Протестные движения

О протестном движении много говорят. Но в России под этим автоматически понимается протест против правительства. На самом деле возможности для протеста гораздо шире. Почему бы, например, не протестовать против необоснованно высоких цен? В Москве и Петербурге многие цены очень сомнительны. Иногда продавец, конечно, просто компенсирует ренту и откаты в пользу паразитов. Но иногда наживается сам, пользуясь неосведомленностью или невыгодной позицией покупателя. Протест возможен и в том и в другом случае. Найти формы такого протеста -- творческая задача. Дело стоящее, гораздо менее стерильное, чем антиправительственные карнавалы. Проблему иллюстрирует следующий текст

Александр Кустарев

Культура ценообразования
(первоначальная публикация: одна из регулярных заметок в журнале "Неприкосновенный запас" (издательство НЛО)

Эпиграфы

Если вещь продается дороже того, что она стоит, или, наоборот, дешевле того, что она стоит, то это ставит людей в неравные условия и несправедливо (Фома Аквинский)

Вещь стоит столько,сколько мы готовы за нее заплатить (звенящий от восторга голос из московского ящика)

Цена вещей относительна: табакерка, подаренная тебе в сувенир, горазло дороже трех с полтиною (К.Прутков)

Мантё: я купила тебе галстук за десять баксов; Вантё: дура, на Петровке такой можно купить за сто (анекдот)

Shopping is the only true democracy (Rodney Fitch, дизайнер)

Недавно мы говорили о культуре постсоветского капитализма. Вернемся к этой теме еще раз. Поговорим на этот раз о культуре потребителя, или стратегии shopping’а. В центре этой культуры – отношение к ценам. Разговоры и рассуждения о ценах – один из самых популярных сюжетов повседневного разговора. Особенно когда цены растут.Особенно когда ценовая обстановка на рынке хаотична и непрозрачна. Особенно когда сам обыватель все время должен лавировать между Сциллой экономии и Харибдой статуса.
Магистральная теория цены настаивает, что цена прежде всего отражает затраты (издержки) продавца, продающего товар сразу в воротах своего предприятия, или доставляющего товар к дверям потребителя. В условиях,близких к совершенной (идеальной) конкуренции, норма прибыли понижается до маргинальной, а цена «прижимается» к издержкам. Близкая к этому ситуация действительно существует на массовых рынках, в сфере массового потребления-производства-обслуживания
Однако другая магистральная теория утверждает, что цены на рынке определяются соотношением спроса и предложения. Близкие к этому условия существуют на верхних этажах рынка (up market), где продаются-покупаются так называемые предметы роскоши – будь то товары высокого качества, штучные художественные изделия, традиционные символы богатства и власти, модные товары или важные технические новинки. Это рынок, где конкурируют не производители, что снижает среднюю норму прибыли, а потребители,что ведет к росту цен. Классический локус такого механизма ценообразования-- аукцион.

В центре этих обеих магистральных теорий интуитивно-опытное представление о «естественной» цене, которая устанавливается в результате непринужденных и равноправных отношений между продавцами и покупателями. Но, увы, цены на самом деле искажены несколькими агентурами –агентурой монополии, агентурой рэкета, агентурой обмана и агентурой ренты.Жертвами всех этих агентур могут быть не только конечные потребители, но и любые промежуточные агенты процесса воспроизводства (распределения). Хотя в конечном счете за все приходится платить «крайнему» потребителю (как в случае НДС).

Монополистический сговор (картель) завышает цену относительно издержек. Такое впечатление, что сейчас монополистическое завышение цены на товары первой необходимости с низкой эластичностью спроса(хлеб, вода) практически невозможно. Но близкой к этому практики может придерживаться протекционистское государство, мешающее так или иначе более дешевому импорту.

Рэкетом можно считать уже упомянутый картельный сговор.Но в самом чистом виде это прямое вымогательство под разными предлогами. Мафия занимается профессиональным рэкетом, взимая с предпринимателя простую дань, или навязывая ему ненужные(иллюзорные) услуги (проще всего – охранные). Административная инфраструктура бизнеса может заниматься рэкетом, грубо-открытым (взятки) или замаскированным(штрафы). В.Иноземцев («Ведомости» 01.06.2010) называет это «коррупционный налог», и по его оценкам на него приходится 15-20% издержек в российском бизнесе.

Рента – это доход на собственность. Народная мораль всегда осуждала ренту как нетрудовой доход, хотя экономическая теория и теория общества на этот счет далеко не так категоричны, если даже не наоборот. Многое зависит от источника ренты. Монопольный сверхдоход, взятки и откаты администрации, отступные и выкупные рэкетирам можно тоже считать рентой, и это– «грязная» рента. Но самое интересное, что рента составляет скрытую часть прибыли и зарплаты. Причем любой зарплаты в той мере, в какой наемный работник(индивидуально или коллективно) является одновременно владельцем своей позиции в структуре.

Несколько особняком стоит практика простого обмана, когда покупателю сообщают заведомо ложную информацию о фактурном и символическом достоинстве товара. Эта практика нелегальна, но весьма очевидно, что условия для нее тем более благоприятны, чем больше доля расходов на чужую монополию,рэкет и ренту в издержках производителя-продавца. Из-за них, многие производители и продавцы попросту вынуждены завышать цены, обманывая покупателя, потому что иначе они останутся без прибыли вообще. А этим пользуются все, даже те, кто сам не несет «грязных» издержек. Эта практика типична и там, где продавец лишен возможности экономить на масштабах, то есть там, где слабо развито массовое обслуживание. На тропичесаких курортах заезжему фраеру всегда предлагают банан или такси втридорога, потому что у продавца может оказаться один такой клиент за день. Клиент либо не знает местных цен,либо добровольно соглашается переплачивать из соображений филантропии.

В бедных обществах массовое благообеспечение тяготеет к натуральному хозяйству и к бартеру, а рынок к аукциону. Сфера массового обслуживания возникает в условиях роста платежеспособного спроса со стороны широких масс. Такой рост платежеспособности масс обеспечила первоначальная кейнсианская «экономика спроса» в комбинации с мощным рабочим движением и консенсусом (социал-демократическим) по поводу социальных прав человека.

Эта эпоха осталась позади. Теперь опережающим образом растут зарплаты менеджмента, что благоприятно для расширения аукционного сегмента рынка. В. Иноземцев (там же), анализируя рост издержек в российской экономике,в первую очередь называет «чрезмерный вывод оборотных средств из баланса предприятия». Это, попросту говоря, значит, что менеджеры платят себе сильно завышенные зарплаты и акционерам неоправданно высокие дивиденды. Возникающая в результате нехватка оборотных средств компенсируется кредитами, а их обслуживание еще больше повышает издержки. В.Иноземцев, похоже, считает это российской спецификой.

На самом деле скандально высокие зарплаты «жирным котам»и вообще вся практика «вывода средств» не российская специфика. Можно даже думать, что масштабы этих практик на Западе больше, чем в России. Для надежного сопоставления нужна весьма аккуратная методика. Данные о превышении доходов менеджмента над доходами (зарплатами) рядового штата, которыми оперирует В.Иноземцев), -- а в России это превышение заметно больше, чем на Западе, --для этого непригодны.

Но зато они неожиданно освещают другую сторону дела.Дороговизна рабочей силы на Западе – притча во языцех как главная причина высоких издержек и стало быть цен на массовом рынке. Но на Западе речь идет о зарплате рядовых реботников. В роли производителей (товаров и услуг) они нагнетают цены, но они же располагают платежными средствами, адекватными этим ценам. В российской экономике гораздо большая доля издержек приходится на тех, кто тяготеет к аукциону, а те, кто должен бы поддерживать массовый спрос не располагают для этого достаточными средствами. Классический парадокс досоциалистического капитализма: изготовитель продукта сам не может его купить – у сапожника нет денег на сапоги. Тут хорошо видно, что высокие цены это на самом деле -- низкие доходы. В результате многие товары с массового рынка уходят наверх на аукцион и вниз в бартер. Монопольные практики, рэкет и рента усиливают эту пагубную тенденцию.

Как с этим бороться? Нужна целенаправленная экономическая( макроэкономическая) и социальная политика. Это – прерогативы государства; во всяком случае сейчас кто эту политику проводит, тот и государство.

Но государство не единственный агент, способный повлиять на конфигурацию рынка, или рынков. Разные группы интересов целенаправленно или побочно, рационально или иррационально, настойчиво или ненастойчиво принимают в этом участие. Либо как группы прямого давления, выдвигая определенные требования: классический вариант –профсоюзы, требующие повышения зарплаты. Либо как группы ценового бойкота –очень затруднительная, но не совершенно невозможная практика. Либо как наблюдатели, добивающиеся прозрачности рынка. Либо как агентуры культурного или морального влияния на участников рыночной трансакции – как на продавцов, так и на покупателей.

Главным моральным апологетом цены, не превышающей издержки, долго оставалась христианская церковь. На этот счет ясно высказывались такие столпы христианской церкви как Василий Великий, Святой Иероним, Блаженный Августин. Полувековой схоластической дискусии в XIII веке подвел итог Фома Аквинский. Он признавал субъективную сторону цены, но предупреждал,что стремление увеличить прибыль не должно подрывать доминирующую текущую цену.Его «справедливая цена» похожа на долгосрочную цену в условиях близких к совершенной конкуренции.

Дальнейшая легитимизация повышенной доходности бизнеса в духе теории рыночного равновесия и в духе утилитаристской морали разумного эгоизма произошла в начале XIX века. Одновременно почти все христианские церкви и секты (кроме квакеров, например) забыли о своей институциональной прерогативе корректирования производственных отношений и в частности отношений между участниками рыночной трансакции. Эта прерогатива переходит к левым и право-популистским политическим партиям. Они руководились той же моралью, что некогда церковь, но в условиях неуклонного экономического роста, а затем и инфляции, проповедовать низкие цены было бессмысленно, и концепция справедливой цены была переосмыслена в концепцию справедливого дохода.

Но с конца 70-х годов ХХ века индивидуалистическая эмансипация средних слоев (появление новых средних слоев, если угодно) с их новыми потребностями, подкрепленными более высокими , чем раньше доходами,сделала открытую борьбу с высокими доходами (а по импликации с высокими ценами)политически самоубийственной. Кроме того, доминирование макроэкономической политики в политической практике государства с ее постоянным поиском оптимальной для экономического развития учетной ставки сделало разговоры о«справедливом доходе», можно сказать, бессмысленными

Но отказавшись от нормативной проповеди в духе объективной теории ценообразования, ни церковь (само собой), ни социально ориентированные политические партии не стали заниматься пропагандой аукционной цены как «справедливой». Даже право-консервативные(неоконсервативно-неолиберальные) партии, несмотря на то, что стали делать ставку на богатые слои и up-market (аукцион) как на паровоз экономического роста, не решаются на такую проповедь по тем же самым политическим соображениям. Массовые партии должны уловить в свои сети половину избирателей плюс одного и не могут себе позволить раздражать обширные группы населения.

«Справедливый доход» и «справедливая цена», таким образом скорее стыдливо вытесняются как темы из риторики традиционного институционального эстаблишмента и организованного политического мейнстрима в широкое поле общественного дебата. Ответственность за ход этого дебата оказывается в руках медии. Что же она в этой роли делает?

Вот характерный пример. «Комсомольская правда» взялась открыть публике глаза на несколько случаев завышенной цены. Вы, обращается к читателям «КП», абсурдно переплачиваете, покупая (1)попкорн в кинотеатрах(2)тряпки с авторитетным и модным брэндом (3) напитки в ресторанах (4)поздравительные открытки (5) бутилированную воду. «КП» сопровождает этот материал «мнением эксперта» и предлагает читателям высказывать свои мнения.

Что можно сказать по поводу этого фрагмента бесконечного народного разговора о ценах? Каковы его открытые и скрытые смыслы?

Прежде всего вызывает недоумение выбор товаров для разоблачения. Неужели это актуально для России? Разумеется нет, на самом деле это типичное заимствование, на что и указывает один из постеров: «Никакой рейтинг «Комсомолка» не составляла, а просто перевела статью с английского языка, которую недели три назад можно было прочитать на Yahoo в оригинале (точнее сайт TopTenz.net, на который ссылается и сама «КП» -- АК)». И этот трезво мыслящий постер добавляет: «Вот и нет там ни про машины, ни про московскую недвижимость, ни квартплату и прочее, что более актуально для россиян». Добавлю к этому: для англичан-американцев тоже. Их тоже больше достают цены на недвижимость, бензин, медицину, а не на попкорн и открытки.

Далее, что в данном случае значит «переплата»? Что цена упомянутых товаров абсурдно выше издержек? Приглашенный для комментирования эксперт совершенно справедливо напоминает, что на самом деле это совсем не так:«Ориентировать только на наценку товара неправильно. Почти каждый производитель и продавец платит за аренду помещения, ежемесячно выплачивает зарплату своим сотрудникам, тратится на получение различных разрешений, инвестирует в бизнес.К примеру, оборудование по розливу той же воды стоит приличных денег, а еще нужно платить за доставку бутылок по торговым точкам. В ресторанах мы платим не только за еду и напитки как таковые, но и за обслуживание, а также атмосферу,которая создается в подобных местах. А по брендовой одежде все еще более понятно. Ведь, чтобы раскрутить тот или иной товарный знак, производитель должен вложить кучу денег в маркетинг».

Спрашивается: почему же нас так хотят уверить, что мы переплачиваем за эти товары неоправданную цену и что эту цену нет смысла платить?

В поисках объяснений я не поленился пойти на указанный сайт, чтобы взглянуть на оригинал материала, перенесенного в «КП». Я его так и не нашел после 20 минут поисков (больше времени я тратить на это не захотел),но получил представление о сайте. Сайт занят переупаковкой всякой легко опознаваемой информации под шапкой «первая десятка». Это типичный образец того,что называется Infotainment (контаминация слов«информация» и «развлечение»). Массовая журналистика (что сайт TopTenz.net, что«КП») все время ведь воспроизводит одни и те же «фактоиды» с заведомо высоким рейтингом популярности исключительно для того, чтобы подлизаться к читателю, то есть для поддержания тиража и репутации. Никакой дидактики за этим может и не быть.

Но она есть. «КП» (сама, или это тоже списано сTopTenz.net) открыто отговоривает обывателя покупать товары, которые она клеймит как переоцененные. Вместо попкорна зрителю предлагается брать с собой в кино шоколадку; поздравительные открытки советуют оформлять самому; брэндовые тряпки рекомендуют покупать на распродажах; поддавать не в ресторанах, а дома;и таскать с собой воду из-под крана.

Такая атака на товары с повышенной символической ценностью,оплаченной, между прочим, предварительно самим продавцом, то есть входящей в его издержки, могла бы быть атакой на «показное потребление». Так она и выглядит на первый взгляд. И поток постов как будто бы поддерживает эту атаку.Поэтому огромное их большинство так или иначе касается брэндов и тряпок.Попкорн и ресторанную выпивку постеры почти полностью игнорируют как не заслуживающие никаких дебатов. Когда речь заходит о художественных открытках, в основном постеры обсуждают их действительные или мнимые художественные достоинства в стерильных вкусовых препирательствах; как всегда одни уверяют,что сапог красивее Венеры Милосской, а другие возмущаются такой«некультурностью». Вода в бутылках почему-то вызвала еще более стерильные препирательства по поводу того, что именно продают в бутылках – только минералку или не только, а также (совсем уже непонятно), что такое полиэтилен и вреден ли он для здоровья. Одним словом– второстепенные коннотации и все не по делу.

Совсем иную реакцию вызывают брэндовый текстиль. Цитирую: «Если ты одет в крутые шмотки, и едешь на крутой тачке это еще не значит что ты крут! -------- А что такое быть крутым?Быть одетым в абибас с полосками и кэпку и быть четким пацанчиком?------------хороший понт лучше всяких денег" ------- На крутой тачке это еще не значит, что ты крут! Это может означать, что ты закрученный! ------ А вообщето - на любого крутого ,может найтись и кто нибудь покруче. ----- А вы, бедолаги, только с пеной у рта и черной завистью в сердце можете разглагольствовать о том что не в деньгах счастье. ------ Если одеты круто и ездите на крутой тачке, то вам несомненно будут завидовать и бyдете считаться крутым... это натура человека...». Озабоченность престижем, конформная или рессентиментная, налицо.

Но в позиции «КП» есть некоторый шизофренический элемент.«КП» как будто бы встает на защиту кошелька своего читателя от лихоимных продавцов, но почему-то уговаривает его не покупать вполне массовыетовары, цена которых, между прочим, экономически разумна. Если хорошенько подумать, то это антиэкономично и антисоциально. Ведь с одной стороны «КП»ничто же сумяшеся дает негативную рекламу довольно обширному бизнесу, подрывая вполне конкурентный рынок. А с другой стороны поступает жестоко в отношении самого что ни на есть рядового обывателя, у которого нет денег на другую роскошь, кроме ста грамм коньяка в ресторане, попорн или открытку для дружка-подружки или бабушки-дедушки и на второсортный брэнд.

Но еще более нелепо выглядит на этом фоне другой компонент публикации. «КП» предоставляет слово наделенному авторитетом консультанту, уверяющему, что « неоправданно дорогих товаров не бывает в принципе (курсив мой –АК). Если их покупают по заявленной цене, значит,стоимость оправданна. Это естественное желание продавцов - найти такую цену,при которой они будут получать максимальную прибыль». «КП» не просто оставляет это заключение без всякой полемики, но выносит эту идею в резюме его реплики.Стоит подчеркнуть, что «КП» допускает в этом случае две профессиональные некорректности.Во-первых, она приглашает для разъяснений экономиста, работающего в фирме, а не нейтрального аналиста рынков. Во-вторых, она подчеркивает только одну из двух его посылок.

Таким образом, массовое издание дезориентирует читателя и сгущает туман ценовой обстановки на рынках. И помогает поддерживать общий уровень цен, который рынку навязывают монополисты, дармоеды, взяточники и жулики, конкурирующие друг с другом за сверхприбыль в роли продавцов и за престиж в роли покупателей.

В результате, как пишет один постер: «да у нас абсолютно все товары превышают реальную стоимость в десятки раз, это же Россия,а не какая-нибудь Америка!..» Другой постер уверен, что «наши бизнесмены не согласны например как в Европе работать с 15-20 % чистой прибыли, а нашим минимум 50нужно, а лучше 100 и больше. Те же джинсы levis почему-то в Америке продаются от 25-30$, хотя это именно они вложили интеллектуальные, денежные и сырьевые ресурсы, и там тоже платят за аренду помещений и продавцам, а у нас те же джинсы стоят уже от 60$». Еще один постер объясняет это: «в нынешнее время понты дороже денег, и продавцы этим пользуются».

В том же направлении толкает рынок и правительство. Как пишет В.Иноземцев (там же): «правительство санкционирует рост издержек и своей политикой «поддержки отечественного производителя». Пошлины на импортные товары помогают нашим промышленникам подтягивать цены не к реально существующим на мировых рынках, а к ценам импортных товаров на российском рынке. Свою роль играет и ориентация производителей на отдельные сегменты рынка, в основном на цены, складывающиеся в крупных городах, с последующей проекцией их и на остальные территории Российской Федерации. В итоге оказывается, что практически никто в нашей экономике реально не заинтересован в снижении издержек и цен(курсив мой --АК.)».

Кроме покупателей, надо полагать. Но как мы видим, медия и покупателя сбивает с толку крутым научно-экономическим глубокомыслием:дескать раз кто-то за товар платит любую цену, значит эта цена оправдана. А если ты не можешь ее платить, экономь на спичках (открытках, попкорне,лимонаде), а если не можешь, то сам виноват, растратчик.

После дезертирства церкви и общенародно-центристских политических партий противостояние искажениям рынка можно было бы ожидать от медии, так любящей изображать себя в роли «друга народа». Как вопрошает один из постеров в той же публикации«КП», обобщая бесчисленную фактуру уродской ценовой обстановки на российском рынке, о которой сообщают другие постеры: «Если все все знают, почему никто ничего не предпринимает? Почему Ваша газета не борется с этим?». Вот именно. В самом деле, почему? С кем вы, работники культуры?

Постсоветское пространство

Александр Кустарев

Распад СССР и реорганизация постсоветского пространства

Первоначальная публикация в журнале "Неприкосновенный запас" № 6 (80) 2011год

На рубеже 90-х годов российство совершило крутой исторический вираж. Он оказался совершенно неожиданным. Наблюдатели либо не ожидали вообще ничего, либо ожидали чего-то другого и во всяком случае не ожидали того, что на самом деле произошло. Меньше всего ожидался демонтаж СССР
Наблюдатели не могли себе представить такую возможность, потому что не видели в советском обществе агентуры предстоящего демонтажа. Привычно считалось, что главная угроза целостности государств исходит от сепаратистски настроенных компактных территориально обособленных этносов, во всяком случае их эстаблишментов. 
В СССР таких сепаратизмов не было. Теперь, конечно, во всех новых республиках создается нарратив, в центре которого оказывается героическая борьба с имперством Москвы, но это типичное мифотворчество всех без исключения новых (во всем мире) суверенитетов, независимо от реальных обстоятельств их происхождения
Только Украина имела свою сепаратистскую традицию, но и то почти исключительно представленную "западенцами". Ну и в странах Балтии сохранялось ностальгическое воспоминание о 20-летнем независимом существовании между войнами. Но и эти традиции были маргинальны. Ни широкие массы, ни партийный эстаблишмент в республиках не были к этому нарративу чувствительны.  Не потому, что не хотели независимости. А просто потому, что были совершенно безразличны к этой теме. В остальных же республиках эта тема не существовала даже на периферии общественной жизни.
Объясняется это тем, что для движений за независимость в советских республиках в самом деле не было никаких серьезных оснований.  В основе так называемой "ленинской национальной политики" Москвы лежало полное отсутствие этнической дискриминации при занятии должностей и настойчивое поощрение культурной автономии, этнической самоидентификации. И хотя у всех народов СССР сохранялись собственные этнические очаги, на базе которых и были конституированы "национальные республики", перемешивание этносов было в границах СССР весьма значительно, и любой этнический сецессионизм казался из-за этого просто технически трудно осуществимой или даже вовсе неразрешимой задачей.
А не-этнический чисто территориальный сепаратизм в Российской империи вообще не был никогда зафиксирован ни как движение, ни как нарратив, если не считать более или менее праздных разговоров о своеобразии "сибирского характера" и особых "сибирских интересах", или чисто оппортунистических попыток создать независимые государства (оказавшиеся вполне эфемерными) на Дальнем востоке и в Сибири по ходу Гражданской войны.
На первый взгляд Советский Союз в этом отношении резко отличается от буржуазных империй (Британская, Французская), но тут имеет место серьезная аберрация. Роль движений за независимость в "буржуазных" колониальных империях тоже была сильно преувеличена задним числом. На самом деле буржуазные империи ликвидировались скорее по инициативе самих метрополий,, чем в результате неодолимого стремления "порабощенных народов" к независимости. 
СССР тоже демонтировался по инициативе своего "центра", считать ли Россию метрополией колониальной империи (как теперь модно), или гегемоном федерации (псевдофедерации). Это было неизбежно, поскольку поддержание геополитической (государственной) целостности таких огромных субглобальных образований с некоторого момента становится убыточно, и еще не было в истории слшучая, когда эту тенденцию удавалось обратить вспять. С другой стороны крупный капитал, чьи интересы совпадали с интересами старых метрополий обеспечивал их супрематию на мировой периферии более эффктивным способом. что уже продемонстрировал с конца XIX века американский империализм.
Кроме того, метрополии (гегемоны), сами неуклонно социализируясь, столнулись с проблемой включения зависимой периферии в свой «социализм» с его гражданским равноправием и вэлфэром (собесом).  Неразрешимость этой проблемы обнаружилась даже до того как эта проблема была адекватно артикулирована; такое впечатление, что она на самом деле в обыденном политическом дискрсе не артикулирована до сих пор. Политические партии социалистической ориентации, находясь у власти в метрополиях и руководя (по ситуации) демонтажом империй, как правило пользовались антиколониальной риторикой в целях самоидентификации и в ходе политической конкуренции с «буржуазнно- националистическими» партиями (легко, впрочем, примкнувшими к «ликвидаторскому» консенсусу).
Отказ от социальной ответственности за благосостояние народов периферии был оформлен как признание их права на суверенитет. За этой риторикой нетрудно разглядеть простое признание того факта, что распространение социализма из метрополий на периферию попросту казалось абсурдом [См об этом подробнее А.Кустарев. После понижения в должности Британия, Франция, Россия // Наследие империй и будущее России (под ред. А.Миллера), М, НЛО, 2008, сс. 186-240]
Но именно до такого абсурда дело было доведено в в 20-е -- 50-е годы в СССР. Здесь это означало не только юридическое гражданское равноправие всех индивидов независимо от их этнической принадлежности (заявленной или расово очевидной), но и титаническую попытку выровнять уровень экономического развития всех территорий страны.
Эта вполне искренняя и даже маниакальная, хотя и легкомысленно-авантюристическая попытка была одной из причин неуклонного движения советского народного хозяйства к банкротству.
Банкротство социалистической экономики предсказывалось уже тогда, когда строительство государственного социализма в России (СССР) даже еще не началось. То, что социалистическому народному хозяйству имманентна нерентабельность, предсказывали уже Макс Вебер и Людвиг фон Мизес.
Опыт советской экономики сразу же подтвердил их умозрительные соображения. Быстро обнаружилось, что для поддержания рентабельности предприятий и всего народного хозяйства в целом социалистическое государство не меньше, чем капиталистический предприниматель, нуждается в консервации весьма скудного уровня потребления трудящихся. Но это подрывало легитимизацию новой власти, чья харизматическая «благая весть» состояла именно в обещании «обеспечить всех». Увидев в какую ловушку оно попало, «ленинское руководство» попробовало выскользнуть из нее, переложив ответственность за экономическое развитие на буржуазию, для чего легализовало свободное использование частной собственности (НЭП). По ряду причин (не будем их теперь обсуждать) этот опыт оказался почти мертворожденным. Власть вернулась к национализированной экономике и, как и предвидели Вебер и Мизес, «национализировала» и «законсервировала» всю массу «совокупного убытка», которую рынок устранял бы в ходе конкуренции, ликвидируя убыточные производства и недоплачивая трудлящимся.
Угроза банкротства после отмены НЭПа вернулась почти сразу же. Публикации Бориса Бруцкуса на эту тему уже были больше похожи на диагноз, чем на прогноз. Но на его  предупреждения (как и на предупреждения Вебера и Мизеса)  никто тогда не обратил особого внимания потому что циклические кризисы и бедственное положение рабочего класса при капитализме были более актуальны. А когда начался общий кризис буржуазной демократии и появился фашизм и запахло войной, до внутренних проблем СССР вообще уже никому не было никакого дела. Только левая антисталинская оппозиция продолжала разоблачать фиктивный советский социализм, но это был голос вопиющего в пустыне.
К концу 30-х годов несостоятельность советской экономики фиксировала ужа сама советская статистика. Жестокая ирония состоит в том, что от надвигавшегося экономического паралича СССР спасла война. Она легитимизировала режим жесткой экономии («военная экономика») и власть, стабилизировавшую организационную структуру общества, адекватную этому режиму. Но уже к концу 60-х годов стало ясно, что советская экономика фактический банкрот. И если бы СССР был бы «фирмой» (как субъект частного права), а не суверенным государством, то он был бы поставлен под «внешнюю администрацию» и (или) ликвидирован как юридическое лицо.
Таким образом, к середине 70-х годов предсказывать экономический крах Советского Союза было просто незачем. Странно было бы предсказывать то, что уже произошло и более того давно произошло. Проблема была не в том, начнется ли общий кризис социализма, а в том, когда и как этот факт будет призан властью. Неожиданным был не сам крах, а его официальное признание. Почему это было так неожиданно?
Советская власть за несколько десятилетий своего существования сумела создать себе репутацию неустранимой ни при каких обстоятельствах. В основе этой репутации лежала ее маниакальная убежденность в своей собственной непогрешимости и способности исправить ошибки, допущенные теми или иными своими агентами -- снизу доверху. На самом деле, если обратиться к истории КПСС, можно заметить, что она только и делала, что признавала свои ошибки, списывая их на конкретных фигурантов. Все первые лица в советском руководстве от Троцкого до Хрущева в свой час были осуждены и устранены, но «партия» оставалась выше подозрений. Харизма партии была первозданной «магической» харизмой, как сказал бы Вебер, и эта харизма оставалась неприкосновенной, потому что ведала «научную истину». Эта формула была модерной трансфигурацией того, что в былые времена называлось «заклятие» (в магии) и «откровение» (в религии).
Такая самолегитимизация власти нашла свое зеркальное отражение в образе «тоталитаризма» -- тоталитарной системы, тоталитарного государства, тоталитарного общества.
У наблюдателей, порабощенных образом тоталитарного общества, не было никакого образа альтернативной действительности. Молчаливо предполагалось, что тоталитарное общество может только аннигилироваться или (перейти в состояние хаоса). Будущим тоталитарного общества могло быть только его вечное и неизменное существование («Кащей бессмертный»), или «конец света». Пожалуй даже, оно само и было образом уже совершившегося «конца света» -- «ада на земле», куда обманутое человечество попадает вместо «рая на земле» (мизантропическая черная утопия Оруэлла), обещанного «научным коммунизмом».
Но и наблюдатели, не промывшие себе мозги мрачным образом тоталитаризма (их было мало, но они были), не видели реальной морфоструктуры советского общества и ее эволюции. Она шла своим чередом, но оставалась незамечаема из-за того, что у наблюдателей не было адекватной оптики, или эффективных семиотических ресурсов для артикуляции наблюдений. Фактура осмыслялась в неадекватном лексиконе. Были разные варианты этого осмысления.
Во-первых, эта эволюция осмыслялась как нарастание социального конфликта между господствующим слоем (партией) и массами. Интерпретация "партии" как коллективного эксплуататора масс была, разумеется, наивным переносом крайне упрощенной марксистской социологии (политической экономии) на советское общество. Занятно, что адепты этой теории не только не считали себя марксистами, но всячески поносили марксизм и, конечно, марксистскую (ленинскую) теорию революции, посадившую, как они считали, на шею обществу эту самую «партию». Между тем из такого обыденно-марксистского представления о советском обществе вытекала необходимость восстания трудящихся масс против «партии», то есть та самая революция, которую разоблачители «коммунизма» по их словам так ненавидели. Опыт Польши, где на какое-то время главным оппонентом правящей партии оказались профсоюзы, казалось бы подтверждал эту теорию. В одном футурологическом очерке [David Downing. Russian Revolution, 1985 (1983)] кризис советской сиетемы описан именно по этому «польскому образцу» (сейчас не вполне ясно, насколько правильно был понят сам польский эпизод).
Во-вторых, эволюция советского общества осмыслялась в моралистических терминах как дегенерация эстаблишмента, все более увязающего в болоте лихоимства, гедонизма, самодурства и невежества. Этот вариант был опять-таки воспроизведением средневековой критики «обмирщления» церкви, или базировался на восприятии советской власти «слева», то есть с позиций аскетически-комиссарской агентуры «чистой революции». Он имел бы смысл, если бы породил нечто подобное церковной реформации в Западной Европе в раннем модерне. К сожалению он только укреплял моралшьное и интеллектуальное самодовольство подполья, не имевшее никаких основния, как оказалась потом.
В-третьих, реальную эволюцию советского общества не удавалось заметить из-за того, что обыденное сознание не могло себе вообразить никаких социальных и культурных изменений в обществе, помимо тех, что декретировались властью и осуществлялись в рамках административной процедуры.
Наконец, в-четвертых, -- и это самое интересное -- с некоторых пор позитивистские попытки усмотреть в «царстве общественности» закономерности, аналогичные закономерностям в «царстве природы», были отвергнуты как некорректные и наивно-сциентистские и в сущности глубоко антинаучные. Это представление было особенно авторитетным, потому что выглядело как не-марксистское, чего было (в тогдашней аимосфере) достаточно для того, чтобы счесть его убедительным.
Между тем, на самом деле советское общество эволюционировало вполне предсказуемым образом согласно вполне определенной закономерности, которая в терминах Вебера называется "рутинизацией харизмы".
Рутинизация харизмы -- закономерность. Ее можно остановить на время, как можно перегородить плотиной реку, или поймать падающий мяч, не дав ему упасть на землю, но ее невозможно отменить так же как невозможно отменить гравитацию. Всякая новая власть возникает как харизматическая и затем рутинизирует свою хъаризму. А если это не удается, то на ее месте появляется другая, а если не выживает и та, то все повторяется опять сначала. Эта закономерность действовала в СССР так же как везде и всегда: рывками того или иного размаха, преодолевая разные ментальные и материальные препятствия, задерживаясь, делая зигзаги, поворачивая вспять, метаморфируясь, но пробивая себе дорогу. История советской власти это история рутинизации ее харизмы.
Рутинизация харизмы разворачивается в двух пространствах: в сфере социальной стратификации общества и в сфере территориальной организации общества.
В первой сфере «партия», задумавшая себе как аскетическая секта, боролась с собственным обмирщлением и ради этого регулярно себя «чистила», но в конце концов капитулировала и самораспустилась, выделив из себя важную агентуру так называемой «перестройки» и ядро верхнего сословия, конвертировавшего свой социально-административный капитал в денежный, что и было завершающей фазой рутинизации харизмы в этой сфере. До появления низовой предпринимательской деятельности («современный капитализм» Вебера) только так и складывалась вертикальная структура обществ -- от власти к имуществу, от господства к богатству.
Рутинизация харизмы во второй сфере как будто бы так и не удалась. Свидетельство этому—как будто бы распад СССР.
Кажется, первым, кто почувствовал, что крах СССР скорее всего обнаружится в геополитическом плане, был Рэндалл Коллинз [Collins R. Weberian Sociological Theory. Cambridge, 1986.]. Трактуя СССР как империю, он объясняет империализм Кремля необходимостью экспансии как средства обеспечить легитимность власти:  «внутренние политические клики одерживают верх и опускают ся вниз в результате успешной или неуспешной внешней политики» (p.163). Такая трактовка автоматически вытекает из представлений Вебера о способах «подтверждения харизмы»: завоевания – один из таких способов. Эта констатация выглядит тривиально и вообще говоря полностью совпадает с обыденным и чисто эмпирическим представлением о причинах подъема и упадка (революционных) держав.  Гараздо интереснее другая формула Коллинза: «Само государство можно концептуализировать (conceive) как форму «внутренней геополитики» (p.166). К сожалению, эту формулу Коллинз как раз не развивает, сводя всю внутренне-геополитическую проблематику СССР к себестоимости сохранения целостности его пространства.
Она разворачивается как реализация (доводившаяся до конца или нет) разных схем соподчиненности территориальных блоков разной природы. В случае СССР таких схем было несколько: республики и области (наместничества «обкомов»), экономические районы (территориально-производственные комплексы --ТПК), совнархозы, территориальные сегменты разных ведомств по типу «Гулага». Все они находились в определенных отношениях с Центром, смешивая элементы разных идеальных типов этих отношений. Как говорил Вебер, «из харизматического господства может – как в случае Наполеона – возникнуть напрямик строго бюрократическая, иди же разного рода пребендальная или феодальная организация [Wirtschaft und Gesellschaft Tuebingen 1978, s 154] Признаки всех этих вариантов можно обнаружить в запутанной (как у Эшера, например) архитектуре СССР.   
Задача была в том, чтобы расчленить и связать в единое целое огромное этнически и культурно разнородное и слабо заселенное и неравномерно экономически развитое пространство. То есть найти этому пространтсву такую геоструктуру, которая была бы неразбираема. 
Именно это, несмотря на все усилия, сделать не удалось, и целостность СССР оказалась первой и самой живописной жертвой банкротства советского народного хозяйства и, если угодно, жертвой той агентуры, которой суждено было выйти из этого банкротства с прибылью. Никто это не планировал. В конкретной ситуации сработал инстинкт, адекватный логичной тенденции. Расчленение -- самое обычное следствие банкротства любой фирмы и вместе с тем один из самых «естественных» способов преодолеть последствия банкротства и начать восстановление бизнеса.
Этот демонтаж можно считать окончательным срывом рутинизации революционной харизмы Кремля. На этом же, кстати, сломаля себе зубы и харизма французской революции. Бонапартизм оформил новый господствующий слой, но не справился с пространственной организацией своего домена, хотя в отличие от России он не успел как следует приступить к поискам конструктивных решений, надорвавшись еще на самой фазе завоеваний (анализ Коллинза больше соогтветствует этому случаю, чем случаю СССР). 
На этом можно было бы и закончить. Но тут есть одна неопределенность, волнующая воображение. Расформирование СССР можно считать и дальнейшим шагом в рутинизации харизмы, то есть в реорганизации простратства, которое все чаще именуется многозначительно «евразийским». Все завист от того, с каким масшабом времени мы подходим к интерпретации «советского» (ныне «постсоветского») пространства. Коллинз, предсказывая распад СССР в 1986 году, считал, что процесс начнется лет через 30 и займет пару-столетий. Это трезвая оценка – геополитические процессы (дааже «горячие» -- как войны) имеют свою естественную длительность, и она намного больше, чем длительность жизни одного поколения. Но если так, то содержательное наполнение предстоящих «пары столетий» остается пока писано вилами на воде. Новая территориальная структура постсоветского прастранства не окончательна и еще очень плохо видна, как ск»азал бы Вебер, в «густом тумане будущего». 

 

Глобализация и США

Александр Кустарев

Friedman Th. The World is Flat: a brief history of the twenty-first century. Farrar, Strauss and Giroux (NY), 2005. 488pp

(первоначальная публикация в журнале Pro et Contra)

Книга Томаса Фридмена построена на разговорах с активными бизнесменами, высокопоставленными менеджерами и чиновниками, реже с экспертами-наблюдателями. Она иллюстрирует тенденции в мировом бизнесе, порождённые новой технологией, и передаёт атмосферу в деловых кругах. Мы видим, как идёт интеллектуальная рефлексия деловых кругов на новые возможности и проблемы и как технологиеческие новшества преобразуются их усилиями в организационные и рыночные инициативы. Мы видим, как единичные бизнесы комбинируют обновлённые факторы  производства  и "двигают вещи" в новой технологической среде. 

Теперь почти любая работа может выполняться в любом месте; прямую услугу клиент может получить от работника, работающего у себя дома на другом конце света. Каждый может вступить в контакт и обмен мнениями с каждым по всему миру. Каждый имеет доступ к единой информационно-инфраструктурной платформе. Благодаря этому возникают совершенно новые производственные, потребительские и обменные практики. И это полностью перестраивает-перекраивает все общественные структуры, все модусы общественной жизни вплоть "до самого существа общественного договора (social contract)", как сказал Томасу Фридмену бывший крупный чиновник в администрации Клинтона (45).

Фридмен обозначает всё это метафорой "плоский мир". Превращение мира в "плоский" имеет две стороны. Во-первых, "горизонтализация" сети общественных связей. Это, как настаивает Фридмен, новая и принципиально иная фаза глобализации. Раньше глобализация, согласно Фридмену, была "вертикальной", то есть "собиранием" мира под одной "командой и контролем" (не побоимся сказать "крышей", а теперь идёт "горизонтальная" глобализация, то есть развёртка мира в одной плоскости, где доминируют "взаимозависимость и сотрудничество" . Этими понятиями Фридмен пользуется часто и так озаглавлен один из центральных фрагментов книги (212-216). 

Во-вторых, в этом "плоском мире" и самые верхние этажи экономики  смогут размещаться где угодно. Это резко усиливает конкурентоспособность стран, отставших на сегодняшний день в экономическом развитии. 

Обозначив эти две тенденции, Фридмен задаётся вопросом, какова должна быть конкурентная стратегия выживания в этом "плоском мире"  у Соединённых Штатов, развивающихся стран и бизнеса.

Превращение мира в "плоский" даёт миру в целом новый импульс к росту благосостояния, но, очевидно, не гарантирует никому, включая опять-таки США, не только господства, но даже экономического паритета со всеми другими. 

Между тем, американское общество обнаруживает признаки усталости и декаданса. Динамика американского общества, или, как сказали бы русские гумилёвцы, "пассионарность" американской нации подогревалась освоеним пустых пространств (дух "фронтира") и постоянным притоком молодого неустроенного человеческого материала. Когда этот дух уже угасал, его реанимировала холодная война и космическая гонка с СССР (я бы начал со Второй мировой войны, или?). Теперь нужна ещё одна реанимация.

Фридмен: "Если нынешняя ситуация имеет параллели в американской истории, то это эпоха холодной войны, когда в 1957 году Советский Союз резко опередил Америку, запустив первый спутник земли. Конечно, многое теперь по-другому. Тогда главный вызов исходил от тех, кто строил стены, разделяя мир; теперь же главный вызов состоит в том, что стены рухнули, и другие страны теперь вступили с нами в прямую конкуренцию. Тогда главный вызов исходил от экстремального коммунизма - России, Китая, Северной Кореи. Теперь же главный вызов нам бросает эстремальный капитализм - Китай, Индия, Южная Корея. В прошлую эпоху главная цель состояла в том, чтобы построить сильное государство, теперь главная цель в том, чтобы создать сильного индивида. Но и тогда и теперь нужен последовательный, энергичный и концентрированный (focused) ответ. Нам нужна новая версия "фронтира" и "великого общества", адекватная "плоскому миру" (277, курсив мой - А.К.). Короче - "американская идея". Я пользуюсь здесь этим выражением (Фридмен им не пользуется), чтобы русские не думали, что им одним приходится искать себе место в мире. Всем приходится. 

Фридмен называет эту мобилизационную идеологию compassionate flatism  В буквальном переложении на русский это значит "сочувственный плоскизм" и защищать такой лексический монстр я не бурусь. Английский всегда сравнительно легко переваривает такие неологизмы. На русском же найти для него эквивалент чрезвычайно трудно. Суть дела, однако, в том, что Фридмен призывает Америку не сопротивляться происходящему, а принять вызов и приспособиться к новому миру.

"Конкуренция китайцев и индийцев не загоняет нас на дно, а выталкивает нас наверх - и это к лучшему" (233, курсив Фридмена - А.К.). Фридмен пишет это в сослагательном наклонении, но, конечно, он не верит, что эта "возгонка вверх" произойдёт автоматически. Фридмен слывёт за эконом-либерала, но, судя по всему, он не верит, как эконом-либералы, что обострение конкуренции в плоском мире приведёт к процветанию всех и каждого автоматически - стоит только разрегулировать рынки и финансовые потоки. 

Оптимизм Фридмена отнюдь не безоговорочен. Особенное беспокойство ему внушает падающий интерес американцев к высшему образованию и особенно к науке и технике.

Фридмен цитирует отчёт американского "Национального совета по науке" за 2004 год, где говорится: "Нужно отметить неприятную тенденцию:всё меньше американских граждан выбирают профессию учёных и инженеров". В этом усматривается угроза. Импорт мозгов пока спасает Америку, но вот уже мозги начинают работать дома; число китайских заявлений в американские университеты за год (2004) упало в 1.5 раза (260) 

Дальше отчёт приводит такие цифры. В 2003 году во всём мире получили диплом бакалавра в науке и технике 2.8 млн человек, из них 1.2 млн в Азии, 830 тыс. В Европе и 400 тыс в США. Азия готовит сейчас в 8 раз больше инженеров, чем США(257).

Это ещё не конец света. В конце концов, в рассчёте на 1 тыс человек Европа и Америка пока всё-таки готовит технарей больше, чем Азия. Но вот другие цифры выглядят гораздо более тревожно, потому что обозначают тенденцию. Фридмен цитирует дальше отчёт (инженерной ассоциации), в котором говорится: в 2004 году дипломы инженеров получили 46% выпускников университетов в Китае, 25% в России и только 5% в США (258) 

Всё это напоминает классический цикл семейной хроники. Про богатые семьи мы давно знаем: первое поколение наживает добро, второе поколение как-то его удерживает, а третье поколение его растрачивает. К этой очевидной аналогии прибегает и Фридмен, называя нынешнее поколение американцев "растратчиками"..

Китайцы, индийцы и восточноевропейцы сильнее мотивированы и лучше работают И вот - призрак продит по миру - призрак аутсорсинга. 

И уже не только рядовые исполнительные работы уплывают из старых богатых стран  на Юг, но и высоко квалифицированные работы, вплоть до научно-исследовательских. Компании финансируют исследовательские работы за рубежом потому что там более мотивированные мозги. К тому же он и дешевле в 10 раз. А кроме того, в старых странах попросту нехватает элитарных работников. (Знаете ли вы, что почти тысяча российских инженеров и научных работников делает проектные изыскания для фирмы Боинг? (195). Это разузнал Томас Фридмен в поисках материалов для своей книги. Похожие контракты теперь размещаются и в Индии, и в Китае).  

Нужна стратегия. И Фридмен называет некоторые элементы такой стратегии. Например: всеобщая пенсия, расширение и укрепление вэлфэра - все должны иметь кусок пирога, чтобы этот пирог сберечь. Или: учиться, учиться и учиться! Всех в университет! Работодатели, учите работников без отрыва от производства! Это всё очень по-европейски, если не по-советски. 

Поощрение социально сознательного бизнеса - эта идея теперь популярна в Европе, где вэлфэр скорее демонтируется, чем достраивается, как это рекомендует для Америки тот же Фридмен в другом месте. Фридмен цитирует редактора журнала "Форчун" Марка Гантера: "всё больше компаний начинают понимать, что приверженность моральным ценностям в широком и либеральном смысле помогает соблюсти интересы акционеров" (301-302).

Но в какие практики это понимание будет воплощено, пока не очень ясно. Ни либералы, ни социалисты не думают, что бизнес должен имитировать государственный вэлфэр (что, кстати, весьма характерно для Америки). Фридмен, собирая материал для своей книги, этой стороной дела не интересовался. Между тем, здесь накопилось уже много идей и экспериментов. Некоторые социальные практики даже опережали переворот в бизнесе, имевший место в 90-е годы. 

Но вот более американские по колориту идеи. Например, страхование зарплаты. Это не пособие по безработице, а разновидность страховки для тех, кто теряет "жирные доходы", к которым успевает привыкнуть.

Ещё более американская идея - призыв к социальной сознательности потребителя. Покупка, подчёркивает Фридмен, это политический акт. Реализация определённой культуры, уточнил бы и добавил бы я. Через культурные практики индивид влияет на доходность производств. Пока потребности человека элементарны, это влияние невелико. Чем выше этаж потребления, тем сильнее политические коннотации акта потребления. Вот почему, между прочим, так интересны инициативы всякого рода "движений потребителей", получающих теперь распространение в богатых обществах. Классовая борьба приобретает сильный культырный оттенок и, если угодно смещается с фабричных дворов в супермаркеты и бутики. Я думаю, массовые культурные бойкоты на потребительских рынках могут стать важным элементом общественной жизни ХХI столетия. 

Наконец, Фридмен сильно упирает на культуру родительства - прокреативные, семейные и воспитательские практики. Эта культура последние пол-века сильно деградировала в либеральном обществе, что чревато двумя последствиями - демографическим упадком и возвращением религиозного фундаментализма. Последнее уже очень заметно в Америке. Для Европы это менее актуально, но может стать актуально, если продолжится ползучая исламизация Европы.

 Экономически отставшие (развивающиеся, бедные или как ещё) страны в целом в "плоском мире" получают возможность вернуть себе то, что они потеряли в ходе предыдущей фазы модернизации-глобализации. Они теперь больше, чем Европа и Америка выигрывают от глобальной либерализации-дерегуляции-приватизации. Прежде всего благодаря своей дешевизне. Но этого мало, поскольку актуальна не только и даже не столько их конкуренция со старыми богатыми странами, сколько с Китаем. 

Тут Фридмен ссылается на исследование Всемирного банка  "Doing Business in 2004"(ed. Michael Klein). Всемирный банк спрашивал респондентов как легко или тяжело им (1) начать новый бизнес (регуляции, лицензия и пр); (2) нанять работников; (3) заключить контракт; (4) получить кредит; (5) прекратить неудавшийся бизнес (318) Оказывается, что, например, в Австралии чтобы начать бизнес нужно 2 дня, а на Гаити 200. Картина ясная. В этом разделе Фридмен лишь мельком упоминает замечательную книгу Эрнандо де Сото, где вся эта проблематика была подробно рассмотрена. Де Сото, собственно, и был одним из вдохновителей исследования Всемирного банка.

Мобилизация ресурсов зависит то того, что Фридмен называет "культурный потенциал" (cultural endowments) или "неосязаемые вещи" (intangible things).  Это примерно то же самое, что, согласно популярной байке, сказал знаменитый джазмен Луи Армстронг. Когда его спросили, чем хороший джаз-банд отличается от плохого, Армстронг ответил: "у хорошего джаз-банда есть это, а у плохого этого нет". 

В самом деле, речь идёт о трудно уловимых вещах, хотя социологи имеют для этого более концептуализированную терминологию - ценности, установки, престижи, габитусы (привычки), практики, институции и пр. Фридмен в дальнейшем упоминает две культурные практики - "открытость" и "терпимость". Этот список (после необозримого моря исследований) можно было бы и нужно было бы продолжить.

Фридмен делает несколько очень беглых сопоставлений, из которых привлекает внимание одно: сравнение Мексики и Китая (332-336). Оно интересно тем, что напоминает нам о проблематичности связи между демократией и экономическим развитием. Мексика с её многопартийностью оказалась в плену патронажно-клиентажных отношений, а Китаю с его авторитаризмом легче. Таким образом, дело не в демократии, а в лидерстве - к такому выводу приходит Фридмен (333). Обсуждать эту проблему нелегко, поскольку это требует намного более изощрённого дискурса. Для этого здесь места нет. Всё же трудно удержаться от одного замечания. Те, кто, надеясь ускорить экономическое развитие, думают, что их проблема сводится к выбору между демократией и авторитарным правлением, глубоко заблуждаются. Ни то, ни другое само по себе никому ничего не гарантирует. Можно, конечно, говорить, что когда демократия не помогает экономическому развитию, то это плохая, ненастоящая демократия, но это, увы, софистика. 

Затем Фридмен фиксирует проблемы, с которыми в "плоском мире" столкнутся единичные бизнесы, фирмы, компании, корпорации.

Малая и средняя фирма теперь конкурирует с фрилансерами, работающими под "крышей" крупной корпорации. Конкуренты малого бизнеса это не локальные соседи; они могут находиться где угодно в мире. В результате, как выразился, один из собеседников Фридмена: "я был большой фигурой локально и маленькой глобально, а теперь - наоборот" (350). 

Поскольку заказчик товара тоже глобализировался, то есть может искать себе очень специфический товар по всему миру, поставщик должен быть готов выполнить любые требования, и он отвечает на это, открывая "дигитальный буфет для самообслуживания заказчика" 

Сотрудничество между производителями-поставщиками теперь приобретает новое качество, потому что следующий уровень создания ценностей будет так сложен, что никто не сможет работать в одиночку.

Аутсорсинг неизбежен, но им нужно пользоваться не для того, чтобы уменьшить издержки на рабочую силу, а в том, чтобы увеличить оборот. 

В этих условиях необходим "регулярный самоанализ" фирмы, поскольку приходтся всё время модифицироваться.

После обзора всех этих тенденций и проблем Фридмен всё же делает важное признание: "Я позволил себе назвать эту книгу "Земля плоская", потому что я хотел подчеркнуть, что "уплощение" мира идёт нарастающими темпами и потому что считаю, что это важнейшая тенденция нашего времени. Но...сотни миллионов людей отстают от этой тенденции или чувствуют себя ущемлёнными ею"  (375). Фридмен обращается к мировым проблемам бедности, бесправия, бессилия и унижения. 

Не все попадают в "плоский мир" одновременно, а многие могут отстать от него и навсегда. "Уплощение" мира вовсе не значит, что в этом мире выравнивается уровень благосостояния.

"Плоский мир" это не мир нивелированного благообеспечения.

Мало того, в конце ХХ века наметилась прямо противоположная тенденция. Фридмен разделяет всеобщее моральное беспокойство по этому поводу и опасения, что это может привести к серьёзному глобальному конфликту. 

Конечно, с одной стороны, круговые поставки (supply-chaining) в "плоском мире", как подчёркивает Фридмен снижают опасность войны. Он напоминает о смягчении напряжённости между Китаем и Тайванем, Индией и Пакистаном. Но добавляет, что "алькаидизация" есть тоже спутник "плоского мира". И вообще, "нет ничего опаснее неудавшегося государства, имеющего в своём распоряжении бродбанд" (435)

В этой связи интересно, что Фридмен пишет об арабском мире. Он ссылается на чрезвычайно информативный отчёт (подготовленный группой арабских учёных) о научно-технической оснащённости и активности арабского мира. Детали занимают целую страницу (398) и я приведу здесь только одну из них: в последние 20 лет прошлого века на арабские страны пришёлся 171 международный патент, тогда как на Южную Корею 16 328. 

Фрустрация арабов и ретроградство ислама порождают идеологические настроения, которые Фридмен называет "исламо-ленинизм", а режимы в арабских странах борются с этим только полицейскими преследованиями и не занимаются  реформами, накаляя атмосферу ещё больше.

Фридмен, как и следовало ожидать, настаивает на том, чтобы эта тенденция была пресечена. Он уповает на благоразумие и добрую волю тех, кто выигрывает в ходе глобализации, но не считает, что этого достаточно. Рядовые граждане (в той же Индии) могут "подключиться" к благам глобализации только с помощью местной власти - "им нужно для этого государство", пишет Фридмен курсивом. Между тем, "качество власти" и есть самое слабое звено в бедном обществе (388). В этих условиях ключевую роль играют НГО. Деятельность НГО сейчас уже массивна и разнообразна, но Фридмен приводит в пример одну организацию, которая заслуживает особого внимания. Фридмен называет бывшего старшего менеджера корпорации Citibank, оставившего свою высокую позицию, чтобы отправиться на родину в Индию и там возглавить НГО, занятую улучшением работы местных властей (388-389). На мой взгляд это яркий пример практичности и продуктивной изобретательности инициаторов: не филантропия, не подмена властей, не пропаганда частной инициативы и даже не повышение технической квалификации, а усовершенствование администрации. Традиционных демократических процедур для этого недостаточно. В странах с несовершенной демократией это совершенно очевидно. Но это становится всё более очевидно и в классических демократиях. 

Всё это очень интересно, но есть один сюжет, к которому Фридмен даже не подступает. Это вопрос о геополитической конфигурации глобального неравенства. Он может обсуждаться в трёх разных аспектах в зависимости от того как мы представляем себе структуру глобальной системы. Её можно видеть (1) как совокупность больших культурных зон, или, если угодно, цивилизаций. Или (2) существующих ныне и в будущем суверенных территориальных государств (наций). Или (3) переменного множества нескольких видов агентур переменного состава.   

В первом варианте приходится говорить об отставании арабского мира (см. выше). Беспокоит будущее Южной Америки. Очень мрачно выглядят перспективы Африки. В сущности, новая перспектива в ходе глобализации и возникновения "плоского мира" открывается пока только перед Азией. Культурно-зональная глобальная структура имеет большую историческую глубину и инертна. В этом случае на передний план выходит культурная трансформация каждой из зон. 

Рассмотрение глобального неравенства как неравенства между существующими странами выдвигает на первый план проблематику их политических структур, макроэкономической и макросоциальной стратегии, структурных реформ. Эта структура исторически неглубока и неустойчива. Приспособление к новым условиям может поставить любое из ныне существующих суверенных государств на грань существования.

Эволюция состава международного сообщества и порождает третье структурное состояние глобальной системы. Эволюция эта идёт по двум направлениям. Во-первых, имеет место филогенез агентов суверенитета. Во-вторых - слияния и распады территориальных образований. 

Есть основания думать, что внутри культурных зон и внутри национальных государств будет усиливаться конкуренция между их территориальными частями. В особенности это актуально для больших стран, будь то США или Россия, Китай или Индия, Бразилия или Индонезия. Это приведёт к локализации богатства и бедности и создаст внутри ныне существующих наций (государств) большие напряжения, чреватые их распадом (юридически замаскированным или нет).

Таким образом, можно предвидеть большие геополитические перетасовки, меняющие политическую географию мира, причём эти перемены могут стать перманентными, как сегодня слияния и поглощения на рынках корпоративных структур и капиталов. 

Число территориальных единиц в глобальной структуре будет нарастать, они будут становиться всё меньше, а их население будет всё более переменным. В результате может наконец-то возникнуть "всемирный пролетариат", и оживится его глобальная "классовая борьба", как и предсказывали Маркс-Энгельс, и как напоминает об этом  Фридмену его собеседник гарвардский профессор Майкл Сэндэл (204). В федерации независимых инфраструктурных общин в электронном пространстве мировой пролетариат может обрести инфраструктурную платформу своего единства и реализовать своё мировое гражданство. 

Сам Фридмен пишет: "Меняется всё - и как сообщества (communities) и компании определяют себя, где кончаются компании и начинаются сообщества и наоборот, как индивиды комбинируют свои идентичности в качестве потребителей, наёмных работников, акционеров и граждан, какую роль будут выполнять правительства.Всё это будет пересмотрено и реорганизовано. Самой большой патологией (disease) "плоского мира" будет конфликт множественной идентификации" (201). Всё это, как он пишет дальше "задаст работы политической науке" а в течение пары десятилетей мы увидим новые агентуры, практикующие совершенно новые политические игры. 

О том, каковы будут эти новые агентуры и какие игры они будут вести, политическая наука уже сказала не мало. Но Фридмен  об этом не говорит ничего. Может быть, эти сюжеты он оставил для своей следующей книги. На этот раз он видел свою задачу в другом. Но в таком случае: правильно ли он определил свою задачу?

Этот вопрос может показаться бестактным и бессодержательным. В конце концов, автор ставит перед собой те задачи, которые считает нужными, и никто не в праве давать ему на этот счёт какие-либо советы. 

Согласимся с этим. Но тогда придётся поставить под сомнение важную часть заглавия книги Фридмена. Томас Фридмен назвал её "краткой историей XXI столетия", но ей нехватает именно футурологического измерения. Это всего лишь история самого конца ХХ века, пролога к истории века XXI.  Описание того, что произошло с производственным "базисом". А в ХХI веке самым интересным будет то, что призойдёт с "надстройкой". Ею, казалось бы и должен интересоваться прежде всего Томас Фридмен, настойчиво напоминающий всё время, что его специальность (как колумниста Нью Йорк Таймс) - международные отношения. Но именно этот раздел в его книге выглядит второстепенным и поверхностным. Не случайно ему была присуждена премия (Файнэшл Таймс и Голдман-Сакс) в категории книг о бизнесе. В недавнем интервью Файнэншл Таймс Фридмен счёл нужным этому удивляться и даже оправдываться. В самом деле, он написал совсем не ту книгу, которой от него можно было ожидать. 

В его книге есть и ещё одно зияние. Это проблема модуса сосуществования горизонтальности и вертикальности в глобальной системе. И модуса их сосуществования с равенством-неравенством. "Уплощение" мира не равно глобализации, а возникновение общей инфраструктурной платформы и даже её общедоступность не гарантирует ни равноправия индивидов и коллективов, ни выравнивания их благосостояния: ни за счёт обогащения бедных, что обещают либералы, ни за счёт обеднения богатых наций, чем пугают традиционные европейские социалисты. Допустим, что "плоский мир" Фридмена будет в целом богаче, чем теперь. Но что последует за этим? 

Фридмен как будто бы видит в "плоском мире" могильщика иерархии - по крайней мере в конечном счёте. Иерархия и неравенство в распределении благ выглядят в его книге скорее как пережитки, чем как спутники нового "базиса". Есть много умозрительных оснований и фактических свидетельств того, что это представление поспешно и спорно. Исключает ли в конечном счёте горизонтализация вертикальную иерархичность? Или после наблюдаемой ныне фазы горизонтализации мы опять перейдём в фазу возникновени новой иерархии? И не вопреки технологической революции, а именно благодаря ей?

Как к этому относиться - другой вопрос.