был склонен преувеличивать значение того, на что нападал,или был не вполне справедлив к своим жертвам, оценивая их деятельность по завышенным и не слишком реалистическим стандартам. В полемическом азарте он иной раз допускал политические бестактности и просчеты. Но его острое чутье на актуальные темы и блестящий стиль поддерживали профессиональный класс французской интеллектуальной жизни.

Ж.Бенда начинал еще в XIX веке как активный дрейфусар. В начале ХХ века он выступил с резкой критикой популярной тогда в салонах интуитивистской философии Анри Бергсона и против философии прагматизма. Затем - против некоторых эстетических тенденций модернизма. За долгую и многотрудную жизнь он издал около 50 книг - памфлетов, трактатов, мемуаров. Но хрестоматийной его работой стала книга 1927 г. "La Trahison des Clercs". "Клерками"Бенда называет в этой книге интеллектуалов, или, если угодно, интеллигенцию,тех кто занимается умственной и художественной деятельностью.

Зачем Ж.Бенда понадобился этот несколько архаический термин? В латино-церковном мире Средних веков духовно-умственная активность была прерогативой тех, кто принадлежал к церкви, то есть "клира", "клириков" (clergé). Их называли"клерками", а затем это слово стало применяться и для обозначения тех, кто занималася тем же в миру. Типологически "клерк"противопоставлялся человеку "светских" или "мирских"занятий (laic). По мере того как связь умственных занятий с церковью ослабевала, понятие"клерк" как синоним понятий "грамотный", "просвещенный", "ученый" уступило место понятию "интеллектуал".Жюльен Бенда восстановил старое понятие в полемических целях. Старые добрые"клерки", настаивает он, занимались своим делом. а нынешние - не своим. Если считать нынешних интеллектуалов согласно старой традиции"клерками", то они - предатели.

Жельен Бенда объявил современных ему интеллектуалов предателями за то, что они, в отличие от своих предшественников, отказались от незаинтересованной умственной активности, перестали признавать авторитет разума, служить внемирскому идеалу и занялись суетной политикой. Дело клерка-интеллектуала (верного традиции) служить неизменным, абсолютным,объективным ценностям, рационально установленным, безотносительно чьих-то мирских интересов. Ему надлежит охранять вечную истину и абсолютную справедливость. Классические "клерки" по критериям Ж.Бенда - Фома(Аквинский), Декарт, Монтень, Спиноза, Кант. Особенно сильно Ж.Бенда ориентировался на Спинозу. Своим прямым учителем Ж.Бенда называет Шарля-Бернара Ренувье (1815-1903) и любит ссылаться на Эрнеста Ренана.

Но в наше время, считает Ж.Бенда культура"клерков" приходит в упадок. Интеллектуалы заражаются политическими страстями. Затем, они подчиняют политическим страстям свои специфические занятия. И более того, они выходят со своим умственным продуктом на политическую сцену. На этом пути греха "клерки", во-первых, являют преданность "частному" в ущерб "общему" (универсальному). Во-вторых,они отдают предпочтение материально-практическим целям. В-третьих, они становятся апологетами "реальности", отказываясь ее оценивать по идеальным меркам. Образцовыми "предателями" идеала"клерков" Ж.Бенда считает националистов, проповедников классовой борьбы и апологетов насилия.

Итак, обмирщение тех, кто должен хранить духовные ценности. Все это звучит очень похоже на морализирование русской и советской интеллигенции. Например, у А.Солженицына, Н.Мандельштам и А.Белинкова -чтобы назвать лишь несколько образцовых имен. Об этом сходстве мы и предупреждали в самом начале. Теперь, однако, перейдем к различиям.

Проповедь Солженицына обращена ко всей"интеллигенции", которую он понимает как "сословие". Ей он предлагает перестать лгать. Ж.Бенда не ждет от мирской интеллигенции никаких подвигов. Он требует любви к истине только от небольшой группы людей с некоторым самурайским синдромом. Солженицын - популист и похож на Ж.Бенда как сельский священник на кардинала. Еще важнее то, что Бенда с его воинствующим рационализмом и приверженностью идеалам просвещения - прямая противоположность русскому мистически-сентиментальному народолюбию и правдолюбию. Российская"духовность" тяготеет к личной совести, чувству и поэзии. Латинско-платоническая духовность Жюльена Бенда - к рациональности, разуму и науке (чтобы не сказать схоластике).

Но самое главное это то, что российские моралисты типа Солженицына оказываются роковым образом ввязаны в противостояние власти, что автоматически превращает их в политиканов, даже вопреки их собственным филиппикам в адрес "политики". Гремучая смесь морализма и политической активности, столь свойственная Солженицыну, как раз превращает его из видимого союзника Ж.Бенда в образец "интеллектуала-предателя". Сильный националистический пафос его проповеди довершает картину.

Н.Я.Мандельштам доводит морализм до крайности, но ей совершенно не интересно содержание интеллектуального продукта; она целиком концентрируется на бытовой порядочности советских писателей, считая их почти преступниками за то, что они получали от власти зарплату, вместо того, чтобы добровольно отправиться в Гулаг. Теми же разоблачениями занят и Аркадий Белинков, но он все-таки ближе всех к Ж.Бенда, поскольку его как-то интересует, что все-таки писатели писали. У Белинкова к тому же нет никаких признаков националистического синдрома.

Русские критики интеллигенции отличаются от Ж.Бенда еще в двух отношениях. Во-первых, они требуют от интеллигенции оппозиционности к власти. Ж.Бенда скорее требует от интеллектуалов независимости от публики. Во-вторых,лойяльность или оппозиционность его "героических клерков" вообще определяется не относительно кого-то - власти, народа, общины. Их мысль не должна быть коррумпирована. Игнорировать установленные порядки, ходить на демонстрации протеста или разоблачать начальство они не обязаны.

Все это, впрочем, лишь первые впечатления. Настоящее сопоставление Ж.Бенда с российскими критиками интеллигентского сословия еще ждет своего исследователя. Но вернемся к самому Ж.Бенда. Назвав свою книгу"Предательство" он выиграл и проиграл. Полемически название "Trahison des clercs" оказалось исключительно удачным - оно стало хрестоматийным. И все же не обошлось без потерь, потому что слово"предательство" в названии избыточно усилило полемически-морализаторскую сторону книги и приглушило ее аналитическую сторону.

Проблема личной"порядочности" интересует Ж.Бенда меньше всего. Обильно цитируя своих антагонистов, он, конечно, все время называет их по именам. Но на самом деле его критика не содержит никаких личных упреков. В "предательстве", о котором он говорит, никто, так сказать, "лично" не виноват. Речь идет о другом. Культурные и социальные изменения ведут к тому, что исчезают условия,в которых было возможно существование "клерков". Дело не в том, что"клерки", зная свои обязанности, изменяют им (вот тут-то красное словцо "предательство" мстит автору), а в том, что "клерки"вымирают. А на их место приходят мирские, салонные (уличные) интеллектуальные активисты.

Таких лидеров Макс Вебер называл по их античному образцу- "демагогами", впрочем, неизменно напоминая, что не вносит в это понятие никакого позорного смысла. Понятие "демагог" лишь теперь стало порочащим, но на самом деле демагоги, так же как и "клерки" -функциональная роль. На самом деле не "клерки" ведут себя как"демагоги", а демагоги ведут себя так, будто они "клерки". И появляется фигура, которую Андрэ Жид обозначил как faux-monnayeurs(фальшивомонетчики). Словами самого Ж.Бенда:"современная философия горделиво настаивает на том, что она достигает метафизических высот, оставаясь при этом в мире чувственного восприятия". Так современные интеллектуалы, заимствуя функциональный авторитет у классических "клерков", проповедуют публике то, что ей хочется слышать. По мнению Ж.Бенда это нарушает культурный баланс в обществе.

Играть на "галерку" охотников много. Но мало кто изъявляет желание заниматься интеллектуальной практикой в духе классического "клерка", как его изображает Ж.Бенда. Соответственно влияние интеллектуалов-клерков падает. Возрастает влияние тех, кого сам Бенда называет litterateurs -писатели, литераторы. Они отличаются от "клерков" тем, что заняты умственным трудом и производсвом умственного продукта не из чистого интереса к рациональному рассуждению и поискам истины, а для удовлетворения своих социальных нужд (ощущаемых как психологические потребности). Рациональное рассуждение для этого оказывается непригодным. Меняется стиль умственной активности; расцветают "поэтизм", интуитивизм и иррационализм. Экзистенциализм вытесняет метафизику. Постмодернизм разрушает представление об абсолютно-безотносительном. Современным интеллектуалам нужны идеи, позволяющие им утолить страсти - ненависть, симпатии; удовлетворить"гордыню" - национальную, расовую, религиозную, классовую (статусную); осуществить некоторые цели, например,само-элиминирование личности. Таковы мотивы фальшивых "клерков", как их видел, читая книгу Ж.Бенда 70 лет назад, Герберт Рид. Сегодня этот каталог выглядел бы несколько иначе. Сегодня к идеям, выражающим статусную гордость,имеет смысл добавить идеи, компенсирующие статусную ущемленность. На место само-элиминированию индивидуальности пришла экзальтация индивидуальности. Но главное остается как было: интеллектуальная активность мирского человека есть функция его эмоционального состояния, инструмент поддержания душевного равновесия, в сущности - публичная медитация как психологическая терапия. Как говорил Спиноза, нам нравится что-то не потому что оно этого заслуживает; на самом деле, мы объявляем, что оно этого заслуживает, если оно нам нравится. Иными словами: не по хорошему мило, а по милу хорошо.

Бесполезно уговаривать литераторов предать самих себя и превратиться в "клерков". Современный интеллектуал вполне функционален. Но есть смысл спросить: а куда в современном обществе девались интеллектуалы-клерки? Их не пускают на общественную сцену? Или их просто мало? Если их меньше, чем нужно (а сколько их нужно?), то почему мало кто выбирает это занятие? Невыгодно? Непрестижно? Бесполезно? Скучно? В отрывке, который мы представляем читателю, Ж.Бенда говорит кое-что интересное на этот счет(публикация в альманахе "Всемирное слово" за 2000 год). В наше время этого уже недостаточно. Но воздержимся от рассуждений на эту тему. Цель этой заметки всего лишь ввести фигуру Ж.Бенда и соответствующую тематику в российский культурный оборот. Сделаем лишь пару замечаний.

Первое.Если кто-то надеется, что голос интеллектуалов-клерков можно усилить, создав что-то вроде фонда для финансирования незаинтересованной общественной мысли, то это жестокая ошибка. Любые фонды стремительно коррумпируются. Спасение культуры "клерков" - дело рук самих "клерков". Обстоятельства, конечно, могут по ходу дела оказаться для них более благоприятными или менее благоприятными, но без готовности какой-то группы людей идти против течения в обществе ничего нового никогда не возникает. А после долгой эпохи интеллектуального популизма, или,если угодно поп-интеллектуализма, возрождение ордена "клерков", если оно произойдет, уже можно будет считать серьезным новшеством.

И второе. Роль настоящего интеллектуала-клерка как ее определяет Жюльен Бенда - технически трудно выполнима. Она требует одновременно отстранения от общественной жизни и участия в ней. Это - акробатический трюк.Его успех зависит отнюдь не только от акробата. Нужны подходящие условия и -немного удачи

БУНКЕР BUNKER

Интеллигенция и общество. Интеллектуалы и власть

No comments:

Post a Comment