Терроризм -- вандализм интеллигенции

10 лет назад я несколько раз в разных изданиях рассуждал о терроризме. Теперь после очередного теракта в Париже я извлекаю эти публикации из архива и помещаю в этом блоге. На этот раз эссей в «Новом времени» (август 2005 года). Сейчас я кое-что написал бы получше и мог бы кое-что добавить, но ничего исправлять не стал. Архив есть архив и к тому же в этом эссее нет ничего, от чего мне теперь хотелось бы отказаться, а подправлять текст можно до бесконечности. Я сделал в нынешней публикации только две оговорки (в тексте, в скобках).

В этом сочинении речь идет о мнимых и действительных различиях между войной, бандитизмом и терроризмом. Я начинаю с нескольких выдержек из эссея, чтобы дать представление о его содержании.

Терроризм возникает скорее там, где проблемы, которые террористы используют как предлог для своих интервенций, будут решены и решаются без них.

Статусная ущемленность, то есть униженность (иcламский вариант ihbat), оказывается хуже материальных лишений. Отсюда – ощущение безнадежности и поиски менее банальных способов компенсации. И отсюда же – вандализм.

Терроризм – вандализм интеллигенции.

исламский терроризм это еще один вариант вандализма интеллигентской маргиналии больших городов модерна или Запада как одного Большого города.

Телевидение – непрерывный парад эксгибиционистов.

Терроризм сам по себе и терроризм в комбинации с самоубийством оказываются системными элементами потребительского, информационно-телевизионного общества.

Экономический эгалитаризм может снизить уровень традиционной преступности и накал традиционной классовой борьбы между богатыми и бедными. Но не эта сфера неравенства порождает терроризм. С ликвидацией старых форм неравенства условия для терроризма становятся не менее, а более благоприятными.

Александр Кустарёв
Всемирная гражданская (первоначальная публикация еженедельник «Новое время» 14 августа 2005 года)
Кто такие террористы? Борцы за справедливость, «народные мстители» или морализирующие убийцы и грабители? Каковы их цели, и верят ли они в возможность достижения своей победы? Об этом в первой публикации

Терроризм именуют войной. Эту войну иногда именуют «третьей мировой», а иногда «четвертой мировой», намекая на то, что противостояние сверхдержав, именовавшееся «холодной войной», было в сущности «третьей мировой». Иногда всплывает более изощренное понятие: «мировая гражданская».

Сами террористы охотно с этим соглашаются. Им удобно и приятно думать, что они ведут войну. Они даже склонны называть ее «священной». Особенно исламские террористы – не единственные террористы в мире, но единственные, кто оперирует по всему миру.

В некоторых отношениях происходящее в самом деле похоже на войну. Но в то же время отличается от «нормальной» войны разительным образом. Поэтому, называя терроризм «войной», мы постоянно оговариваемся, что это, дескать, война нового типа. В самом деле, в этой войне нет регулярных армий, нет фронтов, и воюют друг с другом не государства и народы. В сущности, терроризм сводится только к одному из компонентов исторических войн. И то очень недавнему компоненту, оформившемуся как будто бы впервые во время похода Наполеона в Россию. Это – диверсионно-партизанская война.В свое время она лишь дополняла основную войну. Но вот теперь сама стала основной войной. Дополнительным элементом,

целесообразным или нет, выглядит скорее американский поход на Ирак.

Война – это террор

Легальность диверсионно-партизанской войны никогда не была безусловной. Генеральское лобби считало, что войну полагается вести по правилам, и пыталось диктовать эти правила. К генералам примкнули и оппортунистические пацифисты, вдохновлявшие идеологию «красного креста» (на самом деле и «полумесяца», о чем теперь почему-то все время забывают). Аргументы генералов быстро теряют свой вес, если когда-нибудь они вообще были основательны. Во-первых, есть все основания подозревать, что профессиональные военные просто защищали свою монополию и оправдывали собственное безжалостное поведение в отношении «нелегально» воюющих и подозреваемых в этом.

Сохраняет некоторый вес аргументация в духе Красного креста и Женевской конвенции. В духе этой философии возникло понятие «военные преступления», сыгравшее в свое время важную роль на Нюрнбергском процессе. Преступным считается, например, истребление гражданского населения. Этим не имеет права заниматься никто: ни армия, ни партизаны. Занимаясь этим, они превращаются в террористов.

Это выглядит на первый взгляд убедительным, но не для тех, кто готов на такие действия. Террористы (диверсанты) говорят, что они тоже взрывали бы военные объекты, если бы были технически способны их «достать». Но это не получается, а война должна продолжаться.

И вообще, все эти конвенции о «правильном» и «законном» ведении военных действий не стоят бумаги, на которой написаны. Все равно их никто не соблюдает. «На войне как на войне», тут все в равном положении, и никакие стандарты не удастся никому навязать. Когда корректный способ ведения войны становится невозможным или неэффективным, все некорректное становится корректным. Такова логика эскалации насилия. В ХХI веке проблематично не то, какие методы ведения войны законны и какие нет, а следует ли считать законной войну вообще.

И, наконец, соображение, не имеющее никакого отношения к тому, кто прав и кто виноват и на чьей стороне моральная правота. В прошлом войны велись между соседями. Была линия фронта. Был театр военных действий. Война была локализована, так сказать, «на полях войны». Более или менее. С течением времени все менее, но все-таки. Теперь другая эпоха. Линии фронта нет. Значит, нет и тыла. Где война, там и фронт. Любая военная операция оказывается диверсией. Стало быть, война и есть террор. Террор и есть война.

Что же, в морально-нормативном плане так оно, пожалуй, и есть. Но разница между терроризмом и войной обнаруживается в другой плоскости. Не в плоскости средств ведения войны, а в плоскости рациональных целей. Война ведется за победу, и эта победа определима в рациональных терминах.

В таком случае, если современный систематический исламский терроризм это война, то как представляют себе свою победу сами террористы? Чего, собственно, добивается «Аль-Каида»? Собственного мирового господства? Это кажется неправдоподобным, и это следует считать мифом, пока не появятся какие-либо признаки реалистичности такой стратегии.

Их пока нет. Тогда, может быть, исламизации всего мира? Тоже неправдоподобно. Бен Ладен вроде бы приглашает американцев обратиться в ислам, но это не воспринимается всерьез. У ислама можно обнаружить тенденцию к экспансии. Но она никогда не была абсолютным императивом, и нет оснований думать, что превратилась в абсолютный императив теперь. А если это и было бы так, то даже самым оголтелым фанатикам ислама должно быть ясно, что террором ислам не распространить. Если ислам и может рассчитывать на новое завоевание масс (а вероятность этого отнюдь не равна нулю), то это произойдет вопреки терроризму.

Грабь награбленное

Самоочевидная цель систематического терроризма в духе «Аль-Каиды» – посеять страх и хаос. Это подрывные действия. Это чистый негативизм. Можно подозревать (и так думают некоторые эксперты), что цель «Аль-Каиды» – дестабилизация мировой экономики. Это уже больше похоже на рациональную военную цель, но не более чем промежуточную. Конечная рациональная цель исламского терроризма, увы, ускользает от нашего любознательного и рационального сознания. Можно думать, что и агенты мирового исламского терроризма сами не знают, чего хотят.

Террор как диверсионная война с ограниченными целями, впрочем, вполне возможная вещь. На такую войну действительно были похожи действия ИРА (Ирландская республиканская армия), не случайно называвшей себя «армией». Как рациональные военные действия трактуют свои акции тамильские сепаратисты в Шри-Ланке. Чеченские террористы тоже могут настаивать, что они ведут войну, коль скоро они не претендуют ни на что, кроме «независимости Чечни». Войной считают свои действия палестинцы после эпизода в хевронской мечети (1994 год). Еще один пример – «Хезболла». Ее лидеры неоднократно заявляли, что они прибегли к терроризму только с целью изгнания израильских оккупантов из Ливана (1982 год). Конечно, «Хезболла» трактует «войну с агрессором» очень расширительно и пользуется любым поводом для утверждения, что «агрессия продолжается», но даже в этом случае их цели ограничены и рациональны.

Лицо чеченских террористов и «Хезболлы», и палестинских террористов, впрочем, расплывчато. До конца не понятно, за что они на самом деле борются. Иными словами, за их спиной может скрываться иррациональная сила тотального террора. И наоборот: они могут пользоваться этой силой для достижения собственных целей. В исламской зоне чистый терроризм часто переплетается с локальными конфликтами.

Но согласимся ли мы или не согласимся считать современный международный систематический терроризм продолжением «войны другими средствами», он, несомненно, представляет собой помимо этого и кое-что другое. С этой «другой» стороны, а точнее, с нескольких других сторон, мы на него теперь и посмотрим.

Терроризм – это неконвенциональная форма протеста, комбинирующая элементы целого ряда практик – изуверского морализаторства, разбоя, вандализма, мщения (возмездия).

Граница между разбоем и морализаторством всегда была сильно смазана. Уголовный мир сам отнюдь не лишен склонности к морализированию. Знаменитая американская максима «люди рождаются неравными, но мистер Кольт всех уравнивает», или образец воровского юмора «когда от многого берут немножко, это не грабеж, а простая дележка» и зловеще-марксистская формула «грабь награбленное» ясно указывают на двойную природу практики «экспроприации». Кто адепты этих доктрин – борцы за справедливость или простые грабители? Кем прикажете считать тех, кто принимает всерьез декларацию пресловутого лондонского улема Абу Хамзы, что банки грабить можно, потому что они все еврейские?

История революций переполнена персонажами, начинавшими как борцы за справедливость и затем превратившимися в простых бандитов. Много и обратных примеров, когда бандит трансформируется в революционера. Террорист – смешанный тип. В нем оба начала комбинируются органически. Террорист – сугубо морализирующий разбойник.

У практики протеста терроризм заимствует стратегию самооправдания(легитимизации). Она восходит к моралистической и естественно-правовой критике социальной несправедливости. Система, обрекающая большинство человечества на голод и нищету или, по меньшей мере, на крайнюю нужду и прозябание, осуждается как преступная и греховная и приговаривается к смерти.Весьма многозначительно, что сами нищие из своей среды террористов не выдвигали и не выдвигают. Нищие становятся разбойниками. Разбойник (благородный как Робин Гуд) и грабитель (неблагородный как Ванька-каин или Аль Капоне) не террористы. Они – перераспределители доходов там, где налоговая система и филантропия недостаточно эффективны.

А чем я хуже других?

Террористы – это те, кто выступает от имени нищих и угнетенных, но кто сам никогда в нищете не жил. Таковы, во всяком случае, философы и организаторы терроризма, если и не рядовые солдаты терроризма, хотя и среди последних жертв «абсолютного обнищания» не обнаруживается. Для философии и практики терроризма характерен, во-первых, гипертрофированный морализм; террористу очень важно думать, что его жертва свою судьбу заслужила. Простой бандит этим не озабочен.

Во-вторых, у террориста нет личной материальной заинтересованности; в случае бомбистов-самоубийц это наглядно и доведено до крайности. Если не считать их надежду попасть в рай своего рода материальным интересом.

В-третьих, для терроризма, в отличие от простого разбоя, обязательна, а не попутна и случайна (как у гангстеров) «мокруха»: фигура смерти – важнейший элемент теракта,

ориентированного на устрашение.

Все эти элементы выходят на передний план тогда, когда протест совершается не в зоне глубокого имущественного неравенства, а в зонах статусной фрустрации.

Таких зон в обществе много. В них концентрируются люди с обманутыми социальными ожиданиями, то есть те, для кого остаются недоступны желанные для них роли. Приведем два характерных примера.

Фатьма Аль Саид после покушения на двух израильских солдат объясняла свое поведение так: «это акт против оккупации, но я также хотела показать своей семье, что я не хуже своих братьев. Почему им можно ходить в университет, а мне нельзя?» Вафа Идрисс, первая палестинка-самоподрывница, была отвергнута мужем по причине ее бесплодия; в других случаях взрывали себя матери-одиночки, чей статус очень низок в исламском мире. Хотя женщин среди террористов все еще намного меньше, чем мужчин, их участие в практике терроризма в высшей степени показательно. Их статусная ущемленность в обществе наиболее очевидна и объективна. В исламском обществе особенно.

Другая глубоко фрустрированная группа – политические аутсайдеры. Интересно, что агенты морального протеста против неравенства, революционеры и террористы чаще всего преувеличивают масштабы бедствий нижних слоев общества и особенно преувеличивают нежелание общества покончить с социальными язвами. Общество, как системное образование, на самом деле всегда гомеостатически ориентировано на ликвидацию подобных проблем и просто слегка запаздывает с их решением в силу действия некоторых инерционных (нейтральных) механизмов. Если и когда общество не реагирует на эту сторону своей проблематики вообще или решает ее технически ошибочным и неуспешным образом, оно быстро распадается (впадает в хаос) само собой – без всякого терроризма. А если общество продолжает существовать, то это и означает, что в нем хорошо работает механизм, обеспечивающий приемлемый для всех компромиссный уровень «справедливости».

Терроризм возникает скорее там, где проблемы, которые террористы используют как предлог для своих интервенций, будут решены и решаются без них. Террористами становятся те, кто оказывается устранен от решения этих проблем и не может удовлетворить свои социальные и политические амбиции или своего, выражаясь словами поэта, «желанья славы и добра». Иными словами, те, кто не сделал политической карьеры – по причинам самого разного рода и отнюдь не всегда из-за отсутствия дарований, как предпочитает думать обыватель, склонный видеть в террористах просто обозленных неудачников. (Заметим, кстати, что, чем больше в обществе «неудачников», тем хуже общество и тем более обоснованы попытки его разрушить.)

Первопроходцы

Такой фрустрированный политический класс был в России начала ХХ века, когда появились признаки бюрократического реформирования российского общества сверху. Этот проект в конце концов не осуществился, и не вполне ясно, какую роль сыграл в этом террор, послуживший, по меньшей мере, поводом для отказа от важнейшего элемента реформы – демократизации и системы самоуправления. В исламском мире теперь фрустрирован политический ислам, оказавшийся неспособным провести органически исламскую модернизацию и уступающий место умеренно-религиозным и прозападным силам. Эти силы если и не проводят активной модернизации (как когда-то Ататюрк или шах Ирана), то пытаются контролировать модернизацию, идущую самотеком. Насколько они будут успешны в модернизации исламских обществ, мы не знаем. Ситуация очень похожа на российскую начала ХХ века, но и та ситуация для нас не слишком понятна.

Но так или иначе, а современное общество дестабилизируется не столько имущественным неравенством, сколько именно статусной фрустрацией. И это имеет очень серьезные последствия для решения конфликтов в обществе. Ни разбой, ни легальный политический протест не сулят выхода из состояния статусной фрустрации. Если ущемлено достоинство (амбиции) человека, то этого «добра» ни у кого не позаимствуешь. Деньги и барахло можно перераспределить. Счастье и честь в отличие от денег – субстанции неделимые и субъективные. Статусная ущемленность, то есть униженность (иcламский вариант ihbat), оказывается хуже материальных лишений. Отсюда – ощущение безнадежности и поиски менее банальных способов компенсации. И отсюда же – вандализм.

Практика терроризма имеет больше общего с вандализмом, чем с разбоем. Вандализм выражает отношение отчаявшегося индивида к системе. Индивид при этом не получает никакой материальной выгоды, но самовыражается и получает эмоциональную выгоду.

Бросание камней во время первой палестинской интифады – типичная вандалистская практика. Конечно, общество обманутых социальных ожиданий и блокированной социальной (вертикальной) мобильности чревато хроническим и масштабным

вандализмом. Но булыжник, как мы знаем с давних пор, это оружие пролетариата или палестинских гаврошей. Культурный человек не пойдет швыряться камнями и ломать телефонные будки. Он ищет более эстетических и впечатляющих форм вандализма. Терроризм – вандализм интеллигенции.

В вандализме силен элемент мщения. Обычай кровной мести легко трактовать как «варварский пережиток», но это неинтересная и бесполезная трактовка; она не дает ничего, кроме статусного удовлетворения тем, кто хочет напомнить самому себе, как он цивилизован. Явление, столь массивно присутствующее в современной жизни (под какой бы словесной маской оно ни выступало), не может считаться просто пережитком, несмотря на свое древнее происхождение. Акт мести имеет моральную санкцию в кланово-племенной среде с ее обычаем кровной мести. Там он привычен и ритуализован как обязанность; у него может быть сильный формально-рациональный элемент, поскольку кровная месть поддерживает паритет силы между кланами, но он имеет и аффективно-импульсивную природу. Импульс или синдром мщения наследуют в той или иной мере все фрустрированные группы и индивиды.

Фанатики парадоксов не боятся

Практика и культура терроризма вполне самостоятельна и может мобилизовать в своих интересах любые идеологии и религии. Включая, как это ни печально, даже идеологию пацифизма. Это доказывают сейчас сторонники «зеленого терроризма» и защитники прав животных. Их терроризм направлен, впрочем, исключительно на материальный ушерб, но это не обязательно всегда будет так. Фанатические протестные группы легко теряют способность к самоконтролю и без особого труда переходят к действиям, совершенно не предусмотренным их изначальными убеждениями. Фанатики не боятся парадоксов.

В разные времена в разных частях света к террору прибегали группы и индивиды самых разных конфессий и мировоззрений. Но совершенно очевидно, что в наше время главная агентура грубо-насильственных форм протеста, именуемых «терроризмом», находится теперь в исламском мире, и главная масса терактов совершается во имя Аллаха. Сосредоточимся теперь на этом историческом варианте терроризма.

Существует поэтому соблазн (и слишком многие его не избегают) считать терроризм имманентным исламу как религии. Ислам в этой версии выглядит как религия воинствующих фанатиков. В подтверждение этой версии привлекается

собственное изобретение ислама – концепция «джихада», а также некоторые прецеденты из социальной истории исламского мира – от первоначального распространения ислама в ходе завоеваний и покорений до практики «ассассинов».

Но подавляющее большинство ученых улемов (хранителей магистрального ислама) и благоразумных (посторонних исламу) экспертов ее отвергают. Священные тексты ислама, как и христианства, могут быть при желании истолкованы по-разному. А сопоставление истории ислама с историей христианства не дает христианству никаких моральных преимуществ. В сумме, пожалуй, даже наоборот. И магистральный ислам не перестает отмываться от насильственных действий своих единоверцев. Может быть, до сих пор он делал это недостаточно громко и настойчиво, но если исламский терроризм будет крепнуть, то и активность магистрального мирного ислама будет возрастать. Так, после лондонских взрывов (июль 2005 года) британские улемы официально объявили, что бомбисты-самоубийцы не считаются «мучениками».

По поводу магистрального ислама все довольно очевидно, но более того: терроризм вовсе не обязательный спутник исламского фундаментализма. Терроризм порождает маргиналия Западного общества или Всемирного общества. Это, конечно, «сырое» Западное общество, обремененное крупными реликтами и переходными формами. Это, так сказать, пограничье (как говорят американцы, «фронтир») вестернизации. Это Всемирное общество по западному образцу в процессе своего становления. Вестернизация – одна из сторон глобализации, и если видеть этот процесс как распространение западного образа жизни из центра на периферию, то ближайшая к центру периферия, переживающая острую фазу своей трансформации, и есть та наиболее дестабилизированная среда, где можно ожидать хронического вандализма (статусное унижение) и вооруженного сопротивления (угроза выживанию).

Александр Кустарёв
Всемирная гражданская (продолжение, первоначальная публикация еженедельник «Новое время» 21 августа 2005 года

В предыдущем номере «НВ» анализировались мотивы и цели террористов. Но какова социальная и психологическая среда, в которой возникает терроризм? И существует ли связь между этим явлением и современной цивилизацией? Об этом во второй публикации

Современная маргиналия всемирна. Ее всемирность лучше всего символизирует и выражает существование терроризма в Интернете: «Место встречи [террористов] не мечеть, а интернет-кафе. Здесь собираются выходцы из разнокультурных семей, нигде в одной культуре толком не укорененные, иногда с несколькими гражданствами; среди них – будущие террористы и самоубийцы. Мы видим здесь поразительный эффект «глокализации»: в той точке, где они находятся, находится и мир ислама, и, стало быть, они везде у себя дома, а их действия в силу этого «легитимны» (характерный пассаж из французского левого ежемесячника Le Monde Diplomatique; «глокализация» – соединение «глобализации» и «локализации») Исламский терроризм потерял связь с какими-либо государствами и с какой-либо территориальностью. Это, как уже давно подчеркивал авторитетный французский знаток политического ислама Оливье Руа, результат глобализации. Движение представляет собой комбинацию исламского возмущения и традиционного западного анархизма.

Взрывоопасная субкультура

Одним словом, исламский терроризм это еще один вариант вандализма интеллигентской маргиналии больших городов модерна или Запада как одного Большого города.

Марк Сейджмен обработал личные дела почти тысячи террористов и сообщает: 18% членов «Аль-Каиды» принадлежат к высшему классу, 54% – к среднему, 28% – к низшему классу. Лишь 17% имеют неоконченное среднее образование, 12% – среднее, 33% окончили колледж (еще 29% ходили в колледж), 9% имеют ученую степень.

Вопреки распространенному мнению, будто вербовка в террористические группы происходит в фундаменталистских исламских школах, лишь 10% террористов имели религиозное образование, все остальные – исключительно светское. Главный фигурант операции 11 сентября Мухаммед Атта по всем параметрам и биографии – вылитый Рахметов...

Терроризм – это субкультура. Это – специфическая среда и корпорация. Ее никто не создает. Она возникает сама. Мы мало что знаем об этой среде, поскольку она крайне непрозрачна, но кое-что знаем или можем с полным основанием подозревать.

Террористическое подполье населено разными персонажами. Там подвизаются всякого рода отверженные, десперадос, профессиональные уголовники, сексуальные маньяки (садисты), хулиганы с политическими амбициями, но и философствующие имморалисты, склонные к экзистенциальному экспериментированию, виртуозы религиозного переживания, неконвенциональные харизматики, а также военно-спортивные инструкторы, консультанты по пиару, теневые юристы и агенты теневой экономики, а кроме того, еще и двойные агенты – им всем находится там работа.

С недавних пор в этом ноевом ковчеге появилась еще одна фигура – это террорист-самоубийца, шахид, самоподрывник. Это дает новую пищу для обсуждения терроризма, потому что поведение этого персонажа требует дополнительных рационализирующих объяснений. А в ходе поисков этих объяснений обнаруживаются и новые неожиданные аспекты терроризма как системного явления.

Тяга к смерти

Российский специалист И. Сундиев, обсуждая практику самоподрывников, замечает: «...большая часть подобных террористов представляет собой просто живых носителей

взрывчатки, не подозревающих о своей судьбе». И.Сундиев (надо думать на основании известных ему фактов) считает, что организаторы террора при этом используют «психохимические» средства, когда-то разработанные спецслужбами, а теперь попавшие в руки террористам или даже переданные им вполне сознательно.

Если это так, то фигура самоподрывника становится совершенно неинтересной. Это – наркотизированный дебил и ничего больше.

Проверить эту конспираторную теорию очень трудно. Самоубийца взрывает себя, и его уже ни о чем не спросишь. Пока неудавшиеся самоподрывники не сообщили следствию ничего, что указывало бы на применение этого метода. Это, конечно, никак не доказывает и того, что наркотизирование не применяется. Но в ожидании недвусмысленных свидетельств широкого применения этого метода (заверения «знающих» людей, что им это достоверно известно, не есть такие свидетельства) мы должны исходить из того, что самоподрывники – это индивиды с особым складом характера и находящиеся в особом психическом состоянии – сами по себе. По крайней мере часть из них. Очень важно также помнить, что латентных самоподрывников на порядок больше, чем реально пошедших на этот акт. Как бы мало индивидов ни взорвали себя, тех, кто «балуется» этой идеей, много-много больше. Социологически и психологически интересны именно они. Если заговорщики и наркотизируют исполнителей, то их набирают скорее в этой среде, а не среди умственно отсталых.

Потенциальных самоубийц какие-то целеустремленные люди могут отыскивать и мобилизовывать для своих целей, как было сделано с несчастным Кирилловым в знаменитом пассаже из романа Достоевского. Кстати, тема поисков и вербовки исполнителей – почти непременный элемент романов о терроризме: от «Секретного агента» Джозефа Конрада до «Занзибара» Джайлса Фодена (реконструкция подготовки взрывов американских посольств в Кении и Танзании).

Теракты с участием самоподрывников предполагают соединение тяги к смерти с акцией протеста. К счастью для агентов терроризма, есть люди, меньше других боящиеся умереть. Также люди, склонные к риску больше, чем другие. И люди, склонные к экзальтации (религиозной или нет), толкающей их на необдуманные и безответственные поступки. Еще больше таких, кто более или менее регулярно и относительно легко начинает думать о смерти как о выходе из трудного положения. Наконец, есть и маниакальные суицидалы.

Психологические интерпретации террористов и самоподрывников очень тривиальны. Психологический профиль террориста-самоподрывника рисуется с помощью таких понятий, как истерия, мания величия, нарциссизм, и целого роя более метафорических понятий, заимствованных из психоанализа, глубинной психологии и подобных сфер спекулятивного «знания».

Экзальтация и тяга к смерти, однако, не постоянные величины и зависят от обстановки-атмосферы. Эту атмосферу, как мы уже говорили, рутинно определяют как атмосферу

«несправедливости». Но этого мало. Несправедливость есть всегда и везде, и, как правило, в этой атмосфере люди вполне могут сосуществовать. Их недовольство друг другом вовсе не обязательно и даже вообще, можно сказать, почти никогда не перерастает в разрушительную и саморазрушительную агрессию. Терроризму и самоубийству благоприятствуют атмосфера смерти, атмосфера унижения, атмосфера гедонистического потребления и атмосфера нарциссизма.

Реванш правоверных

Атмосфера смерти. Ее классический вариант – война. На войне, как говорил поэт, «вправду стреляют» и смерть повседневна. Вместе умирать легче. К смерти привыкают, с ней смиряются. А некоторые люди в постоянной тени смерти, наоборот, возбуждаются и ищут смерти – по меньшей мере подсознательно. Это – так называемые «сорви-головы», «герои».

Александр Матросов, например. Обвязавшие себя гранатами и бросающиеся под танки. Диверсанты в тылу врага, произносящие классическую фразу: «Вызываю огонь на себя». Крайний вариант такого героизма – знаменитые японские камикадзе, систематично готовящие себя к самоубийству.

В условиях, когда смерть рядом, уж если умирать, «так с музыкой». Возрастает авторитет мученичества. Жертва предпочтительна этой низкой жизни. Сообщается, что четверть подростков в Газе мечтают о жертвенной смерти. Это – результат фрустрации от бесплодного мелкого вандализма. Что еще может сделать тот, кто хочет продолжать войну, но не адекватно вооружен? Только обвязаться гранатами и взорвать себя вместе с противником. Апологеты или по крайней мере симпатизанты терроризма как войны, да еще справедливой, не устают обращать внимание на колоссальное военно-техническое превосходство противника.

Эта обреченность усугубляет униженность побеждаемых. Мы говорили об унижении уже раньше, но в широком плане как о статусном унижении социальных групп или целых обществ. Теперь скажем кое-что о дополнительном и сознательном унижении тех, кто свое изначальное унижение пытается компенсировать. Пример такой политики унижения – продукция Голливуда.

Голливуд прежде всего, конечно, паразитирует на терроризме, но не только. Он внушает публике, что опасность за каждым углом, и сильно раздувает авторитет профессиональных охранников закона и порядка. В конце концов, как говорил Оруэлл, мафия закона (система) оказывается сильнее, чем мафия преступности (воровской закон, террористы). Чекисты начеку. ЦРУ не спит. ФБР не теряет бдительности и разит наповал.

Вся эта киномифология бросает вызов террористам. Она унижает их, изображая не только мерзкими психами и садистами или скрытыми проходимцами. Она изображает их слабыми и неумелыми. В кино они всегда терпят поражение (в 2015 году я думаю, что фактура и моралите антитеррористических сериалов изменились, пример – сериал «Родина», о чем я писал года три назад в «Новой газете»). На этот поклеп террористы отвечают акциями 11 сентября в Нью-Йорке, мадридскими или лондонскими взрывами или постоянными взрывами в Израиле и теперь в Ираке. Знай наших, неверная собака, гяур.

Парад эксгибиционистов

Мы живем теперь в атмосфере самозабвенного и агрессивного нарциссизма. Эту атмосферу создает телевидение, поскольку оно показывает нам самих себя. Главные персонажи телевизионной культуры – нарциссисты. И нарциссистов телевидение делает главными героями нашего времени. Они как объекты имитации становятся главными бациллами всеобщего нарциссизма.В старой культуре нарциссизм считался постыдным свойством и не помогал социальному продвижению фигуранта, а скорее мешал ему. Теперь все не так. Мало кто своего нарциссизма теперь стесняется, а кое-кто им уже даже бравирует.

Телевидение – непрерывный парад эксгибиционистов. (Сейчас в 2015 году мне кажется, что в этом пассаже я несколько легкомысленно употребляю понятия «нарциссизм» и «эксгибиционизм» как синонимы, что не совсем корректно, хотя и объяснимо, но мне теперь недосуг пускаться в трудные рассуждения на эту тему) В этом параде есть лидеры. Главная группа лидеров – знаменитости. Их эксгибиционистская энергия кажется неисчерпаемой. Пассивному телезрителю теперь от них некуда деваться.

Другая группа – телеведущие, превращающие политические дебаты в развлекательное шоу. Этот шутовской хоровод, напоминающий вечеринки с затейником на советских плебейских курортах, мозолит нам глаза круглые сутки. В России особенно много политических и культурных «ток-шоу» и дискуссий. Их беспредметность, стерильность и избыточная театральность бросаются в глаза. Сразу видно, что это почти исключительно «личный перформанс», а не «общественный дебат». Уже только ленивые телекритики не язвили по этому поводу. Между тем это чуть ли не единственный институт, порожденный «свободой слова» в России после перестройки.

Еще один передовой отряд нарциссистов – корреспонденты, чьи образы раздуваются благодаря их слиянию с той фактурой, которую обыватель получает из их рук и уст под видом информирования. Особенно военные корреспонденты. Они позируют на фоне танков и разрушений в бронежилетах и касках, произнося при этом многозначительные банальности. Они эксплуатируют устойчивые представления публики об особом героизме и благородстве военного корреспондента. Ведь они – вместе с войсками, на линии огня, там, где рвутся снаряды. Чушь собачья. На войне теперь смерть каждого солдата – скандал.

За этими передовыми отрядами следует теперь, как и полагается в демократическом обществе, весь народ. Толпа идет через ворота «реал-телевидения». Идея «реального

телевидения» имеет несколько корней. Во-первых, человеческое тщеславие. Мы все помним, как персонаж комедии говорил: сообщите государю-императору, что на свете живет Добчинский. Заветное желание Добчинского – обрести известность. Прямой наследник Добчинского – Энди Уорхол. Он обещал каждому кусочек славы. Заметим, не автомобиль, не ящик пива, не пакетик акций или презервативов, не пайку травки и даже не орден Знак почета, а каждому сам почет, или, как он выражался, «пятнадцать минут славы» – не чего-нибудь, а именно «славы». Можно ли считать, что «желание славы» вечное и общечеловеческое желание, пусть решают фрейдисты. Но это и, несомненно, свойство «урбанизированного провинциала». Телевидение, сомкнувшееся с сетью, дает, наконец, каждому то, что обещал всем скорбноголовый вундеркинд и цыганский барон Мышкин – переселенец из Закарпатья в Манхэттен Энди Уорхол. К терроризму его «пятнадцать минут» имеют не меньшее отношение, чем к поп-дизайну.

Телетерроризм

Устами Энди Добчинского, впрочем, говорило не только человеческое тщеславие, но и благородная идея равенства. Каждому четверть часа славы. Раньше говорили иначе: например: каждая кухарка будет способна управлять государством; или: землю попашет, попишет стихи. И вот наконец: каждого покажут по ящику. То все были наивные мечты. Последний вариант оказывается теперь абсолютно осуществим и предпочтительнее всех остальных.

Это не «заговор нарциссистов». Злого умысла тут нет. «Талантам» просто нравится быть на виду, нравится, что на них все смотрят и говорят о них, отождествляют себя с ними, подражают им. Но «поклонникам» со временем становится мало пассивной роли. Они тоже хотят, чтобы их показывали. Так возникает культура, где доминируют нарциссизм и эксгибиционизм.

Связь между телевизионностью массовой культуры талантов и поклонников с терроризмом недвусмысленно символизирует коллизия, когда телевидение сообщает о терактах и затем муссирует их, имитируя (симулируя) анализ. Нарциссизм шахидов и нарциссизм телефигурантов сливаются, и это дает синергетический эффект.

Перемещение жизни в «ящик» имеет и еще более глубокое отношение к культуре терроризма и самоубийства. Телевидение притупляет в человеке ощущение реальности. Телезритель путает то, что происходит в жизни, с тем, что происходит на телеэкране. Это ведет к его инфантилизации и дезориентации, мешающей ему реалистически оценить последствия своих действий. Грубо говоря, выросший в этой атмосфере человек может пойти на самоубийство, не отдавая себе отчета в том, что он после этого перестанет жить. Телевидение усиливает в человеке веру в то, что возможна «жизнь после смерти».

Очень возможно, что оно меняет в сознании тех, кто верит в рай, образ рая. Рай может быть в их представлении таким местом, где они целый день смогут видеть самих себя на телеэкране.

Если это все так, то у нас есть все основания для пессимизма. Терроризм сам по себе и терроризм в комбинации с самоубийством оказываются системными элементами

потребительского, информационно-телевизионного общества. Они порождение конформизма, а не нонконформизма, как может показаться под впечатлением их эпизодичности (относительной редкости) устрашающей эмоциональной эффективности и кажущейся исключительности персонажей этого кровавого театра. Никакое смягчение неравенства в материальном смысле его не сможет искоренить. Экономический эгалитаризм может снизить уровень традиционной преступности и накал традиционной классовой борьбы между богатыми и бедными. Но не эта сфера неравенства порождает терроризм. С ликвидацией старых форм неравенства условия для терроризма становятся не менее, а более благоприятными.