Терроризм -- вандализм интеллигенции

10 лет назад я несколько раз в разных изданиях рассуждал о терроризме. Теперь после очередного теракта в Париже я извлекаю эти публикации из архива и помещаю в этом блоге. На этот раз эссей в «Новом времени» (август 2005 года). Сейчас я кое-что написал бы получше и мог бы кое-что добавить, но ничего исправлять не стал. Архив есть архив и к тому же в этом эссее нет ничего, от чего мне теперь хотелось бы отказаться, а подправлять текст можно до бесконечности. Я сделал в нынешней публикации только две оговорки (в тексте, в скобках).

В этом сочинении речь идет о мнимых и действительных различиях между войной, бандитизмом и терроризмом. Я начинаю с нескольких выдержек из эссея, чтобы дать представление о его содержании.

Терроризм возникает скорее там, где проблемы, которые террористы используют как предлог для своих интервенций, будут решены и решаются без них.

Статусная ущемленность, то есть униженность (иcламский вариант ihbat), оказывается хуже материальных лишений. Отсюда – ощущение безнадежности и поиски менее банальных способов компенсации. И отсюда же – вандализм.

Терроризм – вандализм интеллигенции.

исламский терроризм это еще один вариант вандализма интеллигентской маргиналии больших городов модерна или Запада как одного Большого города.

Телевидение – непрерывный парад эксгибиционистов.

Терроризм сам по себе и терроризм в комбинации с самоубийством оказываются системными элементами потребительского, информационно-телевизионного общества.

Экономический эгалитаризм может снизить уровень традиционной преступности и накал традиционной классовой борьбы между богатыми и бедными. Но не эта сфера неравенства порождает терроризм. С ликвидацией старых форм неравенства условия для терроризма становятся не менее, а более благоприятными.

Александр Кустарёв
Всемирная гражданская (первоначальная публикация еженедельник «Новое время» 14 августа 2005 года)
Кто такие террористы? Борцы за справедливость, «народные мстители» или морализирующие убийцы и грабители? Каковы их цели, и верят ли они в возможность достижения своей победы? Об этом в первой публикации

Терроризм именуют войной. Эту войну иногда именуют «третьей мировой», а иногда «четвертой мировой», намекая на то, что противостояние сверхдержав, именовавшееся «холодной войной», было в сущности «третьей мировой». Иногда всплывает более изощренное понятие: «мировая гражданская».

Сами террористы охотно с этим соглашаются. Им удобно и приятно думать, что они ведут войну. Они даже склонны называть ее «священной». Особенно исламские террористы – не единственные террористы в мире, но единственные, кто оперирует по всему миру.

В некоторых отношениях происходящее в самом деле похоже на войну. Но в то же время отличается от «нормальной» войны разительным образом. Поэтому, называя терроризм «войной», мы постоянно оговариваемся, что это, дескать, война нового типа. В самом деле, в этой войне нет регулярных армий, нет фронтов, и воюют друг с другом не государства и народы. В сущности, терроризм сводится только к одному из компонентов исторических войн. И то очень недавнему компоненту, оформившемуся как будто бы впервые во время похода Наполеона в Россию. Это – диверсионно-партизанская война.В свое время она лишь дополняла основную войну. Но вот теперь сама стала основной войной. Дополнительным элементом,

целесообразным или нет, выглядит скорее американский поход на Ирак.

Война – это террор

Легальность диверсионно-партизанской войны никогда не была безусловной. Генеральское лобби считало, что войну полагается вести по правилам, и пыталось диктовать эти правила. К генералам примкнули и оппортунистические пацифисты, вдохновлявшие идеологию «красного креста» (на самом деле и «полумесяца», о чем теперь почему-то все время забывают). Аргументы генералов быстро теряют свой вес, если когда-нибудь они вообще были основательны. Во-первых, есть все основания подозревать, что профессиональные военные просто защищали свою монополию и оправдывали собственное безжалостное поведение в отношении «нелегально» воюющих и подозреваемых в этом.

Сохраняет некоторый вес аргументация в духе Красного креста и Женевской конвенции. В духе этой философии возникло понятие «военные преступления», сыгравшее в свое время важную роль на Нюрнбергском процессе. Преступным считается, например, истребление гражданского населения. Этим не имеет права заниматься никто: ни армия, ни партизаны. Занимаясь этим, они превращаются в террористов.

Это выглядит на первый взгляд убедительным, но не для тех, кто готов на такие действия. Террористы (диверсанты) говорят, что они тоже взрывали бы военные объекты, если бы были технически способны их «достать». Но это не получается, а война должна продолжаться.

И вообще, все эти конвенции о «правильном» и «законном» ведении военных действий не стоят бумаги, на которой написаны. Все равно их никто не соблюдает. «На войне как на войне», тут все в равном положении, и никакие стандарты не удастся никому навязать. Когда корректный способ ведения войны становится невозможным или неэффективным, все некорректное становится корректным. Такова логика эскалации насилия. В ХХI веке проблематично не то, какие методы ведения войны законны и какие нет, а следует ли считать законной войну вообще.

И, наконец, соображение, не имеющее никакого отношения к тому, кто прав и кто виноват и на чьей стороне моральная правота. В прошлом войны велись между соседями. Была линия фронта. Был театр военных действий. Война была локализована, так сказать, «на полях войны». Более или менее. С течением времени все менее, но все-таки. Теперь другая эпоха. Линии фронта нет. Значит, нет и тыла. Где война, там и фронт. Любая военная операция оказывается диверсией. Стало быть, война и есть террор. Террор и есть война.

Что же, в морально-нормативном плане так оно, пожалуй, и есть. Но разница между терроризмом и войной обнаруживается в другой плоскости. Не в плоскости средств ведения войны, а в плоскости рациональных целей. Война ведется за победу, и эта победа определима в рациональных терминах.

В таком случае, если современный систематический исламский терроризм это война, то как представляют себе свою победу сами террористы? Чего, собственно, добивается «Аль-Каида»? Собственного мирового господства? Это кажется неправдоподобным, и это следует считать мифом, пока не появятся какие-либо признаки реалистичности такой стратегии.

Их пока нет. Тогда, может быть, исламизации всего мира? Тоже неправдоподобно. Бен Ладен вроде бы приглашает американцев обратиться в ислам, но это не воспринимается всерьез. У ислама можно обнаружить тенденцию к экспансии. Но она никогда не была абсолютным императивом, и нет оснований думать, что превратилась в абсолютный императив теперь. А если это и было бы так, то даже самым оголтелым фанатикам ислама должно быть ясно, что террором ислам не распространить. Если ислам и может рассчитывать на новое завоевание масс (а вероятность этого отнюдь не равна нулю), то это произойдет вопреки терроризму.

Грабь награбленное

Самоочевидная цель систематического терроризма в духе «Аль-Каиды» – посеять страх и хаос. Это подрывные действия. Это чистый негативизм. Можно подозревать (и так думают некоторые эксперты), что цель «Аль-Каиды» – дестабилизация мировой экономики. Это уже больше похоже на рациональную военную цель, но не более чем промежуточную. Конечная рациональная цель исламского терроризма, увы, ускользает от нашего любознательного и рационального сознания. Можно думать, что и агенты мирового исламского терроризма сами не знают, чего хотят.

Террор как диверсионная война с ограниченными целями, впрочем, вполне возможная вещь. На такую войну действительно были похожи действия ИРА (Ирландская республиканская армия), не случайно называвшей себя «армией». Как рациональные военные действия трактуют свои акции тамильские сепаратисты в Шри-Ланке. Чеченские террористы тоже могут настаивать, что они ведут войну, коль скоро они не претендуют ни на что, кроме «независимости Чечни». Войной считают свои действия палестинцы после эпизода в хевронской мечети (1994 год). Еще один пример – «Хезболла». Ее лидеры неоднократно заявляли, что они прибегли к терроризму только с целью изгнания израильских оккупантов из Ливана (1982 год). Конечно, «Хезболла» трактует «войну с агрессором» очень расширительно и пользуется любым поводом для утверждения, что «агрессия продолжается», но даже в этом случае их цели ограничены и рациональны.

Лицо чеченских террористов и «Хезболлы», и палестинских террористов, впрочем, расплывчато. До конца не понятно, за что они на самом деле борются. Иными словами, за их спиной может скрываться иррациональная сила тотального террора. И наоборот: они могут пользоваться этой силой для достижения собственных целей. В исламской зоне чистый терроризм часто переплетается с локальными конфликтами.

Но согласимся ли мы или не согласимся считать современный международный систематический терроризм продолжением «войны другими средствами», он, несомненно, представляет собой помимо этого и кое-что другое. С этой «другой» стороны, а точнее, с нескольких других сторон, мы на него теперь и посмотрим.

Терроризм – это неконвенциональная форма протеста, комбинирующая элементы целого ряда практик – изуверского морализаторства, разбоя, вандализма, мщения (возмездия).

Граница между разбоем и морализаторством всегда была сильно смазана. Уголовный мир сам отнюдь не лишен склонности к морализированию. Знаменитая американская максима «люди рождаются неравными, но мистер Кольт всех уравнивает», или образец воровского юмора «когда от многого берут немножко, это не грабеж, а простая дележка» и зловеще-марксистская формула «грабь награбленное» ясно указывают на двойную природу практики «экспроприации». Кто адепты этих доктрин – борцы за справедливость или простые грабители? Кем прикажете считать тех, кто принимает всерьез декларацию пресловутого лондонского улема Абу Хамзы, что банки грабить можно, потому что они все еврейские?

История революций переполнена персонажами, начинавшими как борцы за справедливость и затем превратившимися в простых бандитов. Много и обратных примеров, когда бандит трансформируется в революционера. Террорист – смешанный тип. В нем оба начала комбинируются органически. Террорист – сугубо морализирующий разбойник.

У практики протеста терроризм заимствует стратегию самооправдания(легитимизации). Она восходит к моралистической и естественно-правовой критике социальной несправедливости. Система, обрекающая большинство человечества на голод и нищету или, по меньшей мере, на крайнюю нужду и прозябание, осуждается как преступная и греховная и приговаривается к смерти.Весьма многозначительно, что сами нищие из своей среды террористов не выдвигали и не выдвигают. Нищие становятся разбойниками. Разбойник (благородный как Робин Гуд) и грабитель (неблагородный как Ванька-каин или Аль Капоне) не террористы. Они – перераспределители доходов там, где налоговая система и филантропия недостаточно эффективны.

А чем я хуже других?

Террористы – это те, кто выступает от имени нищих и угнетенных, но кто сам никогда в нищете не жил. Таковы, во всяком случае, философы и организаторы терроризма, если и не рядовые солдаты терроризма, хотя и среди последних жертв «абсолютного обнищания» не обнаруживается. Для философии и практики терроризма характерен, во-первых, гипертрофированный морализм; террористу очень важно думать, что его жертва свою судьбу заслужила. Простой бандит этим не озабочен.

Во-вторых, у террориста нет личной материальной заинтересованности; в случае бомбистов-самоубийц это наглядно и доведено до крайности. Если не считать их надежду попасть в рай своего рода материальным интересом.

В-третьих, для терроризма, в отличие от простого разбоя, обязательна, а не попутна и случайна (как у гангстеров) «мокруха»: фигура смерти – важнейший элемент теракта,

ориентированного на устрашение.

Все эти элементы выходят на передний план тогда, когда протест совершается не в зоне глубокого имущественного неравенства, а в зонах статусной фрустрации.

Таких зон в обществе много. В них концентрируются люди с обманутыми социальными ожиданиями, то есть те, для кого остаются недоступны желанные для них роли. Приведем два характерных примера.

Фатьма Аль Саид после покушения на двух израильских солдат объясняла свое поведение так: «это акт против оккупации, но я также хотела показать своей семье, что я не хуже своих братьев. Почему им можно ходить в университет, а мне нельзя?» Вафа Идрисс, первая палестинка-самоподрывница, была отвергнута мужем по причине ее бесплодия; в других случаях взрывали себя матери-одиночки, чей статус очень низок в исламском мире. Хотя женщин среди террористов все еще намного меньше, чем мужчин, их участие в практике терроризма в высшей степени показательно. Их статусная ущемленность в обществе наиболее очевидна и объективна. В исламском обществе особенно.

Другая глубоко фрустрированная группа – политические аутсайдеры. Интересно, что агенты морального протеста против неравенства, революционеры и террористы чаще всего преувеличивают масштабы бедствий нижних слоев общества и особенно преувеличивают нежелание общества покончить с социальными язвами. Общество, как системное образование, на самом деле всегда гомеостатически ориентировано на ликвидацию подобных проблем и просто слегка запаздывает с их решением в силу действия некоторых инерционных (нейтральных) механизмов. Если и когда общество не реагирует на эту сторону своей проблематики вообще или решает ее технически ошибочным и неуспешным образом, оно быстро распадается (впадает в хаос) само собой – без всякого терроризма. А если общество продолжает существовать, то это и означает, что в нем хорошо работает механизм, обеспечивающий приемлемый для всех компромиссный уровень «справедливости».

Терроризм возникает скорее там, где проблемы, которые террористы используют как предлог для своих интервенций, будут решены и решаются без них. Террористами становятся те, кто оказывается устранен от решения этих проблем и не может удовлетворить свои социальные и политические амбиции или своего, выражаясь словами поэта, «желанья славы и добра». Иными словами, те, кто не сделал политической карьеры – по причинам самого разного рода и отнюдь не всегда из-за отсутствия дарований, как предпочитает думать обыватель, склонный видеть в террористах просто обозленных неудачников. (Заметим, кстати, что, чем больше в обществе «неудачников», тем хуже общество и тем более обоснованы попытки его разрушить.)

Первопроходцы

Такой фрустрированный политический класс был в России начала ХХ века, когда появились признаки бюрократического реформирования российского общества сверху. Этот проект в конце концов не осуществился, и не вполне ясно, какую роль сыграл в этом террор, послуживший, по меньшей мере, поводом для отказа от важнейшего элемента реформы – демократизации и системы самоуправления. В исламском мире теперь фрустрирован политический ислам, оказавшийся неспособным провести органически исламскую модернизацию и уступающий место умеренно-религиозным и прозападным силам. Эти силы если и не проводят активной модернизации (как когда-то Ататюрк или шах Ирана), то пытаются контролировать модернизацию, идущую самотеком. Насколько они будут успешны в модернизации исламских обществ, мы не знаем. Ситуация очень похожа на российскую начала ХХ века, но и та ситуация для нас не слишком понятна.

Но так или иначе, а современное общество дестабилизируется не столько имущественным неравенством, сколько именно статусной фрустрацией. И это имеет очень серьезные последствия для решения конфликтов в обществе. Ни разбой, ни легальный политический протест не сулят выхода из состояния статусной фрустрации. Если ущемлено достоинство (амбиции) человека, то этого «добра» ни у кого не позаимствуешь. Деньги и барахло можно перераспределить. Счастье и честь в отличие от денег – субстанции неделимые и субъективные. Статусная ущемленность, то есть униженность (иcламский вариант ihbat), оказывается хуже материальных лишений. Отсюда – ощущение безнадежности и поиски менее банальных способов компенсации. И отсюда же – вандализм.

Практика терроризма имеет больше общего с вандализмом, чем с разбоем. Вандализм выражает отношение отчаявшегося индивида к системе. Индивид при этом не получает никакой материальной выгоды, но самовыражается и получает эмоциональную выгоду.

Бросание камней во время первой палестинской интифады – типичная вандалистская практика. Конечно, общество обманутых социальных ожиданий и блокированной социальной (вертикальной) мобильности чревато хроническим и масштабным

вандализмом. Но булыжник, как мы знаем с давних пор, это оружие пролетариата или палестинских гаврошей. Культурный человек не пойдет швыряться камнями и ломать телефонные будки. Он ищет более эстетических и впечатляющих форм вандализма. Терроризм – вандализм интеллигенции.

В вандализме силен элемент мщения. Обычай кровной мести легко трактовать как «варварский пережиток», но это неинтересная и бесполезная трактовка; она не дает ничего, кроме статусного удовлетворения тем, кто хочет напомнить самому себе, как он цивилизован. Явление, столь массивно присутствующее в современной жизни (под какой бы словесной маской оно ни выступало), не может считаться просто пережитком, несмотря на свое древнее происхождение. Акт мести имеет моральную санкцию в кланово-племенной среде с ее обычаем кровной мести. Там он привычен и ритуализован как обязанность; у него может быть сильный формально-рациональный элемент, поскольку кровная месть поддерживает паритет силы между кланами, но он имеет и аффективно-импульсивную природу. Импульс или синдром мщения наследуют в той или иной мере все фрустрированные группы и индивиды.

Фанатики парадоксов не боятся

Практика и культура терроризма вполне самостоятельна и может мобилизовать в своих интересах любые идеологии и религии. Включая, как это ни печально, даже идеологию пацифизма. Это доказывают сейчас сторонники «зеленого терроризма» и защитники прав животных. Их терроризм направлен, впрочем, исключительно на материальный ушерб, но это не обязательно всегда будет так. Фанатические протестные группы легко теряют способность к самоконтролю и без особого труда переходят к действиям, совершенно не предусмотренным их изначальными убеждениями. Фанатики не боятся парадоксов.

В разные времена в разных частях света к террору прибегали группы и индивиды самых разных конфессий и мировоззрений. Но совершенно очевидно, что в наше время главная агентура грубо-насильственных форм протеста, именуемых «терроризмом», находится теперь в исламском мире, и главная масса терактов совершается во имя Аллаха. Сосредоточимся теперь на этом историческом варианте терроризма.

Существует поэтому соблазн (и слишком многие его не избегают) считать терроризм имманентным исламу как религии. Ислам в этой версии выглядит как религия воинствующих фанатиков. В подтверждение этой версии привлекается

собственное изобретение ислама – концепция «джихада», а также некоторые прецеденты из социальной истории исламского мира – от первоначального распространения ислама в ходе завоеваний и покорений до практики «ассассинов».

Но подавляющее большинство ученых улемов (хранителей магистрального ислама) и благоразумных (посторонних исламу) экспертов ее отвергают. Священные тексты ислама, как и христианства, могут быть при желании истолкованы по-разному. А сопоставление истории ислама с историей христианства не дает христианству никаких моральных преимуществ. В сумме, пожалуй, даже наоборот. И магистральный ислам не перестает отмываться от насильственных действий своих единоверцев. Может быть, до сих пор он делал это недостаточно громко и настойчиво, но если исламский терроризм будет крепнуть, то и активность магистрального мирного ислама будет возрастать. Так, после лондонских взрывов (июль 2005 года) британские улемы официально объявили, что бомбисты-самоубийцы не считаются «мучениками».

По поводу магистрального ислама все довольно очевидно, но более того: терроризм вовсе не обязательный спутник исламского фундаментализма. Терроризм порождает маргиналия Западного общества или Всемирного общества. Это, конечно, «сырое» Западное общество, обремененное крупными реликтами и переходными формами. Это, так сказать, пограничье (как говорят американцы, «фронтир») вестернизации. Это Всемирное общество по западному образцу в процессе своего становления. Вестернизация – одна из сторон глобализации, и если видеть этот процесс как распространение западного образа жизни из центра на периферию, то ближайшая к центру периферия, переживающая острую фазу своей трансформации, и есть та наиболее дестабилизированная среда, где можно ожидать хронического вандализма (статусное унижение) и вооруженного сопротивления (угроза выживанию).

Александр Кустарёв
Всемирная гражданская (продолжение, первоначальная публикация еженедельник «Новое время» 21 августа 2005 года

В предыдущем номере «НВ» анализировались мотивы и цели террористов. Но какова социальная и психологическая среда, в которой возникает терроризм? И существует ли связь между этим явлением и современной цивилизацией? Об этом во второй публикации

Современная маргиналия всемирна. Ее всемирность лучше всего символизирует и выражает существование терроризма в Интернете: «Место встречи [террористов] не мечеть, а интернет-кафе. Здесь собираются выходцы из разнокультурных семей, нигде в одной культуре толком не укорененные, иногда с несколькими гражданствами; среди них – будущие террористы и самоубийцы. Мы видим здесь поразительный эффект «глокализации»: в той точке, где они находятся, находится и мир ислама, и, стало быть, они везде у себя дома, а их действия в силу этого «легитимны» (характерный пассаж из французского левого ежемесячника Le Monde Diplomatique; «глокализация» – соединение «глобализации» и «локализации») Исламский терроризм потерял связь с какими-либо государствами и с какой-либо территориальностью. Это, как уже давно подчеркивал авторитетный французский знаток политического ислама Оливье Руа, результат глобализации. Движение представляет собой комбинацию исламского возмущения и традиционного западного анархизма.

Взрывоопасная субкультура

Одним словом, исламский терроризм это еще один вариант вандализма интеллигентской маргиналии больших городов модерна или Запада как одного Большого города.

Марк Сейджмен обработал личные дела почти тысячи террористов и сообщает: 18% членов «Аль-Каиды» принадлежат к высшему классу, 54% – к среднему, 28% – к низшему классу. Лишь 17% имеют неоконченное среднее образование, 12% – среднее, 33% окончили колледж (еще 29% ходили в колледж), 9% имеют ученую степень.

Вопреки распространенному мнению, будто вербовка в террористические группы происходит в фундаменталистских исламских школах, лишь 10% террористов имели религиозное образование, все остальные – исключительно светское. Главный фигурант операции 11 сентября Мухаммед Атта по всем параметрам и биографии – вылитый Рахметов...

Терроризм – это субкультура. Это – специфическая среда и корпорация. Ее никто не создает. Она возникает сама. Мы мало что знаем об этой среде, поскольку она крайне непрозрачна, но кое-что знаем или можем с полным основанием подозревать.

Террористическое подполье населено разными персонажами. Там подвизаются всякого рода отверженные, десперадос, профессиональные уголовники, сексуальные маньяки (садисты), хулиганы с политическими амбициями, но и философствующие имморалисты, склонные к экзистенциальному экспериментированию, виртуозы религиозного переживания, неконвенциональные харизматики, а также военно-спортивные инструкторы, консультанты по пиару, теневые юристы и агенты теневой экономики, а кроме того, еще и двойные агенты – им всем находится там работа.

С недавних пор в этом ноевом ковчеге появилась еще одна фигура – это террорист-самоубийца, шахид, самоподрывник. Это дает новую пищу для обсуждения терроризма, потому что поведение этого персонажа требует дополнительных рационализирующих объяснений. А в ходе поисков этих объяснений обнаруживаются и новые неожиданные аспекты терроризма как системного явления.

Тяга к смерти

Российский специалист И. Сундиев, обсуждая практику самоподрывников, замечает: «...большая часть подобных террористов представляет собой просто живых носителей

взрывчатки, не подозревающих о своей судьбе». И.Сундиев (надо думать на основании известных ему фактов) считает, что организаторы террора при этом используют «психохимические» средства, когда-то разработанные спецслужбами, а теперь попавшие в руки террористам или даже переданные им вполне сознательно.

Если это так, то фигура самоподрывника становится совершенно неинтересной. Это – наркотизированный дебил и ничего больше.

Проверить эту конспираторную теорию очень трудно. Самоубийца взрывает себя, и его уже ни о чем не спросишь. Пока неудавшиеся самоподрывники не сообщили следствию ничего, что указывало бы на применение этого метода. Это, конечно, никак не доказывает и того, что наркотизирование не применяется. Но в ожидании недвусмысленных свидетельств широкого применения этого метода (заверения «знающих» людей, что им это достоверно известно, не есть такие свидетельства) мы должны исходить из того, что самоподрывники – это индивиды с особым складом характера и находящиеся в особом психическом состоянии – сами по себе. По крайней мере часть из них. Очень важно также помнить, что латентных самоподрывников на порядок больше, чем реально пошедших на этот акт. Как бы мало индивидов ни взорвали себя, тех, кто «балуется» этой идеей, много-много больше. Социологически и психологически интересны именно они. Если заговорщики и наркотизируют исполнителей, то их набирают скорее в этой среде, а не среди умственно отсталых.

Потенциальных самоубийц какие-то целеустремленные люди могут отыскивать и мобилизовывать для своих целей, как было сделано с несчастным Кирилловым в знаменитом пассаже из романа Достоевского. Кстати, тема поисков и вербовки исполнителей – почти непременный элемент романов о терроризме: от «Секретного агента» Джозефа Конрада до «Занзибара» Джайлса Фодена (реконструкция подготовки взрывов американских посольств в Кении и Танзании).

Теракты с участием самоподрывников предполагают соединение тяги к смерти с акцией протеста. К счастью для агентов терроризма, есть люди, меньше других боящиеся умереть. Также люди, склонные к риску больше, чем другие. И люди, склонные к экзальтации (религиозной или нет), толкающей их на необдуманные и безответственные поступки. Еще больше таких, кто более или менее регулярно и относительно легко начинает думать о смерти как о выходе из трудного положения. Наконец, есть и маниакальные суицидалы.

Психологические интерпретации террористов и самоподрывников очень тривиальны. Психологический профиль террориста-самоподрывника рисуется с помощью таких понятий, как истерия, мания величия, нарциссизм, и целого роя более метафорических понятий, заимствованных из психоанализа, глубинной психологии и подобных сфер спекулятивного «знания».

Экзальтация и тяга к смерти, однако, не постоянные величины и зависят от обстановки-атмосферы. Эту атмосферу, как мы уже говорили, рутинно определяют как атмосферу

«несправедливости». Но этого мало. Несправедливость есть всегда и везде, и, как правило, в этой атмосфере люди вполне могут сосуществовать. Их недовольство друг другом вовсе не обязательно и даже вообще, можно сказать, почти никогда не перерастает в разрушительную и саморазрушительную агрессию. Терроризму и самоубийству благоприятствуют атмосфера смерти, атмосфера унижения, атмосфера гедонистического потребления и атмосфера нарциссизма.

Реванш правоверных

Атмосфера смерти. Ее классический вариант – война. На войне, как говорил поэт, «вправду стреляют» и смерть повседневна. Вместе умирать легче. К смерти привыкают, с ней смиряются. А некоторые люди в постоянной тени смерти, наоборот, возбуждаются и ищут смерти – по меньшей мере подсознательно. Это – так называемые «сорви-головы», «герои».

Александр Матросов, например. Обвязавшие себя гранатами и бросающиеся под танки. Диверсанты в тылу врага, произносящие классическую фразу: «Вызываю огонь на себя». Крайний вариант такого героизма – знаменитые японские камикадзе, систематично готовящие себя к самоубийству.

В условиях, когда смерть рядом, уж если умирать, «так с музыкой». Возрастает авторитет мученичества. Жертва предпочтительна этой низкой жизни. Сообщается, что четверть подростков в Газе мечтают о жертвенной смерти. Это – результат фрустрации от бесплодного мелкого вандализма. Что еще может сделать тот, кто хочет продолжать войну, но не адекватно вооружен? Только обвязаться гранатами и взорвать себя вместе с противником. Апологеты или по крайней мере симпатизанты терроризма как войны, да еще справедливой, не устают обращать внимание на колоссальное военно-техническое превосходство противника.

Эта обреченность усугубляет униженность побеждаемых. Мы говорили об унижении уже раньше, но в широком плане как о статусном унижении социальных групп или целых обществ. Теперь скажем кое-что о дополнительном и сознательном унижении тех, кто свое изначальное унижение пытается компенсировать. Пример такой политики унижения – продукция Голливуда.

Голливуд прежде всего, конечно, паразитирует на терроризме, но не только. Он внушает публике, что опасность за каждым углом, и сильно раздувает авторитет профессиональных охранников закона и порядка. В конце концов, как говорил Оруэлл, мафия закона (система) оказывается сильнее, чем мафия преступности (воровской закон, террористы). Чекисты начеку. ЦРУ не спит. ФБР не теряет бдительности и разит наповал.

Вся эта киномифология бросает вызов террористам. Она унижает их, изображая не только мерзкими психами и садистами или скрытыми проходимцами. Она изображает их слабыми и неумелыми. В кино они всегда терпят поражение (в 2015 году я думаю, что фактура и моралите антитеррористических сериалов изменились, пример – сериал «Родина», о чем я писал года три назад в «Новой газете»). На этот поклеп террористы отвечают акциями 11 сентября в Нью-Йорке, мадридскими или лондонскими взрывами или постоянными взрывами в Израиле и теперь в Ираке. Знай наших, неверная собака, гяур.

Парад эксгибиционистов

Мы живем теперь в атмосфере самозабвенного и агрессивного нарциссизма. Эту атмосферу создает телевидение, поскольку оно показывает нам самих себя. Главные персонажи телевизионной культуры – нарциссисты. И нарциссистов телевидение делает главными героями нашего времени. Они как объекты имитации становятся главными бациллами всеобщего нарциссизма.В старой культуре нарциссизм считался постыдным свойством и не помогал социальному продвижению фигуранта, а скорее мешал ему. Теперь все не так. Мало кто своего нарциссизма теперь стесняется, а кое-кто им уже даже бравирует.

Телевидение – непрерывный парад эксгибиционистов. (Сейчас в 2015 году мне кажется, что в этом пассаже я несколько легкомысленно употребляю понятия «нарциссизм» и «эксгибиционизм» как синонимы, что не совсем корректно, хотя и объяснимо, но мне теперь недосуг пускаться в трудные рассуждения на эту тему) В этом параде есть лидеры. Главная группа лидеров – знаменитости. Их эксгибиционистская энергия кажется неисчерпаемой. Пассивному телезрителю теперь от них некуда деваться.

Другая группа – телеведущие, превращающие политические дебаты в развлекательное шоу. Этот шутовской хоровод, напоминающий вечеринки с затейником на советских плебейских курортах, мозолит нам глаза круглые сутки. В России особенно много политических и культурных «ток-шоу» и дискуссий. Их беспредметность, стерильность и избыточная театральность бросаются в глаза. Сразу видно, что это почти исключительно «личный перформанс», а не «общественный дебат». Уже только ленивые телекритики не язвили по этому поводу. Между тем это чуть ли не единственный институт, порожденный «свободой слова» в России после перестройки.

Еще один передовой отряд нарциссистов – корреспонденты, чьи образы раздуваются благодаря их слиянию с той фактурой, которую обыватель получает из их рук и уст под видом информирования. Особенно военные корреспонденты. Они позируют на фоне танков и разрушений в бронежилетах и касках, произнося при этом многозначительные банальности. Они эксплуатируют устойчивые представления публики об особом героизме и благородстве военного корреспондента. Ведь они – вместе с войсками, на линии огня, там, где рвутся снаряды. Чушь собачья. На войне теперь смерть каждого солдата – скандал.

За этими передовыми отрядами следует теперь, как и полагается в демократическом обществе, весь народ. Толпа идет через ворота «реал-телевидения». Идея «реального

телевидения» имеет несколько корней. Во-первых, человеческое тщеславие. Мы все помним, как персонаж комедии говорил: сообщите государю-императору, что на свете живет Добчинский. Заветное желание Добчинского – обрести известность. Прямой наследник Добчинского – Энди Уорхол. Он обещал каждому кусочек славы. Заметим, не автомобиль, не ящик пива, не пакетик акций или презервативов, не пайку травки и даже не орден Знак почета, а каждому сам почет, или, как он выражался, «пятнадцать минут славы» – не чего-нибудь, а именно «славы». Можно ли считать, что «желание славы» вечное и общечеловеческое желание, пусть решают фрейдисты. Но это и, несомненно, свойство «урбанизированного провинциала». Телевидение, сомкнувшееся с сетью, дает, наконец, каждому то, что обещал всем скорбноголовый вундеркинд и цыганский барон Мышкин – переселенец из Закарпатья в Манхэттен Энди Уорхол. К терроризму его «пятнадцать минут» имеют не меньшее отношение, чем к поп-дизайну.

Телетерроризм

Устами Энди Добчинского, впрочем, говорило не только человеческое тщеславие, но и благородная идея равенства. Каждому четверть часа славы. Раньше говорили иначе: например: каждая кухарка будет способна управлять государством; или: землю попашет, попишет стихи. И вот наконец: каждого покажут по ящику. То все были наивные мечты. Последний вариант оказывается теперь абсолютно осуществим и предпочтительнее всех остальных.

Это не «заговор нарциссистов». Злого умысла тут нет. «Талантам» просто нравится быть на виду, нравится, что на них все смотрят и говорят о них, отождествляют себя с ними, подражают им. Но «поклонникам» со временем становится мало пассивной роли. Они тоже хотят, чтобы их показывали. Так возникает культура, где доминируют нарциссизм и эксгибиционизм.

Связь между телевизионностью массовой культуры талантов и поклонников с терроризмом недвусмысленно символизирует коллизия, когда телевидение сообщает о терактах и затем муссирует их, имитируя (симулируя) анализ. Нарциссизм шахидов и нарциссизм телефигурантов сливаются, и это дает синергетический эффект.

Перемещение жизни в «ящик» имеет и еще более глубокое отношение к культуре терроризма и самоубийства. Телевидение притупляет в человеке ощущение реальности. Телезритель путает то, что происходит в жизни, с тем, что происходит на телеэкране. Это ведет к его инфантилизации и дезориентации, мешающей ему реалистически оценить последствия своих действий. Грубо говоря, выросший в этой атмосфере человек может пойти на самоубийство, не отдавая себе отчета в том, что он после этого перестанет жить. Телевидение усиливает в человеке веру в то, что возможна «жизнь после смерти».

Очень возможно, что оно меняет в сознании тех, кто верит в рай, образ рая. Рай может быть в их представлении таким местом, где они целый день смогут видеть самих себя на телеэкране.

Если это все так, то у нас есть все основания для пессимизма. Терроризм сам по себе и терроризм в комбинации с самоубийством оказываются системными элементами

потребительского, информационно-телевизионного общества. Они порождение конформизма, а не нонконформизма, как может показаться под впечатлением их эпизодичности (относительной редкости) устрашающей эмоциональной эффективности и кажущейся исключительности персонажей этого кровавого театра. Никакое смягчение неравенства в материальном смысле его не сможет искоренить. Экономический эгалитаризм может снизить уровень традиционной преступности и накал традиционной классовой борьбы между богатыми и бедными. Но не эта сфера неравенства порождает терроризм. С ликвидацией старых форм неравенства условия для терроризма становятся не менее, а более благоприятными.

Экспорт демократии Буш и Щаранский

Сегодня я извлекаю из своего архива эссей «Буш и Щаранский или два козла против мирового зла». Сначала короткая пояснительная записка к нему.

Хотя в центре этого эссея реальные фигуранты, его нужно читать как тематический. Эссей был написан 10 лет назад, когда окончательно подтвердилась вся вздорность оккупации Ирака, положившей начало геополитической дестабилизации арабского мира. Нужно было это осмыслить. Есть две школы, объясняющие по-разному принятые тогда Вашингтоном решения. Одна уверяет, что Вашингтон имеет то, чего на самом деле хочет. А именно дестабилизированный регион и оправдание своей гегемонии в мире. Или за его действиями стоят нефтяные интересы. Такие подозрения не совсем безосновательны. Но я предпочитаю другую школу. Она усматривает в поведении Вашингтона идеологическое упрямство и некомпетентность. Коротким и раздутым медией (уже забытым) «интеллектуальным романом» (буквально так его назвали в медии: intellectual love affaire) президента Дж.У.Буша и серого советского сидельца Щаранского, превращенного в политическую фигуру в Израиле, я воспользован для того, чтобы реконструировать тип сознания, порождающий такие нелепые стратегии как нынешняя политика Вашингтона, а до некоторой степени и Брюсселя (о Кремле особый разговор; когда изготовлялся этот эссей, Кремль еще не высовывался) Буш и Щаранский обнаружили все признаки типа сознания, для которого характерны: синдром морального превосходства, профанные (фольклорные, инфантильные) представления об обществе и политических системах, антисциентизм в комбинации со склонностью к абстрактному теоретизированию, то есть предрассудочность, и вера в магию. Шаранский в этом эссее использован как типичная агентура. Таких как он буквально миллионы. Он интересен только тем, что сам себя хорошо документировал и вылез на авансцену. А то, что Буш оказывается его двойником, напоминает нам,  до какой степени этот тип сознания влияет на принятие важных политических и геополитических решений. И его влияние растет. Давно разбежались, влиятельные одно время в Белом доме так называемые «неоконы», чье псевдополитическое бормотание повторяли как попугаи Буш -Щаранский. Но все сильнее впечатление, что этот тип сознания становится чуть ли не магистральным в оппозиции к туповатому и инертному, но все же цивилизованному политическому эстаблишменту Запада. Он породил конфликт между Москвой и Киевом  и вторичный конфликт между Вашингтоном-Брюсселем и Москвой. Из-за него затянулся Сирийский кризис. Так что главная тема этого эссея сегодня еще актуальнее, чем вчера.

Так же все более актуальной становится еще одна тема, попутно намеченная в этом эссее. Это: механизм возникновения фиктивных фигур в коридорах власти и крайнее несовершенство механизма принятия решений, где эти «мыльные пузыри» могут оказаться на ключевых позициях. 

Публикуя этот эссей, я напоминаю, что моя первая статья (30-летней давности) о научно-философском фольклоре советской интеллигенцции помещена в этом блоге 26 октября 2014 года, а статья (10-летней давности) о геополитической динамике Ближнего востока 23 октября 2014 года .

                                                                               

АЛЕКСАНДР  КУСТАРЁВ

          БУШ  И  ЩАРАНСКИЙ  ИЛИ  ДВА  КОЗЛА  ПРОТИВ  МИРОВОГО  ЗЛА

Журнал «Нота бене» (Израиль) 2006, 3 14 Изготовлено по моему предложению с азартного согласия редакторов журнала Эдуарда Кузнецова и Рафаила Нудельмана.

Эпиграф I must admit, Mr Gardiner, - the President said, - that what you've just said is one of the most refreshing and optimistic statement I've heard in a very, very long time (Jerzy Kosinski. "Being there")

(далее в тексте курсивом и по-английски цитаты из романа Ежи Козинского; Гарднер – его центральный персонаж)

Мыслимы и наблюдаются в жизни разные варианты избыточного карьерного успеха.

Возьмём за скобки ситуацию, зафиксированную в "законе Паркинсона": каждый управленец достигает уровня своей некомпетентности. Закон Паркинсона предусматривает не только неизбежный выход каждого на уровень, превышающий его компетентность, но и то, что до этого финального уровня компетентность кадра остаётся адекватной его уровню. Эту ситуацию можно считать рутинной. Нас интересуют иные механизмы успеха, когда у персонажа нет никакой компетентности вообще и с самого начала. Нас интересуют мыльные пузыри, пустышки. Посмотрим как они возникают, воспользовавшись необыкновенной карьерой Натана Щаранского.

Во-первых, большую карьеру может сделать ловкий амбициозный персонаж, пробивающий себе дорогу интригами, предательством, обманом, компрометацией и устранением конкурентов. Это - классический авантюрист. Такой персонаж может достигнуть самых больших высот, но ему очень трудно удержаться наверху. Его взлёт обычно стремителен, а падение следует почти немедленно. Такие карьеры были характерны для придворного общества.

Высоко можно подняться оказывая услуги важным и сильным людям. Персонажи, владеющие этим методом, почти никогда не попадают на самый верх, поскольку на любой ступени карьерной лестницы остаются вечными "шестёрками" кого-то другого. Но зато их положение гораздо более устойчиво, потому что в ходе своей карьеры они, хотя и наживают себе врагов, но также приобретают и друзей. Такие карьеры преобладают в корпоративном мире.

Ещё один вариант - жулики и симулянты. Это те, кто делают вид, будто располагают особо важным знанием или свидетельствами своего особого достоинства - справками и рекомендациями. Иногда они намекают на свою связь с высшими, потусторонними силами. Так достигается успех в бизнесе.

Наконец, существуют карьеры, которые мало зависят от самого персонажа. Репутация, или «социальный капитал» могут быть созданы совершенно искусственно. Иногда они создаются вполне сознательно "разработчиками", хорошо знающими, что они делают. Им подыгрывает медия. Иногда такие мыльные пузыри возникают, так сказать, из воздуха в результате стечения обстоятельств. Чаще всего - и то и другое. Эти мыльные пузыри могут оказаться не такими уж мыльными в смысле их долговечности. Те, кто их раздул (раскрутил), оказываются их заложниками. Такое характерно для  публичной сферы, в частности политики.

Конечно, совершенно не зависящих от персонажа карьер не бывает. Какую-то лепту на какой-то стадии в свой успех вносит любой персонаж, но эффект этой лепты может оказаться совершенно диспропорциональным.

Карьера Щаранского - именно этой разновидности. Щаранский, хотя и не был совершенно пассивен, всё же в конечном счёте не более чем стечение обстоятельств, «разработка», образ без содержания, миф, репутация без субстанции, имя на пустом месте.  Blank page is Gardiner's code name 

Этот вариант общественной карьеры, благодаря своей курьёзности, всегда пользовался  вниманием саркастически настроенных литераторов. Галерея литературных персонажей, воплощающих такие карьеры, богата оттенками.

Наиболее зловещий из персонажей этого рода - крошка Цахес, изобретение Э.Т.А. Гофмана. Как всегда у этого автора обыденность персонажа комбинируется с действием сверхестественных сил. Цахес - продукт колдовства.

В русской литературе самый знаменитый персонаж этого рода - незабвенный Александр Иванович Хлестаков. Он не внушает особой симпатии, но в нём нет и ничего особо зловещего. Польский писатель Тадеуш Доленга-Мостович создал намного более симпатичный персонаж этого рода в романе "Необыкновенная карьера Никодима Дызмы". В Польше этот сюжет очень популярен. В 1956 был сделан фильм по этому роману с замечательным комиком Адольфом Дымшей в заглавной роли. В 1980 году был сделан телесериал, а в 2002 году ещё один фильм. Никодим Дызма (мелкий артист варьете) делает головокружительную политическую карьеру абсолютно против своего желания. Сперва его принимают за другого. Затем, поняв, что он не тот, за кого его приняли какие-то растяпы, более циничные кукловоды пытаются использовать его в сомнительных целях, рассчитывая, что он будет готов делать всё, что от него требуется.

Парафраз этого романа изготовил в 1971 году Ежи Козинский. Козинский, уехав после 1956 года из Польши, стал американским писателям, как говорят, умело эксплуатируя женщин и литературных негров, что придаёт ему сходство с Жоржем Дюруа (Мопассана). Козинский был странный человек: компульсивный авантюрист, магнетический манипулятор, паталогический лгун и социопат. Но, как видно, ему всё это давалось нелегко - в конце концов он покончил с собой. У него была вторая половина души. Он «отслоил» её в образе умственно отсталого садовника Чанса (alias Чонси Гарднер) в романе "Being there", изобразив с мрачной иронией в этом персонаже самого себя, что делает ему честь. Этот простенький (даже примитивный) роман, едва выходящий за пределы концепта, был превращён позднее (как и роман Доленги-Мостовича) в киношедевр благодаря участию великого и неповторимого Питера Селлерса. Персонаж романа Козинского блистает полной невинностью, он настоящий святой. Он так до конца сам не понимает, куда он попал и что вокруг него происходит. Но даже полное отсутствие какой-либо информации о нём не может поколебать уверенности больших игроков в его важности. Blank page is Gardiner's code name (пустое место это кодовое имя Гарднера) - говорит советский шпион. 

Карьера Щаранского заставляет нас вспомнить всю эту галерею. Он то похож на зловещего Цахеса, то на потерявшего узду пьяного Хлестакова, то на злополучного пана Дызму, то на совершенно астрального идиота из романа Козинского.

Накапливать социальный капитал Щаранский начал в роли "отказника". В отказники он попал вместе с тысячами советских евреев и ничем среди них не выделялся бы, если бы не соединил своё отказничество с диссидентством. Его попытки держаться как можно ближе к академику Сахарову указывают на способность к рациональному карьерному рассчёту.

Попав в застенки КГБ более или менее случайно, Щаранский обнаружил сильный характер, проявил незаурядное упрямство, азартно дразнил своих тюремщиков и в результате из обычного сидельца превратился в образцово-показательную жертву репрессивного режима. Американские доброхоты советских диссидентов и отказников выбрали его на роль «главного узника» злостной советской системы. Так возникло «имя».

Трудно предположить, что Щаранский, нарываясь на особые неприятности в советской тюрьме (больше года карцера!) всерьёз предполагал, что создаёт себе «социальный капитал», который потом выведет его на большую политическую арену. Но именно это и произошло.

В 90-е годы русских евреев в Израиле стало слишком много, чтобы их игнорировать. В атмосфере характерной для Израиля «политики идентичности» у обеих главных партий был естественный соблазн перетянуть их на свою сторону, что называется, en bloc (скопом). Поскольку никакая программа и никакие материальные интересы всех евреев, даже сидящих в одной лодке, объединить заведомо не могут, было с самого начала ясно, что этого можно добиться (если можно вообще) с помощью какой-нибудь символической фигуры.

На эту роль и подошёл Щаранский. В отличие от других, скажем, не слишком ярких персонажей, пытавшихся стать политическими лидерами русской алии, Щаранский располагал некоторой харизмой - харизмой мученика. Трудно сказать, кому первому пришло в голову создать политическое движение «под Щаранского» - ему самому или кому-то из лукавых пиарщиков ликуда. Кто первый сказал «э» - какой-то добчинский в среде политических разработчиков или этим добчинским был сам Щаранский? В таких случаях обычно «э» произносят сразу несколько фигурантов, что и было в своё время метко замечено Н.В.Гоголем («э» сказали мы с Петром Ивановичем.....)

В политических телодвижениях Щаранского в Израиле (как замечают наблюдавшие за ними вблизи) была некоторая доля намеренности и целеустремлённости, хотя вполне очевидно, что им манипулировали гораздо больше, чем он сам кем-то манипулировал. Его действия могут выглядеть как простое политическое жульничество и казаться безнравственными, но на самом деле скорее всего это были безответственные импровизации без какого-либо стратегического плана. Ему сказали, что он «лидер», он в это поверил и стал имитировать поведение лидера как получалось - наобум.  Весь политический эпизод с его участием в главной роли в конце концов оказался совершенно стерильным. Щаранский, пожалуй, был козырной картой в политических играх с алией, но в достоинстве от двойки до шестёрки. 

Смысл участия Щаранского в правительствах, видимо, по плану его спонсоров-разработчиков состоял в том, чтобы польстить русской алие. Предполагалась, что она будет рада себя с ним идентифицировать и будет думать, что в лице Щаранского вошла в большую местную политику. Но как раз из этого ничего не вышло.

Его пребывание на министерских постах поначалу сбивает с толку: министрами ведь так просто не становятся, не правда ли? Но, во-первых, нет, не правда: бездарных министров как собак нерезаных (в силу хотя бы всё того же закона Паркинсона), и это как раз все знают. А, во-вторых, следует принять во внимание особенности израильской политики. Для неё характерны базарные торги с множеством мелких партий для построения коалиций. Мелкие партии произвели на свет таких министров, как Щаранский, до и больше. Где они все теперь и кто их вспоминает? Объём и содержание их министерской деятельности никому не известны и, надо думать, были равны нулю и во всяком случае не выходили за рамки элементарного лоббирования, патронажа бюрократических должностей и выступлений на митингах.

Но как бы там ни было, к «имени» у Щаранского теперь добавилась «анкета». Теперь он уже был не просто герой сопротивления, а господин министр. В самом Израиле могли над этим потешаться сколько угодно, но такая анкета выводила её владельца во всемирный политический салон. Поскольку этот салон многоязычен и в нём половина участников что называется «моя твоя не понимай», анкета там не просто самое главное, но единственное средство идентификации персонажа.

В эту уже по-настоящему большую тусовку Щаранский пришёл другим человеком. Побыв фигурантом на израильской политической арене, Щаранский оказался совсем сбит с толку и начал принимать себя всерьёз. Он написал политический трактат. Но вряд ли и на этой стадии он мог себе вообразить, как высоко он полетит на этом трактате. Mr Gardiner, I heard the President's speech, in which he referred to his consultations with you... I understand from the remarks of Ambassador Skrapinov that among your many other accomplishments, you are also a man of letters

 Обратимся теперь к этому трактату. Чему нас учит рэбэ Щаранский?

В мире есть хорошие общества.- их он называет «демократическими» или «свободными». И плохие общества - их он называет общества страха. Как их отличить друг от друга? В свободном обществе ты можешь пойти на форум и обматерить власть. И тебе ничего за это не будет. А в обществе страха это невозможно. Там за такие вещи сажают. И все этого боятся. Щаранский оформил это глубокое прозрение метафорическим термином «town square test», или, если угодно, «проверка майданом».

В плохих обществах нет свободы, и все живут в страхе, потому что там плохая деспотическая власть. Народы же хотят свободы и демократии. Им надо помочь этих благ добиться. У них всё должно быть как у нас.

В основе международной политики должен быть моральный императив Что морально, то и политически выгодно. До сих пор Вашингтон самому себе во вред соглашался поддерживать плохие режимы только за то, что они были его союзниками против коммунизма. Это надо прекратить. Щаранский: «Вот, например, в 1991 году Америка спасла режим Саудовской Аравии, не поставив ему никаких условий. Я предупреждал, что это не кончится добром».

Нужно поддерживать только «хорошие» режимы. А плохие - сживать со света. Если и не с помощью военной агрессии и замены плохих режимов на хорошие (как в Ираке), то оказывая на плохие режимы давление, покупая их демократизацию поблажками и подталкивая их к демократизации наказаниями (санкциями).

Совет Бушу (интервью «Независимой газете», август 2005 года): «Дайте вольнодумцам понять, что вы на их стороне, а не на стороне их угнетателей»......... «Чтобы не бояться диктаторов, нужно дружить не с правительствами, а с народами».

Такова доктрина. Она оркеструется глубокомысленными сентенциями вроде следующих (взяты из его книги «В защиту демократии» и интервью московской «Независимой газете»).

«Свободу любят все» ..... «всеобщее желание всех народов - не жить в страхе»............ «терроризм - в первую очередь функция отсутствия демократии» ...... «уверять, как это делают скептики, что большинство свободно предпочтёт жить в обществе страха, всё равно что уверять, будто те, кто вкусил свободы, снова захотят жить в рабстве».............. «свободные выборы это выборы в свободном обществе» ............демократические правительства не воюют друг с другом, «потому что они зависят от воли народа» ........... «те кто борется за права человека и не могут отличить свободное общество от общества страха, лишены морального компаса» ................. «Для глобальной безопасности важно не то, где проходят физические границы  между странами, а где пролегает грань между обществами, которые живут в страхе, и обществами, которые живут без страха. Это очень важно - ведь если люди живут без страха, то в итоге их общество не опасно для их соседей - это сложная мысль, но я её потом объясню» ........   «Прогресс - это возрастание степени свободы». I do agree with the President; everything in the garden will grow strong in due cause. And there is still plenty of room in it  for new flowers of all kinds (Если это чуть-чуть подредактировать, то получатся афоризмы Козьмы Пруткова; как сказал бы Прутков: «читатель и сам мог бы это заметить»)

А вот мнения Щаранского по более конкретным поводам. «Трусливый оппортунистический Запад фактически помогал советскому злому тоталитаризму.......в 30-е годы в Советском  Союзе не было диссидентов......я не сомневаюсь, что арабы хотят свободы............При тоталитарных режимах общество состоит из цепных псов, диссидентов и двоемыслящих............В Саудовской Аравии давно уже большая часть населения двоемыслящие .........Фарид Закария легкомысленно оперирует понятием демократия - он думает, что это выборы. ........Каждое новое государство автоматически принимают в ООН - это безобразие: .........Какая плохая ООН - там сплошные диктатуры, а свободные страны её содержат ............Я не говорю, что ООН следует отменить, но я настаиваю на том, что необходимо отдавать себе отчёт в крайней ограниченности её функций............ Жизненно необходимо организовать сообщество стран, которые проходят «town square test», и постараться добиться того, чтобы это сообщество стало для остальных стран подлинным магнитом».

Вступать с учением Щаранского и его импликациями в дискуссию ни в коем случае нельзя. Это всё ниже уровня рационального дискурса. Это пошлая обывательская плебейско-подростковая безответственная бессодержательная досужая болтовня. Смесь  тривиальности и вздора.

Но по двум причинам эта обывательская галиматья не может быть игнорирована и подлежит аккуратной вивисекции. Во-первых, президент Буш объявил Чанса-Щаранского своим духовным наставником и превратил его в Цахеса. Во-вторых, напыщенная умственная хлестаковщина Дызмы-Щаранского документирует один из вариантов распространённого ныне весьма возбуждённого обыденного политизированного сознания и в силу этого есть важная социальная фактура.

Первое - бросается в глаза. Как пишет один из критиков Щаранского в интернете, «Я стал читать книгу Щаранского только потому, что американский президент объявил её откровением и рекомендует всему своему кабинету прочитать её.....Ни по какой другой причине её читать не стоит. Она легковесна, неубедительна и нисколько не стимулирует мысль».

Между тем, с лёгкой руки Буша-младшего серый советский сиделец и почётный статист израильского политического театра во мгновение ока превратился в «гиганта мысли и отца всемирной демократии».

При виде этого волшебного превращения наблюдатели были несколько растеряны и не очень знали - плакать или смеяться. Их реакция была полуиронической, полуосторожной (на всякий случай). У Буша, писали они интеллектуальный роман (an intellectual love affair). Буш, дескать, совершенно заворожен (infatuated) политической философией «еврейского интеллектуала». Буш со своей стороны цитировал фрагменты из книги Щаранского в инаугуральной речи. Во время предвыборной кампании 2000 г Буш говорил, что его любимый политический философ Иисус Христос, а теперь - Натан Щаранский.

Буш рекомендует книгу Щаранского всем кому может, включая бедную Кондолизу. Буш больше часа разговаривал с самим Щаранским. С ним так же долго общался вице-президент Дик Чейни. С этого момента сходство Щаранского с Чансом-Гарднером (из романа Козинского) становится разительным. Mr Gardiner, I heard the President's speech, in which he referred to his consultations with you... I understand from the remarks of Ambassador Skrapinov that among your many other accomplishments, you are also a man of letters

Ну и ну. Как Буш не боится отождествлять себя со столь одиозной и доморощенной псевдо-политической болтовнёй? Неужели он не мог подобрать себе более респектабельную фигуру на роль домашнего учителя политической философии?

В его ближнем окружении есть не меньше дюжины мыслителей с таким же набором рекомендаций. Таких мыслителей пруд пруди на националистической мессианистской периферии американского нарратива. А если порыться в архиве, то можно найти и более или менее респектабельных (во всяком случае по понятиям их времени) пророков американской миссии. Наконец, Буш мог бы сослаться на своего исторического предшественника Рейгана.

Но Буш предпочтитает Щаранского. Делая вид, что Щаранский открыл ему глаза, Буш сильно лукавит, хотя, может быть, и бессознательно.Книга  Щаранского приглянулась ему потому, что Щаранский повторяет слово в слово то, что уже давно произносит сам Буш. По замечанию одного критика Щаранский «сыграл на руку «эго» самого Буша».

При этом, поскольку Буш патентованный дурак, можно подозревать, что он просто не понимает, какого низкого качества умственный продукт Щаранского. Он увидел, что кто-то думает так же как и он сам, и этого для него достаточно, чтобы объявить этого другого «гением». Хваля Щаранского, Буш хвалит самого себя. По словам наблюдателя "мистер Щаранский не столько гуру мистера Буша, сколько его подголосок".

Кроме того, Буш инстинктивно чувствует, что Щаранский ответит ему взаимностью. Ни с одним даже простым профессором он не может на такую взаимность рассчитывать. Ни один по настоящему образованный и психологически уравновешенный профессионал (политического или академического профиля) в паре с Бушем выступать не согласится. Даже если он внутренне склоняется к тому же настроению и той же политической философии. Бедная Кондолиза - это самое большое, на что Буш может рассчитывать. (Но ещё посмотрим, что она будет писать про Буша лет через 10 в воспоминаниях. Калибра-класса у Кондолизы нет, но уж во всяком случае у неё больше интеллектуального лоска и багажа, чем у её покровителя вкупе с его учителем).

Но главное, Буш хочет уязвить интеллектуалов, назначая на их место Щаранского. This Gardiner is quite a personality... Manly, well groomed, beautiful voice...He's not of those phony idealists, or IBM-ised technocrats Вот дескать кто настоящий умник, а не вы, университетские крысы, болтуны-либералы, трепачи-словоклёпы. Буш, между прочим, несмотря на свою благодушно-простецкую ухмылку на самом деле мужичёнка злой и неспокойный. Он ревнив и закомплексован. В Йеле и Гарварде он был последним среди равных и не может этого простить своим однокашникам.

Мотивы Буша, таким образом, довольно прозрачны и по этому поводу многие наблюдатели язвительно прохаживаются. Обратимся теперь к той стороне философских упражнений Щаранского, которая делает их при всей их пошлости, а точнее именно благодаря их пошлости социально значимым объектом. Щаранский интересен как носитель и разносчик городского умственного фольклора. Он - пересказчик политических «городских баек» - urban tales, широко циркулирующих если и не во всём городе, то в одном из его кварталов..

Фольклорность представлений и лексики Щаранского бросается в глаза. Те, кто взрослел в советском обществе в 60-х - 70-х годах знают все эти «разговорчики» наизусть. Это фольклор «пикейных жилетов» советско-антисоветского салона (кружка, «кухни»): «свободный мир» против «тоталитарного режима».... «двоемыслие».... «общество страха»....

Загляните в русские эмигрантские газеты 70-х и 80-х годов - они переполнены этой лексикой. Так же выглядели рассуждения ренегатов «слева», сформировавших первое поколение профессиональных антикоммунистов и заложивших основы того, что позднее стали называть «неоконсерватизмом». Этим же умственным арсеналом высокопарно оперировали радио «Свобода», «Голос Америки», «БиБиСи» (на БиБиСи эта практика была несколько приглушена доктринальной установкой директората на «объективность», что, между прочим, приводило в глубокое уныние многих сотрудников русской службы (80-х годов), поскольку это мешало им красиво выступить).

Этот фольклор ходил по кругу между радистанциями, советско-антисоветским подпольным салоном и русскоязычной прессой в Америке и Израиле добрые три десятка лет. Авторитет этому фольклору в 80-е годы придал Рейган, пустивший в оборот (с чьей-то подачи, конечно) выражение «империя зла», звучавшее особенно знакомо для поколения читателей Толкина, каковых к середине 80-х уже и в России было немало. Рейган и стал любимцем российских «пикейных жилетов». Щаранский - из этой толпы. Тысячи ему подобных могли бы сейчас с таким же успехом претендовать на роль наставника Буша. Среди моих собеседников в 80-е и 90-е годы на двух человек приходилось по меньшей мере полтора таких щаранских.

Щаранский встречался с Рейганом и умилённо цитирует самодовольные пошлости Рейгана: «Я ему говорю, отпусти, говорю, лучше евреев», или «Если будете держать людей в тюрягах, не бывать промеж нас никакой дружбе».           

Важная сторона этого умственного фольклора - назойливое морализаторство. Щаранский  облюбовал выражение «moral clarity», что звучит несколько неестественно. Можно подозревать, что слово clarity появилось в лексике Щаранского как первый попавшийся под руку перевод на английский русского слова «чистота». Он собственно хочет сказать, что полноценна только политика, проводимая во имя «чистых» целей. Насаждение демократии - такая «чистая» цель.

Но требование не руководствоваться в политике ничем, кроме «высоко моральных целей»  может исходить только от тех, кто тупо верит в собственное моральное превосходство над другими.

Адепт «морально чистой» политики Щаранский в сущности объявляет, что Америка и Израиль в его (Щаранского) лице - моральные лидеры человечества, а раз так, то они всегда правы. Вот как это звучит в исполнении самого Буша: «Я не понимаю, почему они нас так не любят. Не могу понять. Не могу. Потому что я-то знаю, какие мы хорошие». Если кто-то с этим не согласен, то он автоматически становится агентом зла.

Такая наивная демонстрация моралистического чванства производит шокирующее впечатление. Не потому, что Америка и Израиль на самом деле, как нас уверяют их недоброжелатели, «сами злодеи». А потому что уверенность в своей (моральной) правоте имеет парадоксальные практические следствия и крайне опасна для мира и порядка. Между прочим, на другой стороне находятся точно такие же моралисты как и Щаранский. Может быть, даже более экзальтированные, что ещё хуже и опаснее. Щаранский, может быть, думает, что шахиды поклоняются сатане? Жестокая ошибка. 

Их морализаторство, скажет Щаранский нельзя принимать за чистую монету. А наше можно? Зрелые и опытные комментаторы политической истории, профессиональные дипломаты и практикующие политики скептически относятся к любому морализаторству, от кого бы оно ни исходило. Они знают, что именно морализаторство с обеих сторон грозит обострением и продлением конфликта в бесконечность. Не для доказательства, а просто для иллюстрации приведём цитату из недавней статьи бывшего госсекретаря Мадлен Олбрайт: «Иногда политическому лидеру есть смысл для риторического эффекта напоминать, что мир разделён между силами добра и зла. Но совсем другое дело, когда самая могущественная нация мира кладёт эту фикцию в основу своей политики». Для того чтобы это понять не надо быть быть большим спинозой. Олбрайт отнюдь не спиноза. Она просто взрослая и опытная женщина, знающая людей и занятая делом.

Моралистическая риторика Щаранского имеет один особый корень, о чём есть смысл напомнить. Сугубое и многозначительное морализаторство получило импульс в среде советского диссидентсва в 60-е годы. Диссиденты непрестанно говорили о своём исключительно «моральном сопротивлении» аморальному тоталитаризму. Отчасти это морализаторство имело эстетско-аристократический оттенок. Отчасти оно объяснялось тем, что политические программы, а тем более любой активизм были очень опасны, поскольку  автоматически превращали их агентов в «заговорщиков», то есть создавали «состав преступления» в действительно очень жёстких условиях идеологически монолитного «всенародного» государства с его особо догматической «нормативностью» и чрезвычайно широкой трактовкой «преступности». Диссиденты думали (и правильно, между прочим, думали), что настойчиво подчёркивая свои «моральные» мотивы, они получают некоторый шанс на более мягкие приговоры.

Но главным образом тяготение к моралистическому дискурсу объяснялось особым характером персонажей, выбиравших себе стезю диссидентства. Психологически они были сродни ранним христианам. Угнетённые всегда утешаются чувством своего морального превосходства над угнетателями. Это облегчает им мученическую практику. Щаранский ничего кроме этой диссидентски-катакомбной субкультуры не знает: вот он и воспринимает себя как «морально чистого» в войне против «морально нечистых». Он думает, что год, проведённый в советском карцере, сделал его «святым» и это придаёт «святость» всему, что он с тех пор делает. Это - чистая клиника.

Щаранский не чувствует глубокой парадоксальности проблематики «морального действия». Он как будто никогда не слышал о коллизии «цель // средства», вокруг которой существует такой необозримый нарратив - схоластический, параболический и пр. Между тем, особая сложность всей практики международных отношений (да и вообще отношений между людьми) связана именно с этим парадоксом. Патологические морализаторы позволяют себе смотреть на людей со зрелыми рефлексами, чуствующих эту парадоксальность, сверху вниз - как на людей морально слабых (лишённых «моральной ясности») и как на людей - о ужас – «безнравственных». На самом же деле разница между ними и цивилизованными «агентами совести» в том, что, цивилизованные профессиональные политики - ответственны, а самодовольно-высокопарные моралисты  -  безответственны.

Как у всякого невежественного морализатора (маниакального или лицемерного - безразлично), сознание Щаранского глубоко предрассудочно. Полемизирующий с ним И.Ефимов нашёл в книге Щаранского поразительную «фрейдистскую проговорку». Щаранский (как он сам рассказывает) предложил нескольким компаньонам разыграть суд над инициатором «разрядки» Генри Киссинджером. Двум компаньонам была дана роль обвинителей, двум - роль адвокатов. «Себе я взял наиболее завидную роль из всех - роль судьи, - пишет он. - ...Приговор я вынес заранее: Киссинджер будет лишён американского гражданства, приговорен к высылке в Советский Союз, откуда он будет пытаться эмигрировать, не имея возможности использовать «поправку Джексона-Ваника»»". Ефимов совершенно справедливо замечает: «Щаранский невольно выдает  свою уверенность в том, что он сумеет в любой ситуации заранее вынести правильный приговор».

(Щаранский, вероятно, думает, что эта подстановка бедняги Киссинджера на место отказника, есть его личное особенно эффективное изобретение. Между тем, это опять-таки вариация фольклора. Я припоминаю, что в устном самиздате в начале 70-х годов ходил стихотворный фельетон про недотёпу-американца, верящего в то, что с советскими партнёрами можно разговаривать как с людьми. Стихотворение кончалось словами: "пускай они побудут в нашей шкуре, и это, может быть, прибавит им ума". Бьюсь об заклад, что Щаранский со своей имитацией суда над Киссинджером вдохновлялся этими самыми строками

Заодно я напомнию о ещё одной единице фольклора, видимо подсказавшей Щаранскому идею «майдан-теста». В 70-е годы был такой анекдот. Американец говорит русскому: у вас нет свободы слова; вот я могу пойти на площадь перед Белым домом и там кричать «долой Никсона». А русский в ответ американцу: подумаешь, дело; я тоже могу пойти на Красную площадь и там кричать долой Никсона. Уберите из этого анекдота смешное и вы получите «майдан-тест» Щаранского. Разве нет?).

Вот что такое на самом деле злополучная «моральная ясность». А чего стоит признание, что роль судьи – «самая завидная»? Но ещё интереснее, я думаю, то, что Щаранский с этой инфантильной мечтой о суде над противным Киссинджером демонстрирует тягу к магии. Ибо что такое имитация суда над Киссинджером? Это не более чем заговорная операция в духе вуду. Самозваный виртуоз морали оказывается на поверку вудуистом.

У рассуждений Щаранского есть ещё один признак варварского или обыденного сознания. Он думает, что законность, моральная полноценность и эффективность (конкурентная) это одно и то же. Никак нет, это не одно и то же. Сознание разделённости этих трёх критериев социального действия - одно из самых важных достижений европейской общественной мысли. Оно есть продукт эмпирического обобщения, то есть исторического и личного опыта и рационализации этого опыта. Оно подкреплено мощной дискурсивной традицией. Кто этого не усвоил, тот просто недоросль, на выучивший азбуки. I do not read any newspapers, - said Chance, - I watch TV

Щаранский  игнорирует сложности конкретной жизни и живёт в мире грубых абстракций. Сразу видно, что он не нюхал настоящей политической ответственности и привык бросать слова на ветер. Как заметил один рецензент, «сам живёт в башне из слоновой кости и учит Америку тратить деньги и проливать кровь за какую-то чужую демократию». И это ведь говорит не какой-то враг демократии, а просто трезвый обыватель с нормальными рефлексами.

Щаранский легкомысленно объявляет, что так называемая «реалистическая» школа (она же «геополитика») в теории и практике международных отношений – «банкрот».

Тут он по невежеству попадает в занятную ловушку. С таким высокомерно-презрительным отношением к геополитическому «реализму» ему следовало бы записаться в противоположный лагерь - так называемую «либеральную» школу теории и практики международных отношений, то есть пойти в ученики, скажем, к президенту Вильсону, или философу Канту. Эта школа настаивает, что мировой порядок не просто «палаллелограмм» геополитических сил, защищающих свои (национальные) интересы, а ещё и результат борьбы между нормативными установками (ценностями). Эта школа, как и Щаранский, тоже за поддержание либеральных ценностей в мире и трактует американскую внешнюю политику как в описательном, так и в нормативном плане, как насаждение этих ценностей.

Но вот беда: эта же школа как раз за переговоры и компромиссы, за сдерживание и разрядку и против  «экспорта демократии» как и «экспорта» вообще какого бы то ни было «порядка». В погоне за «моральной ясностью», Щаранский блуждает в полных  умственных потёмках.

Тяготение к абстрактной схеме (она же магическая формула) - одновременно причина и следствие гротескного невежества Щаранского. Он обнаруживает полное (я подчёркиваю: полное) незнание политической истории, политической теории, политичеческой практики. Его понимание демократии нельзя даже назвать неверным или спорным. Оно обыденно и рудиментарно. Он совершенно не в курсе развёрнутого и противоречивого нарратива вокруг этого понятия. Он, видимо, не знает, что в ходу несколько инструментальных определений демократии, что эффективность демократии как государственного строя не очевидна, что авторитет демократии в мире падает, что под вопросом совместимость демократии и либерализма и так далее и так далее. Он суётся в воду, не зная броду.

Он убеждён, что люди не ругают власть только там, где это запрещено; что авторитарная власть слаба и держится только на страхе; что все хотят демократии и если им демократию «подарить», то они будут безмерно счастливы. Он легкомысленно берётся говорить от имени народов, совершенно не представляя себе ни их интересов, ни их ментальности, ни реальных условий, в которых они живут, ни их способности поддержать конституционный порядок, импортированный извне. Его ссылки на  опыт послевоенной конституционной трансформации Германии и Японии опять-таки совершенно фольклорны и только подчёркивают полное непонимание истории ХХ века.

Один интернетовский комментатор подозревает, что Щаранский хорошо знает серьёзные аргументы против своих идей, но игнорирует их; это, дескать, говорит, о его интеллектуальной нечестности. В самом деле, если человек демонстрирует такое гомерическое незнакомство с проблематикой, которую пытается обсуждать, то первое подозрение - что он сознательно врёт. Но критик ошибается: Щаранский не врёт, всё что он говорит, он говорит в простоте душевной. Хороший аналитик-стилист покажет вам это на пальцах.

На фоне всего этого комично выглядит подростково-провинциальная фонаберия Щаранского. Путин, как он говорит «сперва при встречах показался мне образованным человеком. У меня были на него большие надежды».

Курям насмех. Путин, конечно, ещё меньше спиноза, чем Олбрайтша, но кто такой Щаранский, чтобы ставить ему отметки? Судя по его книге, уровень образования у него самого как у пэтэушника. Самые большие авторитеты по части политической философии для него - Сахаров и Амальрик. Мы все чтим этих героев психологической войны со всесильно-вездесущим партийно-народным кремлёвским режимом, но глубокими политическими мыслителями их никак не назовёшь. 

Ещё один пример. Послушав откровения Буша насчёт того, как мы разнесём демократию по всему миру, Щаранский (по его же словам) пришёл в полный восторг и сказал Бушу: «Вы настоящий диссидент!». Более сильного комплимента он не знает. Но это звучит примерно так: «Теперь я вижу, вы настоящий человек  - наш, арбатский (бердичевский)!»

Крайняя провинциальность и ограниченность жизненного и интеллектуального опыта Щаранского обнаруживается в его постоянных ссылках на свой диссидентский и тюремный опыт. Как будто этот опыт универсален и всесторонне развивает личность.Тут Щаранский уже совершенно выглядит как садовник Чанс-Гарднер: о чём бы беднягу Чанса ни спрашивали, он неизменно обращается к своему опыту садовника. In a garden, - he said, - growth has its season. There are spring and summer, but there are also fall and winter. And then spring and summer again. As long as the routs are not severed, all is well and all will be well.

Как замечает один критик, «Щаранский цинично эксплуатирует своё прошлое в Советском Союзе». Эксплуатирует и успешно. Вот характерная реплика на его книгу: «Личный опыт Щаранского как политического заключённого в Советском Союзе сообщает особую силу и респектабельность его размышлениям». Таки да, ореол мученика и героя сопротивления производит на публику впечатление. Но в какой мере эта эксплуатация «цинична»? Стоящие за его спиной пиарщики, вероятно, знают, что делают. Но вот насчёт самого Щаранского с полной уверенностью этого сказать нельзя. Больше похоже на то, что ему, как и садовнику Чансу, просто не на что больше сослаться. И он сам верит в абсолютную достаточность своего тюремного (огородного) опыта. He was not curious about life on the other side of the wall Жаль тех, кто разделяет эту его наивную веру.  Карцер, может быть, хорошая школа сопротивления и воспитания воли, но 405 дней в карцере не прибавили Щаранскому ни знаний, ни культуры мышления, ни нравственной мудрости.

Жизнь в советской среде сказалась на его кругозоре ещё одним интересным образом. Один критик проницательно замечает, что словом «страх» Щаранский заворожен в силу своего специфически советского жизненного опыта. Щаранский, как очень уместно напоминает этот критик, был привилегированный сын большого партийного босса на Украине и ему известен только один «страх» - страх члена элиты при диктаторском режиме, а не страх рядового гражданина. Потому что он мог утратить статус и привилегию на сравнительно комфортабельную жизнь.

(Добавлю к этому одно наблюдение от себя, не касающееся нашего героя. Недавно я видел в телевизоре один пост-советский фильм. Не с самого начала и даже не знаю, как он называется. Знатоки, вероятно, по моему рассказу его опознают. Там артист Любшин играет важного и полу-опального советского министра. За экраном голос многозначительно читает стихи, где рефреном идут слова «Мы жили под богом, у бога под самым боком».  Эти стихи были виртуозны, они с необыкновенной технической эффективностью передавали сильное и неподдельное чувство. Но в них было что-то для меня ужасно противное. Я не сразу понял что именно. Но, подумав, сообразил: поэт одновременно хвастается тем, как он близок к «богу» и выбалтывает, как ему страшно. Это и есть тот самый страх, о котором говорит критик Щаранского. Я не знаток советской поэзии и не знал, кто написал эти стихи. Мне сказали, что это Слуцкий).

В»"страхе»  в СССР жила приближённая к власти интеллигенция, боявшаяся, что её чего-нибудь «лишат» или что ей чего-то «не додадут». Простые люди в советском обществе жили не в страхе, а в искусственной бедности и в условиях навязчивого и избыточного патерналистского регулирования всей жизни, включая частную жизнь. Они также были под сильнейшим давлением монотонной моральной проповеди - советская власть по части морализаторства, пожалуй, не уступала Щаранскому. Так во всяком случае обстояло дело в эпоху брежневского плато, а это ведь и была «советская система» par excellence.

Итак, по всем признакам сознание Щаранского примитивно и предрассудочно. Ещё это называют обыденным или профанным сознанием. Но ограничившись этими атрибутами, мы в сущности объявляем Щаранского и его умственный продукт реликтом эпохи до просвещения.

К сожалению, не всё так просто. Этот продукт «интеллектуального майдана» как и более изощрённые его варианты в исполнении более инструментально оснащённых («грамотных») американских неоконсерваторов не пережиток, а сугубо современное явление и это самое интересное. Это не прититивизм. Это неопримитивизм.

Общественное мнение помещает виртуозов этого сознания на правом фланге политического спектра и, стало быть, согласно существующей словоупотребительной традиции, они должны называться консерваторами.. Но при этом ни у кого не поворачивается язык назвать их просто «консерваторами». Их кличка - неоконсерваторы. Что кроется за этим уточнением? Чем нынешний «неокон» отличается от аутентичного консерватора?

Классический консерватизм был всегда враждебен и морализму и социальному теоретизированию. Он выступал как хранитель традиции, как гарант порядка и ждал от народа почтения к нобилитету, знающему как управлять людьми к их же вящей пользе.

Классический консерватизм не размахивал словом «свобода». Он скептически относился к свободе и больше ценил порядок. Он так же не верил, что народу особенно нужна свобода и что народ сумеет ею воспользоваться.

И, что особенно важно для нас сейчас, классический консерватизм крайне недоверчиво и брезгливо относился ко всякого рода «теориям», считая их ненужным и подрывным элементом в практике человеческих отношений. Он не верил, что общество можно построить и им можно будет управлять на основе какой бы то ни было теории. Главным ресурсом правящего эстаблишмента настоящие консерваторы всегда считали жизненный опыт и здравый смысл. Аутентичный консерватизм - это умонастроение тех, кто сам находится у власти, а не домогается её - через выборы, или карьерное трудоустройство.

Неоконсерваторы - совершенно другие общественные животные. Они - реинкарнация тех, что за 100-150 лет до этого становились реформаторами, радикальными либералами, революционерами. После того, как их проекты сорвались или осуществились и в свою очередь «законсервировались" (советское общество), персонажи с тем же самым ментальным синдромом перешли сперва на позиции антикоммунизма, а затем и вообще антисоциализма. Вчерашние левые стали «новыми правыми».

Их родство с консерватизмом определяется их ориентацией на реставрацию досоциалистических порядков. Но, добиваясь реставрации, они оказались вынуждены, как и левые в предшествующую эпоху, опираться на теорию, поскольку других ресурсов у них не было. Им ведь приходилось сопротивляться коммунизму снизу, точно так же как их предшественникам, боровшимся со «Старым режимом». Они привили консерватизму проектно-теоретический компонент. Неоконсерватизм утратил органичную для подлинного консерватизма связь со здравым смыслом и жизненным опытом.

Но в ходе этой операции была утрачена связь теории с позитивным научным знанием, что было так характерно для лево-радикальной мысли предыдущего поколения.

Как бы мы ни относились скептически к так называмому «научному проектированию» общества и «научному управлению» обществом, социальные и политические доктрины, сконструированные как теории, но пренебрегающие наукой, ещё хуже и опаснее. Это уже чистые фантазии, (квази)религии или, что ещё неприятнее, магические формулы.

Склонность к безжизненному и безнаучному (паранаучному) теоретизированию  - психоментальная особенность революциониста и террориста. Словесное наполнение его риторического дискурса совершенно безразлично. Риторика может быть расистской, зелёной, исламской, евангелической, сионистской, либеральной, демократической - какой угодно. Если писания Щаранского чем-то и интересны, то только как документация этого типа сознания. Для вас загадка Ахмади-Неджад? Посмотрите на Щаранского. Как пишет о книге Щаранского в интернете один критик, «это фанатическая книга опасного экстремиста».

Интригующий вопрос состоит в том, насколько широко неоконсервативный психоидеологический синдром может распространиться и повлиять на политический процесс в ближайшие десятилетия. В своё время он распространился в Европе широко в виде фашизма и сильно наследил, хотя и не остановил магистрального социогенеза и культурогенеза в сторону общества, построенного на либерально-конституционном каркасе..

Сейчас, пожалуй, ситуация похожа на ту, что была в начале ХХ века. Этот опасный  синдром уже широко распространён в исламском мире и пока крепнет в американском мире, который в ХХ веке был главным тылом и гарантом конституционно-либерального духа.. 

Не надо думать, что этот синдром - привилегия небольшой группы интеллектуалов, ждущих когда их идеи станут популярны в массах. Так кажется, потому что самые шумные агенты у всех на виду, а теперь, говорят, вертят американским президентом, и медия именует их (совершенно справедливо) «интеллектуалами». Но на самом деле неоконсервативный синдром возник в мещанско-интеллигентской среде, бросающей вызов лицензированному интеллектуальному эстаблишменту. И явление Щаранского тому яркое доказательство. Обстоятельства и ленивые политтехнологи вынесли его наверх, но на самом деле его полит-философские упражнения это плебейская умственная самодеятельность. Это пик айсберга. Речь идёт о том, в какой мере этот айсберг может потеснить профессиональный и интеллектуальный эстаблишмент, ныне держащий заложником политическую власть в западных демократиях.

Обращение Буша к Щаранскому именно в этом плане выглядит крайне неприяно и пугающе. Do you realise that Gardiner happens to be one of the most important men in this country and this country happens not to be Soviet Georgia but the United States of Amerika, the largest imperialist state in the world! People like Gardiner decide the fate of millions every day!

11