Россия и Китай Христианство и конфуцианство НЭП и неолиберализм

Для этого блога я приготовил пакет под этикеткой «Китай». Это в сущности мемуарный этюд Я решил начать его со стихотворения, сочиненного почти 50 лет лет назад по случаю 50-летней годовщины Октябрьской революции и в самый разгар препирательств Москвы с Пекином. Но пока я готовил этот пакет, приятель прислал мне стихотворение Дмитрия Быкова про то как китайцы хотели заселять Нижегородскую область и как доблестные туземцы не позволили губернатору Шанцеву отдать китайцам родные просторы. Сходство стихотворения Быкова с моим старым изделием поразительно. Это, конечно, совершенно случайное совпадение, потому что я свое изделие 1967 года никогда не публиковал. Впрочем, судите сами: сначала мое стихотворение, потом стихотворение Дмитрия Быкова. Я надеюсь, меня не будут преследовать в связи с этой перепечаткой за нарушение авторских прав: здесь это просто цитата.

Теперь некоторые пояснения насчет всей этой публикации в целом. Я не китаист (синолог) и мой собственный интерес к Китаю до самого недавнего времени ничем не отличался от интереса среднего русскоязычного персонажа в течение последних 70 лет. То есть состоял из нескольких умеренно переживаемых мифов. И все, что про Китай написал, так или иначе отражает эти мифы. Кроме последнего изделия, где я далеко выхожу за границы традиционной мифологии..

Ну а теперь в путь – от шуток к делу, от мифа к пониманию, от поэзии к правде

Александр Кустарев

                       

СПОР  (1967 год)

Неспокойно в белом свете,

От востока шум идет,

В год пятидесятилетья

Слухом полнится народ.

Слышно, бросил нам перчатку

Забияка хунвэйбин,

Дай ему Амур, Камчяатку

И Читу и Сахалин...

Видно в сторону подалась

Ханьцев древняя земля,

Распустилась, разболталась

В удаленье от Кремля.

Нету этому названья:

Что за крики, что за брань,

Вслед за доблестной Хэнанью

Взбунтовалася Хунань.

Весь Китай пришел в движенье,

Все взбесились как один,

И наносит поврежденье

Хунвэйбину хунвэйбин.

В ход пошли серпы и вилы,

Хунвэйбина дело дрянь.

Бьет по морде что есть силы

Хунвэйбина цзаофань.

А в ответ и днем и ночью

Не без помощи дубин

Бьет по морде что есть мочи

Цзаофаня хунвэйбин.

Все смешалось как в бедламе,

И вокруг, куда ни глянь,

Звонко стукаются лбами

С цзаофанем цзаофань.

И под шум многоголосый,

Стоязыкий вой и лай

Друг у друга режут косы

Тао Чжу и Чжоу энь лай.

Позабыты все приличья:

Не Китай, а желтый дом,

Но при всех своих различьях

Ханьцы сходятся в одном.

Тесно нам на наших грядках

И казна у нас пуста.

Русский брат, отдай Камчатку

И восточный Казахстан!

Пожалей нас бедных- самых,

Руссий брат, отдай Читу!

Русский брат! Не верь слезам их!

Обходи их за версту!

Все они одной породы,

Всех терзает красный зут,

Дай маленько им свободы,

Мир вверх дном перевернут.

Вот и нынче разбежались

За Амуром воевать,

Красноярский край собрались

У России оттягать.

Слыхано ль такое дело?

Может ли такое быть,

Чтоб одной стране пол-тела

Собирались отрубить?

Говорите, что землицы

Нехватает вам чтоб жить

И народец из столицы

Нету места расселить.

А у русских плотность ниже,

Чем у вас раз в шесть или семь,

Так неплохо бы русских выжить

Из Сибири насовсем.

Вы б ту землю удобряли,

Рисом стали б засевать,

Водку бы из риса гнали,

Нам бы стали продавать...

Притязанья ваши дерзки,

Постыдитесь господа!

На такое даже персы,

Даже финны, даже немцы

Не решались никогда.

Вы у нашего посольства

Растоптали весь газон,

Но теперь уж вы позвольте

Объяснить и наш резон.

Вроде бы земля порядком

От Москвы удалена,

Но, ох, неправда, что Камчатка

Вовсе нам и не нужна.

Мы ту землю уважаем

И работаем над ней.

Сколько лет в нее сажаем !

Да не злаки, а людей.

Для подобного лэндюза

Не одна нужна верста.

Нам Камчатка не обуза,

А опора живота.

Без забора и без вышки,

Без Сибири-Колымы

Наши лишние людишки

Довели б нас до сумы.

Это просто очевидно!

Как такое не понять?

Интернационализма

Надо больше проявлять.

Уважать нужду соседа,

Даже если сам в нужде

И бороться за побуду

Вместе, вечно и везде.

Так кончайте ваше свинство,

Полюбите нас опять,

Пролетарское единство

Будем вместе укреплять.

Теперь для сравнения: Дмитрий Быков (2014)

Здрасте, здрасте, тетя Рая! Как здоровьечко у вас? К вам посылка из Китая, в ней сидит рабочий класс. Он приехал из Китая, чтобы здесь начать с нуля, обрабатывать желая ваши русские поля. Будь земля у них в Китае -- так они бы, почитай, никогда б не покидали свою родину Китай. Уезжать всегда несладко, это знает даже еж, но у нас людей нехватка, а у них хоть попой ешь. Вариант ничем не страшен -- совместить бы нам всерьез свой избыток нив и пашен с их избытком китаез! Но трудягам желтоватым пальцем Новгород грозит. Пахнет штурмом и захватом их непрошеный визит. Не толкайте нас, ребята, в адской пропасти жерло. Ведь проснемся мы когда-то, а кругом желтым-желто! -- Дорогой товарищ Шанцев! -- раздаются голоса. -- Не пускайте иностранцев в наши русские леса. Русский волк и русский заяц – все животные, прикинь, говорят: уйди, китаец, убирайся в свой Пекин! Да, у
нас стоит работа. Да, по горло мы в грязи. Хочешь к нам везти кого-то -- гастарбайтеров вези! Им открыты наши двери, их и так полно везде, их держать, по крайней мере, научились мы в узде, их готовы взять до кучи мы гурьбою и гуртом... Но китайцы -- это ж круче! Их не выведешь потом!
Это хуже, чем цунами. Нам давно они грозят. Ни судами, ни скинами их не выгонишь назад! Что тут будет, посмотри сам, призадумайся, прошу: будут лопать мясо с рисом и китайскую лапшу, обустроятся шикарно, скажут семьям:<<Приезжай>>, будут впахивать, как Карло, получая урожай, от заката до рассвета, не бросаючи труда... И окажется, что это – их земля. А нам куда?!
-- Мне ваш пафос ясен, дети, -- Шанцев рек, невозмутим. -- Но ведь вы пахать, как эти, не хотите? -- Не хотим! Но уж лучше мы в болото превратим Отчизну-мать, чем допустим хоть кого-то нашу Родину пахать! Лучше сгинем друг за другом и друг друга загрызем, чем дадим китайским плугом пачкать русский чернозем! Разверни ты их скорее, отчий край обереги! Мы привыкли, что евреи наши главные враги, что они нас вечно душат, травят водкой, застят свет... Это ж нам баланс нарушит, понимаешь или нет?! Мы привыкли жить с евреем, принимаем с ним на грудь и с кавказцами умеем, но с китайцами отнюдь! Будут жить у нас, как дома, в нашем Нижнем дорогом... Ты китайского погрома, что ли, хочешь? Мы могем! Ты и сам подумай, Шанцев, землю так не раздают. Их запустишь, голодранцев, дашь им почву и приют, дашь им трактор, культиватор, все условья для труда... ведь китайский губернатор будет в области тогда! Это ж, блин, не вечер танцев -- это сдача наших мест! И, смирясь, поставил Шанцев на своем проекте крест. И китайцы спозаранок -- только чашечки бренчат -- похватали китаянок и забрали китайчат. В направлении Китая едут, зависть затая. И земля стоит пустая. Но своя зато, своя

Будем считать, что на этом кончается длинный эпиграф к пакету «Китай». Теперь начинается сам пакет.

ХХХ

Среди моих детских воспоминаний есть одно, где центральный знак – Китай. Дело было в летом 1952 году в Перми. Меня отправили из пионералагеря делегатом на слет пионеров. Дня три я жил в общежитии в огромной комнате вместе с двумя дюжинами своих сверстников. Они все были, как и я, из разных пионерлагерей и мгновенно подружились друг с другом. Только не со мной. Мне кажется, я никогда в жизни больше не чувствовал себя в таком одиночестве. Позднее я полюбил одиночество, но тогда я еще к этому не был готов и был несколько подавлен. Я уходил гулять по городу и во время одной такой прогулки на углу двух центральных улиц в книжно-журнальном киоске увидел книгу о китайской революции. Я подержал ее в руках, полистал, и по какому-то странному наитию купил ее, потратив добрую половину своих детских карманных денег. Все оставшееся время до отъезда обратно в лагерь я ее читал – в общежитии, на заседаниях пионерского слета. Вокруг шла какая-то совершенно мне непонятная якобы жизнь, а я был занят переживанием китайской революции – главным образом, если это не ложная память, перепитиями Великого похода.

Этот несколько мелодраматический фрагмент я могу смягчить карнавальным. В пионерлагере мы пели хором тогдашние политкорректные песни и среди них песню «Москва-Пекин», где были слова» «Москва Пекин, Москва Пекин, идут идут вперед народы, за светлый труд за прочный мир, под знаменем свободы». Стоявший в хоре рядом со мной парнишка по фамилии Конрад (из депортированных саратовских немцев) и по прозвищу «квадрат» старательно рокотал «Москва Пекирррр». Когда я ему сказал, что надо петь не Пекирррр, а Пекинннн, он отнесся к этому крайне скептически. Почему это? Спросил он, если перед этим стоит мирррр, то должно быть Пекирррр. Крыть было нечем. Смышленый был пострел, немчура башковитая. Но вот уж на самом деле – горе от ума.

После этого мой интерес к китайству совершенно угас до конца 60-х годов. До этого, я уверен, до Китая и китайской революци советским людям было как до луны, несмотря на всю пропаганду, но тут Китай стал у всех советских людей на языке, если и не на уме из-за ссоры между Кремлем и председателем Мао.

ХХХ

Еще в начале 60-х Москва и Пекин миловались при каждом удобном случае, а радио и школьные хоровые кружки надрывались, возглашая как осанну «русский с китайцем братья навек», как вдруг в одночасье все пошло прахом, и советский обыватель уже плохо понимал, кто у нас теперь главный супостат – дядя Сэм иди председатель Мао. Но когда привыкли, то это оказалось очень удобно. К услугам интеллигентского салона оказались две разговорные (или как мы выражаемся теперь дискурсивные) возможности

Во-первых, конечно, все антисоветчики потирали руки и злорадствовали. Ссора Москвы с Пекином ставила Москву в дурацкое положение. Москва. Как подразумевалось, была  уверена, что в союзе равных более равной будет она и что китайцы навсегда останутся младшими братьями. И вдруг стало овершенно непонятно, как Кремль мог вообще на это надяться. Посыпались шутки. Например: что беспокоит больше всего Кремль? Ответ: Даманский и Недоманский. «Даманский» это был пограничный остров на Амуре из-за которого вчерашние братья вцепились друг другу в волосы, а «Недоманский» была фамилия чехословацкого хоккеиста, который забивал нашей команде щайбы. Это как раз был 1968-1969 год – время «Пражской весны» и советской оккупации Чехословакии, когда каждый хоккейный матч СССР-Чехослования превращался в политическое событие – «ордалии», если угодно.

Тут же пошли старые русские разговоры о «желтой опасности». Пекин как будто предъявил территориальные претензии на Дальний восток, где коренное население были монголоиды. Я никогда не выяснял, насколько серьезен был Пекин, но в Москве-Питере об этом много говорили. Вот в этой атмосфере я поднатужился и сочинил стихотворение «Спор» (смотри выше).

Во-вторых же, в виду появления на сцене зловеще-карнавальной фигуры хунвейбина, разбивающего молотком фортепьянные клавиатуры и китайский фарфор, записным антисоветчикам теперь можно было ругать все «левое» и «революционное», оставаясь на теплых академических и литературных местах. К этому времени высокий культурный слой уже не мог воспевать советскую историю искренне. А ругать ее было нельзя. Зато можно было ругать хунвейбина, в котором и было воплощено советское революционное прошлое.

Все советские люди чувствовали себя в сравнении с бешеными маоистами такими умудренными и здравомыслящими! И такими цивилизованными! Приятно было сознавать, что там у них революция продолжается, а у нас она уже слава аллаху кончилась.

Тогда же кстати в американских университетских городах, в Париже и Берлине прокатилась волна молодежного политического активизма, известная теперь как «революция 1968 года», тоже частично клейменая хунвейбин-маоизмом. Советским людям это было совершенно непонятно. 40 лет спустя я вспоминал эту атмосферу в заставке к своему очередному эссею для журнала «Неприкосновенный запас» (НЗ №4 за 2008 год)

Цитата: «Май 1968 года. Я вспоминаю, как я стою на углу Загородного и Звенигородской в Ленинграде, напротив магазина диэтического питания у газетного стенда и медленно слово за словом читаю корреспонденцию то ли из Нью Йорка, то ли из Чикаго о беспорядках. Читаю с некоторым угрюмым недоумением. Я совершенно не могу понять, что происходит и почему. Я понимаю, что в это же время происходит в Праге. Народ пытается вырваться из клетки тоталитарного коммунизма. А чем могут быть недовольны люди, живущие на хваленом западе? Советские люди либо недоумевали, либо вообще на замечали происходящего».

С Китаем дело обстояло иначе. Китайская культурная революция была понятна как наше собственное прошлое – еще не совсем остывшее. И легко было свысока над ней посмеиваться – как над своим же прошлым, еще не совсем остывшим. Я не удержался использовать эту возможность, сочинив игриво-самодовольное и нарочито-жеманное стихотворение под названием «изящный сонет хунвейбину».  Вот оно (50 лет спустя!!) 

О чем кричишь, надменный хунвэйбин,

Побег зеленый лессовой долины,

И в ярости кидаешь комья глины,

Социализма не щадя седин.

Вчера ты просто ненавидел нас,

Ужасный наш двойник и обличитель,

Но вот уж скинул чесучевый китель,

Чтобы верней подбить нам правый глаз.

Вот так всегда докучливый юнец

На старшего взирает свысока,

Не зная, в чем седин его причины,

Торопится достать до потолка,

Но даже не достав до середины,

Находит преждевременный ......... конец

ХХХ

Сочинив «сонет хунвейбину», я про Китай забыл. Ритальное осуждение китайских уклонистов стало привычным, и в 70-е годы советская публика интерес к Китаю совершенно утратила.  Я вспомнил про Китай опять только на рубеже веков. К этому времени мы с женой уже стали независимыми пенсионерами и превратились в заядлых путешественников, или, как я это называю, «праздностранствующие мелкие рантье». Легко доступной ближней Европы нам уже было мало и мы обдумывали дальние походы.Я в Китай не собирался. Я вообще никогда не интересовался Южной Азией и Дальним востоком. Моя любовь -- Южная Америка, куда мы в скором времени и планировали направиться всерьез и надолго. Но моя жена Женя любит Китай. Ее сделала «синофилкой» старшая подруга и дальняя родственница Люба Шапиро (Яковлева). Люба выросла в Харбине и Шанхае и была среди тех, кто после победы Мао в Китае не захотел оставаться. Она хотела уехать в Америку, как и ее сестра, но муж увлек ее в СССР. Ей повезло. После некоторых мытарств на Урале она добралась до Ленинграда, где она как носительница английского языка понадобились в пристойном ВУЗе – педагогическом институте имени Герцена (на Мойке). Люба и заинтриговала Женю рассказами про Китай, и Женя мечтала побывать в Китае, кажется, с самого раннего детства.  В 2001 году она окончательно собралась туда поехать, но не хотела ехать одна, и я согласился ее сопровождать. Поездка была с группой (без языка водиночку ездить по Китаю неудобно и страшновато), продолжалась всего две недели, была перенасыщена, монотонна и очень утомительна. Сейчас я уже почти все забыл. Но запомнил свои общие ощущения. Хотя нас таскали в основном по местам монументальной экзотики, по пятизвездным сакральным туристическим объектам, мы все-таки видели серый простой городской и уже не уныло коммунистический, а скорее «люмпен-буржуазный» Китай, мелко-товарный неформально-секторный рыночный Китай, и это зрелище ошеломило меня и озадачило. Я постарался это выразить в заметке, которую тогда написал для «Нового врмени» Вот она

Александр Кустарев

Китай

Поездка в Китай - событие не обыденное. Трудно удержаться от того, чтобы потом не рассказать соседям. Но профану писать про Китай трудно. Сама по себе поездка в Китай не делает меня экспертом. Я честно признаюсь, что знаю про Китай не намного больше, чем требуется для того, чтобы написать статью для, допустим, журнала "Ньюзуик", то есть очень мало. Я не делал никаких специальных исследований перед поездкой. Да и само путешествие было самым примитивным - групповой туризм. И все-таки.

Без группы путешествовать по Китаю практически невозможно. Во-первых, индивидуальная поездка без особого приглашения или делового повода в Китай не возможна [2014 год: не знаю как сейчас, тогда было нельзя]. Во-вторых, без гида путешествовать совсем бессмысленно: слишком непроницаем языковой барьер. Никто, ну совершенно никто не говорит по-английски. Все надписи иероглифами. Только в Шанхае и меньше в Пекине названия улиц продублированы на латинице. Простой человек совершенно беспомощен.

Групповой же туризм известное дело, что такое.  Передвижное гетто. Перевозят с места на место на самолетах. Целый день таскают на автобусе по статусным объектам и кормят на убой. Общаться с туземцами вам не мешают. Просто это очень трудно. Да к тому же турист так устает за день, что гулять поздно вечером уже не тянет. Одним словом, две недели в Китае могут дать только хаотический калейдоскоп моментальных впечатлений. Если кто-то после такой вот поездки начнет вам все объяснять про Китай, не верьте. Я в этом школьном сочинении ничего никому открывать глаза на Китай не буду. Расскажу, что видел, и поделюсь некоторыми произвольными мыслями. Не более того.

Но сперва о том, чего не видел. В Китае 1,3 миллиарда людей. Из них около 300 миллионов живут в городах. 1 миллиард живет в деревне, и сельской местности мы совершенно не видели. Буквально краем глаза из окна автобуса да и то, видимо, не характерную - пригородную. Причем, это были поля, поля, поля, или даже огороды, огороды, огороды, но не сама деревня, то есть сельская местность без селитьбы. Согласно ходячему мифу плотность населения в китайской сельской местности почти городская, а мы не видели ни полях китайцев и крестьянских хижин тоже не видели. Куда это все девалось, если когда-то было? Боюсь, что сельский Китай лежит вдалеке от проторенных дорог. Летая самолетами, его не увидишь.

Сельская местность, которую мы видели, стало быть, не похожа на сельскую. Городской же Китай вовсе не похож на Китай. Большие города было бы соблазнительно назвать советскими, но на самом деле похожая массовая застройка есть повсюду в Европе (например, половина южного Лондона так выглядит), да и в Америке. Везде, где множество народу за короткое время переселялось в города, строили примерно одинаково. Поскольку Китай это другая цивилизация, ожидается, что здесь и массовая городская застройка будет выглядеть как-то иначе. Но нет. Огромные многоквартирные блоки. Монотонная застройка совершенно западно-советского стиля. Так и хотелось все время спросить: а где у вас тут чайна-таун? Но есть и разница. Застройка более плотная. И почти нет зелени. Сразу после этого я оказался на проспекте Новаторов в Петербурге и на Кантемировской в Москве. Потрясающий контраст.

Это касается не только городов-гигантов, монстров урбанизма. По берегам Янцзы на участке Трех ущелий стоят небольшие группы точно таких же строений. Некоторые из них построены совсем недавно. Сюда переселяют тех, кого затопит строящееся водохранилище. Но не только. Например, пару раз попадались сдвоенные поселения. На одном берегу пониже - старое. На другом повыше - новое. Разницы между ними мало. Сельские это или городские поселения на глазок определить трудно. По застройке судить невозможно. Самые главные архитектурные достопримечательности в них либо огромные заводские трубы, либо угольные портовые терминалы, либо пагоды, которые издалека и под определенным углом можно принять тоже за трубы или водокачки.

В довершение всего преобладает какой-то грязно-серый цвет. Это выглядит гораздо более уныло, чем англо-американский браунстоун или российско-советский светло-серый. Помимо цементно-бетонного колера это объясняется еще тем, что китайские города очень пыльны. Причем пыль в них не только местная, но и принесенная ветрами издалека - из пустыни Гоби или с лессового плато. 

Новейший китайский урбанизм выглядит несколько иначе. Ему всего 10-15 лет. Но он тоже вполне космополитичен. Такие дома строят сейчас и в Лондоне, и в Москве, и в Шанхае. Шанхай, впрочем, намного превосходит старые европейские столицы по масштабам. Новый парадно-деловой центр на восточном берегу Вампу в Пудонге отгрохан на месте полей и деревень и выглядит фантастически. В недалеком будущем он, похоже, затмит Манхэттен. Более неожиданным оказалось то, что подобное происходит и в Чунцине (Сычуань). Когда подъезжаешь к новому даунтауну по Янцзы, то он выглядит так же как даунтаун Сан Франциско с залива. Говорят, Чунцин сейчас самый динамичный, западный и капиталистический город в Китае.

Именно в Чунцине гид подробно рассказывал, как решают теперь жилищную проблему. Строится огромное количество приватного жилья. В Чунцине в хорошем районе жилье стоит 300 долларов за квадратный метр, в районе попроще 200 долларов. Гид уверяла, что это строительство уже ликвидировало армию бездомных. Все это началось лет 15 назад, а перед этим народ буквально жил на тротуаре. Гид делала страшные глаза и воздымала руки, стараясь передать нам ощущение чрезвычайных масштабов этой тротуарной жизни. Целые семьи так жили. Она сама выросла на улице. Тут ее глаза увлажнились ностальгическим умилением. В этом было и хорошее, буквально пела она. Мы так дружили. Нам было так весело. О чем только люди не ностальгируют. Это почему-то напомнило мне умильный фильм Рязанова (не помню названия), про интеллигенцию живущую на помойке.

Рынок жилья процветает. Но предложение все-таки, похоже, превышает спрос [2014 год: сейчас сильно превышает; весь мир обошли фотографии пустых городов, рассчитанных на миллион людей]. Повсюду видна настойчивая реклама коммерческого жилья. Висит поперек дорог и на стенах. Говорят, вместо портретов Мао. Перечисляют десять причин, по которым так желательно приобрести частное жилье. Все они вполне утилитарны и банальны. Но одна причина выглядит неожиданно. Вам напоминают, что если вы приобретете себе новую квартиру, то помимо самой недвижимости вам достанется "обожание" (adoration) ваших знакомых. Престиж! В Европе тоже, конечно, все вертится вокруг престижа. Но чтобы с такой детской наивностью поощрять в людях статусные комплексы? Что это - китайская специфика, или просто варварство? [2014 год: теперь я думаю, что китайство; здесь не было каливинизма !!]. В американской рекламе слово "престижный" иногда используется безо всякой иронии, но даже в Америке такое вульгарно-престижное сознание не вылезает на поверхность. Похоже, власти вовсе не хотят, чтобы народ ностальгировал по жизни на помойке.

Я хочу тут напомнить, что слово "варварство", как и слово "престиж" может иметь как осудительный, так и похвальный оттенок. Варварство ассоциируется у нас с противно-вульгарным мужланством, но и с молодостью. Китайцы - молодой народ. Китайцы? Молодой? Именно так.

Я не могу избавиться от странного ощущения, что люди, живущие в огромных китайских городах, никакого отношения не имеют к достославной древней китайской культуре [2014 год: Поспешное соображение; теперь я осторожнее, о чем позже, хотя и совсем отказаться от этого наблюдения я не могу и сейчас]. Ни к древней, ни к ранне-современной, покрываемой династией Мин и последней манчжурской. К древней китайской культуре современные китайцы имеют такое же отношение, как жители Поволжья к древним Афинам. Знаменитые теперь терракотовые воины, случайно найденные 25 лет назад и еще не до конца откопанные, нигде не упоминаются в исторической летописи. Между прочим, тот, кто их создал, прятал их от народа под землей. Как видно подобные вещи не принято было держать напоказ для того, чтобы обеспечить себе "обожание" народа. Обожание достигалось иным способом. Так или иначе, блистательное культурное прошлое Китая оказалось никак не закреплено в народном сознании. А книжная культура мандаринов и подавно ему чужда. И, судя по всему, даже  ненавистна. Между тем, она-то и сохранялась от китайской античности до самых последних лет манчжурской династии. И, судя по всему, держала народ в черном теле, а всю страну в допаровозном состоянии.

Если это так, то надо думать, что китайская революция была прежде всего культурная революция. Во всяком случае без культурной революции она не была бы завершена. И весь нынешний китайский супермодерн был бы еще долго не возможен, если бы не та самая культурная революция, которую мы продолжаем считать пресловутой, идиотской, преступной, вульгарной и варварской. Итак: путь в китайский "капитализм" (если это так называется) лежал через коммунистическую культурную революцию. Так мне профану кажется. Если како-нибудь мандарин от синологии (по-китайси он называется шэньши) приведет разумные доказательства, что я не прав, я выйду на площадь Тяньаньмынь и публично покаюсь.   

Китайские древности выглядят посреди современного Катая так же неуместно, как античности в Турции и пирамиды в Египте. Возле Сианя стоят гробницы древних китайских императоров, и долгое время никто толком даже не знал, что это такое. Их начинают раскапывать только теперь, но теперь они уже только туристический товар. Все это мертво.

Одноликие (если не безликие) города опознаются как китайские по трем элементам: иероглифы, непременная пара сидящих львов перед входом в любое мало мальски статусное заведение и китайские фонарики. И еще строительные леса из бамбука. Если бы не какая-нибудь монументальная древность, города было бы не отличить друг от друга. На самом деле даже по этому опознавательному признаку их можно отличить только на фотографиях. Реальный китайский город это от 5 до 15 миллионов жителей, это море цементо-бетона, и старина затеряна в них, как иголки в стоге сена. Единственный город, имеющий лицо, это Шанхай. В Шанхае замечательный Бунд - набережная в английском стиле, поразительно похожая на Лондон, очень живые китайские кварталы и улицы, претерпевшие влияние западного урбанизма еще до войны, и, конечно, новый даунтаун, поражающий собственной мунументальностью и красотой.

Культурное наследие Китая присутствует здесь и сейчас исключительно в художественных ремеслах. Это сувенирный рай. Нигде я не видел такого изобилия красоты. Сувенирные рынки - прямо-таки музеи. Настоящей старины, вероятно, мало, и она почти не продается. Все - подделки или просто современные изделия, но они хороши сами по себе. Это массовая, но ручная продукция. Мы видели, как это все делается, на керамической фабрике, на эмалевой, на шелко-ковровой, на нефритовой. Везде работают женщины. Вся эта продукция стоит по европейским понятиям баснословно дешево. Она же где-нибудь в Лондоне стоит на порядок, а то и на два дороже.

Эти фабрики были все государственные. Это значит, что качество и подлинность гарантированы. Но к некоторому моему удивлению цены не фиксированы. На каждом изделии поставлена цена, но затем быстро оказывается, что это все для понта. Директор фабрики, рассказав вам про свое производство, почти сразу же сообщают, что специально для вас и только сегодня будут скидки. Потом продавщица снижает цену еще раз, а если ей кажется, что вы колеблетесь, то и еще раз, и, наконец, спрашивает, сколько вы дадите - хау мач. С этого момента торги начинаются всерьез. Побеждает тот, у кого больше терпения. Цена оказывается сниженной в несколько раз. Максимальная цена находится где-то на уровне потребительской стоимости. Если вы действительно хотите эту вещь, вы не пожалеете заплатить за нее максимум - все равно это дешевле, чем после импорта. А если вы скорее делаете одолжение продавцу, то цена вещи приближается к ее трудовой стоимости. Интересная иллюстрация к экономической теории. 

Так обстоит дело даже на государственных фабриках и в магазинах для туристов вроде нашей приснопамятной "Березки". Ну а на улице и на рынке и того похлеще. Начинается все с того, что продавец просит сто долларов. Вы стойко овечаете, что дадите два доллара. Ну и поехали. Вообще, уличные торговцы невероятно агрессивны. Больше, чем где либо. Принято объяснять это невоспитанностью (хамы, нехристи, нерусские), или исключительной предприимчивостью (не чета, дескать, нашим), или конфуцианством (глубоко научный вариант), но я предпочитаю другие объяснения. 

Во-первых, все тот же языковой барьер. Он настолько непреодолим, что у торговца просто нет другого способа поддержать контакт с покупателем, кроме как хватая его за рукав и преследуя его по всему полю. Во-вторых, чудовищная конкуренция. На каждую группу (человек 30-40) налетает целая стая мелких хищников, а шансы пробиться к карману жертвы имеют каждый раз два-три. Клиент оказывается жертвой их агрессивности друг к другу. В-третьих, нищета. Продав один веер, футболку, дюжину почтовых открыток или будду, продавец, возможно, обеспечивает себе недельное пропитание.

Не совсем понятно, впрочем, кто эти торговцы. Или это работающие где-то еще, приходящие на туристические площадки в надежде на случайный побочный заработок. Или скрытые профессиональные нищие. Или фарцовщики, имеющие на самом деле неплохой доход. Товар они явно от кого-то получают. От какой крыши? От государства? Кооперативов? Частных оптовиков? Мафии? Не может быть, чтобы это была полная стихия. Туристический уличный рынок плохо исследован. Опять-таки интересно для экономической теории.

У всего этого есть сильный привкус паразитизма, во всяком случае вымогательства. Торговцы, налетающие на туристов, вызывают скорее раздражение, чем сочувствие. Вас не оставляет впечатление, что они все-таки скорее симулянты, даже если на самом деле жизнь у них действительно очень трудная. А вот другой отряд экономических маргиналов вызывает определенно сочувствие и уважение. Это - сфера городских услуг. Прежде всего транспортных. Грузовой велосипедный транспорт - чего только не везут на велосипедах. Иной раз в неимоверных количествах. Это приближается к цирковому искусству. Далее, велорикши. Они, конечно, возят не богатых, а таких же как они. Похоже, что у каждого социального слоя своя транспортная система. Слой чуть повыше ездит на "мини-такси" - мотоциклы и мотороллеры с кабинкой сзади. Еще повыше - на настоящих такси. Кстати, московскому обывателю будет интересно знать, что лицензированные такси берут плату по счетчику, да еще и квитанцию дают. Такси по европейским понятиям очень дешевы. Они, похоже, и определяют уровень цен на извоз. Почему таксисты соглашаются так работать, я не знаю. Зарплата у них скорее всего ничтожна. Но такое впечатление, что крыша (кто бы она ни была) держит за горло своих работников и не повзволяет им обирать клиента, понимая, что это разрушило бы массовый рынок. Вот вам еще интересная фактура для экономической теории, или политической экономии.

Помимо педального и механического извоза есть еще и носильщики. Их орудие производства - прямое коромысло с веревками. Они роятся вокруг рынков; стоят рядами, как такси на стоянках. Вероятно, таскают мелкооптовые партии товара. Носильщики не обязательно здоровенные парни, чаще - тщедушные, совсем не молодые люди. Как видно сюда идут те, кому совсем никакой другой роли в обществе не находится. Или это что-то вроде индийской касты, какой-то очень низкоположенный цех, может быть, этнический. Во-всяком случае, велорикши в Шанхае все из одной этнической группы. И еще в городах очень много чистильщиков обуви. Это почти исключительно женщины.

Вся эта чудовищная мешанина - от девушек-гуталинщиц до новеньких с иголочки небоскребов и аэропортов вызывает у наблюдателей изумление, иногда, впрочем, несколько деланное. Что все это значит? Что это - коммунизм? Капитализм? А где же Третий мир? Эти вопрошания, несмоторя на их претенциозную многозначительность, пусты и останутся без вразумительного ответа. Забудьте все идеологические клише. Это ни коммунизм, ни капитализм, ни какой-либо иной "изм". Это Китай. Китай как он есть.

К сущности Китая, мне кажется, имеет отношение то, что мы видели на Народной площади в Чунцине. Это широкая площадь, но отнюдь не такая необъятная, как Тяньаньмынь. Площадь вполне человеческих размеров. Доминирует на ней продолговатое нормальной высоты здание горисполкома с роскошными колоннами цвета охры. Перед ним - большое фонтанное поле. Играет громкая музыка - легкая музыка, китайская и европейская вперемешку. Фонтаны бьют в некотором соответствии с музыкальной мелодией -то выше, то ниже. Монументальный китч, но с каким-то неожиданно-убедительным элементом достоинства. Уже днем это производит впечатление. Но самое интересное происходит вечером. Вечером сюда приходит народ, и народ танцует. Несколько тысяч одновременно. Танцуют водиночку; только по краям парами на западный манер. Собственно, даже не танцуют, а делают некую зарядку, такой легкий аэробик, похожий отчасти на "тайчи" - это когда медленно-медленно разводят руками, поворачиваются и т.п.. Только тут в другом ритме, под музыку.

Хотите верьте, хотите нет, но от этого зрелища веет спокойным благородством. Люди отдыхают. Культурно отдыхают. Коллективно и вместе с тем совершенно поодиночке. После изнурительного дня. Трудового дня. Труд у них разный. Либо они корпят на фабрике и в конторе. Либо гоняются за туристами. Либо крутят педали. Либо таскают на себе мешки. Так или иначе - в чудовищном напряжении выживают. А вот тут на площади - релаксация, отходняк. Площадь отдана народу. Она ведь так и называется - Народная, и на ваших глазах этот название обретает физический смысл. Я не уверен, что это звучит убедительно. У меня нет достаточно слов, чтобы достичь большей убедительности. Я могу только сказать: когда я смотрел на это, я был совершенно мистически уверен: передо мной Китай. Китай как он есть.

Я дополняю эту путевую заметку стихотворением, сочиненным буквально на Великой Китайской стене (Апрель 2001 года).

Я был на Великой Китайской стене

Где сущность моя обнаружилась мне

Поднявшиись из самых душевных глубин

И оказалось что я хунвэйбин.

Я понял что ненавижу все старое

И что хочу мирового пожара я

В котором сгорит все противно готовое

И на пожарище вырастет новое

Буйно растущее ярко цветущее

Вездесущее и вечно сущее.

Вот что я увидел в пророческом сне

Вздремнув на Великой Китайской стене

Но когда я очнулся я тут же увидел

Вокруг меня все что я так ненавидел –

Фарцовщики продавали картины

Туристы их покупали, кретины

И узколобые как дубины

Взирали на этот базар хунвэйбины, скотины.

Я понял что не возгорится пожар

Который я радостно видел во сне

Что выручить нас не придет комиссар

И так вот и будет тянуться базар

На вечно-великой Китайской стене

Теперь сравните это с сонетом хунвейбину. Хунвейбины, как и 40 лет назад, не вызывали у меня никаких симпатий.

ХХХ

Но этим мое отношение к Китайской Культурной Революции не исчерпывается. Напомню

один пассаж из своей заметки для «Нового времени»:

 «Китайская революция была прежде всего культурная революция. Во всяком случае без культурной революции она не была бы завершена. И весь нынешний китайский супермодерн был бы еще долго не возможен, если бы не та самая культурная революция, которую мы продолжаем считать пресловутой, идиотской, преступной, вульгарной и варварской. Итак: путь в китайский "капитализм" (если это так называется) лежал через коммунистическую культурную революцию. Так мне профану кажется. Если какой-нибудь мандарин от синологии (по-китайси он называется шэньши) приведет разумные доказательства, что я не прав, я выйду на площадь Тяньаньмынь и публично покаюсь».

Я горжусь этим наблюдением. Но что интересно: редактор, вообще всегда благородно прощавший мне все мои левые полит-некорректности, этим пассажем оказался смущен и выбросил его как будто бы, насколько я помню, не весь целиком, но значительный фрагмент. Он был не прав. По самому существу дела. Я думаю, что нащупал тут своим непрофессиональным взглядом самый центральный парадокс китайской модернизации. Это тему я потом гораздо подробнее и солиднее развил в большой статье  для «Неприкосновенного запаса» 10 лет спустя; я ее потому помещу в этом блоге    

ХХХ

Теперь я возвращаюссь к теме «желтой опасности», то есть к заселению России китайцами и к возможному дрейфу Российского востока в сферу китайского геополитического господства. Об этом – публикация из архива

Александр Кустарев

Дальний Восток и Китай или передел мира

(сайт chaskor.ru, около 2010 года)                          

Буквально пару месяцев назад на этом сайте [тоже chaskor.ru надо уточнить референцию]я писал: «В.В.Путин напомнил всем, что Сибирь и Дальний восток наши и навсегда нашими останутся. И тем самым в очередной раз позволил подозревать, что это совсем не очевидно и что у самого Кремля есть на этот счет сомнения. Вообще говоря, российское коллективное подсознание всегда было озабочено непрочностью одноименного территориального конгломерата».

Тогда я предпочел взглянуть на проблему сохранения России как территориального единства в контексте будущего всех сверхкрупных территориальных геополитий. Но уже вполне заметным был и другой контекcт, а именно возможность дрейфа российского востока в сторону Китая. Теперь он выходит на передний план в связи с подписанием российско-китайского соглашения о разработке российских недр в рассчете на китайский рынок. Вместе с быстро растущим китайским импортом в Россию и все более массивным присутствием этнических китайцев на Дальнем Востоке это, кажется, становится все больше похоже на постепенную интеграцию российского Востока с Китаем, или во всяком случае с сопредельными районами Китая.

Демографически мощный Китай всегда нависал над пространствами, либо совершенно пустыми, либо едва заселенными монголоидными, то есть расово родственными катайцам народностями. Использовать эти территории для разгрузки чудовищно перенаселенных равнин империи Хань мешали климатически-почвенные условия, крайне непривычные для ханьских земледельцев, и долгая военно-политическая слабость Империи.

Колонизация с Запада (из коренной России) сдерживалась больше удаленностью собственно России и крепостным правом. Не исключено, что метрополия сама не очень-то хотела активной колонизации Дальнего Востока. Метрополия инстинктивно чувствовала, что чем массивнее будет славянское население Дальнего Востока, тем труднее будет удержать его в орбите метрополии, а не наоборот. В этом убеждает нас теперь сравнение с историей отделения от Английской короны Северо-американских соединенных штатов (САСШ), как когда-то они назывались. Вряд ли Петербург в свое время сознательно обдумывал эту аналогию, но инстинкт ему подсказывал, что такая опасность существует.      

Так обстояло дело в эпоху аграрной колонизации. Ситуация изменилась в промышленную эпоху. Тут Китай получил заметное преимущество. Славянское население оказалось очень трудно удержать на Дальнем Востоке. Ни льготы, ни принуждение (Гулаг – смотри публикацию «Китай и Россия») не помогли. Сейчас все только и говорят об оттоке из эого региона славянского населения, но на самом деле оно обсуждалось уже в 60-е годы. Между тем, эксплуатация местных ресурсов для России совершенно необходима, и трудовые ресурсы доступны в расположенном ближе и перенаселенном Китае.

Дальний Восток превращается в зону, где агентуры геополитического суверенитета, агентуры конституции, агентуры собственности и агентуры заселения не совпадают. Это не уникальный случай. Пояс таких зон проходит через весь земной шар. Сейчас такое несовпадение намечается лучше всего в юго-западных штатах США, быстро заселяемых латиноязычным населением из Мексики и Центральной Америки. То же самое происходит в Западной Европе, оказавшейся под сильным демографическим давлением мусульманского Средиземноморья и Черной Африки.

Во всех этих случаях происходящее оркестрируется напряженными разговорами об угрозе геокультурного поглощения и «ползучей» геополитической аннексии. В былые времена можно было бы с уверенностью сказать, что действительно вслед за заселением неизбежно последует отделение этих зон от их старого суверена с последующим провозглашением нового государства, которое затем войдет в орбиту влияния нового суверена, или попросту будет аннексировано им  -- немного погодя или сразу, как правило с применением военной силы, или с угрозой такого применения. Это было обычным явлением в эпоху, когда между владениями суверенов не было формальных и непроницаемых границ, а целые народы перемещались по мере необходимости. В новейшей истории такие эпизоды уже были редки. Классический пример – Техас, сперва заселявшийся колонистами из САСШ, затем отделившийся от Мексики в качестве независимого государства и, наконец, вступивший в САСШ на правах штата. Можно ли думать, что зоны, возникающие теперь на стыке Юга и Севера пойдут по пути Техаса?

Ясного ответа на этот вопрос нет. Неизвестно заранее, какие тенденции окажутся сильнее – тенденция к совмещению функциональных агентур, или же, наоборот, к их дальнейшему расхождению, что зависит в разной мере от каждой из агентур – суверена, собственников, «народа» (или «насельников», как говорят географы). Их поведение предсказать нелегко. Местный политический и бюрократический эстаблишмент могут (вместе и порознь) «тянуть» в одну сторону, собственники – в другую, «народ» -- в третью. Не следует считать очевидным даже то, что живущие на Дальнем Востоке славяне обязательно предпочтут Москву в качестве суверена, а китайцы – Пекин. Не говоря уже о том, что каждая из этих агентур может быть расколота.

Реализация «техасской» схемы также сомнительна в условиях нынешнего мирового порядка. Захват даже предварительно заселенной «своими» территории сейчас крайне затруднен, если возможен вообще. И потому, что гораздо более связная, чем во времена техасского прецедента-инцидента, глобальная система суверенных государств не допускает того, что было возможно в мире с обширными спорными, ничейными, пустыми и безгосударственными территориями: даже очень слабые государства теперь неприкосновенны (2014 год: Украина). И потому, что война перестала быть легитимным инструментом геополитики, почти уже утратив свою моральную ценность для кого бы то ни было, кроме тех, кого теперь все почти единодушно называют террористами; назвать военные действия «антитеррористической операцией» теперь единственная возможность оправдать их, да и то не слишком эффективная, как показали Чеченские войны, а тем более поход Буша на Ирак. И, может быть, самое главное: потому что война сверх того стала просто не нужна для достижения тех результатов, которые не могли быть раньше достигнуты без войны, а теперь имеют меньше всего шансов быть достигнуты именно военными средствами. Себестоимость других методов теперь гораздо ниже. После впадения в тяжелый обморок Советского Союза (России) в прессе циркулировала карикатура: Гитлер смотрит на восток и думает: а не проще ли было все это купить?

В этих условиях дрейф Дальнего Востока в сторону присоединения к Китаю по «техасской» схеме кажется самым маловероятным.

Более вероятно превращение Дальнего Востока в кондоминиум Москвы и Пекина. Обе метрополии меньше всего заинтересованы в независимом Дальнем Востоке, потому что его существование будет провоцировать конфликт между ними и потому что его дальнейшая геополитическая ориентация совершенно неизветна. У Москвы будут основания опасаться, что Дальний Восток станет сателлитом Китая. У Пекина будут основания (хотя, может быть, и менее веские) опасаться обратного. И у обоих будут основания опасаться ориентации такого нового государства на кого-то третьего – Вашингтон, Токио, Тегеран и что еще.

Появление независимого Дальнего Востока кажется весьма вероятным в случае, если все же все сверхкрупные геополитические когломераты действительно будут распадаться. Мне кажется, что так и будет (смотри мою более раннюю колонку) и, между прочим, именно происходящее с Дальним Востоком (как и с Юго-западом США) указывает на то, что процесс начинается.

Но распад сверхкрупных конгломератов не обязательно будет сопровождаться возникновением на их месте новых геополитий, стилизующих себя как национал-государства по образцам XIX-XX века. Их определяющими характеристиками будут полиэтничность и несовпадение агентур суверенитета, собственности и гражданства. В этом случае Юго-запад США и российский Дальний Восток просто оказываются лабораторией этого вида геополитий. Такие образования, конечно, можно именоваться государствами, но лишь в том смысле, что в их границах будет сохраняться особый и унифицированный режим воспроизведения жизни – не более.

И, наконец, можно видеть в этих зонах образ глобального порядка – без государств вообще. Ведь мир по определению есть место, где не совпадают суверенитет, собственность и гражданство. Тогда Хабаровский край, Калифирния и Лондон с Парижем оказываются очагами полной геополитической реконфигурации мира.

В России происходящее на Дальнем Востоке и с Дальним Востоком у одних будет вызывать страх, у других радость, у третьих злорадство, но на самом деле все эти переживания впустую. Происходящее надо понимать и адаптироваться к нему.

ХХХ

И, наконец, последний компонент этой мемуарной публикации. Я возвращаюсь к темам «китайский капитализм», «культурная революция», «неокапитализм» и напоминаю давно забытую тему советской истории: «новая экономическая политика» (НЭП)

К тому времени как я совершил кавалерийскую экскурсию в Китай (смотри выше), экономические подвиги китайского капитализма были уже темой застольных разговоров, как пол-века до этого экономические подвиги Японии. Многие громко переживали, что Россия не пошла той же дорогой, что и Китай, хотя в чем именно отличие китайской дороги в капиализм от российский, никто толком сказать не мог. Чаще всего указывали на то, что в России КПСС самораспустилась, а в Китае КПК продолжала твердо держать возжи. Малый народ (интеллектуал) подозревал, что Пекин пошел по пути Пиночета (Столыпина, генерала Франко), а Москва, пребывая дескать поначалу в ловушке гуманистического либерализма, постеснялась это сделать. Пекину явно завидовали – как старокоммунисты, так и поклонники Пиночета-Столыпина-леди Татчер. Сейчас эти ребята похоже захватили верха в Венгрии и называют свою практику «рыночный ленинизм» -- то есть НЭП, не так ли? Российский взгляд на Китай в 2000ом году был, конечно, взгляд через мутные, разбитые и неадекватные очки да еще через грязное окно из неосвещенной комнаты, и оставаться с этой примитивной схемой не хотелось. Уже тогда же, и чем дальше, тем меньше. Тут уж было не до шуток. Легко было в свое время саркастически прохаживаться по застойности советской власти и авантюризму маоистов, смеяться над левизной хунвейбинов (смотри мои стихогтворения 1967 года) или над парадоксальным (ироническим) результатом хунвейбинской смуты (смотри мое стихотворение 2001 года). В конце ХХ века стало ясно, что творится большая история, и хотелось ее лучше понять.

О хунвейбинах забыли, но я не забыл. Интуиция говорила мне, что культурную революцию в Китае нужно было непременно уложить в логику исторической эволюции китайства.  Существующий к этой теме комментарий меня не удовлетворил, и я занялся самостоятельными изысканиями. Усвоив в свое время некоторые уроки Макса Вебера, я интересовался прежде всего агентурами и их идеологиями. Мне всегда казалось, что исторический процесс идет петлями и зигзагами. На этих путях-перепутьях истории агентуры меняют свои идеологии (квазирелигии, светские религии), заимствуют их друг у друга, добиваются одного, а достигают другого. Культурная революция в Китае была попыткой предотвратить развитие капитализма, а на деле расчистила к нему путь. Так мне стало казаться сразу, как только я начал интенсивно думать про китайскаий капитализм в частности в сравнении с постсоветским российским.

Чтобы проверить это, я сел за парту. Для начала я обратился еще раз к «Протестантской этике» Вебера и к его социологии религии, в частности к его интерпретации китайской духовности. Затем я посмотрел, что говорят о его интерпретации китайства знатоки Китая. Оказалось, что они (при всех оговорках) считают интерпретацию Вебера адекватной. Удивительно, особенно если принять во внимание, что рассуждения Вебера основаны буквально на двух-трех экспертных сочинениях рубежа веков. После этого я обратился к необозримой литературе по теме «/экономический рост», особенно популярной с начала 60-х до начала 80-х годов, а затем после некоторой паузы, опять выходящей вперед в связи с китайским и российским неокапитализмом. Ничего особенно вдохновляющего я в этой литературе не нашел и решился рассуждать о китайском неокапитализме самостоятельно на свой страх и риск. Эти рассуждения я оформил в виде статьи для журнала «Неприкосновенный запас» (2011 год, № 5), которую теперь воспроизвожу здесь с несколькими косметическими поправками и парой дополнительных примечаний. Мои рассуждения привели меня к неожиданному для меня самого наблюдению и парадоксальному тезису. Так что эта статья в некотором смысле напоминает рассказы Амброза Бирса или Роальда Даля. Это буквально «a Tale of the Unexpected».

А теперь – к делу.

                                                                                         Александр Кустарев

Капитализм в XXI веке: минус протестантская этика плюс конфуцианство

                   Der Puritaner wollte Berufsmensch sein, -- wir muessen es sein (Max Weber)

(пуританин хотел быть призван в профессию, мы же обязаны)

Между XVII и ХХ веком Запад вступил в эпоху ускоренного роста общественного богатства. Этот переход чаще всего обозначают этикеткой «модернизация», подразумевающей множество  структурных и культурных перемен. Рядом с ней в обиходе и другие «обозначающие» -- «экономическое развитие», «индустриализация» и, разумеется, «развитие капитализма», «великая трансформация» (Карл Поланьи)

Представление о том, как соотносятся друг с другом эти «обозначающие» неустойчиво. В просторечьи они используются как синонимы. Но всегда существовали скептики, считавшие, что есть надобность в их различении. Особенное сопротивление  вызывало отождествление «модерна» с «капитализмом»

Сомнения по поводу их тождества возникли сперва в сфере нормативной мысли. Во-первых, в виду патологий, обнаруженных капитализмом. Во-вторых, из-за опасений, что там, где капитализм не родился, он не появится уже никогда. Эти сомнения культивировали как европоцентристы (с оттенком расизма или нет),так и «народники» разных культурных мастей. Вебер, показавший, насколько специфичной и сложной была культурная экология капитализма на Западе, был наруку и тем и другим. [1] В-третьих, были основания думать, что Запад (крупный капитал) консервирует в остальном мире отсталость, мешает развитию местного капитализма по западному образцу и культивирует на периферии некие свои вырожденные формы, совместимые скорее с обнищанием, чем с обогащением местного населения. Одним словом, капитализма никто особенно не жаждал, а процветания хотели все. Встал вопрос о необходимости и возможности преодоления экономической отсталости в обход капитализма.

Социализм, понимаемый в классическом марксизме как общественный строй, следующий за капитализмом, стал рассматриваться как альтернативный пусть экономического развития. Но этот путь в свой черед оказался скомпрометирован. В Китае Мао цзе-дуна и в так называемых странах «социалистической ориентации» («постколониальных», «Третьего мира») дело вообще сорвалось. Строительство социализма в СССР после первоначального успеха (если не считать его блефом [2]), зашло в тупик. Так же как и предсказанный, можно сказать, Марксом посткапиталистический социализм (общество вэлфэра) в Западной Европе.

Зато еще позднее стали казаться неоправданными опасения, что капитализм невозможен за

пределами Запада. Появление восточноазиатских «тигров» на периферии «китайства (cinic civilization), повторный НЭП в России, НЭП Дэн сяо-пина в Китае, а теперь начавшееся развитие в Южной Азии привели к тому, что восстановилось и даже укрепилось представление о неразрывной связи экономического роста и капитализма. То есть магистральное общественное мнение вернулось к ортодоксии, которой бессознательно держалось 100-150 лет назад оно само и которой вполне сознательно держались как апологеты капитализма (Вебер или Мизес), так и апологеты социализма (Маркс и Ленин).

Но последовавший за этим виток неокапитализма на рубеже XX-XXI веков привел к новым сомнениям. Неудачи социализма, позволившие или заставившие забыть о патологиях капитализма, сами эти патологии не отменили, и они опять обнаружились. И даже в еще более вирулентной форме.

Тем временем появилась совершенно новая тема. Возникли подозрения, что в самой эффективности капитализма состоит его роковая слабость; он сообщает обществу чрезмерную динамику, которая неподдержима (unsustainable) ни природными ресурсами, ни качеством человека как вида. Неуклонный экономический рост теперь воспринимается уже не как безусловный прогресс, а как безответственная авантюра, во всяком случае как рискованная стратегия и своего рода ловушка.

Все это вместе оживляет наш интерес к «западному прецеденту» в интерпретации Вебера. Вебер хотел понять, почему капитализм возник и модернизация началась именно на Западе. Что же теперь дают его разъяснения для  понимания того, что произошло позднее и намечается теперь: сначала -- российского и китайского социализма, а потом  появления новых очагов экономического роста и общего кризиса модерна? [3]

                                                                                      

ХXX

Происшедшая метаморфоза всего строя жизни на Западе до сих пор волнует воображение как некое «чудо». Ее условия (они же и сами перемены) так многочисленны, что никто из нас, будучи спрошен на экзамене, не вспомнит и одной десятой из них. В самом обобщенном виде они выглядят так [4]. (1) экономические условия:: возникновение стабильного и емкого потребительскиго рынка, освобождение циркуляции факторов производства, отделение предприятия от домохозяйства, рационализация денежной системы, нарастание оперативной автономии предпринимателя; расширение экономического сектора, где продукция и факторы производства переходят из рук в руки только на рынке;

(2) политически-институциональные условия: укрепление меркантилистского национал-государства и вследствие этого рационализация регулирования правовых институтов, государственной администрации и армии; (3) социальные условия: скопление торгового мещанства в городах и эмансипация городов; (4) технологические условия: накопление экономически ориентированных технических и научных знаний, развитие рациональной бухгалтерии; (5), социально-психологические условия:  развитие «психофизического аппарата», адекватного совершенно определенному образу жизни и прежде всего режиму методической и постоянно поверяемой арифметическим рассчетом деловой (трудовой) деятельности.

Все, что охватывается позициями (1)-(4), было известно и называлось до Вебера. Позиция (5) возникла по его инициативе. Конечно, уже простой здравый смысл предполагает, что любое новое дело требует адекватной агентуры. Теперь этому учат в университетах на отделении бизнеса и администрации. Понял это (увы, с опозданием) и товарищ Сталин, сказавший «кадры решают все». А для любого серьезного предпринимателя, особенно выбирающего место для нового дела, это всегда была тривиальность. Но как только Вебер эксплицировал этот факт, он сразу же резко детривиализировался.

Сперва возник вопрос, что же для трансформации важнее— среда  (позиции (1)-(4), или действующий в ней агент? Вебер рискнул сказать, что агентура «западного прецедента» появилась до того, как развернулся он сам и даже склонялся к мысли, что так бывает всегда, когда появляется что-то новое (отсюда его тематическая одержимость «харизмой») . Это сразу же вызвало возражения со стороны тех, кому казалось, что агентура формируется по ходу дела воспитанием и отбором. Особенно муссировали эту сторону дела марксисты с их «историческим материализмом», где все перемены в жизни начинаются  с «базиса». Но споры по этому поводу явно уходили в дурную бесконечность, и в конце концов возобладал здравый смысл с его скептическим отношением к проблеме «курица-яйцо». Стали говорить о прямой и обратной связи между условиями и агентурами, базисом  и надстройкой. Или о том, что хронологическая последовательность и причинно-следственная связь не обязательно совпадают. Наконец, на самом главном фронте этой полемики согласились, что ни Маркс, ни Вебер, хотя и дали чрезмерно ревностным адептам повод настаивать на ведущей роли или базиса или настройки, сами в сущности никогда не были догматическими «односторонниками» [5].

Но Вебер не просто добавил тему «агентура» в реконструкцию «великой трансформации» на Западе. Он поставил вопрос: если действительно успех любого нового дела требует адекватной и эффективной агентуры, то (1) в чем состоит  в данном случае «новизна дела»  и, следственно, каким именно свойствам нового дела должна быть адекватна релевантная агентура; (2) откуда у нее появаляются  эти свойства.

В его рассуждениях на эти темы огромное значение имеет его типология капитализма. Он особо подчеркивает, что на Западе в эпоху, которую теперь называют «ранний модерн», а затем в ходе «промышленной революции», появился и широко распространился не просто капитализм, а новый капитализм особого стиля. Его агентура была ему адекватна благодаря особой этике, которая была в свою очередь органична особой религиозности.

Эта схема не чисто умозрительна; в ее основе -- факт: агентура «западного прецедента» была хорошо известна [6].

 Некоторая ирония есть в том, что сомнения на этот счет появились по ходу полемики вокруг его эссе «Протестантская этика и дух капитализма», но магистральная конвенция (включая и тех, кто предпочитает игнорировать Вебера) продолжает считать, что исключительную роль в становлении капитализма сыграли представители реформированного христианства, в первую очередь кальвинисты (пуритане и гугеноты), но также квакеры, меннониты, некоторые варианты баптизма, а позднее пиетисты и методисты. Основную их массу составляло городское ремесленно-торговое сословие. Обратив на эту агентуру внимание, Вебер не совершил никакого открытия. Он только решил объяснить, каким именно образом эта агентура оказалась столь причастна к происшедшему. Корректно было предположить, что если предпрнинимательские кадры происходили из общин, самоопределявшихся через свою особую религиозность, то эта религиозность должна как-то отражаться на их предпринимательской практике – стимулировать саму практику и придавать ей особый стиль. Бытие ли определяет сознание, или наоборот, но они должны находиться в некоторой гармонии.   

Практикой этой агентуры как раз и был особого стиля капитализм.. Вебер называл его то «западный», то «современный», то «буржуазный»  -- я буду в дальнейшем пользоваться этикеткой «буржуазный капитализм».

Главное свойство этого капитализма было в том, что он был рассчетно-рациональный. Его агентура (предприниматель) обеспечивала долговременную рентабельность (доходность) предприятия, манипулируя только ресурсами, приобретаемыми и сбываемыми на рынке, то есть без использования каких-либо внерыночных факторов, не поддающихся арифметической калькуляции дохода и расхода, то есть непригодной для бухгалтерского учета. Это собственно и делает возможным рациональное ведение хозяйства, основанное на экономическом, а не на политическом рассчете. «Буржуазный капитализм» Вебера вполне соответствует идеальному экономическому агенту неоклассической экономической теории; фирма неоклассиков тоже агент ничем не искаженного рынка. Это – непременный фигурант всех старых учебников арифметики: бассейн, куда беспрепятственно втекает и откуда так же беспрепятственно вытекает вода.

Реконструируя особую этику агентуры буржуазного капитализма, Вебер решил, что этот особый капитализм родился на Западе не случайно, а именно при участии некоторой специфической религиозности, которая в свою очередь могла возникнуть только в лоне христианства (к этому, между прочим, склонялись и склоняются многие интерпретаторы от современника Вебера Георга Зиммеля до нашего современника Майкла Манна).

Чтобы проверить это подозрение, он обратился к изучению других великих цивилизаций, где автохтонный переход в режим ускоренного обогащения не состоялся. В Китае этого не произошло, хотя как заметил уже сам Вебер и с чем соглашаются теперь все, многие условия для этого там были временами даже лучше, чем в Европе [7]. Значит, допустимо было предположить, что все дело в отсутствии агентуры, адекватной буржуазному капитализму, что в свою очередь как-то связано с иным нежели на Западе характером китайской религиозности. Квинтеэссенция сравнительных штудий Вебера содержится в заключительном параграфе его эссе «Религия Китая», где он демонстрирует эту разницу (русский перевод этого фрагмента опубликован вместе с этим очерком в журнале «Неприкосновенный запас», 2011 год, № 5).

Но с тех пор в Китае имели место две трансформации. Одна в обход капитализама. И другая – через капитализм. Как можно их понимать в терминах Вебера? И что они означают для самой концепции Вебера?

ХХХ

Строительство социализма в Китае (и России) соблазнительно интерпретировать как попытку компенсировать отсутствие (слабость) агентуры, адекватной частно-предпринимательскому капитализму. На это и ссылались большевики и китайские коммунисты, легитимизируя самих себя в качестве преобразователей России и Китая. Они, конечно, не были озабочены так сильно как Вебер проблемой «разных капитализмов», но несомненно имели в виду именно тот капитализм, который Вебер считал особым -- «буржуазным».

В самом деле свободное ремесленно-торговое городское мещанство было слабо и в Китае и в России. Но этого мало. Вообще, перемены в обществе невозможно объяснить только отсутствием какой-то силы. Застой общества объясним отсутствием адекватной агентуры развития. Но его трансформацию так не объяснить. Развитие общества определяют не те силы, которых в обществе нет, а те, которые есть. То есть те, у которых есть сильная мотивация и наступательная стратегия.

Большевики и китайская компартия такой агентурой и были. Они занимали в российском и китайском обществе ту «ролевую нишу», которую в западном обществе за 300 лет до этого занимали реформированные христианские конгрегации, а точнее их пастырская харизматическая верхушка.

Следуя логике Вебера, теперь надо спросить, какому хозйственному строю они были адекватны, какова была их хозяйственная этика и какой религией они вдохновлялись. Конечно, они уверяли, что они вовсе не агентура капитализма, а агентура социализма. И что ни к какой религии они не имеют отношения как безбожники.

Тут не было ничего неожиданного, если принять во внимание, что кадры этих партий вербовались не из городского рабочего класса (пролетариата), как похвалялись большевики, выдавая желаемое за действительное, и не из ремесленно-торгового городского мещанства как на Западе, а в основном среди отчужденной интеллигенции.

Между тем, в начале ХХ века интеллигенция по многим характеристикам и все больше совпадала с бюрократией—как на Западе, так и на Востоке. [8] , и эти две агрегации могут рассматриваться как два этажа одной и той же статусной системы.

В России отношения между отчужденной интеллигенцией и бюрократией были не менее чреваты социальным конфликтом, чем отношения между крестьянством и дворянством, и этот конфликт был гораздо больше чреват кризисом, чем отношения между рабочим классом и буржуазией.

В Китае вообще бюрократия была интеллигенцией par excellence. И этот агломерат, чего кстати не заметил Вебер, тоже был расслоен вертикально. Наверху располагались сдавшие экзамен и получившие должность «грамотеи» (literati), а внизу сдавшие экзамен, но не получившие должности и несдавшие экзамен – полная аналогия российской отчужденной интеллигенции. 

Очень болшьшое социальное напряжение внутри слоя «литератов» вокруг экзаменов и должностей существовало и в Китае [9]

Чтобы изменить свое положение в общественной иерархии у «внесистемной» интеллигенции была возможность заняться бизнесом. Безусловно, правовая среда для развития частного предпринимательства в России или в Китае была в это время намного хуже чем на Западе, но в Европе на выходе из средневековья она была не намного лучше, что не помешало там «буржуазному» капитализму укрепиться и побудить общество (государство) к быстрому организационному усовершенствованию (рационализации) . Так что были и другие, вероятно, более весомые обстоятельства, толкавшие эту потенциальную протобуржуазию (как, кстати, и ее западного двойника) в другую сторону..

Во-первых, на Западе ремесленно-торговое сословие занималось предпринимательством, используя собственный, как мы теперь выражаемся, технологический «ноу-хау», а у интеллигенции этого ресурса не было. Ее ресурсом была общая грамотность. А этот, как мы сказали бы теперь, «человеческий капитал» адекватен служебной карьере, а не бизнесу.

Во-вторых, в Китае не было никаких формальных препятствий для выходца из любой среды стать чиновником; нужно было только сдать экзамен. В России дорога к благосостоянию через государственную службу (включая церковную) тоже была легче, чем через частное предпринимательство.

В-третьих, в интелллектуалистской культуре «литератов» низкий статус имели как манипулирование чисто материальными русурсами, так и узкая специализация. Вебер ошибался, думая, что узкоспециализированный труд в Китае вообще не получил развития, но статус у него был низкий – это несомненно.

Отсюда – антибуржуазность отчужденной интеллигенции, то есть враждебность индивидуальной предпринимательской инициативе, частному бизнесу. Так интеллигенция стала агентурой государственного социализма. Cвою этику эта агентура, также как протестанты, декларировала. Это была этика, в некоторых важных отношениях буквально совпадавшая с протестантской, поскольку предписывала человеку «преумножать богатство», но не растрачивать его на личное и необязательное потребление. Точно так же она требовала от индивида преданности своей роли, дисциплины, рациональности действий. Но в некоторых других важных отношениях она была иной. Она требовала от индивида ставить интересы коллектива выше личных интересов; она была, если можно так выразиться, вдохновенно конформистской. И ее рационализм имел иную сферу применения. Он не был рассчетным рационализмом, поскольку не было рынка – инфраструктуры, побуждающей к рассчетной рентабельности. Это был рационализм организованного офиса («материальный» рационализм, а не «абстрактный» в терминологии Вебера).

Была ли эта этика связана с какой-то специфической религиозностью, как это должно как будто бы следовать из обобщенной модели Вебера?

Безрелигиозность советского и маоистского общества и государства усиленно демонстрировалась ими самими и внедрялась в массы воспитанием. В Китае собственно в этом не было особенной необходимости, так как китайская культура, как высокая, так и народная вообще в известном смысле безрелигиозна (как согласны Вебер и Марсель Гране) и не церковна. То же самое можно сказать и о русском сознании – и тоже как о народном, так и просвещенном. Несмотря на официально сугубо церковный характер российского общества; христианство в России никогда не было  глубоко усвоено. Российское сознание оставалось в большой мере магическим. А китайское сознание было магическим вообще par excellence. На Западе, кстати, это изживание магии произошло именно в раннем модерне и сначала почти исключительно усилиями протестантов. Их враждебности магии Вебер придает колоссальное значение, и его сравнение пуританизма и конфуцианства начинается с этой темы.

Но безрелигиозность советского и «красно-китайского» общества кажется очевидной, только если мы согласны с весьма узким пониманием того, что такое религия. Социология понимает религию гораздо шире чем экклезиология, как заметили в важной статье (1963 года) Питер Бергер и Томас Лукманн [10]. 

И если считать, например, вслед за Дюркгеймом, религией всякую систему верований, не требующую доказательств [11], или систему «конечных ценностей» то позволительно допустить в таком случае, что это магическое сознание в России и Китае в исторически позднее время преодолевается не в сторону уже рутинизированного и полумертвого христианства, или иной версии религия спасения, а в нечто семиотически иное. Например, веру в «коммунизм» как идеально-гармоничную жизнь часто называют религией в полемических целях, но, возможно, это не просто полемическая метафора. Хорошо известно, что коммунистическими утопиями вдохновлялись многие христианские ереси, и марксистам понадобилось усиленно атрибутировать свой коммунизм как «научный», чтобы избавиться от неудобных для них референций. И в конфуцианстве концепция гармонического образа (земной) жизни очень напоминает коммунистический идеал. Одним словом, стоит только расширить смысл понятия религия, как религия за социалистической этикой интеллигенции-бюрократии тут же обнаруживается.

                                                                             

XXХ

Перейдем теперь от Китая Мао и коммунистически-социалистической России к Китаю Дэн сяо-пина (и посткоммунистической России) с их ускоренным экономическим ростом и динамичным частным предпринимательством.

Вебер совершенно определенно считает, что произошедшее на Западе, было не только неповторимо, но и не нуждалось в повторении. Потому что новая хозяйственная практика, именуемая капитализмом, раз возникнув, достигнув некоторой критической массы и убедительно показав свою эффективность, в дальнейшем уже самогенерируется и распространяется. Ей не нужна особая инициативная агентура, а ее действительной пассивной агентуре (агентурам) не нужна этика и религия инициаторов капитализма, а, может быть, и вообще никакая этика и никакая религия. Победа капитализма означает, что он сам становится традицией – «рутинизируется» как мог бы сказать сам Вебер.

Приобщение человеческого сырья к этой традиции возможно разными способами: (1)прямое физическое принуждение, законодательство, экономический шантаж, подкуп, или же (2) перевоспитание как в комбинации со всеми остальными, так и само по себе – предварительное воспитание (в школе прежде всего), или же (3) имитация известного организационного образца.

Так буржуазный капитализм укрепелялся как новая традиция на самом Западе, где он тоже ведь возник не сразу повсюду, а в нескольких очагах, откуда потом распространялся, или куда он втягивал население (урбанизация). Затем то же самое происходило в колониях. Можно думать, что с течением времени постепенно местный человеческий материал и был бы втянут в «воронку» капитализма и ускоренного экономического роста теми же методами, если бы этот процесс не был прерван деколонизацией.

А поскольку очаги экономического развития на Востоке появились после деколонизации и определенно без решающего прямого участия западного капитала, то надо полагать, теперь там обнаружилась собственная агентура капитализма. И снова встает вопрос: кто она, какая у нее этика и с какой религией (традиционной или новой) она связана.

Так же как на Западе в раннем модерне, агентура экономического роста на Востоке хорошо известна.  Это – государство как корпорация власти.Начиная с опережающего «японского прецедента» на рубеже XIX-XX веков, государство на Востоке выступает как агентура капитализма. Это дает комментаторам возможность рассматривать экономичесское развитие в Восточной Аии как особый вариант экономического развития, особую модель модернизации.

Но интерес комментаторов быстро смещается с этой очевидной агентуры к свойству «восточного капитализма». Главное отличие «восточного» варианта от «западного» усматривается в том, что это была «неиндивидуалистическая версия капиталистического модерна».[12] Коллективистский синдром восточной модернизации легко иллюстрировать, ссылаясь на корпоративную лойльность работников или на роль семейной солидарности. Но на самом деле, как только наблюдатели получили возможность оценить значение этого фактора на Востоке, им следовало бы проверить, не играл ли он значительной роли и на Западе. Корректные сопоставления здесь еще предстоят и можно с уверенностью сказать, что они принесут много неожиданного. Но так это или не так, участие государства в экономическом развитии на Востоке не имеет отношения к предполагаемому коллективизму восточного человека и индивидуализму западного.

А имеет отношение к типологии капитализма. В терминах Вебера капитализм, обеспечивший экономическое развитие Востока, обеспечил  «патримониально-государственный» («патримониальный»») капитализм.

Патримониальный капитализм в случае очень мелких принципатов (или государств) может привести к их полному конвертированию в «фирму», частную или коллективную (акционерную, кооперативную). Но чем больше государство, тем сложнее его хозяйственный комплекс и тем сильнее тенденция государства как предприятия превращаться в картель и (или) передавать предпринимательские функции контрактным исполнителям. В типологии Вебера  это «политически ориентированный капитализм» (для краткости: «политический»). 

Оба эти капитализма намного старше буржуазного. В кономическом развитии Запада они тоже поначалу играли решающую роль.

В раннем модерне патримониальный капитализм на Западе эволюционировал в сторону рационализации по ходу превращения традиционного патримониального принципата в то, что называется «современным государством», или просто «государством»; такое государство стало обозначаться позднее (со времен Адама Смита) этикеткой «меркантилистское» Начался этот процесс в Англии (где первые признаки «экономической политики» государства Вебер относит к концу XIV века) [13]. В Европе раннего модерна патримониальный капитализм со своими «дочерними предприятиями» и подрядчиками пытаелся конкурировать с новым «буржуазным» капитализмом на поприще экономического развития, но в целом неудачно. Английское государство уступило инициативу  рациональному буржуазному капиталу. Российское государство сохранило монополию на предпринимательство за собой, но, как известно, с модернизацией не справилось. Обычно считается, что государство в России взяло на себя эту роль из-за отсутствия другой агентуры, но есть не меньше оснований полагать, что оно же ее и подавило. И не потому, что было архаичным. А потому, что было модерным и хотело сохранить мнополию на модернизацию [14]. Но оттесненный ( как по имманентным, так и по конъюнктнурным причинам) от магистрали экономического развития буржуазным капитализмом, он взял реванш в эпоху так называемого позднего зрелого капитализма, когда в результате концентрации капитала на рынке появились спонтанно возникающие снизу монополии, сами более заинтересованные в симбиозе с государством. Так родился государственно-монополистический капитализм (ГМК) в марксистской терминологии. Самым ярким примером тут оказалась Германия, и Япония, между прочим, вполне сознательно взявшая именно Германию за образец..

Но на Востоке патримониально-политический капитализм, хотя попеременно угасал, расцветал, опять угасал, никогда инициативы не упускал. Ни там, где он начал модернизацию, минуя попытку социализма, ни там, где сначала такая попытка была предпринята. Потому что у него нашлась адекватная агентура с адекватной этикой. И это была не ремесленно-торговая протобуржуазия западного образца, и ее этика не была протестантской этикой.

Агентура патримониально-политического капитализма вербуется из рядов корпорации власти, будь то расширенная придворная клика сохранившихся старых режимов (типа саудийской сейчас) и военно-государственная бюрократия (очень частый случай от Турции начала ХХ века до Ирана и Пакистана теперь), или верхний слой партийно-государственного эстаблишмента возникший в ходе так называемых социалистических революций (как в России и Китае),. Выходцы из этой среды конвертируется в капиталистов, мобилизуя свой административно- политический капитал. Сейчас их тоже именуют «буржуазией», хотя для того чтобы не забывать о ее ином происхождении, лучше бы называть ее «плутократией».

Тут следует напомнить о глубинном родстве государственного социализма и патримониально-государственного или государственно-монополистического капитализма (ГМК). В российском и китайском государственном социализме патриониальный капитализм с Политбюро вместо Двора во главе просматривается без особого труда, и это было главным аргументом лево-коммунистов, троцкистов и анархистов в изобличении сталинского «социализма» как замаскированного ГМК. Менее очевиден социализм Старых режимов, но Вебер приписывает им свойство социализма без стеснения, что совершеннейшая крамола для марксизма большевиков, не допускавших и мысли о родстве своего проекта, скажем, со строем древнего Египта, проектами Стюартов или Фридриха Великого (прусского). Однако, эти аналогии очень многозначительны, для них есть безусловные основания, а если так, то переход от социализма к госкапитализму в России и в Китае совсем не удивляет: их разделяет дверь, которая всегда открыта в обе стороны.

Но политический капитализм под крышей патримониально-капиталистического государства не охватывает всей хозяйственной сферы, поскольку не может обеспечить работой всех. Помимо него существует и частно-предпринимательский «буржуазный» капитализм, регулируемый рынком. Патримониально-политический капитализм находится с ним в сложных и противоречивых отношениях С одной стороны он его опасается как конкурента, с другой стороны он ему нужен как вспомогательный- и он его даже поощряет, хотя и в подчиненных формах по типу аутсорсинга и франчайза и всячески пытаясь предопределить его специализацию выгодным для себя образом. Но так или иначе, он существует. Кто его агентура и нужна ли протестантская этика ей?

Агентура этого капитализма вербуется из тех, кто покинул сферу традиционно-бездоходного хозяйствования, но не нашел места в сфере организованного патримониально-политического капитализма. В странах Третьего мира он начинается как «неформальный» сектор экономики («буржуазный» капитализм раннего модерна, кстати тоже был своего рода «неформальным сектором»; на это не обращают внимания, а зря). Эта агентура практикуют две разновидности капитализма.

Во-первых, капитализм, который Вебер называл «авантюристическим», «спекулятивным». В нынешней медии для его обозначения на Западе используются такие метафорические этикетки как «турбокапитализм» или «казинокапитализм», или «дикий», или «отвязанный» (unleashed) капитализм. Такой капитализм, как снова и снова подчеркивал Вебер, существовал всегда. Не он, как настаивал Вебер, был главным агентом модернизации на Западе, но он никуда и не исчез. А с некоторых пор восстановил свои позиции. В XIX веке он был адекватен колониализму-империализму. А теперь огромной сфере вторичного манипулирования богатством (фондовые рынки), где рейдерство заменило старую практику территориальных захватов.. Он легко срастается с политическим капитализмом, как это было и раньше.

Во-вторых, капитализм, чья агентура и есть агентура механического распространения капитализма не по выбору, а по принуждению, если уже не физическому, то институциональному (структурный императив) и психологическому (культурный императив), что на самом деле синтезировано в «ролевом» императиве. Как говорит Вебер (смотри эпиграф), «пуританин хотел быть профессионалом, а мы должны»

Как же обстоит дело с этикой этих трех агентур капитализма? Можно думать, как думал и Вебер, что все они этически нейтральны. Однако, дело обстоит несколько сложнее.

Этическую нейтральность политического и авантюристического капитализма критически настроенная общественность воспринимает как безнравственность, граничащую с преступностью. И.западная, и российская публицистика неустанно атакуют «бессовестность», «жадность», «эгоизм», «клептоманию», «мегаломанию», «социопатию» нуворишей неокапитализма. В Китае этим же занята и попрежнему надзирающая за обществом партократия. До модерна и теперь этим публично занято священство– любое и повсюду. В его репертуаре всегда, конечно, есть казуистика, находящая оправдание богатству, но пороки, ассоциированные с богатством все этические системы осуждают.

Но агентура политического и авантюристического капитализма вовсе не лишены этической рефлексии. Отчасти к этому ее вынуждает общественная критика. Отчасти она сама хотела бы выглядеть в собственных глазах благородно. Протестантская этика, не одобрявшая сверхдохода и вообще дохода, полученного с помощью не рационально-рыночных операций, а с помощью внерыночных (рента) и случайно-ситуативных («куш», «трофей» «добыча»--«Beute», как выражается Вебер) факторов, ей не годится, потому что именно таково происхождение значительной части ее именно сверхдохода.

Вместо нее обслуживающая их интеллектуальая община (их «органическая ителлигенция», как сказал бы Грамши) снабдила их несколькими положительными санкциями на обогащение. Это принцип (известный как «теорема Адама Смита»), согласно которому тот, кто заботится о самом себе приносит тем самым пользу всему обществу. Или меритократический принцип вознаграждения за успех как свидетельства особых качеств индивида, иногда в комбинации с дарвинистским принципом выживания самых приспособленных. Наконец, либерально-гуманистический принцип права индивида на самоосуществление. Все эти заслуживающие премии «достоинства», хотя и имеют собственные корни, отчасти представляют собой трансфигурации (метаморфии) «Божьей благодати» в классической протестантской этике, в которую секулярный капиталист, конечно, не верит. И, таким образом, как раз этому «плутократическому» капитализму есть чем заменить протестантскую этику.

Обнаружить какую-либо религию за этими положительными санкциями обогащения  нелегко, и если понимать религию узко (смотри выше), может быть ее нет вообще. До модерна во всяком случае приобретательская активность агентов капитализма никакого отношения к тогдашним религиям-гегемонам не имела. Но также как в свое время в Китае и в России ее заменяла вера в коммунизм, теперь ее место в этом качестве заняла вера в «капитализм». Это во всяком случае очень заметно на Западе и в России, то есть в зоне христианской традиции.

Вынужденному рутинному капитализму найти себе этику оказывается значительно труднее, хотя она ему нужна даже больше, чем плутократам. Вебер полагал, что когда индивид надежно посажен в «железную клетку» рационального бизнеса, моральная мотивация, необходимая тому, кто садится в эту «клетку» добровольно, ему  больше не нужна. Но это не так.

Так, может быть, и было бы, если бы индивид не знал бы, что его поведение вынужденно. Такого «счастливого раба» с «промытыми мозгами» или лоботомированного рисуют нам черные утопии, вдохновленные устрашающим образом «тоталитарного общества». Но такой индивид – продукт меланхолического воображения отчужденной интеллигенции, или мечта социопатов, паталогически наклонных к контролю над другими (control freaks). А реальный индивид, сознающий, что он к чему-то принуждается навязанной ему дисциплиной или самодисциплиной, нуждается не в том, чтобы принимать рабство за свободу, а в том, чтобы иметь за свое подчинение дисциплине какую-то премию помимо денежной, даже если он имеет денежную, каковой, впрочем, он как правило не имеет и в любом случае считает ее недостаточной.

Протестантская теодицея обещала эту премию в виде Божьей благодати. Агентура рутинного капитализма, в сущности имитирующая «буржуазный» капитализм, в принципе могла бы заимствовать и его этику.

Но при выполнении двух условий. Во-первых, если она будет помнить, что добродетель и мерило успеха в этой этике не экспансия, а рентабельность бизнеса. Во-вторых, если она будет искренне верить в христианского и даже еще лучше в пуританского специфического Бога, поскольку только при условии такой веры индивид эмоционально-энергетически адекватен трудному делу морального самоутверждения. Чтобы быть капиталистом специфически буржуазного стиля, подчеркивал Вебер, нужна большая сила характера вне связи с конкретной семиотикой религиозного переживания. Выполнимость этих условий теперь очень сомнительна. 

Мерой успеха в обществе неокапитализма (опять) стала не рентабельность, а экспансия и способность бизнеса сохраниться вопреки своей нерентабельности, каковая способность есть как раз следствие гигантизма или политического патронажа. Простое существование на грани рентабельности теперь выглядит не как успех, а, наоборот, как неуспех.

А Бог, с которым пуритане были в таких личных и эмоционально напряженных отношениях, как сообшается в последних известиях, умер.

В этих условиях инициаторам этического творчества приходится обращаться к более широкому культурно-религиозному наследию, реабилитируя, модифицируя и комбинируя разные интеллектуально-семиотические ресурсы. Одним из таких ресурсов оказывается конфуцианство.

Инвокации конфуцианства появлялись уже в связи с началом быстрого экономического роста в восточноазиатских «тиграх». С оглядкой на Вебера делались прямолинейные попытки найти в конфуцианстве элементы, роднящие его с протестантской этикой и тало быть благоприятные для повторения «западного прецедента». Поскольку предполагалось, что протестантская этика поощряет экономическую активность индивида и переделку мира, пытались приписать то же самое свойство и конфуцианству [15].

Оснований для этого определенно все-таки нет. Конфуцианство было философией (идеологией, квази-религией) господствующей бюрократии и душило не только экономическое развитие Китая, но и блокировало появление протобуржуазии -- эпоха за эпохой. В ХХ веке конфуцианство здесь подверглось гонениям не менее жестоким, чем церковь в России.  Резко антиконфуцианским было модернизаторское «движение 4-го Мая» и «культурная революция» 60-х годов. По иронии судьбы строительству социализма, как надеялось твердое маоистское ядро КПК, это не помогло (как не помог воинствующий атеизм в России), но расчистило дорогу  духу приобретательства (опять: как и атеизм в России). Обновленная и, вероятно, очищенная от конфуцианского духа бюрократия допустила приватизацию и сама приняла в ней участие с гораздо большей легкостью, чем старая бюрократия, отягощенная конфуцианскими представлениями о благородстве, которое ассоциировалось со служебным долгом, патерналистским синдромом ответственности за благонравие плебса  и с «грамотейством».(то есть с «интеллигентством» по-нашему), а не с деловитостью.

Но теперь конфуцианство в Китае реабилитировано [16]. Спрашивается, почему. Определенно не для того, чтобы побудить китайцев к предпринимательству и тем самым придать экономике динамизма. Для этого оно не годится, да это и не требуется. Это уже сделали государство и его прямые клиенты-монополисты в симбиозе с авантюристическим капиталом.

Но и не для того, чтобы перевоспитать в духе благодушного гуманистического конфуцианства авантюристический и политический капитализм с их приобретательским экспансионизмом, потребительским аппетитом, тенденцией к ренте, патронаж-клиентажу, коррупцией. Это было бы пустой затеей [17].

Но для укрепления морального духа рутинного вынужденного капитализма и для превращения его в ведущую и доминирующую, а не вспомогательную и подчиненную практику капитализма, конфуцианство как замена протестантской этики, может оказаться адекватно. Агентуре рутинного капитализма нужен компенсаторный миф, который давал бы ей надежное самоуважение, без чего никто не может рассчитывать на уважение посторонних и поколебать уверенность в себе агентов конкурирующих компенсаторных мифов. В этом была миссия протестантской этики в решающий момент, когда обнаружились условия, благоприятные для хозяйственной активности в рассчете на доходность на Западе. Именно с ее помощью агентура буржуазно-капиталистической практики оказалась способна социально (не экономически) конкурировать с патримониально-политическим и авантютюрно-спекулятивным капитализмом, отягощенными известными патологиями и неспособными выжить без этих патологий. Теперь в этом может оказаться миссия конфуцианства. Для зарождения капитализма оно не было инструментально. Для выживания уже «форматированного» буржуазного капитализма   -- вполне.

Во-первых, конфуцианство с его сильнейшим акцентом на самосовершенствовании личности и на цивилизованность индивида дает индивиду способ статусного самоутверждения и возможность наполнить смыслом свое существование без ожидания признаков своего богоизбранничества и, таким образом, обещает компенсацию за вынужденное подчинение рыночной дисциплине тому, кто не способен получать эмоциональное удовлетворение от самого этого подчинения.

Во-вторых, ментальность конфуцианского типа лучше совместима со все более влиятельным экологическим императивом, которому классическая протестантская этика, направляющая индивида на покорение природы, совершенно чужда. А это очень важно в условиях, когда в потребительски ориентированной экономике потеряла влияние протестантская этика, сдерживавшая (хотя бы в какойто мере) собственную тенденцию к насилию над природой негативной санкцией на потребление и тем самым на рост производства.

Тут как раз возможно структурное усиление транценденальной компоненты в конфуцианской картине мира, чего ей как будто бы так недоставало. И если мы вслед за Вебером будем искать за любой хозяйственной этикой какую-то религиозность, то культ природы как раз и может стать ядром этой искомой религиозности.

В связи с этим возникают две важные и широкие темы. Во-первых, как будто бы ставка на предприимчивость и ставка на интеллигентность были конкурентами в поле статусных ориентаций. Их агентуры были враждебны друг другу. Их союз парадоксален. Однако стоит напомнить, что вообще все самое многозначительное и масштабное в истории совершается в ходе решения парадоксов, реализации того, что по всей видимости и согласно с прошлым опытом кажется невозможным. Западный обыватель с помощью протестантской этики, например, получил возможность заниматься бизнесом как религиозной практикой. Он лишил, таким образом, тралиционное священство монополии на религиозную виртуозность и общение с Богом. В принципе нет ничего невозможного в том, чтобы соединить конфуцианское «джентльменство» (удобная этикетка, используемая Вебером) с бизнесом, отняв у традиционных «литератов» монополию на морально-эстетическое статусное достоинство. Для этого требуется не столько совместимость соответствующих нарративов, сколько воля агентуры и обстоятельства, в которых ей это будет выгодно.

Но одно дело, если агентура вынужденного рутинно-рационального бизнеса вооружится конфуцианством по своей инициативе, и другое дело, если его будут навязывать бизнесу сверху посторонние люди, сами к тому же не собирающиеся блюсти конфуцианские (и протестантские) заповеди.

В первом случае это может обернуться культурно-социальным движением, которое может оказаться столь же мощным, как церковная реформация раннего модерна на Западе.

Во втором случае это может оказаться пропагандистским мыльным пузырем, который партократия (в самом Китае) раздувает, просто делая вид, что она попрежнему что-то предпринимает, чтобы обуздать распоясавшуюся плутократию (также как в России эстаблишмент делает вид, что православная религиозность может помочь присмирить олигархов).

Или, что опаснее всего, это может быть коварный заговор, смысл которого не в том, чтобы вооружить, а, наоборот, разоружить рутинного рационал-капиталиста, подсовывая ему конфуциантво в качестве «морали смирения» в его психологически некомфортабельном положении на грани банкротства. Впрочем, заговорщики могут просчитаться, и глубокая интернализация конфуцианства «трудящимся капиталистом» может привести совсем не к тем последствиям, на которые они рассчитывают. Серьезная христианизация европейского плебейства в раннем модерне тоже хотела умиротворить плебс, а привела к революции – буржуазной революции.

Во-вторых, естественно спросить, может ли конфуцианство быть востребовано агентурой рутинного капитализма не только в Китае, но и на Западе?

О да, не просто может, но не исключено, что на это даже больше шансов на Западе, чем в самом Китае. Секулярный Запад, осиротевший по случаю смерти Бога и все более утомленный иррационально растущим потреблением ( у нищего Китая тут еще все впереди) ищет средства от впадения в варварство. Конфуцианство – это цивилизация par excellence. И на Западе, после того как социализм и процветание превратили широкие массы в интеллигенцию, статус «культурности» резко возрос. Положительная самоопределительная практика европейской интеллигенции на самом деле, даже ничего не зная о конфуцианстве, нащупывает нарративы, близкие конфуцианству. 

А в рутинный капитализм здесь загоняется теперь именно интеллигенция. До сих пор западная интеллигенция, впрочем, заимствовала на Востоке интеллектуальные ресурсы (буддизм, таоизм) для подкрепления своих антикапиталистических настроений и нонконформистского эскапизма из «дурной» действительности по типу христианского нищенствующего монашества, что есть шаг назад и от протестантской этики и от конфуцианства.

Разумеется речь идет не о простом возрождении и заимствовании конфуцианства, а о его использовании как ресурса для интеллектуальных манипуляций. Тем более что конфуцианство, будучи на самом деле конгломератом разных версий (и ересей) и комбинаций с другими религиозными и философскими системами, может быть использовано очень разнообразно. Долгий опыт социальной инструментализации разных доктрин (и христианства в особенности) показывает, что от пользователя зависит, чем их мобилизация обернется для общества.

......... Впрочем, все эти соображения не более чем спекуляции, использованные здесни в коем случае не в целях апологии конфуцианства и даже не как попытка дать ответы на поставленные вопросы, а только для того, чтобы эти вопросы усилить риторически. Настоящие ответы на них даст только сама жизнь. Она уже начала их давать. Но чтобы заметить их, нужно смотреть в оба.

Референция

[1] ¨Нас каолько мне известно, впрочем, ни те, ни другие его концепцией не воспользовались.

«Народники» во всяком случае никогда на него не ссылались, объясняя свой антикапитализм –

социалистического или фашистского оттенка.,

[2] Я так не считаю. Исторические последствия советского опыта еще не обнаружились. В этой

связи тут будет кстати сослаться на первого премьер-министра Китайской народной

республики Чжоу Энь!лая. Говорят, что когда его спросили, каковы были по его мнению

последствия Французской революции, он отвечал: «рано еще судить». А вот, что касается

китайского социализма, то не вполне ясно, был ли он вообще.. Хотя в этом очерке я говорю

онем как о реальности, у меня есть на счет некоторые сомнения..

[3] Этот очерк – не реконструкция «Протестантской этики и духа капитализма». Автор избегал цитирования, потому что это очень у сложнило бы структуру очерка, или потребовало бы часто использовать подстрочник. Но очерк насыщен аллюзиями на релевантные для нашего сюжета идеи Вебера, и поэтому, читая его, лучше иметь рядом текст Вебера, в особенности две первых главы части I «Протестантской этики» ( М.Вебер Избранные произведения.М, 1990, сс.44-95)

 [4] Сокращенная сводка, составлеа на основе извлечений из «Хозяйства и общества» Вебера S.Segre. Max Webers Theorie der kapitalistiscen Entwicklung // Max Weber heute (Hrsg. J.Weiss), Suhrkamp, 1989, s.448

[5] Определенно сближает Вебера и Маркса А.И.Неусыхин («Эмпирическая социология Макса Вебера и логика исторической науки» в: М.Вебер Избранное.Образ общества. М, 1994, сс 589-657. Еще более эксплицитно делает это Норман Бирнбаум (N.Birnbaum.Konkurrierenden Interpretazionen der Genese des Kapitalismus: Marx un Weber // Seminar: Religion und Gesellschaftliche Entwicklung, Suhrkamp, 1973, ss.38-64)

[6] Конечно, в основном информация о деловой активности протестантов и пассивности католиков в основном исходила от самих протестантов и стала элементом антикатолической пропаганды во времена Kulturkampf (P.Muench. The Thesis before Weber : An Archeology // Weber’s Protestant Ethic: Origin, Evidence, Context, Cambridge Univ. Press, 1987, pp.51-72), но это как раз тот случай, когда желаемое и действительное совпадают в нормативном дискурсе – действительным становится  желаемое в результате самовоспитательной самопропаганды. На целый ряд эмпирических штудий сссылается Л.Клебер (L.Kaelber Rational Capitalism, Traditionalism and Adventure Capitalism : New Research on the Weber Thesis // The Protestant Ethic turns 100 (ed. W.Swatos, L.Kaelber) Paradigm Publishers 2005). Имена тех, кто до Вебера считал это фактом и придавал ему большое значение, говорят сами за себя: Маркс, Бокль, Мэтью Арнольд, Бернштейн. С этим согласны и те, кто много позже занимался зарождением капитализма и при этом игнорировал Вебера вообще. Очень популярный в 70-е годы У.У.Ростоу (W.W.Rostow. How it all began. Origins of the Modern Revolution.L, 1975, pp 186-187), не называя Вебера , почти иронически упоминает «некую парадоксальную теологию» (somewhat paradoxical theology), не нужную, как он очевидно считает, для объяснения этого факта, и при этом усиленно муссирует сам факт, ссылаясь в свою очередь на популярный пассаж в книге Аштона (T.S.Ashton. The Industrial Revolution/ Oxford, 1948), с длинным перечнем имен предпринимателей и изобретателей: 41% из этого списка были «нонконформисты», составлявшие всего 7% населения Англии.

[7] Большой материал со ссылками на китайских и индийских авторов по

институциональной инфраструктуре на Востоке собран в книге K.Pomeranz. The Great

Divergence. China. Europe and the Making of the Modern World Economy. Princeton, 2000. Как

обобщает К.Померанц, неожиданно обнаруживается, что по крайней мере до 1800 года Китай

вполне отвечал неоклассическим представлениям об эффективнх экономических институтах

(p.111). То есть решающим для отставания был XIX век

[8] Редко обращают внимание на сходство поздней лицензированно-дипломированной

«образованной» европейской бюрократии с китайскими «литератами». Между тем, Вебер

нередко использовал этикетку «литерати», обсуждая современную ему немецкую

интеллигенцию: а во Франции у интеллектуалов (как у служащих, так и у публичных) была

кличка «мандарины». Жак Жерне (J.Gernet.L’Itellegence de la Chine: le social et le mental.

Gallimard, 1994,p.124) чтобы сделать для своих соотечественников более понятной китайскую

систему экзаменов на должность, цитирует Поля Валери, саркастически описывающего

систему французского баккалавриата

[9] P. Weber-Schaefer  // M. Webers. Studien. über Konfuzianismus und. Taoismus.

Interpretation u. Kritik  (Hrsg. W.Schluchter); (J.Gernet, op.cit. pp.120-131).

[10] P.Berger, T.Luckmann. Sociology of Religion and Sociology of Knowledge //

Sociology and Social Research, 1963, pp.417-427

[11] Зависимость от узкого христианоцентричного понимания существа «религии» вынуждает нас пользоваться в таких случаях паллиативными понятиями «квазирелигия», «псевдорелигия», «светская религия». В некотором смысле в том же ряду оказавается и «утопия». Есть еще понятие «идеология», у Маркса более широкое, чем религия. У христианских пуристов для этого было понятие «идолопоклонство», чему в марксизме соответствует «фетишизм». Типология мировоззрений тут важнее, чем определения, что, кстати, чувствовал очень хорошо Вебер; его социология религии к их типологии и сводится. Сам он никогда не давал определения «религии» по существу

[12]  In Search of East Asian Development Model (ed. P.Berger, Hsin-Huang, M.Hsiao), Oxford,

1988, p.6. Статьи в этом сборнике развивают и иллюстрируют этот тезис. Позднее

противопоставление восточного капитализма западному по линии

«индивидуализм//колликтивизм» стало в сущности обязательным клише.

[13] Wirtschaft und Gesellschaft, Tuebingen 1985, ss. 644—647. Wirtschaft und

Gesellschaft, Tuebingen 1985, ss. 644—647.

[14] S.Baron. The Weber’s Thesis and the Failure of Capitalism in Early Modern Russia. //

Jahrbuecher fuer Geschichte Osteuropas, 1970.Сэмюэл Барон напоминает,

что к такому представлению были близки Покровский и Плеханов (зз.327-328)

S.Baron. The Weber’s Thesis and the Failure of Capitalism in Early Modern Russia. //

Jahrbuecher fuer Geschichte Osteuropas, 1970.Сэмюэл Барон напоминает, что к такому

представлению были близки Покровский и Плеханов (зз.327-328)

[15] Тенденция сблизить конфуцианство и протестантскую этику, после того как Вебер так

решительно развел их в разные стороны, обнаружилась давно, начиная с японца Найто Конан

(1866-1934). В 80-е годы ее влиятельным представителем был Yu Ying Shi, усмотревший

признаки модерна, подлобного западному уже 1000 лет назад в эпоху Сун (H.Zurndorfer.

Chinsian “Modernity”. The Uses of the Study of Chinese History in the Past and the Present // Journal

of Economic and Social History of the Orient. 1997, #4. А прямо противоположную Веберу

трактовку конфуцианской этики дает Liu Shu-hsien. Confucian Ideals and the Real World: a

Critical Review of Contemporary Neo-Confucian Thought // Confucian Tradition in East Asian

Modernity (ed. Tu Wei-Ming). Cambridge, Mass.,1996

[16] Литература по этому поводу растет как снежный ком, и тема деловой этики

приобретает массовую популярность. В 2007 году автор апологетической книги о

конфуцианской морали Yu Dan мгновенно стала знаменитостью; все англоязычные газеты

заметили ее книгу и публиковали рецензии и интервью с ней. Параллельно растет интерес к

Веберу и Кальвину; очевидцы сообщают, что «Протестантская этика» (на английском)

продается в киосках в аэропортах. Материалы конференции по этой проблематике,

проведенной при участии фонда Аденауэра  доступны на

http://bic.cass.cn/english/infoShow/Articles_Show_conference

[17] Хотя именно для этого конфуцианство было бы нужно, как считает не кто иной как Ганс Кюнг (Christentum und Chinesische Religion 1988, ss112-117). Кстати и протестантская этика пригодна тоже именно для этого, коль скоро, согласно Веберу, она представляет собой альтернативу захватническому инстинкту.