Александр Кустарев

Российский имперский реваншизм и фашизм 2

Я помещаю здесь три фрагмента из главы в книге «Наследие империи и будущее России» (ред. А. миллер) М НЛО 2008. Я озаглавил ее тогда « После понижения в должности – Британия, Франция, Россия». Сейчас, 15 лет спустя, мне это заглавие кажется излишне литературным. Речь в этой работе идет о последствиях для трех метрополий демонтажа их империй. У Британии и Франции к тому времени было позади уже пол-века постимперского существования. Их адаптация к новому пониженному статусу не была безмятежной, но и не ставила их на грань катастрофы. Обе страны как участники Евросоюза пережили сильный приступ евроскептицизма, а Британия даже вышла из Евросоюза. Евроскептицизм, разумеется, чреват фашизмом, но у Британии и Франции, как мы видим, оказаллся к нему сильный иммунитет. Российский постимперский кризис  оказался намного более опасным в 2008 году никто не предвидел, что он может оказаться таким острым и токсичным, как это видно сейчас. Но уже тогда я обозначил обстоятельства, в силу которых он мог таким стать. Я выбрал из работы 2008 года фрагменты, где обсуждаются эти обстоятельства. Я ничего в них не изменил и даже их не редактировал заново, что было бы, как всегда, конечно, совсем не лишне сделать. Слова 2фашизм» в них нет. Но по контексту хорошо видно, что именно эта опасность была актуальна для России.  К сожалению, ее не удалось избежать. 

Геополитический кризис

Прекращение pax Russica оказалась имперской для России гораздо более серьезными последствиями, чем прекращение имперской (гоббсовой) супрематии для Британии и Франции. Возникли зоны нестабильности по границам самой России (вне и внутри ее новых границ). Россия оказалась фронтовой страной в противостоянии с исламом. Ее вчерашние соперники (США, прежде всего) стали проникать в зону ее традиционного геополитического влияния, выполняя ее работу за нее и в какой-то мере для нее, но одновременно все-таки продолжая (как вчера) угрожать ее субъектности и, во всяком случае, ее статусным чувствам.

Если Россия все же не попадет в «американское окружение», то все равно она может оказаться в окружении, как некогда Германия, зажатая между Западной Европой и Российской империей. И если, паче чаяния, она окажется в конфликте с обеими половинами своего окружения, то либо может быть раздавлена, либо будет вынуждена примкнуть к одной из сторон. Стратегическое военное давление на Россию с обеих сторон кажется сейчас мало вероятным, но локальные войны на границе с исламской зоной не исключены полностью (Чечня – напоминание об этом). Это само по себе, даже при надежном и дружественном нейтралитете Евросоюза и США, представляет для России угрозу.

 

Уже хотя бы только по одной этой причине России нужна какая-то субглобальная геополитическая структура, которая могла бы разделить с ней обеспечение безопасности, а не ждала бы от России обеспечения собственной безопасности. Россия нуждается в этом гораздо больше, чем нуждались Британия и Франция после роспуска своих империй. Но парадоксальным образом России гораздо труднее, чем им, найти себе полноценную союзническую структуру.

 Вариант  «Второй Европы», казавшийся столь реальным после победы во Второй мировой войне, не состоялся. Миф об особой евразийской цивилизации можно было бы отредактировать и сблизить с образом «Второй Европы», но он сам по себе не сможет консолидировать Россию и ее юговосточных соседей (Среднюю Азию, Кавказ) в единую зону вроде Евросоюза, да и энтузиасты этого мифа на такую редакцию не согласятся. Если политические элиты новых государств этой зоны в конце концов окажутся «пророссийскими», то не ради евразийской романтики, а ради того, чтобы примкнуть через Россию (как это и было раньше) к европейскому клубу, но в этом случае ожидается, что сама Россия не разойдется с Европой. Как «не-Европа» она никому к востоку от нее не нужна. Сигналом этого могут служить возобновляющиеся попытки всех стран к востоку от Урала перейти на латиницу.

 Между тем, вступление России в Евросоюз никем всерьез не принимается. Развитие СНГ в субглобальное образование по типу Евросоюза не просматривается. И, что важнее в контексте данного анализа, только примерно 20% опрошенных (Левада-центр) считают нужным развитие СНГ по типу Евросоюза и столько же верят в то, что это будет происходить. Дипломатическая активность по созданию целевых блоков разного состава пока не выглядит впечатляюще и не обнаруживает какого-то стратегического плана исторической длительности.

 Шансы на сохранение вокруг России морально-культурного пула по образцу Британского содружества, может быть, и не равны нулю, но на нынешней стадии глобализации и открывшись всему миру, Россия в этой сфере сталкивается с гораздо более трудной конкуренцией со стороны англо-саксонского или атлантического культурного круга. Не просто страны бывшей Российской империи получают возможность выбора, но сама Россия пока быстро превращается в пассивного гео-культурного сателлита, несмотря на всю свою цивилизационную риторику, чтобы не сказать фанаберию. Угроза вытеснения русского как второго языка в странах Балтии английским уже в следующем поколении совершенно реальна. Количество англицизмов в русском говорит само за себя.

 Наконец, Россия крайне неудобна для любых интеграционных модусов из-за своих размеров. Она будет в любом случае доминировать, даже если ее элита будет достаточно рационалистична, чтобы не слишком рваться к доминированию. А это само по себе мало вероятно, поскольку рационалистическая традиция в российской дипломатии не развилась. В этом отношении Россия, конечно, такой же заложник своей сверхдержавности, как и США.

 Итак, Россия не может, как Британия, «примкнуть» к США, или, как Франция, «вложиться» в Европу. Но она не может организовать вокруг себя и никакую другую структуру. Что же остается? Примкнуть к Китаю? Или к исламу?  Одним словом, в отличие от Британии и Франции Россия, расставшись с империей, осталась одиночкой. И это ощущение одиночества в мире, может быть, больше всего беспокоит сейчас ее коллективное подсознание. Больше, чем утрата статуса одного из полюсов в двухполярной системе всемирной безопасности.

 Так или иначе, европейская интеграция не могла окончательно решить проблему структурной аранжировки Франции и Британии в мире. Исходные позиции Франции в начале европейской интеграции были прямо противоположны британским, но кончает Франция примерно там же.

 Структурная геополитическая аранжировка Европы не кончилась. Проблема Евросоюза еще и в том, что Евросоюз оставляет в опасном одиночестве Россию. Скорее всего, предстоит еще один тур европейской геополитической трансформации. О возможных его сценариях здесь не место рассуждать. Заметим лишь, что все участники Евросоюза (сразу или один за другим) могут решить, что для их позиционирования в мировом сообществе выгоднее участие в нем напрямую, минуя субглобальные конгломераты квази-федеративного типа с постоянными взаимными подозрениями участников в гегемонистских амбициях их партнеров.

 Такой вариант представлял бы, вероятно, большое удобство для России, если она так уж обречена на одиночество. Но он же открывает перед всеми странами, включая и вчерашних геополитических грандов, новую историческую перспективу.

 Многие процессы в ходе глобализации ведут к размыву государственно-гражданских субъектов, фрагментируя их и включая по частям – территориальным или предметно-сегментарным -- в глобальную систему. Кроме того, на их собственной территории угрожающим образом растет масса инородцев. Когда-то Британия и Россия заселяли все пустые пространства мира. Теперь на них надвигается поток переселенцев извне.

 Все это провоцирует каждого участника всемирного сообщества на усиленное обозначение его субъектности и корректировки нарратива. Все три персонажа этого очерка заняты теперь именно этим.

 Кризис нарратива

Русско-российское «родное государство» тоже все больше теперь переживается как тотем. В последнее время оно повесило на себя этикетку «суверенной демократии», что явно указывает на контаминацию защиты самобытности и суверенитета, заметную и в Британии-Франции. Это, похоже, всеобщая тенденция. Кому мало примеров Британии и Франции, может обратиться к примерам Лихтенштейна, Саудовской Аравии, Японии и так далее. Неприятная сторона такого конвертирования собственной особенной государственности в духовное национальное богатство и этнический тотем, состоит в том, что оно в результате этой операции сильно теряет способность к улучшению и вообще изменению. Возрастает вероятность, что в каждом случае оно теперь навсегда останется «какое есть». «Священное», говорил Вебер, это «по определению неизменное».  Между тем, и во Франции, и в Британии конституционный режим обнаруживает сильные патологии и нуждается в глубоких переменах. Критика (самокритика) конституционной традиции во Франции особенно интенсивна и в то же время до сих пор была безрезультатна. Российская же государственность, соединяющая в себе на разных структурных уровнях элементы самодержавия, демократии по руссоистско-якобинскому французскому образцу («тоталитарная демократия», как это называл Яков Тальмон) и стерильного парламентаризма,  вряд ли может считаться органичной, завершенной и обладающей моральным и прагматическим качеством. Ее еще менять и менять, а она уже – тотем? Рискнем сделать в этом месте вполне оценочное замечание. Англичам и французам при всех патологиях их конституционализма есть что охранять и консервировать. А есть ли у России?

 Расставшись со своими колониями труднее, чем Англия, Франция, в отличие от Англии, совсем не предпринимает попыток реабилитировать свою империю. Этому мешают, конечно, травматические воспоминания о мучительном уходе из Алжира и Вьетнама. Из самих колоний Франция тоже не получает стимула. В отличие от Индии или Южной Африки с их постколониальной лояльностью к Британии и даже ее наследию в самих бывших колониях, нет таких французских колоний, которые изъявляли бы теперь благодарность своей бывшей метрополии [1]. Конференция в Браззавиле (1944 год) и Французский Союз (1946 год) не вспоминаются. Organisation International de Francophonie (существует с 1986 года) имеет очень узкую компетенцию, едва выходящую за рамки деятельности «Французского института» (пропаганда французской культуры в мире). Наконец, отождествив себя без остатка с евросоюзной Европой, Франция вычеркивает из своей памяти колонии как жалкий паллиатив ее подлинной «духовной» империи.  Для этого есть основания. «Французская идея» имеет четкие очертания и горит как яркая звезда. Не даром американский президент (Дж.Ф.Кеннеди) говаривал: у каждого человека две родины -- своя страна и Франция. И не даром немцы от Фридриха Великого и великого Гете до Эрнста Юнгера и Генриха Манна смотрели на Францию снизу вверх.

 Был ли мессианский цивилизационный синдром у царской империи, или она была просто расширенным патримониальным конгламератом? Как замечает А.Миллер, «образ Российской империи как особого цивилизационного пространства, где окраины лояльны центру не только как центру власти, но и как центру цивилизационного притяжения, безусловно, существовал как идеал в умах имперской элиты»[2]. А у России как центра и двойника СССР такой синдром был тем более, и он, вероятно, был сильнее (и уж наверняка «чище») у плебейской массы, чем у высшей партократии. Может быть, именно к СССР больше, чем к царской России, применимо понятие «империя», если империя=революция. Тут очень увлекательны сопоставления Британии, Франции и России. В Англии массы этим были совершенно не затронуты уже с начала XVIII века. Революционный элемент ее покинул вместе с агентами революции. В СССР, благодаря особенностям русской революции, массы прониклись этим мессианским самоощущением больше, чем где бы то ни было, включая, может быть, даже Францию[3]. И. Яковенко полагает, что изначально русскому народу имперский дух не был свойствен. Это не удивительно. Вплоть до революции «русского народа», как и французского, попросту не было. Эти «народы» --  фигуранты гораздо более позднего нарратива. Но в новейшее время  «для среднего русского человека империя была тождественна идее. Массовое отторжение имперской идеи подрывало самые глубинные основания. Коллапс советского (то есть русскоцентричного) мира вел к краху имперской самоидентификации»[4]. Россия, как настаивает И.Яковенко, переросла имперские формы. «Освобождение от имперской сверхпарадигмы и формирование нового мировоззрения, базирующегося на ценностях секулярного сознания и национальных этно-культурных интеграторах, составляет существо переживаемого Россией этапа»[5]. Похоже на Англию.

 Может быть и так. Но даже если это так, остается проблема включения имперского прошлого в самоопределительный нарратив. Тут у России трудности гораздо более сеьезные, чем у Франции или Британии. Если французы, как оказывается, не особенно хотят свою империю вспоминать, а англичане могли бы обойтись и без этого, то российство без своего имперского прошлого просто содержательно ужимается чуть ли не до «кривичей» (так Россия, между прочим, официально именуется на латышском языке). В интерпретации И. Яковенко, может быть, чрезмерно экзальтированной, это выглядит так: «продление империи грозит исчезновением русских, а снятие империи ставит крест на имперском качестве народа, то есть отрицает Россию как субстанцию, отрицает тот самый русский народ, который дорог идеологам традиции»[6].

 Неясно также, должна ли Россия выбрать для своего нарратива «белую» или «красную» традицию, или как-то их соединить. До сих пор их настойчиво соединяли только те, кто хотел унизить СССР, низведя его до эпигона царской империи. Романтизировать же империю, не романтизируя революцию, вряд ли удастся. Империя Романовых, даже учитывая незатухающую харизму русской монархии, – не империя Наполеона. А в отличие от Франции и даже Англии дореволюционное культурное наследие (объект самоопределительной памяти) просто ничтожно. Так или иначе, этот сюжет в русско-российском национальном мифе совсем не устоялся. И, может быть, успокоить этот нестабильный участок самосознания удастся, только выкинув его из памяти вообще, что, конечно, легко рекомендовать, но совсем не легко сделать.

 Кризис самочувствия

В Британии, Франции и России после их геополитического отступления обнаруживается один и тот же  рефлективный постимперский синдром[7] . Его компоненты обильно документированы в повседневных дискурсах: (1) озабоченность слабостью коллективного самосознания; (2) страх потери или усечения суверенитета; (3) страх утратить культурно-политическую традицию; (4) опасения превратиться в этническое (фольклорное) меньшинство «у себя дома»; (5) гордость за приобщение бывших владений к передовой цивилизации; (6) чувство облегчения в результате освобождения от бремени ответственности; (7) раскаяние в темных сторонах империализма; (8) ностальгия по «славному» прошлому. Что еще? Список открыт для дополнений. В семиотическом плане все это нетрудно заметить. Значительно труднее оценить политический потенциал этого синдрома.

 Энергетика постимперского синдрома переменна и, вероятно, может быть измерена психологами. Косвенно о ней можно судить по насыщенности общественной жизни определенной риторикой и топиками. Баланс же этих компонентов и импликации этого синдрома (и каждого из его компонентов) в политической сфере зависит от (1) влияния его агентур, (2) их политической воли, (3) их семиотических ресурсов и (4) политических структур общества.

 

Агентур постимперского синдрома много и их можно перечислять с разной степенью детализации. Назовем теперь лишь самые укрупненные агентурные агрегаты, чье «избирательное сродство» с постимперским синдромом имеет значение:  (1) партийно-политический истеблишмент или партократия, (2) крупный бизнес или плутократия, (3) бюрократия, (4) культурократия (крупная культур-буржуазия), (5) плебейские массы, а точнее их собственная интеллигенция вместе с отчужденной (деклассированной) мелкой интеллигенцией. Эти агрегаты в разной мере совпадают с институционально-функциональными блоками общества, имущественными классами и корпорациями.

Каждый агентурный агрегат (и каждый его сегмент) может оказаться в разной мере подвержен постимперскому синдрому или свободен от него. Это как-то связано с их институциональными интересами, профессиональными задачами, традициями (привычками), моральными убеждениями (предрассудками). Но эта связь не задана, не постоянна, амбивалентна и не всегда легко выяснима. Реальность тут подвижна и бесконечно разнообразна – настоящий калейдоскоп. 

 Влияние разных агентур зависит также от того, насколько сильна их политическая воля и, стало быть, активность. Политическая воля сильнее у тех, кому совершенно ясно, как конкретные политические шаги и общее направление правительственной политики скажется на их интересах.. Эти агенты просто знают, в чем их интересы (личные или групповые-классовые) и за что они борются. Их действия не имеют никакого отношения ни к каким синдромам, кроме «синдрома собственника» на страже своей собственности. Таких агентов мало, но их возможности направлять чужую волю, манипулируя чужими синдромами, весьма велики.

 

Сильная политическая воля и у тех, кто самоопределяется только через идеологию, через «моральные убеждения» (по их словам), а, говоря объективно, через предубеждения – «гордость и предубеждения», если угодно. Единственный интерес этих агентов – настоять на своей правоте. Как показывают религиозные конфликты, воля этих агентур может оказаться намного сильнее, чем воля тех, кто преследует свою материальную выгоду. Материальные фонды делимы, что делает возможным компромисс. В мире идеальных интересов возможно только либо элиминирование конкурента. либо далекое разведение конкурентов в разные стороны.

 Огромное значение имеет состояние семиотической среды. Она обеспечивает агентуры дискурсивно-риторическими ресурсами, и тут обнаруживается главный механизм влияния риторики нарратива и текущей дискурсивной практики (медиа) на политическое поведение масс. Так же как массы едят и пьют то, что есть в продаже, и потребляют ту информацию, которую им поставляют медиа, они используют для артикуляции своих настроений ту риторику, которая циркулирует вокруг. Базовый тезаурус семиотической среды канализирует настроения, артикулируя и рационализируя «душевные порывы».  Этот тезаурус может быть беднее и богаче. Чем он беднее и инертнее, тем более концентрирована энергия агентур.

 Постимперский синдром артикулируется в программно-политических дискурсах легко узнаваемой националистической или космополитической окраски. Их относительный вес в общественной и политической жизни неодинаков в каждой стране. Националистический оттенок сейчас повсюду намного сильнее в общественной жизни, чем в формально-политической. Он сильнее в обеих сферах в России и во Франции, чем в Британии. Космополитическая тенденция несколько сильнее в Британии по простой причине: мир, если пользоваться выражением Н.Фергюсона, «англобализирован», и англичанину легче стать космополитом -- ему хотя бы не надо менять язык. К тому же в Британии старая либерально-фритредерская традиция. В России космополитизм тоже не слабая традиция, хотя он имеет иные корни; в России это издавна способ артикуляции протеста и демонстративной «непринадлежности». И  в Британии и в России, таким образом, имеет место некоторая зона конфликта между двумя лагерями, по разному артикулирующими свой постимперский синдром. Космополитизм как особая артикуляция постимперского синдрома заслуживает особого внимания, как бы он ни был маргинален, но на этот раз ограничимся некоторыми замечаниями о постимперском национализме.

 Есть ли у него какие-то особенности в сравнении с классическим национализмом и национализмом в странах другого типа? Шотландский автор говорит о «новой волне» национализма (Шотландия, Каталония, Квебек). В этих случаях культур-национализм (автономизм) перерастает в политический национализм (сепаратизм). И в отличие от классического европейского национализма он не обязательно контаминируется с правыми взглядами, а может иметь какой угодно оттенок[8]. 

 Не втягиваясь в обсуждение этой проблематики, заметим на этот раз только, что бывшие геополитические гранды в сущности становятся по отношению к миру в ту же самую позу, что нацменьшинства по отношению к ним самим. Энок Пауэлл[9] с его «нацменской» позой, хотя и оказался в политической изоляции, был вполне симптоматической фигурой и арктикулировал изменившееся отношение англичан к самим себе[10]. Характерно, что самоопределительная стратегия Пауэлла была универсалистской и плюралистской. Он был поклонником галломана де Голля и с большой симпатией относился к тому, что казалось ему русским изоляционизмом после роспуска СССР.

 Разница в том, что в отличие от обычных сепаратистов великие исторические державы-нации располагают мощной традицией государственности и включают ее в свою этническую легенду вместе с ее историческими достижениями – имперством среди прочего. Интересно, что  оборонительный патриотизм Энока Пауэлла возник именно как компенсация ликвидации империи; в молодости Пауэлл был классическим романтиком империи[11]. Таким образом, первое свойство этого неонационализма - культур-политический суверентизм. К нему добавляются еще два. Это оборонительный этно-гражданский пуризм, предполагающий, прежде всего, гражданскую монополию «коренного народа», и остаточный гегемонизм.

 Легче всего с ходу объявить все эти дискурсы паталогиями. Но спешить не следует. Суверентизм и этнический пуризм вдохновляется естественно-правовым представлением об исключительном праве любого частного субъекта на его собственность, в данном случае национальное богатство.

 Гегемонизм тоже не может быть сходу заклеймен как дисфункция. Пока мы признаем легитимность конкуренции, трудно требовать, чтобы  более успешные в прошлом участники конкуренции отказывались бы от завоеванных преимуществ. Впрочем, такая точка зрения никак не политкорректна; сейчас все, кто записывает себя во «всемирное гражданское общество», требуют от развенчанных гегемонов именно этого, чем только усиливаеют их реакцию.

 Кажется, разумнее говорить о патологиях, сопутствующих этим трем неонационалистическим дискурсам. В случае суверентизма – это институциональный консервизм. В случае этно-гражданского  пуризма – ксенофобия. В случае гегемонизма – некорректная оценка собственных преимуществ и агрессивность вовне, конвертирование комплекса неполноценности в комплекс превосходства.

 Как эти программные дискурсы (и их патологии) могут перейти в разные государственные стратегии, это зависит от структурных характеристик институциональной среды. Эта среда канализирует (опосредует) политическую волю разных агентур, то есть либо ослабляет (вплоть до полного подавления), или, наоборот, усиливает (вплоть до полного доминирования) их влияние на ситуативные решения и на стратегии политического руководства в разных сферах. От нее же зависит возможность вербовки одних агентур другими. От нее же зависят возможности лоббирования разных интересов и убеждений (предубеждений).

 Вообще связь между настроениями масс и практической политикой партократического истеблишмента в современных демократиях двусмысленна. С одной стороны власть зависит от избирателя. С другой стороны существует сложная и эффективная технология уклонений от этой зависимости. Преобладает мнение, что связь между общественными движениями и профессиональной политической сферой теперь разорвана как в процедурно полноценных и не коррумпированных демократиях, так и в редуцированных и коррумпированных.

 Это само по себе не должно бы оцениваться однозначно. Магистральная теория демократии никогда не склонялась к плебисцитарности. В полном согласии со здравым смыслом она отдает себе отчет в том, что народ не всегда прав и целый ряд решений следует принимать без его участия. К сожалению, однако, паразитируя на этой благоразумной философии, власть склонна заходить значительно дальше простой независимости от настроений толпы. Политический истеблишмент и бюрократия имеют роковую склонность манипулировать массами, руководствуюясь собственными корпоративными интересами и синдромами. И тут обнаруживается одна серьезная опасность.

 Нарратив и политика связаны друг с другом не только как идеология и практика. Они могут дополнять друг друга. Нарратив может существовать исключительно как компенсаторная мифология для обширных сегментов общества, на самом деле исключенных из политической процедуры. Политический истеблишмент может никак не зависеть от нарратива, которым тешат толпу.[12] Это верно даже в тех случаях, когда ответственный истеблишмент и безответственная периферия общества, общаясь друг с другом, пользуются одной и той же риторикой. Например, эксперты убеждены, что в иммиграционной политике в Британии «сохранится комбинация жесткой риторики и либерального режима»[13]. Правительство и общественность в Британии широко пользуются антиевросоюзной риторикой, но правительство на самом деле неуклонно сближается с Евросоюзом, в чем его непрестанно и обвиняют серьезные евроскептики. Франция, несмотря на свое длительное антиамериканское позиционирование, никогда не переставала быть верным союзником США в эпоху холодной войны, хотя большинство французов во всех слоях населения были сильно антиамерикански ориентированы. Трудно сейчас сказать что-либо определенное в этом плане о России. Кремль обвиняют с разных сторон и в неогегемонизме и в безвольном пораженчестве. Возможно, российский истеблишмент еще не дошел до стадии зрелого прагматического двоемыслия и его стратегии скорее просто аморфны и импульсивны. 

 Но политический истеблишмент, как бы он ни был профессионален, опытен и рационален сам, как бы он ни был свободен от патологий, должен бы в любом случае понимать, что националистический дискурс может быть как транквилизатором масс, так и возбудителем. Если переживание национальности становится повседневным и экзальтированным, оно может незаметно перейти в политическую демонстрацию и даже в «захват почты и телеграфа». От ностальгического переживания прошлого величия нетрудно перейти к мании величия со всеми вытекающими из этого последствиями, а от поклонения собственной традиции к мессианству. Признаки этого обнаруживает Москва, например, в своих отношениях с Киевом, Лондон в его тенденции к экспорту демократии, а Париж в своей евросоюзной политике -- недавно председатель Еврокомиссии Баррозо заметил, что, заняв должность, он был поражен тем, насколько в Евросоюзе ничего не возможно без согласия Франции. Истеблишмент, поощряющий ксенофобию масс, даже если сам он чужд ксенофобии, может оказаться заложником собственных популистских интриг. Такая ситуация назревала во Франции, где предпринимались попытки действительно очень жесткой иммиграционной политики с целью отнять голоса у партии Ле Пена.

 Возможность эксцессов нарастает, если сама элита не меньше, чем плебейские массы, подвержена тому же синдрому и не располагает никакими другими, кроме националистических (гегемонистских и антиинородческих), семиотическими ресурсами для артикуляции политической стратегии. Тогда даже в обществе, где электорат из-за несовершенств демократической процедуры не может повлиять на большую политику, элита может действовать в полном согласии с его настроениями. Просто потому, что у нее совершенно такие же (плебейские) настроения.

 А в условиях демократической конституции националистическое единство всех (перечисленных выше) агентурных агрегатов общества может привести вообще к стремительному росту циклона, который никто не будет контролировать, даже те, кто мнит себя контролерами. Так было в Германии в начале 30-х годов. Веймарская республика пала из-за патологического разрастания постимперского синдрома, охватившего все агентуры общества. Немецкий опыт учит: если национал-популизм проникает в политический мэйнстрим, то он в принципе отменяет партийную структуру мэйнстрима, потому что национал-популизм и политика несовместимы. Это значит, что Гитлер, закрывая все партии, действовал не только (и даже не столько) в силу своего брутального деспотического инстинкта, сколько в силу имманентной структурной логики. И от нее не застрахован никто.

 В очень интересной недавней статье, анализирующей британскую ситуацию, есть наблюдение, которое стоит процитировать полностью: «В вопросе об участии Британии в ЕС и левые, и правые политики обнаружили оселок, позволяющий им обращаться напрямую к нации (directly to the nation -- я предпочел бы сказать не «напрямую к нации», а «ко всей нации» -- А.К.) и, таким образом, выйти за границы партийной политики. Обнаружилась уникальная возможность найти основу для всенародной легитимации национальных проектов, которые не могли бы быть присвоены главными политическими партиями.....Так евроскептицизм стал способом апеллировать к народу за пределами механизма и институтов партийной системы. «Европа» оказалась в британских политических дебатах фундаментально общенациональной проблемой; эта проблема была попросту слишком важна, чтобы отношение к ней определялось партийной лояльностью (курсив везде автора – А.К.)».[14]

 Если партии все-таки сохраняются (не запрещены, как при Гитлере), то возможны несколько вариантов: или (1) политический рынок глубоко реконструируется вдоль новой линии раскола: патриоты против космополитов, или (2) патриотизм оккупирует обширный центр политического рынка, оттесняя все остальное на мелко-раздробленную периферию, или (3) существующие партии благодаря инерции их машин и огромного социального капитала сохранятся, участвуя в перманентном «конкурсе на звание лучшего патриота», или (4) политическая сфера, впадая в хаос, в сущности, отмирает, и общество начинает жить совсем без нее, под управлением, скажем, экспертократии (бюрократии), и в ожидании, когда «новый мир» родит «новую политику». 

Вариант (1)теоретически возможен, и найдутся энтузиасты, которые будут буквально молиться, чтобы так и произошло. Но «по жизни» это очень мало вероятно, потому что космополиты почти наверняка будут заклеймены как предатели – в России быстрее всего и, можно опасаться, с наименее «галантными» последствиями. Впрочем, после паузы этот вариант может и реанимироваться как одна из возможностей.

 Вариант (2) будет  означать торжество фактической однопартийности, и это как раз то, что уже хорошо прорисовано в России. Вариант (3) будет означать более сложную и, вероятно, более эффективную систему господства патриотической (с экзальтацией или без) партократии, но не до конца объединенной, с сильным элементом конкуренции и сменностью правительства. Это на глазах происходит в Британии и Франции, хотя их двухдольные партократии имеют разную генетику и морфоструктуру. С точки зрения очень глубокой политической теории разница между вариантами (2) и (3) непринципиальна. Но с точки зрения практической политики она весьма значительна.

 Вариант (4) – это настоящая историческая цезура и фронтир. Симптомы движения в этом направлении можно обнаружить повсюду и чего можно ожидать на выходе, судить очень трудно, как это бывает всегда, когда в воздухе начинает бродить что-то по настоящему новое.

 

---

[1] Несколько островов в Карибском бассейне (мулаты) и в океанах попросту не захотели независимости, рассматривая себя как часть метрополии. Эта нынешняя «заморская Франция» есть некий памятник величественной идее франкофонного гражданского единства. Его в виде «фратернализма» в противовес колониальному «патернализму» проповедовал один из идеологов тьермондизма поэт с Мартиники Эмэ Сезар. О единстве (впоследствие утраченном) революции в Париже и на островах – знаменитый монументальный роман кубинца Алехо Карпентьера «Век просвещения».

[2] А.Миллер.Русский национализм в империи Романовых // Национализм в мировой истории (ред В.Тишков, В.Шнирельман) М 2006, c 345.

[3] Короткое время это наблюдалось в Германии (при нацистах), и есть признаки возрождения этой революционности у части американского общества теперь.

[4] И. Г. Яковенко Российское государство: национальные интересы, границы, перспективы. Новосибирск, Сибирский Хронограф, 1999. С. 120

[5] Там же,  С. 122.

[6] Ibid, c 108

[7] Наиболее популярное обозначение этого синдрома – «кризис идентичности». Это понятие психологическое. Я предпочел бы социологически стилизованное обозначение – «кризис статусного самосознания».

[8] D.McCrone. The Sociology of Nationalism. L, 1998, pp 135-137, 143

[9] E.Powell, A.Maude. Biography of a Nation: A Short History of Britain, London 1955

[10] T.Nairn. The Brake-up of Britain. Crisis and Neo-Nationalism. L., 1977, p.286

[11] Ibid,. pp.264-265

[12] См. об этом статью И.Зевелева в этом томе.

[13] Controlling Immigration. Stanford, 2004, p.332

[14] Ch.Gifford. The Rise of the Post-Imperial Populism: the case of the right-wing Euroscepticism in Britain // European Journal of Political Research 2006, № 5, p 856-857

 

 российский имперский реваншизм и фашизм

После почти двух лет перерыва я возобновляю публикации на этой странице. На этот раз я извлекаю из своего архива эссей по случаю 60-летней годовщины конца Второй мировой войны. 18 лет назад я решил защитить достоинство этого российского праздника от тогдашнего злорадного ревизионизма. Сейчас, на фоне хулиганской геополитической аватюры. Москвы на Украине я не стал бы этого делать. Но от того, что думал и говорил тогда я не отказываюсь. тем более что тогдашний текст есть можно понимать и как  предостережение от катастрофического и неуместного реваншизма Москвы, который тбыл заметен уже тогда  Я помещаю три характерных пассажа в этом духе перед полным текстом эссея.  

 ----- То, что Россия (СССР) оказалась в роли мировой сверхдержавы, стало для неё ловушкой. Эта роль была России не под силу с самого начала и, продолжая настаивать на этой роли, Россия с каждым годом только увязала в пороках своего структурно неадекватного общественного строя и подрывала своё ближнее будущее. Теперь, когда ----- Россия теряет влияние в Восточной Европе и даже в бывших республиках СССР, становится очевидно, насколько иллюзорным было её сверхдержавие. Российское государство, соблазнённое военной победой над Германией, взяло на себя слишком много и поддерживало свой статус ценой благосостояния своих граждан. Рано или поздно пузырь должен был лопнуть.

----- геополитическое отступление России не есть аномалия. Аномальной была послевоенная ситуация. Сейчас всё приходит в норму.

 ----- в ходе ХХ века Россия ускользнула из уготованного ей предыдущими двумя веками исторического ничтожества

                                                             АЛЕКСАНДР  КУСТАРЁВ

 ДЕНЬ  ПОБЕДЫ. ДЕНЬ  СВОБОДЫ.  ДЕНЬ  МИРА.   

Апрель 2005, ежемесячник  "Деловые люди"

Год назад я смотрел немецкий фильм "Падение" (Untergang). В нём рассказывается о последних двух неделях нацистского режима. Это было в новейшем кинотеатре на вновь отстроенной и блестящей на солнце Потсдамер-платц, буквально в полукилометре от того места, где происходит действие фильма - бункера рейхсканцелярии. Гитлер и его камарилья изображены в фильме не как обычно, то есть как бешеные псы и воплощение (или орудие) сатаны, но как люди, сыгравшие крупную игру, проигравшие и теперь растерянно ожидающие расплаты. Большая политическая драма, почти мелодрама, сочетающая интонации Шиллера и Гауптмана.  

Совершенно новый тон. Это, конечно, означает, что вулкан потух. Есть и другие свидетельства этого. На Садовом кольце в Москве можно увидеть ресторан под названием "Хэнде Хох". 20 лет назад, даже, наверное, 10 лет назад такой юмор был бы совершенно немыслим. И дело не в том, что подобного не допустила бы советская цензура. Просто никому не пришло бы в голову шутить подобным образом. Надо сказать, что у меня (можно сказать старика) и сейчас эта озорная выходка вызывает некоторую эмоциональную судорогу, но и я протестовать не пойду.

 Потому что вулкан потух. Времена меняются. Поколение людей, которые могли бы оскорбиться, почти вымерло, а у половины ныне живущих напоминание о великой войне вызывает не больше эмоций, чем напоминание об экспедиции в Россию Наполеона Бонапарта. Вулкан потух.

 Окончательно наступило время исторических толкований и свободных оценок прошлого, включая совершенно бесстрастное и безоценочное суждение о нём. При этом неизбежен ревизионизм. Диссидентский ревизионизм всегда существовал на периферии большого нарратива о Войне, но теперь он выдвигается в его центр.

 В отличие от Первой мировой, за которую несут ответственность все её участники (кроме, может быть США), что они теперь и готовы признать, во Второй мировой войне был гораздо более несомненный виновник. Это была Германия, или, выражаясь более политически корректно, нацистская Германия, или даже просто нацизм, навязавший себя на какое-то время немецкому народу, оказавшемуся в такой трактовке вместе с остальными народами жертвой наркотической нацистской идеологии.

 Когда война кончилась, вопрос о том, кто в ней виноват, даже не возникал - ни у победителей, ни у побеждённых. Конец войны был обозначен не через перемирие и заключение мира, а через безоговорочную капитуляцию побеждённой стороны. После Первой мировой на Версальских мирных переговорах участвовали побеждённые и там обсуждались условия мира. В Ялте и Потсдаме побеждённых не было; они своей судьбы не решали и не ждали, что им это будет позволено. За этим последовал беспрецедентный Нюрнбергский процесс, где главари нацистского режима были признаны преступниками.

 Решения Нюрнбергского процесса, надо думать, никогда не будут пересмотрены. Они ведь касались даже не вопроса о виновности в войне, а методов ведения войны и преступлений, совершённых под предлогом войны.

 Но от Ялтинских и Потсдамских решений, закрепивших геополитические итоги войны, не осталось и следа. Ни от их буквы, ни от их духа. Послевоенная зона советского влияния, именуемая либо советской империей, либо социалистическим лагерем, да и сам Советский Союз перестали существовать. Границы между странами Европы фактически стёрты. А распределение ролей во Второй мировой если и не подвергается радикальному пересмотру, то начинает корректироваться и будет в конце концов сильно скорректировано.

 Во-первых, неправда, что нацисты грубо навязали свои порядки сопротивлявшимся народам Европы. Народы Европы и их политические элиты приняли новый порядок гораздо легче, чем это изображала первая послевоенная интерпретация войны. Масштабы сопротивления были сильно преувеличены. Исключение составляли, пожалуй, только Польша и Югославия (никак, впрочем, не вся). Фашизм пришёл к власти в Италии раньше, чем в Германии и вообще был паневропейским явлением. Фашистская партия Мозли была в Великобритании малочисленной, но пронацистские настроения в английском политическом эстаблишменте были очень сильны. Во Франции коллаборационистов было гораздо больше, чем сопротивленцев и фашизация при вишистском режиме вдохновлялась вполне домашними идеями. И даже на Украине и в Прибалтике, где немецкая оккупация была гораздо более жестокой к местному населению и где просоветские настроения и у титульного населения были весьма сильны, нашлось множество коллаборантов, в особенности в деле исстребления евреев. Потом всё было списано на Гитлера, но подлинная история Европы времён нацистской оккупации гораздо сложнее.

Во-вторых, несмотря на сильный "партийный" и квазирелигиозный оттенок Второй мировой, роль межимпериалистических противоречий в ней, как и в Первой мировой войне, оставалась велика. Особенно англо-германских противоречий. К ним добавились японо-американские империалистические противоречия. Вторая мировая окончтельно превратила в империалистическую державу США. Хотя СССР после победы стал вести себя вполне империалистически, перед войной как раз у Москвы было меньше всего империалистических амбиций. Но нельзя сказать, что их не было совсем. Мечта о мировой революции была формально оставлена, но её остатки гнездились в глубинах подсознания кремлёвских  начальников и оказались вполне совместимы с возрождением старо-российского империализма.

В-третьих, дипломатические игры в Европе, как и перед Первой мировой, были запутаны, рискованы и коварны со всех сторон. Гитлер долго рассчитывал на союз с Англией или по крайней мере на её нейтралитет и одновременно интриговал против неё вместе с Москвой. Лондон рассчитывал остаться в стороне, натравив Германию на СССР. СССР в свою очередь увиливал от окончательного выбора до последнего и запутал своими манёврами и всех других и самого себя. Франция, не пришедшая в себя после Первой мировой, просто не понимала, что происходит по ту сторону Рейна, а если и понимала, то сочувствовала и не видела для себя в этом никакой угрозы, что и подтвердила её быстрая капитуляция в 1940 году. Сейчас постепенно становится всё более ясным, что вся межвоенная переговорная практика велась наощупь или по инерции, возникшей ещё в конце предыдущего столетия. В этой атмосфере густого геополитического тумана оказались возможны Мюнхенский сговор и пресловутый пакт Молотова-Риббентропа. Позднее их называли то проявлением идиотизма, то коварными заговорами, но на самом деле на них лежит печать панического оппортунизма. Круговой флирт чередовался с круговым блефом, все старались оставить друг друга в дураках, а в результате инициатива на короткое время оказалась в руках нескольких безответственных и самонадеянных истериков, и они развязали всеобщую войну, которой на самом деле скорее всего никто и не хотел, включая даже их самих. Обе мировые войны были в каком-то смысле недоразумениями и именно это должно нас устрашать больше всего.

 В-четвёртых, военные историки шаг за шагом обнаруживают, каким на самом деле нагромождением ошибок - как на фронтах, так и в тылу - была эта война. Никто к войне толком не был готов. Сражения и операции проигрывались и выигрывались в результате чудовищных глупостей и упрямства командования и по воле случая. Солдаты гибли тысячами совершенно бессмысленным образом. Скандально теперь выглядят не только немецкие карательные операции (английская бомбардировка Дрездена, например), особенно в конце войны. Лик войны в результате всё более скрупулёзных документальных реконструкций её повседневности выглядит всё менее героическим и всё более грязным и жестоким. И это относится ко всем её участникам: и тем, чья война была несправедливой, и тем, чья война была справедливой.

 Все эти ревизии идут сейчас полным ходом. Но через пол-века после войны и позже на передний план выходит уже не история самой войны, а всемирная история после неё. Теперь это ведь тоже - прошлое. Последние пол-века мир изменился до неузнаваемости. Как на эти перемены повлияла Война и её итоги? Хотя ответить определённо на этот вопрос очень трудно, если возможно вообще, избавиться от его постановки ещё труднее. Конечно, то что произошло потом, не обязательно произошло поэтому. И всё же напомним, что произошло после Войны.

 Необходимость ликвидировать последствия войны и предотвратить новую сильно подтолкнуло процесс глобализации (интернационализации). Сейчас с полным основанием считается, что этот процесс шёл довольно быстро до Первой мировой, и она его на время остановила. В таком случае можно считать, что после Второй войны он просто возобновился. Но это не просто так. Вторая война сама дала ему дополнительный толчёк. Во-первых, подняв на новый уровень самосознание его агентов. Процесс вступает в фазу самоорганизации и самогенерирования.

 Во-вторых, процесс обогатился крупными институциональными инициативами. Как прямой результат войны, возник целый ряд всемирных организаций - от ООН и международных финансовых структур вроде МВФ, ГАТТ (в будущем ВТО) до разного рода всемирных движений, породивших в конце концов целый рой НГО. Не просто обозначились, но и обрели институциональный скелет всемирное сообщество и всемирная экономика.

 

Впервые было осознано, что в единой всемирной системе процветание каждого зависит от процветания всех и наоборот. Особенно знаменательным был в этом отношении план Маршалла, обеспечивший восстановление экономики не только разорённых войной, но и побеждённых стран Европы. Военный грабёж и контрибуции исчезли из мировой практики.

 В ходе войны паровозами технического прогресса стали ядерная техника, ракетостроение и развитие средств коммуникации. Война несомненно стимулировала исследования в этих областях и особенно внедрение соответствующих знаний в жизнь.

 

Наконец, войны ХХ века дали мощный стимул пацифизму. Рост пацифистских настроений, в особенности в Европе, может быть, самый заметный положительный результат двух мировых войн. Как говорят, не была счастья - несчастье помогло.

 Нет оснований думать, что без Войны ничего этого не случилось бы. Траектория всемирной истории была сильно и давно задана.

 Но на исторические биографии разных стран война повлияла, хотя и в разной мере. США стали сверхдержавой, хотя они этого не планировали. Резко понизился геополитический статус всех европейских стран по отдельности - тоже против их воли и до того как их имперская энергия была бы исчерпана сама собой. Демонтаж колониальных империй ещё между войнами трудно было предвидеть и, если бы не вторая мировая, он мог бы надолго задержаться и принять существенно иные формы, о которых теперь можно только гадать.

 

В результате войн ХХ столетия наиболее резко изменились судьбы Германии и России. Рухнули претензии Германии на сверхдержавность и вместо неё в этой роли оказалась Россия. Россия в ходе ХХ века и двух его войн пережила головокружительный исторический зигзаг, который она только теперь начинает осознавать и переживать.

 

Начать с того, что война сильно изменила генофонд популяции (нации). Я вспоминаю, как пол-года назад я совершил смиренно-почтительное паломничество на мемориал советских солдат в народном парке Шёнхольцер Хайде (Берлин-Панков) и, читая, табличку с именем тридцатилетнего русского полковника, вдруг очень остро почувствовал, что здесь лежат люди, которые были бы солью российской земли, если бы их молодые жизни не были искусственно и жестоко пресечены в чудовищной мясорубке мировой войны. Если бы не война, в России жили бы другие люди и трудно избавиться от ощущения, что это была бы другая страна. Биологически и ментально - другая.

 

Далее, победоносная война остановила естественное послереволюционное политическое развитие в России и законсервировала полувоенную систему управления страной в режиме чрезвычайного положения, едва прикрытого конституцией. Гитлер, напав на СССР, фактически дал сталинскому режиму второе дыхание. Война и победа укрепили легитимность существовавшей в СССР власти. Глядя назад, теперь можно более или менее смело предполагать, что если бы не война и не военная победа, то нечто вроде "перестройки" произошло бы уже в 40-е годы. Такую возможность предполагает общая теория революций, и фактура советской истории свидетельствует о том, что дело к тому и шло. Историки несомненно будут теперь находить новые и новые подтверждения этому теоретическому представлению. Во что это всё вылилось бы в следующие 60 лет, сказать намного труднее

 

То, что Россия (СССР) оказалась в роли мировой сверхдержавы, стало для неё ловушкой. Эта роль была России не под силу с самого начала и, продолжая настаивать на этой роли, Россия с каждым годом только увязала в пороках своего структурно неадекватного общественного строя и подрывала своё ближнее будущее. Теперь, когда Россия теряет влияние в Восточной Европе и даже в бывших республиках СССР, становится очевидно, насколько иллюзорным было её сверхдержавие. Российское государство, соблазнённое военной победой над Германией, взяло на себя слишком много и поддерживало свой статус ценой благосостояния своих граждан. Рано или поздно пузырь должен был лопнуть.

 

Война и сверхдержавие также сильно повлияли на экономическое развитие России. Если они его не замедлили, то направили его по особому пути и создали производственную структуру, бесполезную для благосостояния обывателя и очень инерционную. Сейчас она известна как военно-промышленный комплекс. Её структурные пороки давно уже притча во языцех и не стоит тратить время на их перечисление.

 

Интереснее другая сторона дела. Война чрезвычайно усилила авторитет государства. Подготовка к войне, сама война и послевоенное восстановление создали впечатление экономической эффективности государственной плановой экономики. Как обнаружилось, позднее, это представление было поспешным обобщением очень специфического опыта..

 

Впрочем, не один Советский союз был дезориентирован. Немецкая военная экономика уже во время Первой мировой войны произвела на всех сильное впечатление. Тенденция к национализации и государственному регулированию экономики была повсеместной. Она повсюду усилилась в ходе второй мировой войны, исторически совпав с усилением социалистических и социал-демократических партий и вообще социалистических настроений, а также (на Западе) с укреплением влияния кейнсианской "экономики спроса".

 

Это всё бросается в глаза. Менее заметно, хотя, может быть, ещё важнее то, что война сформировала особую общественную элиту. Образцом советского руководителя стал военный директор - авторитарный тип менеджера, ориентированного на выполнение заданной цели любой ценой. Это была причудливая смесь бюрократа, приказчика («порученца»)  и авантюриста.

 

Влияние этой элиты к тому же оказалось более длительным, чем могло бы быть, если бы в советской системе был эффективный механизм сменяемости элиты. Его отсутствие до войны привело к частным радикальным устранениям верхнего слоя с помощью репрессий. А после войны, когда практика репрессий так или иначе прекратилась, общество впало в другую крайность. Начальники засиживались на своих местах, а, старея, теряли авантюристический элемент и превращались в чистых бюрократов, чья энергия  и изобретательность целиком уходили на то, чтобы создавать иллюзию успехов и своей незаменимости.

 

Всё это наводит на мрачно-беспокойную мысль, что победа в войне обошлась России не дешевле, если не дороже, чем сама война. Сейчас есть много крамольников, почитающих за доблесть утверждать, что лучше бы Россия войну проиграла. 

 

Вздор. Тут имела место гораздо более сложная парадокс-диалектика. Победа России в войне и её сорокалетнее пребывание в роли сверхдержавы во многом определелили общемировое развитие, которое теперь подхватывает и саму Россию. И очень можно думать, что без войны и сверхдержавия Россия не смогла бы двигаться в этом направлении.

 

Что если бы Россия войну проиграла? Нет, завоёванная Германией, Россия не была бы стёрта с лица земли, как этого якобы хотели Гитлер и его камарилья. До этого дело не дошло бы. Нацистский режим не просуществовал бы долго в том виде, какой он приобрёл к началу войны, даже если бы он победил в войне - особенно если победил бы. Но никаких радужных перспектив у России в этом случае тоже не было бы. Гитлер, глубоко уважавший имперский опыт Англии, думал о России как о германской Индии...

 

А если бы войны не было бы вообще, то России вполне могло бы грозить экономическое порабощение иностранным капиталом. Это сейчас транснациональные корпорации и международный финансовый капитал повсюду создают динамичные рынки и рабочие места, и все - от Гаити до Великобритании - лезут из кожи вон, чтобы привлечь иностранные инвестиции. А в первой половине ХХ века это было вовсе не так и империалистическая угроза не была выдумкой, а была совершенно реальной. Нынешний и совершенно другой мир возник в результате исхода второй мировой войны, то есть в сущности российской победы. Как мы говорили раньше, он наверняка возник бы и без этого, но существенно позднее. И место России в нём было бы иным. И вовсе не обязательно лучше, чем сейчас.  Скорее даже наоборот.

 

Конечно, можно думать, что если бы война не задержала в России процессы, начавшиеся в начале 90-х, то сейчас Россия была бы в том же положении, скажем, что Испания или Корея, на кого российская общественность теперь предпочитает ориентироваться. Но не следует забывать, что успехи Южной Европы и Дальнего востока с конца 60-х годов оказались возможны в результате итогов Второй мировой войны и последовавшей за этим холодной войны. Иными словами, судьба этих стран могла быть совсем иной, если бы Россия не победила в войне и не тащила бы на своих плечах 40 лет своё обременительное сверхдержавие. Да и сама Россия скорее всего разделила бы их судьбу.

 

Всё же важно хладнокровно понимать, что геополитическое отступление России не есть аномалия. Аномальной была послевоенная ситуация. Сейчас всё приходит в норму. Сожалеть об упущенных возможностях бессмысленно. Надо пользоваться вновь обретёнными возможностями. Никогда не следует жалеть о том куске, который был тебе не по зубам. Не надо зариться на чужое. Главное - не упустить своего. Россия становится и останется навсегда чем-то гораздо меньшим, чем она была к концу 60-х годов, но в результате победоносной войны ( и добавим - революции) она будет чем-то гораздо большим, чем была бы, если бы всего этого не было. Дорогой ценой, но в ходе ХХ века Россия ускользнула из уготованного ей предыдущими двумя веками исторического ничтожества.

 

Круглые годовщины окончания Второй мировой войны и победы в этой войне ещё долго будут важным элементом национального ритуала в Российско-Атлантическом мире (в остальном мире в гораздо меньшей мере). Что же будет отмечать, вспоминать и праздновать Россия в эти годовщины?

 

Для России победа в войне навсегда останется высшей точкой национальной истории. И по сравнению со всем остальным, что было до этого. И тем более по сравнению с тем, что ещё будет. Последнее в особенности потому, что эпоха национал-государств как агентов мировой истории кончилась для всех, включая Россию. Русский национальный легендарий без победоносной войны 1941-1945 года сильно оскудеет, и Россия не может себе позволить как-то тривиализировать или дезавуировать эту часть своей исторической жизни. Кое-кто настаивает, чтобы Россия это сделала. Латвия, например. Или польский президент. Или мистер пан Бжезинский. У них для этого нет никаких оснований - ни формальных, ни моральных.

 

Бжезинский, например, глубокомысленно пишет (в Уолл стрит Джорнэл) так: было бы лучше, если бы Россия воспользовалась торжествами по случаю 60-летия победы чтобы осудить сталинизм и своё полувековое господство в Восточной Европе. Тогда это означало бы примирение России и Восточной Европы, и Россия могла бы выиграть от этого как выиграла Германия от франко-немецкого примирения или немецко-польского примирения. Выглядит красиво, но на самом деле совершенно бессмысленно.

 

России теперь ставят в вину, что она в результате войны оказалась поработительницей Восточной Европы. Но Россия не нападала на Восточную Европу. Она вошла туда на плечах отступающего германского войска. В самой Восточной Европе были сильны социалистические настроения. Раздел с Гитлером Польши и Прибалтики выглядят более скандально, но это было сильно спровоцировано Мюнхеном и, несмотря на всю видимость сговора, это было в сущности началом войны между Германией и Россией, промежуточным её результатом. Если бы СССР не отторговал себе тогда Прибалтику и Галицию, их оккупировала бы Германия - как Австрию и Чехословакию. Хотели этого во Львове и в балтийских столицах? Пусть покопаются в своей памяти. Как минимум, эти общества были тогда расколоты пополам, если не предпочитали Россию. Балтийские страны в 1918 году отстаивали свою независимость не только и даже не столько от России, сколько от Германии.

 

Осуждать сталинизм можно по множеству других поводов, и совершенно непонятно, почему примирение Восточной Европы и России невозможно без признания Россией какой-то своей исторической вины. Не было никакой вины. Геополитическое влияние России в Восточной Европе - один из эпизодов европейской геополитической истории и не более того. Аналогия с германо-французскими и германо-польскими отношениями неоправдана. Германию из Франции и Польши выгнали. Россия из Восточной Европы ушла сама. Волею исторической судьбы она оказалась патроном Восточной Европы и той же волей перестала им быть.

 

Эти призывы к покаяниям да ещё именно в день Победы - элементарная дипломатическая бестактность, только бросающая тень на торжественный день. Они никому ничего не дают и совершенно ненужным образом наносят ущерб естественной национальной гордости России. 

 

Сказав всё это, мы должны однако признать, что торжества по поводу 60 летней годовщины окончания войны не могут ограничиваться только празднованием грандиозной победы в войне как пика российской истории. Другие аспекты этих годовщин столь же важны и, вероятно, со временем будут осознаваться даже как более важные.

 

Во-первых, победа над фашизмом блокировала опасную альтернативу мирового развития. Теоретически эта альтернатива не была бы навсегда, но на пару веков могла бы восторжествовать. И это было бы плохо - мы не можем себе позволить в этом сомневаться. Исход второй мировой войны определил облик модерна как эпохи либерализма и демократии. И он вывел Россию в этот модерн, хотя и с некоторой исторической задержкой.

 

Во-вторых, не чья-то победа, а Вторая мировая война сама по себе должна теперь вспоминаться как решающий исторический урок, исключающий подобное в будущем. Вот уже 60 лет Европа живёт в мире и каждые следующие 10 лет нам надлежит радоваться тому, что ещё 10 лет обошлось без войны. Конец второй мировой войны должен вспоминаться и отмечаться как день Мира.

 

Итак, 9 мая - это день Свободы и день Мира. Но одновременно это день великой российской Победы. Победы, которая в конечном счёте через ухабы и зигзаги выводит Россию из тёмного прошлого в эпоху Свободы и Мира. Так что - с днём Победы, дорогие товарищи!