Первая мировая война Виновность Русская Мобилизация Цели России в войне

Александр Кустарев Alexander Kustarev

барон М.Ф. Шиллинг
А.П..Извольский

В этом блоге публикуются материалы к историографии Первой мировой войны, по преимуществу трудно доступные для изучающих эту тему. Сейчас – два фрагмента. Первый -- короткий фрагмент из книги Гарри Элмера Барнса «Генезис первой мировой войны». В нем Барнс оценивает главные, по его мнению в его время фактурные и фактографические публикации о российской всеобщей мобилизации. Г.Э. Барнс – долгое время лидер американских ревизионистов в интерпретации как Первой так и Второй мировой войны. Изгнан из магистральной историографии -- во вред делу.

Вторая публикация (следует за первой) -- фрагмент из послесловия Штиве (или Штифе – Stieve) к изданной им по заказу МИДа Германии (уже Веймарской) корреспонденции российского посла в Париже А.П. Извольского. Это 4 тома под общим названием Der dipolomatische Schriftwechsel Iswolskis 1911-1914. Berlin 1924

Главный источник, собранных в этом издании документов – «Материалы по истории франко-русских отношений 1910-1914», изданный в Москве в 1922 году. Это собрание дополнено материалами из двух других публикаций: « Un Livre noire ». Diplomatie d’avant-guerre d’apres les document des archives russes (Preface par Rene Marchand) Paris, 192?  и Siebert B.W. von. Diplomatische Aktenstuecke zur Geschichte der Ententepolitik der Vorkriegsjahre Bеrlin-Leipzig 1921 

К 4-м томам примыкает еще один том, не названный 5-м томом, но под тем же общим заглавием, за которым следует уточнение «Iswolski im Weltkriege. Der dipolomatische Schriftwechsel Iswolskis Aus den Jahren 1914-1917. Neue Dokumente aus den Geheimakten der Russischen Staatsarchive Berlin 1925. По словам Штиве, почти все помещенные в этом томе 308 документиов до этого не публиковались и переведенны с оригинала. Вот к этому тому сам Штиве и написал послесловие, фрагмент которого и переведен на русский..

Штиве, обсуждая цели Франции и России в войне, ограничивается цитированием некоторых писем Извольского и к Извольскому. Его собственный текст в основном состоит из повторения этих цитат. Аналитической ценности он не имеет. У него только одно достоинство, но серьезное. Он удобен  как своего рода путеводитель по коллекции документов. Документы пронумерованы и, цитируя их, Штиве указывает их нмера.  

Я пока воздерживаюсь от возможной контекстуализации и интерпретации этой

коллекции документов и от оценки их важности (релевантности) для темы «цели в войне», но уже сейчас разумно сделать одно предупреждение. Все эти документы относятся ко времени после 1-го августа 1914 г., и, таким образом, в них называются цели в войне, сформулированные уже в ходе самой войны, и это не совсем (или даже совсем не) то же самое, что цели, определившиеся еще до войны. Скорее всего это были те же самые цели, и они, кстати, вполне известны, но интересно, в какой мере они были формализованы в госуарственных установлениях или хотя бы интернализованы правящей элитой. Эта тема, как мне пока кажется, слабо разработана. Некоторые недавние исследования (о них позднее) наконец-то обратились к ней после десятилетий, когда в центре историографии Первой мировой войны были исключительно цели Германии. Теперь очередь России, Франции и Англии.

Эта публикация не имеет никаких других целей, кроме введения в оброт на русском языке материалов, которые, кажется, до сих пор игнорировались. Даже в России, где значительная часть документов, воспроизводимых в коллекциях Фридриха Щтиве и Рене Маршана, на самом деле были первоначально обнародованы. Штиве в конце своего обзора мельком замечает, что сам Извольский артикулировал эти цели и раньше, но его обзор сделан только на основании документов военного времени , и, вероятно, было бы целесообразно поискать релевантные для этой темы детали в довоенной корреспонденции Извольского.

Ну а теперь два фрагмента по очереди.

  

Barnes H.E. The Genesis of the World War  NY 1926,  pp 725-726

Для обсужден,ия виновности России в войне самые важн,ые из опубликованных до сих пор материалов это дневник барона Шиллинга [1] и работа Добророльского о роковой российской мобилизации в 1914 году [3], мемуары российского военного министра Сухомлинова [3], немецкое полное издание корреспонденции Извольского с анализом, сделанным ее издактелем профессором Штиве [4], и мон,ография профессора Гюнтера Франтца (Guenther Frantz) [5].

Барон Мориц Фабианович Шиллинг был в 1914 году начальником канцелярии российского министерства иностранных дел. Его дневник содержит детальную информацию о событиях и политических решениях в ходе исполнения приказа о фатальной всеобщей мобилизации. Интересное предисловие к нему написакл Сазонов, но даже оно не может опровергнуть (explain away) обвинения в адрес правительства за его действия и решения в этот период. Важная работа Добророльского показывает, как целеустремленны и последовательны были приготовления Петербурга к войне с того самого момента, когда генеральному штабу и правительству стали известны условия австрийского ультиматума Сербии. Он показывает, что во всех практических отношениях война – для российских милитаристов – началась 24-го июля, и что детали царских приказов, их отмены и возобновления имели более дипломатическое значение, чем военное  Добророльский откровенно признает, что приказ о российской всеобщей мобилизации был реальным началом Мировой войны и что русские полностью отдавали себе в этом отчет. Вот его собственные слова относительно окончательного приказа о всеобщей мобилизации: «Это означало, что пути назад нет. Этим шагом автоматически начиналась война. Теперь (рано вечером 30-го июля) процесс стал необратим. О приказе уже знали во всех больших городах нашей огромной страны. Изменить ничего было нельзя. Пролог великой исторической драмы начался».

Работы Добророльского, Франтца, Шиллинга – незаменимый источник сведений по интенсивно обсужаемой проблеме настроения (attitude) и действий царя во время кризиса в ходя принятия решения о мобилизации.

Мемуары Сухомлинова содержат много известных лишь ему самому подробностей касательно дипломатической и военной обстановки в России в июле 1914 года, но из-за пресловутой репутации автора очень трудног понять, насколько заслуживают доверия любое его высказывание. Впрочем, из его работы, так же как из работы проф. Франтца, видно, что в последний момент у Сухомлинова сдали нервы и верх одержали твердо намеренные воевать Сазонов, Вел. Князь Николай Николаевич и Извольский. Корреспонденция Извольского содержит очень обширную коллекцию свидетельств того, что именно он больше чем кто-либо в России несет ответственность за европейскую войну, в которой согласно его планам, России предстояло реализовать свои амбиции на Ближнем востоке.  Наиболее важные работы о виновности России в развязывании Мировой войны это, вероятно, исследование проф. Штиве о сотрудничестве Извольского и Пуанкаре вплоть до 1914 года, и замечательная книга проф. Франтца о действиях и политических решениях России во время июльского кризиса 1914 года. Работа Штиве, к счастью, появилась в английском переводе. 

[1] В IV томе «Красного Архива» за 1923 г. была опубликована «Поденная запись»,

которая велась в министерстве иностр. дел в дни так называемого «кризиса» 1914 г.

[2] S. Dobrorolskii. Die Mobilmachung der Russischen Armee 1914/ Berlin 1922.

[3] В.Сухомлинов. Воспоминания. Берлин 1924, М-Л 1926. из-во Харвест 2005. V.Sukhomlinov. Erinnerungen. Berlin, 1924

[5] G. Frantz.Russlands eintritt in den weltkrieg : der ausbau der russischen Wehrmacht-und ihr Einsatz bei kriegsausbruch Berlin1924.

[6] F.Stieve (Hrsg) Der dipolomatische Schriftwechsel Isvolskis. 1911-1914 (1914-1917) FrieBerlin, 1924, Fr.Stieve/ Isvolsky and the World War: based on the documents recently published by the German Foreign Office/ Allen and Unwinn, 1926

ххх

Фридрих Штиве. Цели Франции и России в войне 1914-1918 гг.

                                                         Цели войны

--245--

Публикуемые теперь новые материалы, как и вообще вся дипломатическая корреспонденция Извольского перед началом Первой мировой войны, в первую очередь касается российско-французских отношений. Она, таким образом, позволяет лучше разгядеть намерения обеих стран. Разумеется, как нам уже приходилось не раз подчеркивать, многое все еще остается тайной, поскольку в документах зияют значительные пробелы. Используя то, что опубликовано, мы все равно продвигаемся в темноте от одной вспышки света к другой более или менее наощупь в пространстве, которое целиком нам не видно. И все же попытаемся воспользоваться тем, что есть, чтобы составить представление о целях Парижа и Петербурга войне. Очевидно, что именно это позволит лучше понять самое существо великого европейского противостояния.

Взглянем сначала на французскую сторону !

5-го августа, спустя всего 2 дня после того, как Германия объявила войну Франции, Извольский сообщал министру иностранных дел [в Петербурге], что правительство [Французской] Республики  ведет переговоры о присоединении Италии к Антанте также и от имени России, и что Италия при заключении мира [в случае победы в войне] получит области Трентино и Валона. К последнему пункту было однако добавлено: «без обратного действия относительно французских национальных требований». В той же телеграмме Извольский сообщает, что он просил разъяснений этой формулы, и согласно разъяснению Думерга она подразумевает, что «Франции в любом случае гарантируется возвращение Эльзаса и Лотарингии». И во вступлении к своему ответу [Извольскому] французский министр иностранных дел указывает, что это разъяснение согласовано с президентом Пуанкаре и премьер-министром Вивиани (330) В телеграмме от 7-го августа Извольский также сообщает о предложении Думерга «дополнить клаузулу о национальных требованиях Франции требованиями России и Англии» (45). Из этого можно заключить, что с самого начала войны Париж намеревался полусить обратно Эльхас-Лотарингию, то есть в первый же час якобы оборонительной войны Париж думал о расширении собственной территории.

--246--

Вскоре после битвы на Марне, как мы уже видели, один ысший российский военачальник опасался, что «француская армия устала от войны и уже не в состоянии продолжить наступление, которое обеспечило бы возврат потерянных в 1871 году областей» (214). Может быть, в связи с этими опасениями Сазонов поручил своему посланнику на Сене 27 сентября «совершенно частным образом»  разузнать, «каковы будут требования Франции» (219). Извольский выполняет это поручение , как он сообщает 13-го октября, во время разговора с Делькассе – премником Думерга на посту министра иностранных дел. Хотя Делькассе сделал оговорку, что «сейчас еще слишком рано делить шкуру медведя, и он пока избегал обсуждать этот предмет со своими коллегами», он считает, что между союзниками полезно своевремнно обеспечить полную ясность на этот счет и что по его убеждению «между Россией, Англией и Францией никакого расхождения во мнениях быть не может». Затем [в сообщении Извольского] говорилось дословно: «Он сам (Делькассе) очень часто и совершенно открыто говорил с ним (Сазоновым) и мог убедиться в полном совпадении взглядов России и Франции по поводу целей [в войне]. Сама Франция не стремится ни к каким территориальным приобретениям в Европе, кроме, разумеется, возврата Эльзас-Лотарингии. В Африке она также не стремится ни к каким территориальным завоеваниям и удовлетворится ликвидацией последних остатков соглашения в Альхесирасе и уточнением некоторых гоаниц между колониями. А далее, главная цель Франции – и ожидается, что все три союзных державы будут в этом полностью солидарны – это уничтожение Германской империи и предельно возможное военное и политическое ослабление Пруссии. Было бы крайне желательно зобиться, чтобы отдельные немецкие государства были бы сами в этом заинтересованы. Но о деталях будущего устройства Германии пока говорить еще слишком рано» (224). В более поздней телеграмме Извольского уточняется: «При этом Делькассе, напоминая о переговорах в 1913 г в Петербурге, настоятельно просил Вас обратить внимание на то, что требования и пожелания Франции с тех пор остались неизменными за исключением непреклонного намерения покончить с политической и хозяйственной мощью Германии. Это необходимо в силу сложившейся теперь конъюнктуры, в особенности вступления в войну Англии,

--247--

и французское правительство хочет достичь этой цели, поскольку держится мнения,  что это важно не только для Франции, но и для других государств и даже для всего мира» (225).

С первого взгляда видно, что приведенные отрывки вногозначительны во многих отношениях. Начать с того, что Делькассе уже в 1913 г «очень часто и совершенно откровенно» говорил с российским министром иностранных дел о целях Франции и России в войне. Известен он был тогда как преемник Жоржа Луи, посла Республики в Петербурге. Уже когда великие державы нашего континента жили друг с другом в мире, французская сторона намеревалась взять обратно Эльзас-Лотарингию! На основании этого первого наблюдения можно заключить, что конфликт, якобы навязанный [Франции] нападением Германии летом 1914 года, предусматривался задолго до этого и понимался как конфликт с целью территориального захвата. Когда стороны взялись за оружие и в виду того, что Францию поддержала Британия, был сделан еще один важный шаг. Главной целью, как мы видели из приведенной корреспонденции, стали «ликвидация Германской империи и предельно возможное военное и политическое ослабление Пруссии, что совпадает с выраженным в другой телеграмме «непреклонным намерением» «уничтожить политическую и хозяйственную мощь Германии» в другой телеграмме.  Как это задумано сделать, доcтаточно ясно. Указывается, например, что нужно добиться, чтобы «отдельные немецкие государства были бы сами в этом заинтересованы». Другой пример: в приложении к первому из приведенных нами документов, где говорится о «будущем устройстве Германии» сказано, что Англия, вероятно, будет требовать восстановления независимого Ганновера», а Дания должна получить обратно Шлезвиг-Гольштейн (224).  Все это уже выглядит как набросок большого плана расчленить Германскую империю, то есть полностью разрушить то, что виделось как судьба на протяжении новейшей [немецкой] истории.

После этого мы долго не сллышим [от Извольского] ничего. Только из документа от 12 фивраля 1917 года (о нем подробнее позже) мы узнаем, что в телеграмме от 9 марта 1916 года российское правительство «предоставило Франции и Англии полную свободу в определении западных границ Германии» Здесь начинается путь, в конце которого действительно твердое

--248--

согласование французских и российских целей в войне.

Согласно тому же документу от 12 февраля 1917 года Думерг на аудиенции с царем сообщил ему о желании Франции «по окончании нынешней войны вернуть Эльзас-Лотарингию и обеспечить особый статус Саарской области, затем добиться политического отделения областей по левому берегу Рейна от Германии и территориально организовать их (auf einer besonderen Grundlinie zu organisieren ) так, чтобы Рейн мог стать надежной стратегической границей в случае немецкого нападения» (303).

В ноте российского министра иностранных дел Сазонова французскому послу в Петербурге от 14 февраля 1917 года французские требования были зафиксированы следующим образом.

(1)                 Эльзас-Лотарингия возвращаются Франции

(2)                 Границы этой области будут расширены по меньшей мере до границ бывшего герцогства Лотарингия и обозначены по проекту французского правительства с учетом всех стратегических надобностей, то есть так, чтобы Лотарингские железорудные месторождения и Сааарский угольный бассейн оказались включены во французскую территорию.

(3)                 Остальные левобережные области, принадлежащие теперь Германской империи, должны стать автономным и нейтральным государством. Всякая их политическая и хозяйственная зависимость от Германии должна быть ликвидирована.

(4)                 Левобережные области, не включенные во французскую территорию, должны оставаться автономными и нейтральными государствами и под французской оккупацией до тех пор, пока враждебные Империи не выполнят до конца все условия и гарантии, предусмотренные мирным договором» (305)

Здесь в одном аккорде мы слышим все ноты, прозвучавшие до сих пор. Во главе угла мы видим здесь Эльзас-Лотарингию, границы которой проведены не только по этнографическим, но по хозяйственным и стратегическим соображениям. Затем следует план раздробления Германского Рейха, во всяком случае та его часть, которую Франция была бы в состоянии осуществить собственными силами: левобережные области должны быть отделены от Германии, стать политически и хозяйственно независимы от нее. Подлинные намерения [Франции] тут ясны как день: далеко идущее

--249--

ослабление противника в комбинации с максимальным расширением своей территории и сферы влияния. Таковы были цели, которые преследовала Франция.

Теперь Россия. Были и у нее такие же ясные цели? Посмотрим, что говорят документы !

10 августа, согласно депеше Извольского, помощник политического директора французского министерства иностранных дел Понсо обсуждал с российским послом позицию Турции. Француз высказал мнение, что поведение Порты в первую очередь определяется уверенностью в победе Германии и страхом, что Россия намерена захватить проливы и Константинополь. Далее мы читаем: «Понсо полагает, что Константинополю нужно, с одной стороны, открыть глаза и объяснить, что преимущество, наоборот, на стороне Антанты, а, с другой стороны, успокоить Турцию, дав ей некоторые гарантии по поводу наших [то есть tроссийких - АК] намерений».

Две части этого высказывания противоречат друг другу, что очень показательно. Помочь Турции реалистически оценить ситуацию – это сказано всерьез. А гарантии по поводу Дарданелл – совершенно очевидно (zweifellos [именно так --АК]) не может быть принято всерьез. Это следует из заключительной части телеграммы, согласно которой тот же Понсо дал понять, что «было бы полезнее (в предвидении победы) отнести Турцию к лагерю наших противников, чтобы таким образом потом с ней покончить(69). В телеграмме, посланной на следующий день, Извольский подводит этому итог, сообщая, что министр иностранных дел Думерг тоже советует успокоить Порту, дав ей гарантии неприкосновенности ее территории, что, однако, не лолжно помешать России «решить вопрос о проливах после оончания войны по своему усмотрени» (82). Из этих документов совершенно ясно, что с самого начала мировой войны захват царизмом Дарданелл рассматривался как свершившийся факт. Симметрично захвату Эльзаса-Лотарингии в этом и состояла цель великой славянской державы.

Теперь в высшей степени интересно помотреть, какую позицию в этом вопросе занимал Сазонов.Сначала он внимательно наблюдает ха передачей двух немецких боевых кораблей «Goeben» и «Breslau» Оттоманской империи, но не склонен идти на разрыв по этому поводу (54). С другой стороны, он все время на стороже и готов считаться с тем, что Турция может вступить в войну на стороне Центральноевропейских держав (55, 61,71, 103). Несколько позже, а именно с середины

--250--

августа он обнаруживает готовность обеспечить нейтралитет Порты – в духе упомянутого выше французского предложения. Одно время российский министр иностранных дел предлагает даже обещать Турции контроль над островом Лемнос, «поскольку это было бы важным указанием на то, что проливам ничего не угрожает» (106). Но в конце концов после долгих колебаний Париж, Петербург и Лондон соглашаются просто гарантировать [Турции] неприкосновенность территории и вернуть [ей] немецкие концессии в Малой Азии. Во всяком случае английский министр иностранных дел Грей, отвечая на телеграмму [российского посла в Лондоне] Бенкендорфа от 17 августа 1914 года, настоятельно предостерегает от дальнейших уступок, поскольку всякие территориальные сделки могут вызвать недовольство на Балканах и особенно в Греции (117). Джавид Бей, руководивший турецкой стороной на переговорах, был недоволен этими сообщениями, поскольку они «ослабляли позиции умеренных членов кабинета против тех, кто под влиянием Германии был настроен более воинственно» (124). Снова Британия считает чрезмерными претензии Порты и не хочет делать ообенных авансов по двум названным позициям (133). В конце августа российский посол в Константинополе, ввиду «сильного возбуждения», которое в Турции вызвало положение на французском театре военных действий, требует новых гарантий очень определенного характера, потому что нужно до последней минуты быть готовым «выступить с уже составленными предложениями» (165). Известно,что все эти шаги, неискренность которых хорошо видна из приведенных выше разговоров Понсо и Думерга, ни к чему не привели, и турки в ноябре 1914 года открыто встали на сторону Германии и Австро-Венгрии. Одновременно установилось и поведение царской империи, чьи действительные цели стали совершенно ясны.

Уже 27 октября 1914 года, то есть за 4 дня до разрыва дипломатических отношений между Портой и странами Антанты сэр Э. Грей сказал российскому послу в Лондоне после телеграммы Сазонова от 27 ноября [вероятно, не ноября, а октября – АК], что «вопрос о судьбе проливов и Константинополя в случае военного поражения Германии не может решаться иначе как в согласии с нашими [российскими] интересами» (236). Так что царская империя безусловно стремилась к своей «национальной» цели и не собиралась отклоняться от нее из-за гарантий, которые незадолго до этого давала

--251--

Константинополю. И английские разъяснения были восприняты в Петербурге «с удовлетворением». Они были особенно ценны потому, что, как было очень хорошо известно перед войной, между царской империей и Великобританией существовали существенные расхождения во взглядах на судьбу Дарданелл. Дипломатия Британской мировой империи избегала окончательного решения по поводу проливов, потому что не одобряла чисто российское решение вопроса. Это старое противоречие, несмотря на приведенные выше заверения Грея, рано или поздно должно было выйти на поверхность.

В начале 1915 года началось наступление союзников на Даранеллы. Из телеграммы Сазонова от 28 февраля 1915 года видно, что тогда на случай успеха союзные правительства разработали программу действий, содержавшую условия перемирия,  предлагавшиеся Турции. Прежде всего назывались: передача [союзникам] немецких военных кораблей; сдача всех немецких вооруженных сил; устранение из Дарданелл и Босфора всех батарей и минных полей; разрешение союзникам держать эскадру в виду Константинополя (260). Но военные действия, как известно, все больше затягивались. Англия все более настойчиво добивалась участия Греции. Сазонов обнаруживал недоверие и требовал среди прочего, чтобы Афины взяли на себя заранее обязательство «не требовать никаких территорий в южной Фракии и вблизи проливов» (261). Грей объяснял английские пожелания тем, что исключив Грецию [из числа победителей], придется исключить и другие нейтральные балканские государства  (262) проверить. Но в России несомненно подозревали, что Великобритания продвигает Грецию с тем, чтобы у России появился  послушный Лондону конкурент в борьбе за контроль на Босфоре. Сазонов поспешил зафиксировать позицию своего правительства в «Меморандуме по вопросу о Константинополе», отправленном в Лондон и в Париж. В связи с ним Бенкендорф в депеше от 7 марта [годне назван; вероятно 1915 -- АК] сообщает, что по мнению Никольсона [заместитель Грея, бывший послом в СПб в 1906-10гг] «свободный проход через проливы будет одобрен и гарантирован» (263). Из этих кратких пояснений как будто бы можно заключить следующее: в то время как Россия хотела захватить контроль над проливами, Англия по «свободой» проливов имела в виду их интернационализацию. Это сильно отличается от упомянутых выше разъяснений Грея от 24 октября 1924 [вероятно 1914 года -- АК]. Сазонов пришел в сильное возбуждение. В телеграмме от 8 марта он разъясняет, что «в высшей степени важно ... без промедлений окончательно назвать главные условия будущего мирного

--252--

соглашения» и что ему кажется «крайне желательным чтобы француское и английское правительство уполномочило своих послов в Петербурге обсудить с ним эти условия» (265). Телеграфное извещение Извольского от 10 марта дает представление о французской позиции. Российский посол в Париже сообщает своему министру иностранных дел: «Из разговоров с Делькассе у меня создалось впечатление, что тот, наконец, смирился с мыслью о нашем безраздельном овладении Константинополем и проливами в определенных вами границах и готов поддержать нас в переговорах с Англией. Он безусловно приложит все усилия, чтобы сосредоточиться на самом решительном обеспечении свободного использования проливов в международной торговле». Дальше говорится: «По моему мнению следует пока удовлетвориться достигнутым результатом и не настаивать на дальшейших переговорах по упомянутым вопросам; такие переговоры несомненно будут более успешнвми, если по ходу дела нам действительно удастся укрепиться на обоих берегах Босфора и таким образом оказаться в положении «beati possidentes»” (266). На Кэ д’Орсэ таким образом пытаются – так же как и до войны – занять в этом щекотливом вопросе посредническую позицию между Англией и Россией, чтобы не испортить отношения ни с одним из союзников. Результат – амальгама российских претензий на «безраздельное владение» и британского требования «свободы» [использования] проливов. Извольский рекомендует в данный момент на это пойти. Примерно месяц спустя Англия все еще предлагает соучастие Греции, поскольку ее флот «имеет большое значение для прорыва в Дарданеллах». Теперь уже Сазонов считает необходимым «пойти навстречу пожеланиям наших союзников» и учредить общее представительство Антанты в Афинах и пообещать Греции за участие в войне против Турции  территорию Айдинский вилайет [район Смирны (Измер)] (284).

На англо-российское соперничество по поводу проливов бросает особенно яркий свет письмо князя Трубецкого от 2 сентября 1915 года. Трубецкой был тогда российским посланником в Сербии, но считался особенно компетентным по турецким делам. Он обсуждает в упомянутом письме два проекта (английский и француский) организации временного управления Константинополем после его занятия совместными силами Антанты. С позиции российских интересов он возражает прежде

--253--

всего против английского проекта и заключает: «Этот проект, например, больше внимания уделяет вопросу о военном контроле, чем вопросу о гражданской администрации Константинополя на протяжении всего времени оккупации союзными войсками. Российское и французское правительство должны признать старшинство по рангу английского генерала Гамильтона и таким образом общий контроль на время оккупации оказывается в руках Англии». Это по мнению Трубецкого неприемлемо, и он предлагает собственный детальный проект (299)

   Для нас в этом письме самое важное то, что что Трубецкой называет «политическим соглашением». Оно предполагает, что за Россией после заключения мира признается окончательное овладение Константинополем». Усилия Сазонова, о которых говорилось выше, таким образом, увенчались успехом, и стало быть  Петербург мог считать, что поставленная им с самого начала войны цель гарантирована.

Но великая славянская держава хотела больше. Ее планы были направлены не только против Турции, но и против Австро-Венгрии. В нашем исследовании союзников держав Антанты, мы уже видели, с какой щедростью уже в начале европейского конфликта территории Дунайской монархии предлагались Румынии и Италии чтобы склонить их к войне на стороне Антанты. Со временем небольшие кусочки превратились в весьма большие куски. Из одного этого уже видно, что планировалось существенное сокращение территории Габсбургской монархии. Но нам придется сейчас убедиться в том, что дело не сводилось к территориальному ее усечению; планы [победетелей] простирались гораздо дальше.

В телеграмме от 13 октября 1914 г, где Извольский сообщает о своем разговоре с Делькассе о француззских целях в войне, есть один обстоятельный пассаж с обсуждением будущего Австро-Венгерской империи. Российский дипломат сперва жалуется, что этот вопро интересует французов «гораздо меньше, чем судьба Германской империи». Он даже говорит об «некоторой симпатии», которую прдолжают питать к Австро-Венгрии в Париже и в Лондоне. Далее он говорит дословно следующее: «Поэтому мне кажется крайне желательно, чтобы парижский и лондонский кабинеты своевременно и полностью разъяснили бы нам свою позицию по этому вопросу. По моему же личному мнению нельзя упускать ни одной возможности,

--254--

чтобы напоминать здесь [в Париже] о необходимости готовить конец Габсбургской монархии, поскольку она абсолютный анахронизм, и поощрять к независимости все входящие в ее состав народы, кроме Польши.  При этом, конечно, возникает целый ряд чрезвычайно сложных политических, географических и этнографических проблем, о которых здесь [в Париже] мало осведомлены, а во многих случаях имеют ложное представление. Важнейший вопрос этого рода – будущий состав сербского королевства. Я прилагаю усилия к тому, чтобы внедрить здесь мысль о необходимости единого и сильного сербо-хорватского государства (с включением Истрии и Далмации) как противовеса Италии, Венгрии и Румынии. С этой целью я познакомил Делькассе с находящимся здесь известным сербо-хорватским политиком бывшим депутатом венгерского парламента Супило [Франьо Супило], ревностного сторонника этой идеи. Мои соображения имели некоторое воздействие на Делькассе, но я все же считаю крайне желательным разъяснить ему более подробно и авторитетно наши планы относительно будущего устройства Австро-Венгрии» (226)..

В этих извлечениях Извольский  выглядит так же, как и в дипломатической корреспонденции перед войной. Поэтому теперь напомним о его хорошо известных методах работы.  О них мы получаем представление, когда узнаем, например, как он запрашивал Сазонова, какой суммой денег он располагает на пропаганду разрушения Габсбургской монархии (227). Он имеет в виду, конечно, щедрые подачки французской прессе, которую он с помощью этого «звонкомонетного» аргумента убеждал в правильности своей точки зрения.

Повторяемые им теперь предложения показывают, что проблему Австро-Венгрии он продумывал со страстью и очень последовательно. Отдельные народы – за исключением Польши – должны получить независимость. Это означало, таким образом, полную ликвидацию старого государства и создание многочисленных малых государств, среди которых Сербия, объединенная с Хорватией и расширенная до Адриатики, выделялась бы как значительная держава (Reich).

Что же касается Польши, то Извольский по понятным прининам вынужден был оставаться сдержанным в своем освободительном порыве. В частности 18 августа он отправил в Петербург депешу, где он говорит, какую восторженную реакцию вызвало у польского землячества в Париже сообщение [агентства новостей] Havas  о решении

--255--

царя восстановить территориальную целостность Польши, которой будет при этом дарована автономия под наместником Его Величества (118). На это последовал ответ [из Петербурга], что речь идет не об «автономии», а всего лишь о «самоуправлении», и что пока преждевременно говорить о том, как именно будут юридически артикулированы общие обещания высших эшелонов власти (Hoechstkommandierende) (122). Это позволяет подозревать, что в Петербурге обдумывали включение всей Польши в царскую империю в каком-то госудаственно-правовом варианте. Поэтому позднее Извольский не упоминает Польшу в своих планах раздела Австро-Венгрии. [Смотри замечания Берти [Francis Bertie, британский посол в Париже] (Bertie, My Diary, v. I, s.143) по поводу того, что в апреле 1915 года Россия требовала себе Силезию]

В остальном он продолжает без устали твердить о разделе Дунайской монархии, предлагая подробные планы этой операции. Он просил хорватского политика Супило и российского генерального консула в Марселе Сальвати представить ему разработки, касавшиеся в особенности создания Великосербского государства (242). Это государство, которое чаще всего называли Югославией,, должно было включить все юго-славянские провинции Австро-Венгрии: Хорватию и Славонию, Боснию и Герцеговину, Далмацию с островами в Адриатическом море, Истрию и Горицу, Крайину, южную часть Каринтии и юг Штирии. Объединение этих областей, как считал Супило, «возможно только с помощью и под покровительством братской державы великой российской нации и под политическим господством Сербии». И в развитие этих замыслов в другом месте говорится: «Когда Россия ответила на унизительное и позорное нападение на Сербию, сделав сербское дело своим делом и отождествив себя с Сербией, она таким образом, бросила свою неимоверную мощь на защиту славянских интересов. Ибо Сербия есть только малая часть славянства, подвергшаяся в данный момент агрессии. Как и в прошлом, Сербия едва ли может существовать, когла две трети ее братьев остаются под чужеродным господством, а сама она не имеет выхода к Адриатическому морю. Поэтому совершенно естественно, что Россия во исполнение своей исторической задачи собирает славянские области, еще находящиеся под иноземным игом. Только так

--256--

может быть обеспечено надежное будущее Сербии» (242). Цитированные места в оригинале подчеркнуты и нетрудно увидеть, почему российский посол в Париже, заказавший докладные Супило и Сальвати, и отправляя их потом не только в Петербург, но и французскому правительству, хотел особо выделить содеращиеся в них главные положения. Но в них вполне ясно просматривается часть российского плана установить свою гегемонию на обновленных Балканах на развалинах Гамбургской империи.

Но завоеванием Константинополя и разрушением Австро-Венгрии военные цели России все еще не ограничиваются. Упомянутые выше замечания относительно Польши указывают на то, что Петербург вынашивает также планы против Германии. Эти подозрения подтверждаются, если мы внимательно взглянем на сделку России и Франции 11 марта 1917 года, согласно которой царская империя соглашается с тем, что ее западный союзник [Франция] получит Эльзас-Лотарингию и области по Рейнскому левобережью. В отчете об этой сделке в секретном архиве Российского министерства иностранных дел говорится: «В связи с этим министр иностранных дел Н.Н.Покровский телеграфировал российскому послу в Париже, что мы готоы дать согласие на удовлетворение пожеланий наших союзников, но он [посол] теперь обязан напомнить им о позиции, артикулированной еще в 1916 гоу Сазоновым: Россия, оставляя Франции и Англии полную свободу рук в определении западных границ Германии, получит такую же свободу рук в отношении границ Германии и Австро-Венгрии» (308). Таким образом, подразумевается, что Центральные державы должны будут и на востоке понести территориальные потери, хотя и не уточняется, как они будут велики.

Суммируем все, что нам говорят документы о целях Франции и России в войне, и мы увидим поистине гигантские замыслы. Германия по обе стороны понесла бы большие территориальные потери. Безусловно необходимым считалось также уничтожение ее хозяйственной и военной мощи. И сверх всего этого предполагалось в дальнейшем не допустить единства Германской империи. Австро-Венгрию предполагалось разрушить, причем некоторые ее части отошли бы к царской империи, другие к ее вассалам, особенно к Сербии, а остальные стали бы независимы, или отошли бы к Румынии и Италии. Такая же участь была уготована и Турции.

--257--

Поскольку ее столица должна была оказаться в составе России, Оттоманской империи предстоял раздел, и в приведенных нами фрагментах в самом деле есть много указаний на то, что именно это и планировалось (292, 248, 250). Как показало наше исследование, эти арессивные планы оформились уже в первые дни войны и даже еще в 1913 году.

Государственные деятели держав Антанты вынашивали именно такие амбициозные цели, и поэтому не удивительно, что они взяли на себя обязательства совместно и настойчиво их преследовать до победного конца. Франция и Россия были связаны уже существующими между ними договорами. 7 августа [1914 г] Сазонов настойчиво убеждал Англию, что [будущие] мирные переговоры «должны вестись только совместно и на основе взаимного соглашения» (48). Согласно телеграмме Извольского от 11 сентября 1914 года французский министр иностранных дел Делькассе поручил послу в Вашингтоне разъяснить там, что Франция может только «возражать против попытки Германии прибегнуть к посредничеству США, потому что эта попытка может означать либо намерение завоевать сампатии американцев, либо указывать на то, что в Германии намечаются признаки усталости» (208). В ноябре 1914 года на запрос Италии в этой связи Сазонов отвечал, что в данный момент рассчитывать на успех посредничества нельзя, потому что Германия вряд ли готова уже принести жертвы, которые от нее потребуются, чтобы союзники могли достичь своих целей и чтобы стало невозможно возобновление войны в ближайшем буущем» (232). И Делькассе говорил итальянскому послу в Париже Титтони, что пока он в правительстве, он позаботится о том, чтобы «Франция довела войну до [победного] конца» (233). Оба ответа очень красноречивы и вполне согласуются с тем, что говорилось раньше. Мы знаем, каких именно «жертв» Сазонов ждал от Германии, и понимаем, что Берлин до этого в ноябре 1914 года еще не созрел. И мы также знаем, что имел в виду Париж, когда говорил о войне до конца. Особенно интересно замечание Сазонова, что дескать главная задача в том, чтобы «стало невозможно

--258--

возобновление войны в ближайшем буущем». В этой формуле центральные державы изображаются как враги мира, а предстоящие завоевания союзников выглядят как святое дело в интересах  человечества. Тут мы несомненно обнаруживаем самые глубокие психологические корни утверждения, будто в мировой войне виновата одна Германия и ее союзники. Требуется дать своим гнусным империалистическим целям моральное оправдание в глазах всего мира, чтобы как-то объяснить их другим народам. Кто хочет обогатиться, получит одобрение, если перетолкует свое поведение как намерение якобы справедливо наказать якобы очевидное зло. 

Сделав выводы из новых документов, мы можем теперь спросить, чего стоят благообразные речи ведущих государственных деятелей Антанты, сопровождавшие начало великого кровопролития. Так Зигфриду после омовения в крови стал внятен птичий язык. 4 августа 1914 года Раймон Пуанкаре восклицал во французском парламенте: «Согодня Франция снова стаит перед миром как оплат свободы, справедливости и разума» Из депеш Извольского видно, что на самом деле скрывалось за словами французского президента. Россия, как уверяют, пошла на войну, чтобы защитить маленькую Сербию. На самом е деле, как мы теперь видим с шокирующей ясностью, речь шла об уничтожении центральны держав.

Так называемая оборонителльная война против немецкого агрессора на самм деле была завоевательной войной большого размаха, мощным концентрированным штурмом политического противовеса в Европе, разрушением существующего порядка, который был только в интересах центральных держав. Если принять во внимание этот простой факт, то задним числом ответ на вопрос о виновности в войне кажется ясным как день. Решение поднять меч легче дается тому, кто с самого начала  решил воевать и последовательно преследовал эту цель, чем тому, чьи намерения сводились исключительно к самосохранени как державы. Поэтому иметь представления о целях [сторон] в войне так так важно для выяснения того, кто в ней виновен.       

Терроризм как война "Четвертая мировая" Север против Юга

мировая гражданская
партизанская война
точечная война пуантиллистская война
                         

НА  ВОЙНЕ  КАК  НА  ВОЙНЕ

Еженедельник «Новое время» после 11 сентября 2001 года

Войну 1914-1945 года иногда называют европейской гражданской. В условиях глобализации нам, возможно, предстоит «мировая гражданская». Мы видим ее начало. Но не видим конца.

Что, собственно, происходит? На фоне обычных и типичных для массовой журналистики догадок, кто это сделал, и якобы умственных упражнений на тему, кому это выгодно, выделяется относительно новая тема - война. Уже не вылазка каких-то подпольных отморозков, представляющих только самих себя, а настоящая война. Вспомнить о войне заставляют не только ошеломляющие масштабы происшедшего, но и уже привычные разговоры о том, что раскол мира на торжествующе процветающий заповедник порядка и погрязшшую в нищете хаотическую трущобу, стал очевиден и окончателен. 

Но, может быть, война, которая теперь у всех на уме, идет уже давно? Просто ее не опознали как таковую, потому что она не похожа на привычные для нас образы войны с армиями, с битвами на земле, на море и в воздух, с фронтами. Но наблюдатели  уже предупреждали, что новая война будет выглядеть совершенно иначе; то, что мы называем терактами, на самом деле война - "пуантиллистская" война, идущая одновременно в далеко отстоящих друг от другах точках земного шара. Весьма возможно, что так оно и есть: мы уже довольно далеко продвинулись по тропе этой войны.

Но, может быть, это и не совсем так или даже совсем не так. «Война» это, пожалуй, все-таки не просто обстрелы и рейды. Общество находится в состоянии войны, когда оно живет по законам военного времени, когда ведение войны отвлекает столь значительную долю ресурсов, что чувствительно падает уровень жизни, когда экономика приобретает черты военной экономики, когда, наконец. приостанавливается действие либерально-демократических конституций

Если так, то войны пока еще все-таки не было. Насколько нынешний эпизод можно считать ее началом? Быть может, это всего лишь единичный эпизод. С одной стороны, это может быть импульсивной реакцией на несколько односторонних решений администрации Буша или временное расширение ближневосточного конфликта на Америку, которую считают виновной в том, что этот конфликт никак не может разрешиться. С другой стороны, это может быть случайной удачей террористов, неожиданной для них самих. В этом контексте есть над чем подумать дипломатам и ответственным политикам. Но мы все-таки займемся обсуждением происшедшего в исторической перспективе.

Трудно избавиться от ощущения, что в насильственных действиях против "золотого миллиарда" действительно произошел качественный перелом. Среди обилия материалов и комментариев по поводу происшедшего (в русских газетах), как мне кажется, самый релевантный был помещен в газете "Коммерсант", хотя вряд ли поместившие этот материал сами это понимают. Там обсуждается, во что обойдется нынешняя катастрофа страховщикам. Не ущерб в результате нарушения конъюнкторы - Файнешл Таймс уже назвала его "заурядным - trivial". Именно расходы по страховке. Если такие эпизоды повторятся хотя бы еще пару раз, страховые расходы возрастут лавинообразно. Все большая часть богатства Севера пойдет на страховку. Уровень жизни на Севере понизится. 

Что и требовалось. Мы как-то автоматически все согласны, что Юг находится в конфликте с Севером. А, собственно, почему? Какие ставки могут быть в его войне с Севером? За господство, как когда-то воевали державы в Европе? За территорию? За контроль над ресурсами? Нет, нет и нет. Юг считает, что богатство Севера есть оборотная сторона его (Юга) бедности. И хочет восстановить некоторый паритет. Если Юг военным давлением, угрозой и рейдами сможет поддержать этот паритет, то цель достигнута. Здравомыслящий европеец пожмет плечами и скажет, что сам Юг от этого богаче не станет. На что убежденный в своей моральной правоте южанин пожмет плечами и скажет: ну и не надо. Если нам не может быть лучше, то пусть будет хуже вам. Вы скажете, что это извращение? Подобной логикой руководствуются тысячелетиями все униженные и оскорбленные, или те, кто таковыми себя считает. Исторически это не патология. Исторически это норма.

Так конфликт между Севером и Югом рационализируется в понятиях "классовой борьбы". В этой трактовке он мог бы выглядеть отчасти как революция, если бы имел хоть какие-то шансы на успех. А так он больше похож на гражданскую войну, конца которой не видно.

Есть и другие его трактовки. Например, многие считают, что мы имеем дело с экспансией исламского мира, молодой популяции, находящейся в фазе повышенной пассионарности (популярное в России понятие). Такой экспансионизм вполне представимое дело. В свое время такую экспансию осуществил христианский мир. Нам ли теперь удивляться, что история повторяется? Запад в этом сценарии теперь выглядит как декадентски-расслабленный поздний Рим под напором юных и одержимых варваров с Юга. Эта трактовка войны - геокультурная. Она особенно популярна у обывателя, гордого тем, что он агент великой культуры, хотя не он ее создавал и вообще емеет к ней на самом деле почти так же мало отношения как и презираемые им «инородцы».

Но эта мифология, конечно, тоже не вполне безосновательна. Она также совместима с «классовой» трактовкой. Она лишь вносит некоторый корректив в эту трактовку, сужая Юг до исламского мира. В этом случае исламский мир можно считать попросту лидером Юга. Саддам так и считает. Занятно, но когда-то ходили слухи, что от имени Юга выступал и филосовствовавший генерал Дудаев...

Но конфликт конфликтом, а война войной. Жизнь - это конфликт. Главное содержание жизни - разрешение конфликтов. А война это все-таки особый способ решения конфликтов. Для того чтобы одна из сторон прибегла к насилию, она должна находиться в «отчаянном» положении или быть до крайности эмоционально разбалансирована. В Европе и особенно в России в таком положении и состоянии находилась отчужденная, то есть неустроенная интеллигенция, наложившая сильный и яркий отпечаток на революционную эпоху. Есть основания думать, что и на Юге теперь главным агентом терроризма оказывается она же. Именно выходцы из этого слоя заняты непосредственной организацией насильственных (террористических? военных?) действий против Америки (Запада, Севера). Есть они, вероятно, и среди непосредственных исполнителей (камикадзе), но там все-таки, вероятно, преобладают полусумасшедшие плебеи, замороченные и зомбированные их более просвещенными наставниками.

Если не очень понятно, о чем я говорю, то вот почти анекдотический пример. В среду 12 сентября посреди нескончаемых репортажей из Нью-Йорка я услышал в каких-то общих новостях: «в Москве задержан поджигатель автомобилей. Он уверяет, что таким образом спасался от депрессии». Смешно? Отнюдь. В высшей степени правдоподобно. Это вам подтвердит любой криминалист, составляющий психологический портрет серийного убийцы.

Эмоциональная разбалансированность и, как следствие, моралистически-паталогическая готовность к насилию отчужденной интеллигенции определяется тем, что она теперь живет в «мировом городе» и очень хорошо осведомлена о  «другом мире». Иногда такой интеллигент сам хотел бы к нему принадлежать, но это почему-либо оказывается для него невозможно. Следствие - фрустрация. Впрочем, обманутые социальные ожидания вовсе не обязательное условие ненависти к другому образу жизни. Эту ненависть вполне может спровоцировать сам представитель «другого» образа жизни. Своим высокомерным поведеним. Своим подчеркнутым доминированием. Своей показухой - стихийной или сознательно расчитанной. Это все - американские грехи. Трудно понять, как от этих грехов можно избавиться, но это грехи.

Безусловно ситуация в мире резко обостряется в условиях глобальной телевизионной экранизации жизни «золотого миллиарда» или «северного Олимпа». В этом же направлении действует и распространение массовой американской культуры, вырывающей огромные деклассируемые массы Юга из-под влияния его же собственной культурной элиты ( коренной интеллигенции). Чтобы понять это, достаточно взглянуть на российское культуртрегорское сословие, обижающееся, что русская молодежь теперь предпочитает рэп и кока-колу Пушкин-Моцарту.  Эта часть русской интеллигенции настроена сильно антиамерикански и если не занимается сама терроризмом, то либо из христианско-пацифистского снобизма (антибольшевестская самоидентификация), либо из лени, либо надеется, что Россия попросту сорвется и примкнет к антиамериканскому лагерю. Но, так или иначе, в этой среде сочувствуют антиамериканским настроениям в мире и, наблюдая за ней с близкого расстояния, мы можем лучше представить себе ту атмосферу, где воспитываются настоящие террористы-самоубийцы.

С некоторых пор непременным элементом глобальной войны Севера с Югом, или пока только между Америкой и Исламом как передовыми отрядами Севера и Юга, стали оперативники-самоубийцы (камикадзе). Последний эпизод был бы без них невозможен. И в этом случае их нужно было довольно много. Мы начинаем подозревать, что ресурсы самоубийц на самом деле практически не ограничены. Появление этого элемента имеет исключительную важность. Это радикально меняет всю технологию войны.

Технологическая рефлексия на него сильно запаздывает. Зато его очень быстро толкуют как доказательство варварски-сатанинского характера южных цивилизаций, в особенности ислама. "Они", дескать, в отличие от "нас" не ценят человеческой жизни. На самом деле еще совсем недавно цена человеческой жизни в христианском мире тоже была ржавый грош в базарный день. Низкая цена человеческой жизни не имманентна исламу, индуизму, синтоизму и чему там еще. Она имманентна нищете. Это элемент культуры нищеты. Человек ценится мало там, где он мало стоит, и распространено ощущение, что жить не за чем. Ну а с какой стати те, кто не ценит собственную жизнь, будут ценить чужую. На Западе родители ценят детей, потому что детей мало, и в них вложен большой капитал. Как можно ожидать того же от многосемейных жителей лахорских или каирских трущоб? Для легитимации (оправдания) своего самоубийственного людоедства они используют некоторые элементы ислама. Но как мы знаем, революционные группы в Латинской Америке обходятся христианством или атеизмом. У кого что под рукой.

Тут самое время вспомнить, что деление мира на Север и Юг очень скоро может потерять всякий смысл в связи с мощными миграциями с Юга на Север и нарастающей «тьермондизацией» самого Севера, особенно заметной как раз в Америке. Многие гнезда террористов, говорят, находятся в Лондоне. В Германии есть поклонники бин Ладена.

Надо сказать, что представление об исламе как о принципиально антигуманной религии - один из элементов предрассудочного высокомерия западного человека в отношении арабов и мусульман. А именно это высокомерие и вызывает на себя такую яростную рессентиментную реакцию со стороны южан. Это - порочный круг.

Как только мы произносим слова «порочный круг», сразу же встает вопрос: а кто на самом деле больше хочет войны - Север или Юг? Америка или арабско-исламский мир? Поспешность, с которой катастрофа в Нью-Йорке, была воспринята как эскалация войны (среди тех, кто заговорил о войне оказались и госсекретарь Колин Пауэлл и канцлер Шредер...), указывает на то, что сам Север внутренне готов к войне и втайне ее хочет. Это логично. Настоящая война начинается только тогда, когда ее хотят обе стороны. Вашингтон уже показал свою готовность к войне на деле. Ему легче втянуться в войну. Он давно забыл, что такое война на своей территории. Он привык вести войны деньгами и машинами. Наконец, на него нападают, и он вправе защищаться. Если последний эпизод на самом деле не результат случайной удачи заговорщиков, а шаг в эскалации конфликта, то на самом деле мы «сползаем в кипящий котел войны», как когда-то выразился Ллойд-Джордж по поводу Первой империалистической.

Какой же вид может принять эта война? Пока она принимает «пуантиллистский вид», и Юг ни на что другое в обозримой перспективе не будет способен. Его лидеры (пусть и самозваные, но лидеры), хотя и стали богаче и мощней, все-таки не способны двинуть на Север регулярные армии, оснащенные по последнему слову техники. Даже если бы удалось такие армии снарядить и отправить в поход, это было бы легкомысленной и обреченной  авантюрой, и все это понимают. И вообще, зачем все это, если можно угнать самолет и шарахнуть им по небоскребу?

Если Юг и ведет уже на самом деле войну с Севером, то террористические рейды - единственная доступная для него форма ведения войны. И самая, кстати, эффективная. А вот у Севера есть некоторый выбор. Север может встать на путь открытого неоколониализма и установить протекторат над Югом: если не всем Югом, то его особо нестабильными частями и «государствами-негодяями» (rogue states, на моралистическом жаргоне Вашингтона) вроде саддамовского Ирака. Или Север предпочтет все более эффективно изолироваться от Юга, предоставив его самому себе. Нетрудно заметить, что это точно тот же выбор, перед которым стоит сейчас Израиль. Израильско-палестинский конфликт, таким образом, приобретает несколько зловещий оттенок лаборатории, где вырабатывается механизм мирового порядка на ближнее будущее. Ход этого конфликта не внушает много надежд. Его главная черта - неразрешимость и перманентность. Он показывает прежде всего, как трудно сделать выбор.

Оккупационный империализм сейчас как будто никого не привлекает (кроме русских евреев в Израиле, мечтающих поступить с палестинцами как Сталин в свое время поступил с чеченцами). Он неимоверно дорог, индуцирует сопротивление и только ускорит проникновенияе Юга на Север, в конечном счете превратив во фронтовую буквально каждую точку земной поверхности, а войну - в гражданскую. Кажется очевидным, что будет избрана стратегия сегрегации и санитарного кордона. Эта идея, между прочим, может оказаться превращенной традицией американского изоляционизма.

Отсюда следует, что все разговоры насчет необходимости покончить с терроризмом, абсолютно пустые разговоры. Конечно, нужно прилагать все мыслимые усилия, чтобы предотвратить террористический рейд всякий раз, когда он планируется. Оборонительные задачи недвусмысенно ясны. Тут речь идет только о расходах. Сейчас Америка тратит на борьбу с терроризмом 25 млрд. долларов в год. Мало. Нужно много, много больше. А это налоги, налоги, о чем мы уже говорили выше.

Но вот наступальные задачи уже гораздо более проблематичны. Акции возмездия только подогревают конфликт и повышают вероятность следующего рейда. Отказаться от акций возмездия психологически очень трудно. Кроме того, соблазнительно считать, что ответные атаки все-таки ослабляют другую сторону. Но прекратить войну они никогда не смогут. Они, возможно, поддерживают равновесие сил на фронте, как артобстрелы не дают никому перейти в наступление, но уровень насилия и потерь, на котором это равновесие поддерживается, будет медленно, но верно повышаться. Как это происходит последнее время на Ближнем Востоке. И как это, судя по последнему эпизоду, уже происходит в мире.

Одним словом, войну не удается загнать в бутылку. Гони ее в дверь, она влезет в окно. Война как хамелеон меняет свои формы в зависимости от множества обстоятельств. Сейчас, например, наибольшее внимание будут, вероятно, привлекать крупные террористические вылазки – «гипертерроризм» (как уже стали выражаться французские газеты). Они возможны только на основе альянса больших денег и массы готовых к услугам десперадос. Этот союз «злых денег» с нищетой и интеллигентской экзальтацией имел исторические прецеденты, и сейчас, вероятно, становится довольно типичным. Его выход на авансцену знаменует изживание классовых, государственно-территориальных и геокультурных противостояний в пользу частно-корпоративных конфликтов. Их участниками будут не страны, народы и классы, а разного рода «организации» и теневые финансовые конгломераты с их частными армиями.

Многие футурологические романы и фильмы уже рисуют примерно такое будущее - и на земле и в космосе. Вместо того, чтобы обвинять их в пропаганде насилия, лучше присмотрелись бы к содержащемуся в них видению нового мира. В этом мире не просто идет война. Это перманентная война. Где нет победителей и побежденных, а есть только убийцы и убитые. Война как форма существования. Оно никогда не прекращается. Она только перемещается из одной точки космоса в другую. Вряд ли удастся это будущее предотвратить. Но, может быть, удалось бы, например, внедрить новые идеи в архитектуру и городскую планировку, чтобы обеспечить по крайней мере больше безопасности тем, кто будет обречен жить в этих условиях. Может быть, разумнее вместо небоскребов строить бункеры?

Если мы подозреваем, что нам предстоит неуклонная эскалация войны, мы, конечно, должны обеспокоиться будущим либерально-демократического конституционного устройства Севера. Удастся ли сохранить его в условиях перманентной войны? Перспективы здесь не очень утешительные. Сама угроза всеобщего обеднения чревата усилением авторитарных элементов правления. Далее - необходимость концентрации ресурсов, превентивной охраны, контроля над перемещением и перевозками, распространением информации и т.д.. Уж кто-кто, а россияне хорошо знают, какой режим может в конце концов установиться под всеми этими благовидными предлогами. Нет оснований надеяться, что произойдет как-нибудь иначе. Существуют круги в самой цитадели либеральной демократии, только и ждущие, когда им представится возможность повернуть общество на этот путь.

Впрочем, комбинация свободы и рабства возможна. Так было в древних Афинах, в Британской империи, в Америке до отмены рабства, в ЮАР до отмены апартеида. С точки зрения тех, кто был заперт в гетто, демократии и либерализма не было. А полноценные граждане этими благами пользовались. Что-то похожее может произойти теперь с Америкой и со всем миром. Если эскалация войны будет продолжаться и продолжаться, то зона свободы и демократии будет сужаться и сужаться, но эта зона будет существовать еще довольно долго в условиях военного времени. И пусть каждый молится о том, чтобы оказаться в ее комфорте и тепле. А не остаться на холоде.  

Терроризм -- вандализм интеллигенции

10 лет назад я несколько раз в разных изданиях рассуждал о терроризме. Теперь после очередного теракта в Париже я извлекаю эти публикации из архива и помещаю в этом блоге. На этот раз эссей в «Новом времени» (август 2005 года). Сейчас я кое-что написал бы получше и мог бы кое-что добавить, но ничего исправлять не стал. Архив есть архив и к тому же в этом эссее нет ничего, от чего мне теперь хотелось бы отказаться, а подправлять текст можно до бесконечности. Я сделал в нынешней публикации только две оговорки (в тексте, в скобках).

В этом сочинении речь идет о мнимых и действительных различиях между войной, бандитизмом и терроризмом. Я начинаю с нескольких выдержек из эссея, чтобы дать представление о его содержании.

Терроризм возникает скорее там, где проблемы, которые террористы используют как предлог для своих интервенций, будут решены и решаются без них.

Статусная ущемленность, то есть униженность (иcламский вариант ihbat), оказывается хуже материальных лишений. Отсюда – ощущение безнадежности и поиски менее банальных способов компенсации. И отсюда же – вандализм.

Терроризм – вандализм интеллигенции.

исламский терроризм это еще один вариант вандализма интеллигентской маргиналии больших городов модерна или Запада как одного Большого города.

Телевидение – непрерывный парад эксгибиционистов.

Терроризм сам по себе и терроризм в комбинации с самоубийством оказываются системными элементами потребительского, информационно-телевизионного общества.

Экономический эгалитаризм может снизить уровень традиционной преступности и накал традиционной классовой борьбы между богатыми и бедными. Но не эта сфера неравенства порождает терроризм. С ликвидацией старых форм неравенства условия для терроризма становятся не менее, а более благоприятными.

Александр Кустарёв
Всемирная гражданская (первоначальная публикация еженедельник «Новое время» 14 августа 2005 года)
Кто такие террористы? Борцы за справедливость, «народные мстители» или морализирующие убийцы и грабители? Каковы их цели, и верят ли они в возможность достижения своей победы? Об этом в первой публикации

Терроризм именуют войной. Эту войну иногда именуют «третьей мировой», а иногда «четвертой мировой», намекая на то, что противостояние сверхдержав, именовавшееся «холодной войной», было в сущности «третьей мировой». Иногда всплывает более изощренное понятие: «мировая гражданская».

Сами террористы охотно с этим соглашаются. Им удобно и приятно думать, что они ведут войну. Они даже склонны называть ее «священной». Особенно исламские террористы – не единственные террористы в мире, но единственные, кто оперирует по всему миру.

В некоторых отношениях происходящее в самом деле похоже на войну. Но в то же время отличается от «нормальной» войны разительным образом. Поэтому, называя терроризм «войной», мы постоянно оговариваемся, что это, дескать, война нового типа. В самом деле, в этой войне нет регулярных армий, нет фронтов, и воюют друг с другом не государства и народы. В сущности, терроризм сводится только к одному из компонентов исторических войн. И то очень недавнему компоненту, оформившемуся как будто бы впервые во время похода Наполеона в Россию. Это – диверсионно-партизанская война.В свое время она лишь дополняла основную войну. Но вот теперь сама стала основной войной. Дополнительным элементом,

целесообразным или нет, выглядит скорее американский поход на Ирак.

Война – это террор

Легальность диверсионно-партизанской войны никогда не была безусловной. Генеральское лобби считало, что войну полагается вести по правилам, и пыталось диктовать эти правила. К генералам примкнули и оппортунистические пацифисты, вдохновлявшие идеологию «красного креста» (на самом деле и «полумесяца», о чем теперь почему-то все время забывают). Аргументы генералов быстро теряют свой вес, если когда-нибудь они вообще были основательны. Во-первых, есть все основания подозревать, что профессиональные военные просто защищали свою монополию и оправдывали собственное безжалостное поведение в отношении «нелегально» воюющих и подозреваемых в этом.

Сохраняет некоторый вес аргументация в духе Красного креста и Женевской конвенции. В духе этой философии возникло понятие «военные преступления», сыгравшее в свое время важную роль на Нюрнбергском процессе. Преступным считается, например, истребление гражданского населения. Этим не имеет права заниматься никто: ни армия, ни партизаны. Занимаясь этим, они превращаются в террористов.

Это выглядит на первый взгляд убедительным, но не для тех, кто готов на такие действия. Террористы (диверсанты) говорят, что они тоже взрывали бы военные объекты, если бы были технически способны их «достать». Но это не получается, а война должна продолжаться.

И вообще, все эти конвенции о «правильном» и «законном» ведении военных действий не стоят бумаги, на которой написаны. Все равно их никто не соблюдает. «На войне как на войне», тут все в равном положении, и никакие стандарты не удастся никому навязать. Когда корректный способ ведения войны становится невозможным или неэффективным, все некорректное становится корректным. Такова логика эскалации насилия. В ХХI веке проблематично не то, какие методы ведения войны законны и какие нет, а следует ли считать законной войну вообще.

И, наконец, соображение, не имеющее никакого отношения к тому, кто прав и кто виноват и на чьей стороне моральная правота. В прошлом войны велись между соседями. Была линия фронта. Был театр военных действий. Война была локализована, так сказать, «на полях войны». Более или менее. С течением времени все менее, но все-таки. Теперь другая эпоха. Линии фронта нет. Значит, нет и тыла. Где война, там и фронт. Любая военная операция оказывается диверсией. Стало быть, война и есть террор. Террор и есть война.

Что же, в морально-нормативном плане так оно, пожалуй, и есть. Но разница между терроризмом и войной обнаруживается в другой плоскости. Не в плоскости средств ведения войны, а в плоскости рациональных целей. Война ведется за победу, и эта победа определима в рациональных терминах.

В таком случае, если современный систематический исламский терроризм это война, то как представляют себе свою победу сами террористы? Чего, собственно, добивается «Аль-Каида»? Собственного мирового господства? Это кажется неправдоподобным, и это следует считать мифом, пока не появятся какие-либо признаки реалистичности такой стратегии.

Их пока нет. Тогда, может быть, исламизации всего мира? Тоже неправдоподобно. Бен Ладен вроде бы приглашает американцев обратиться в ислам, но это не воспринимается всерьез. У ислама можно обнаружить тенденцию к экспансии. Но она никогда не была абсолютным императивом, и нет оснований думать, что превратилась в абсолютный императив теперь. А если это и было бы так, то даже самым оголтелым фанатикам ислама должно быть ясно, что террором ислам не распространить. Если ислам и может рассчитывать на новое завоевание масс (а вероятность этого отнюдь не равна нулю), то это произойдет вопреки терроризму.

Грабь награбленное

Самоочевидная цель систематического терроризма в духе «Аль-Каиды» – посеять страх и хаос. Это подрывные действия. Это чистый негативизм. Можно подозревать (и так думают некоторые эксперты), что цель «Аль-Каиды» – дестабилизация мировой экономики. Это уже больше похоже на рациональную военную цель, но не более чем промежуточную. Конечная рациональная цель исламского терроризма, увы, ускользает от нашего любознательного и рационального сознания. Можно думать, что и агенты мирового исламского терроризма сами не знают, чего хотят.

Террор как диверсионная война с ограниченными целями, впрочем, вполне возможная вещь. На такую войну действительно были похожи действия ИРА (Ирландская республиканская армия), не случайно называвшей себя «армией». Как рациональные военные действия трактуют свои акции тамильские сепаратисты в Шри-Ланке. Чеченские террористы тоже могут настаивать, что они ведут войну, коль скоро они не претендуют ни на что, кроме «независимости Чечни». Войной считают свои действия палестинцы после эпизода в хевронской мечети (1994 год). Еще один пример – «Хезболла». Ее лидеры неоднократно заявляли, что они прибегли к терроризму только с целью изгнания израильских оккупантов из Ливана (1982 год). Конечно, «Хезболла» трактует «войну с агрессором» очень расширительно и пользуется любым поводом для утверждения, что «агрессия продолжается», но даже в этом случае их цели ограничены и рациональны.

Лицо чеченских террористов и «Хезболлы», и палестинских террористов, впрочем, расплывчато. До конца не понятно, за что они на самом деле борются. Иными словами, за их спиной может скрываться иррациональная сила тотального террора. И наоборот: они могут пользоваться этой силой для достижения собственных целей. В исламской зоне чистый терроризм часто переплетается с локальными конфликтами.

Но согласимся ли мы или не согласимся считать современный международный систематический терроризм продолжением «войны другими средствами», он, несомненно, представляет собой помимо этого и кое-что другое. С этой «другой» стороны, а точнее, с нескольких других сторон, мы на него теперь и посмотрим.

Терроризм – это неконвенциональная форма протеста, комбинирующая элементы целого ряда практик – изуверского морализаторства, разбоя, вандализма, мщения (возмездия).

Граница между разбоем и морализаторством всегда была сильно смазана. Уголовный мир сам отнюдь не лишен склонности к морализированию. Знаменитая американская максима «люди рождаются неравными, но мистер Кольт всех уравнивает», или образец воровского юмора «когда от многого берут немножко, это не грабеж, а простая дележка» и зловеще-марксистская формула «грабь награбленное» ясно указывают на двойную природу практики «экспроприации». Кто адепты этих доктрин – борцы за справедливость или простые грабители? Кем прикажете считать тех, кто принимает всерьез декларацию пресловутого лондонского улема Абу Хамзы, что банки грабить можно, потому что они все еврейские?

История революций переполнена персонажами, начинавшими как борцы за справедливость и затем превратившимися в простых бандитов. Много и обратных примеров, когда бандит трансформируется в революционера. Террорист – смешанный тип. В нем оба начала комбинируются органически. Террорист – сугубо морализирующий разбойник.

У практики протеста терроризм заимствует стратегию самооправдания(легитимизации). Она восходит к моралистической и естественно-правовой критике социальной несправедливости. Система, обрекающая большинство человечества на голод и нищету или, по меньшей мере, на крайнюю нужду и прозябание, осуждается как преступная и греховная и приговаривается к смерти.Весьма многозначительно, что сами нищие из своей среды террористов не выдвигали и не выдвигают. Нищие становятся разбойниками. Разбойник (благородный как Робин Гуд) и грабитель (неблагородный как Ванька-каин или Аль Капоне) не террористы. Они – перераспределители доходов там, где налоговая система и филантропия недостаточно эффективны.

А чем я хуже других?

Террористы – это те, кто выступает от имени нищих и угнетенных, но кто сам никогда в нищете не жил. Таковы, во всяком случае, философы и организаторы терроризма, если и не рядовые солдаты терроризма, хотя и среди последних жертв «абсолютного обнищания» не обнаруживается. Для философии и практики терроризма характерен, во-первых, гипертрофированный морализм; террористу очень важно думать, что его жертва свою судьбу заслужила. Простой бандит этим не озабочен.

Во-вторых, у террориста нет личной материальной заинтересованности; в случае бомбистов-самоубийц это наглядно и доведено до крайности. Если не считать их надежду попасть в рай своего рода материальным интересом.

В-третьих, для терроризма, в отличие от простого разбоя, обязательна, а не попутна и случайна (как у гангстеров) «мокруха»: фигура смерти – важнейший элемент теракта,

ориентированного на устрашение.

Все эти элементы выходят на передний план тогда, когда протест совершается не в зоне глубокого имущественного неравенства, а в зонах статусной фрустрации.

Таких зон в обществе много. В них концентрируются люди с обманутыми социальными ожиданиями, то есть те, для кого остаются недоступны желанные для них роли. Приведем два характерных примера.

Фатьма Аль Саид после покушения на двух израильских солдат объясняла свое поведение так: «это акт против оккупации, но я также хотела показать своей семье, что я не хуже своих братьев. Почему им можно ходить в университет, а мне нельзя?» Вафа Идрисс, первая палестинка-самоподрывница, была отвергнута мужем по причине ее бесплодия; в других случаях взрывали себя матери-одиночки, чей статус очень низок в исламском мире. Хотя женщин среди террористов все еще намного меньше, чем мужчин, их участие в практике терроризма в высшей степени показательно. Их статусная ущемленность в обществе наиболее очевидна и объективна. В исламском обществе особенно.

Другая глубоко фрустрированная группа – политические аутсайдеры. Интересно, что агенты морального протеста против неравенства, революционеры и террористы чаще всего преувеличивают масштабы бедствий нижних слоев общества и особенно преувеличивают нежелание общества покончить с социальными язвами. Общество, как системное образование, на самом деле всегда гомеостатически ориентировано на ликвидацию подобных проблем и просто слегка запаздывает с их решением в силу действия некоторых инерционных (нейтральных) механизмов. Если и когда общество не реагирует на эту сторону своей проблематики вообще или решает ее технически ошибочным и неуспешным образом, оно быстро распадается (впадает в хаос) само собой – без всякого терроризма. А если общество продолжает существовать, то это и означает, что в нем хорошо работает механизм, обеспечивающий приемлемый для всех компромиссный уровень «справедливости».

Терроризм возникает скорее там, где проблемы, которые террористы используют как предлог для своих интервенций, будут решены и решаются без них. Террористами становятся те, кто оказывается устранен от решения этих проблем и не может удовлетворить свои социальные и политические амбиции или своего, выражаясь словами поэта, «желанья славы и добра». Иными словами, те, кто не сделал политической карьеры – по причинам самого разного рода и отнюдь не всегда из-за отсутствия дарований, как предпочитает думать обыватель, склонный видеть в террористах просто обозленных неудачников. (Заметим, кстати, что, чем больше в обществе «неудачников», тем хуже общество и тем более обоснованы попытки его разрушить.)

Первопроходцы

Такой фрустрированный политический класс был в России начала ХХ века, когда появились признаки бюрократического реформирования российского общества сверху. Этот проект в конце концов не осуществился, и не вполне ясно, какую роль сыграл в этом террор, послуживший, по меньшей мере, поводом для отказа от важнейшего элемента реформы – демократизации и системы самоуправления. В исламском мире теперь фрустрирован политический ислам, оказавшийся неспособным провести органически исламскую модернизацию и уступающий место умеренно-религиозным и прозападным силам. Эти силы если и не проводят активной модернизации (как когда-то Ататюрк или шах Ирана), то пытаются контролировать модернизацию, идущую самотеком. Насколько они будут успешны в модернизации исламских обществ, мы не знаем. Ситуация очень похожа на российскую начала ХХ века, но и та ситуация для нас не слишком понятна.

Но так или иначе, а современное общество дестабилизируется не столько имущественным неравенством, сколько именно статусной фрустрацией. И это имеет очень серьезные последствия для решения конфликтов в обществе. Ни разбой, ни легальный политический протест не сулят выхода из состояния статусной фрустрации. Если ущемлено достоинство (амбиции) человека, то этого «добра» ни у кого не позаимствуешь. Деньги и барахло можно перераспределить. Счастье и честь в отличие от денег – субстанции неделимые и субъективные. Статусная ущемленность, то есть униженность (иcламский вариант ihbat), оказывается хуже материальных лишений. Отсюда – ощущение безнадежности и поиски менее банальных способов компенсации. И отсюда же – вандализм.

Практика терроризма имеет больше общего с вандализмом, чем с разбоем. Вандализм выражает отношение отчаявшегося индивида к системе. Индивид при этом не получает никакой материальной выгоды, но самовыражается и получает эмоциональную выгоду.

Бросание камней во время первой палестинской интифады – типичная вандалистская практика. Конечно, общество обманутых социальных ожиданий и блокированной социальной (вертикальной) мобильности чревато хроническим и масштабным

вандализмом. Но булыжник, как мы знаем с давних пор, это оружие пролетариата или палестинских гаврошей. Культурный человек не пойдет швыряться камнями и ломать телефонные будки. Он ищет более эстетических и впечатляющих форм вандализма. Терроризм – вандализм интеллигенции.

В вандализме силен элемент мщения. Обычай кровной мести легко трактовать как «варварский пережиток», но это неинтересная и бесполезная трактовка; она не дает ничего, кроме статусного удовлетворения тем, кто хочет напомнить самому себе, как он цивилизован. Явление, столь массивно присутствующее в современной жизни (под какой бы словесной маской оно ни выступало), не может считаться просто пережитком, несмотря на свое древнее происхождение. Акт мести имеет моральную санкцию в кланово-племенной среде с ее обычаем кровной мести. Там он привычен и ритуализован как обязанность; у него может быть сильный формально-рациональный элемент, поскольку кровная месть поддерживает паритет силы между кланами, но он имеет и аффективно-импульсивную природу. Импульс или синдром мщения наследуют в той или иной мере все фрустрированные группы и индивиды.

Фанатики парадоксов не боятся

Практика и культура терроризма вполне самостоятельна и может мобилизовать в своих интересах любые идеологии и религии. Включая, как это ни печально, даже идеологию пацифизма. Это доказывают сейчас сторонники «зеленого терроризма» и защитники прав животных. Их терроризм направлен, впрочем, исключительно на материальный ушерб, но это не обязательно всегда будет так. Фанатические протестные группы легко теряют способность к самоконтролю и без особого труда переходят к действиям, совершенно не предусмотренным их изначальными убеждениями. Фанатики не боятся парадоксов.

В разные времена в разных частях света к террору прибегали группы и индивиды самых разных конфессий и мировоззрений. Но совершенно очевидно, что в наше время главная агентура грубо-насильственных форм протеста, именуемых «терроризмом», находится теперь в исламском мире, и главная масса терактов совершается во имя Аллаха. Сосредоточимся теперь на этом историческом варианте терроризма.

Существует поэтому соблазн (и слишком многие его не избегают) считать терроризм имманентным исламу как религии. Ислам в этой версии выглядит как религия воинствующих фанатиков. В подтверждение этой версии привлекается

собственное изобретение ислама – концепция «джихада», а также некоторые прецеденты из социальной истории исламского мира – от первоначального распространения ислама в ходе завоеваний и покорений до практики «ассассинов».

Но подавляющее большинство ученых улемов (хранителей магистрального ислама) и благоразумных (посторонних исламу) экспертов ее отвергают. Священные тексты ислама, как и христианства, могут быть при желании истолкованы по-разному. А сопоставление истории ислама с историей христианства не дает христианству никаких моральных преимуществ. В сумме, пожалуй, даже наоборот. И магистральный ислам не перестает отмываться от насильственных действий своих единоверцев. Может быть, до сих пор он делал это недостаточно громко и настойчиво, но если исламский терроризм будет крепнуть, то и активность магистрального мирного ислама будет возрастать. Так, после лондонских взрывов (июль 2005 года) британские улемы официально объявили, что бомбисты-самоубийцы не считаются «мучениками».

По поводу магистрального ислама все довольно очевидно, но более того: терроризм вовсе не обязательный спутник исламского фундаментализма. Терроризм порождает маргиналия Западного общества или Всемирного общества. Это, конечно, «сырое» Западное общество, обремененное крупными реликтами и переходными формами. Это, так сказать, пограничье (как говорят американцы, «фронтир») вестернизации. Это Всемирное общество по западному образцу в процессе своего становления. Вестернизация – одна из сторон глобализации, и если видеть этот процесс как распространение западного образа жизни из центра на периферию, то ближайшая к центру периферия, переживающая острую фазу своей трансформации, и есть та наиболее дестабилизированная среда, где можно ожидать хронического вандализма (статусное унижение) и вооруженного сопротивления (угроза выживанию).

Александр Кустарёв
Всемирная гражданская (продолжение, первоначальная публикация еженедельник «Новое время» 21 августа 2005 года

В предыдущем номере «НВ» анализировались мотивы и цели террористов. Но какова социальная и психологическая среда, в которой возникает терроризм? И существует ли связь между этим явлением и современной цивилизацией? Об этом во второй публикации

Современная маргиналия всемирна. Ее всемирность лучше всего символизирует и выражает существование терроризма в Интернете: «Место встречи [террористов] не мечеть, а интернет-кафе. Здесь собираются выходцы из разнокультурных семей, нигде в одной культуре толком не укорененные, иногда с несколькими гражданствами; среди них – будущие террористы и самоубийцы. Мы видим здесь поразительный эффект «глокализации»: в той точке, где они находятся, находится и мир ислама, и, стало быть, они везде у себя дома, а их действия в силу этого «легитимны» (характерный пассаж из французского левого ежемесячника Le Monde Diplomatique; «глокализация» – соединение «глобализации» и «локализации») Исламский терроризм потерял связь с какими-либо государствами и с какой-либо территориальностью. Это, как уже давно подчеркивал авторитетный французский знаток политического ислама Оливье Руа, результат глобализации. Движение представляет собой комбинацию исламского возмущения и традиционного западного анархизма.

Взрывоопасная субкультура

Одним словом, исламский терроризм это еще один вариант вандализма интеллигентской маргиналии больших городов модерна или Запада как одного Большого города.

Марк Сейджмен обработал личные дела почти тысячи террористов и сообщает: 18% членов «Аль-Каиды» принадлежат к высшему классу, 54% – к среднему, 28% – к низшему классу. Лишь 17% имеют неоконченное среднее образование, 12% – среднее, 33% окончили колледж (еще 29% ходили в колледж), 9% имеют ученую степень.

Вопреки распространенному мнению, будто вербовка в террористические группы происходит в фундаменталистских исламских школах, лишь 10% террористов имели религиозное образование, все остальные – исключительно светское. Главный фигурант операции 11 сентября Мухаммед Атта по всем параметрам и биографии – вылитый Рахметов...

Терроризм – это субкультура. Это – специфическая среда и корпорация. Ее никто не создает. Она возникает сама. Мы мало что знаем об этой среде, поскольку она крайне непрозрачна, но кое-что знаем или можем с полным основанием подозревать.

Террористическое подполье населено разными персонажами. Там подвизаются всякого рода отверженные, десперадос, профессиональные уголовники, сексуальные маньяки (садисты), хулиганы с политическими амбициями, но и философствующие имморалисты, склонные к экзистенциальному экспериментированию, виртуозы религиозного переживания, неконвенциональные харизматики, а также военно-спортивные инструкторы, консультанты по пиару, теневые юристы и агенты теневой экономики, а кроме того, еще и двойные агенты – им всем находится там работа.

С недавних пор в этом ноевом ковчеге появилась еще одна фигура – это террорист-самоубийца, шахид, самоподрывник. Это дает новую пищу для обсуждения терроризма, потому что поведение этого персонажа требует дополнительных рационализирующих объяснений. А в ходе поисков этих объяснений обнаруживаются и новые неожиданные аспекты терроризма как системного явления.

Тяга к смерти

Российский специалист И. Сундиев, обсуждая практику самоподрывников, замечает: «...большая часть подобных террористов представляет собой просто живых носителей

взрывчатки, не подозревающих о своей судьбе». И.Сундиев (надо думать на основании известных ему фактов) считает, что организаторы террора при этом используют «психохимические» средства, когда-то разработанные спецслужбами, а теперь попавшие в руки террористам или даже переданные им вполне сознательно.

Если это так, то фигура самоподрывника становится совершенно неинтересной. Это – наркотизированный дебил и ничего больше.

Проверить эту конспираторную теорию очень трудно. Самоубийца взрывает себя, и его уже ни о чем не спросишь. Пока неудавшиеся самоподрывники не сообщили следствию ничего, что указывало бы на применение этого метода. Это, конечно, никак не доказывает и того, что наркотизирование не применяется. Но в ожидании недвусмысленных свидетельств широкого применения этого метода (заверения «знающих» людей, что им это достоверно известно, не есть такие свидетельства) мы должны исходить из того, что самоподрывники – это индивиды с особым складом характера и находящиеся в особом психическом состоянии – сами по себе. По крайней мере часть из них. Очень важно также помнить, что латентных самоподрывников на порядок больше, чем реально пошедших на этот акт. Как бы мало индивидов ни взорвали себя, тех, кто «балуется» этой идеей, много-много больше. Социологически и психологически интересны именно они. Если заговорщики и наркотизируют исполнителей, то их набирают скорее в этой среде, а не среди умственно отсталых.

Потенциальных самоубийц какие-то целеустремленные люди могут отыскивать и мобилизовывать для своих целей, как было сделано с несчастным Кирилловым в знаменитом пассаже из романа Достоевского. Кстати, тема поисков и вербовки исполнителей – почти непременный элемент романов о терроризме: от «Секретного агента» Джозефа Конрада до «Занзибара» Джайлса Фодена (реконструкция подготовки взрывов американских посольств в Кении и Танзании).

Теракты с участием самоподрывников предполагают соединение тяги к смерти с акцией протеста. К счастью для агентов терроризма, есть люди, меньше других боящиеся умереть. Также люди, склонные к риску больше, чем другие. И люди, склонные к экзальтации (религиозной или нет), толкающей их на необдуманные и безответственные поступки. Еще больше таких, кто более или менее регулярно и относительно легко начинает думать о смерти как о выходе из трудного положения. Наконец, есть и маниакальные суицидалы.

Психологические интерпретации террористов и самоподрывников очень тривиальны. Психологический профиль террориста-самоподрывника рисуется с помощью таких понятий, как истерия, мания величия, нарциссизм, и целого роя более метафорических понятий, заимствованных из психоанализа, глубинной психологии и подобных сфер спекулятивного «знания».

Экзальтация и тяга к смерти, однако, не постоянные величины и зависят от обстановки-атмосферы. Эту атмосферу, как мы уже говорили, рутинно определяют как атмосферу

«несправедливости». Но этого мало. Несправедливость есть всегда и везде, и, как правило, в этой атмосфере люди вполне могут сосуществовать. Их недовольство друг другом вовсе не обязательно и даже вообще, можно сказать, почти никогда не перерастает в разрушительную и саморазрушительную агрессию. Терроризму и самоубийству благоприятствуют атмосфера смерти, атмосфера унижения, атмосфера гедонистического потребления и атмосфера нарциссизма.

Реванш правоверных

Атмосфера смерти. Ее классический вариант – война. На войне, как говорил поэт, «вправду стреляют» и смерть повседневна. Вместе умирать легче. К смерти привыкают, с ней смиряются. А некоторые люди в постоянной тени смерти, наоборот, возбуждаются и ищут смерти – по меньшей мере подсознательно. Это – так называемые «сорви-головы», «герои».

Александр Матросов, например. Обвязавшие себя гранатами и бросающиеся под танки. Диверсанты в тылу врага, произносящие классическую фразу: «Вызываю огонь на себя». Крайний вариант такого героизма – знаменитые японские камикадзе, систематично готовящие себя к самоубийству.

В условиях, когда смерть рядом, уж если умирать, «так с музыкой». Возрастает авторитет мученичества. Жертва предпочтительна этой низкой жизни. Сообщается, что четверть подростков в Газе мечтают о жертвенной смерти. Это – результат фрустрации от бесплодного мелкого вандализма. Что еще может сделать тот, кто хочет продолжать войну, но не адекватно вооружен? Только обвязаться гранатами и взорвать себя вместе с противником. Апологеты или по крайней мере симпатизанты терроризма как войны, да еще справедливой, не устают обращать внимание на колоссальное военно-техническое превосходство противника.

Эта обреченность усугубляет униженность побеждаемых. Мы говорили об унижении уже раньше, но в широком плане как о статусном унижении социальных групп или целых обществ. Теперь скажем кое-что о дополнительном и сознательном унижении тех, кто свое изначальное унижение пытается компенсировать. Пример такой политики унижения – продукция Голливуда.

Голливуд прежде всего, конечно, паразитирует на терроризме, но не только. Он внушает публике, что опасность за каждым углом, и сильно раздувает авторитет профессиональных охранников закона и порядка. В конце концов, как говорил Оруэлл, мафия закона (система) оказывается сильнее, чем мафия преступности (воровской закон, террористы). Чекисты начеку. ЦРУ не спит. ФБР не теряет бдительности и разит наповал.

Вся эта киномифология бросает вызов террористам. Она унижает их, изображая не только мерзкими психами и садистами или скрытыми проходимцами. Она изображает их слабыми и неумелыми. В кино они всегда терпят поражение (в 2015 году я думаю, что фактура и моралите антитеррористических сериалов изменились, пример – сериал «Родина», о чем я писал года три назад в «Новой газете»). На этот поклеп террористы отвечают акциями 11 сентября в Нью-Йорке, мадридскими или лондонскими взрывами или постоянными взрывами в Израиле и теперь в Ираке. Знай наших, неверная собака, гяур.

Парад эксгибиционистов

Мы живем теперь в атмосфере самозабвенного и агрессивного нарциссизма. Эту атмосферу создает телевидение, поскольку оно показывает нам самих себя. Главные персонажи телевизионной культуры – нарциссисты. И нарциссистов телевидение делает главными героями нашего времени. Они как объекты имитации становятся главными бациллами всеобщего нарциссизма.В старой культуре нарциссизм считался постыдным свойством и не помогал социальному продвижению фигуранта, а скорее мешал ему. Теперь все не так. Мало кто своего нарциссизма теперь стесняется, а кое-кто им уже даже бравирует.

Телевидение – непрерывный парад эксгибиционистов. (Сейчас в 2015 году мне кажется, что в этом пассаже я несколько легкомысленно употребляю понятия «нарциссизм» и «эксгибиционизм» как синонимы, что не совсем корректно, хотя и объяснимо, но мне теперь недосуг пускаться в трудные рассуждения на эту тему) В этом параде есть лидеры. Главная группа лидеров – знаменитости. Их эксгибиционистская энергия кажется неисчерпаемой. Пассивному телезрителю теперь от них некуда деваться.

Другая группа – телеведущие, превращающие политические дебаты в развлекательное шоу. Этот шутовской хоровод, напоминающий вечеринки с затейником на советских плебейских курортах, мозолит нам глаза круглые сутки. В России особенно много политических и культурных «ток-шоу» и дискуссий. Их беспредметность, стерильность и избыточная театральность бросаются в глаза. Сразу видно, что это почти исключительно «личный перформанс», а не «общественный дебат». Уже только ленивые телекритики не язвили по этому поводу. Между тем это чуть ли не единственный институт, порожденный «свободой слова» в России после перестройки.

Еще один передовой отряд нарциссистов – корреспонденты, чьи образы раздуваются благодаря их слиянию с той фактурой, которую обыватель получает из их рук и уст под видом информирования. Особенно военные корреспонденты. Они позируют на фоне танков и разрушений в бронежилетах и касках, произнося при этом многозначительные банальности. Они эксплуатируют устойчивые представления публики об особом героизме и благородстве военного корреспондента. Ведь они – вместе с войсками, на линии огня, там, где рвутся снаряды. Чушь собачья. На войне теперь смерть каждого солдата – скандал.

За этими передовыми отрядами следует теперь, как и полагается в демократическом обществе, весь народ. Толпа идет через ворота «реал-телевидения». Идея «реального

телевидения» имеет несколько корней. Во-первых, человеческое тщеславие. Мы все помним, как персонаж комедии говорил: сообщите государю-императору, что на свете живет Добчинский. Заветное желание Добчинского – обрести известность. Прямой наследник Добчинского – Энди Уорхол. Он обещал каждому кусочек славы. Заметим, не автомобиль, не ящик пива, не пакетик акций или презервативов, не пайку травки и даже не орден Знак почета, а каждому сам почет, или, как он выражался, «пятнадцать минут славы» – не чего-нибудь, а именно «славы». Можно ли считать, что «желание славы» вечное и общечеловеческое желание, пусть решают фрейдисты. Но это и, несомненно, свойство «урбанизированного провинциала». Телевидение, сомкнувшееся с сетью, дает, наконец, каждому то, что обещал всем скорбноголовый вундеркинд и цыганский барон Мышкин – переселенец из Закарпатья в Манхэттен Энди Уорхол. К терроризму его «пятнадцать минут» имеют не меньшее отношение, чем к поп-дизайну.

Телетерроризм

Устами Энди Добчинского, впрочем, говорило не только человеческое тщеславие, но и благородная идея равенства. Каждому четверть часа славы. Раньше говорили иначе: например: каждая кухарка будет способна управлять государством; или: землю попашет, попишет стихи. И вот наконец: каждого покажут по ящику. То все были наивные мечты. Последний вариант оказывается теперь абсолютно осуществим и предпочтительнее всех остальных.

Это не «заговор нарциссистов». Злого умысла тут нет. «Талантам» просто нравится быть на виду, нравится, что на них все смотрят и говорят о них, отождествляют себя с ними, подражают им. Но «поклонникам» со временем становится мало пассивной роли. Они тоже хотят, чтобы их показывали. Так возникает культура, где доминируют нарциссизм и эксгибиционизм.

Связь между телевизионностью массовой культуры талантов и поклонников с терроризмом недвусмысленно символизирует коллизия, когда телевидение сообщает о терактах и затем муссирует их, имитируя (симулируя) анализ. Нарциссизм шахидов и нарциссизм телефигурантов сливаются, и это дает синергетический эффект.

Перемещение жизни в «ящик» имеет и еще более глубокое отношение к культуре терроризма и самоубийства. Телевидение притупляет в человеке ощущение реальности. Телезритель путает то, что происходит в жизни, с тем, что происходит на телеэкране. Это ведет к его инфантилизации и дезориентации, мешающей ему реалистически оценить последствия своих действий. Грубо говоря, выросший в этой атмосфере человек может пойти на самоубийство, не отдавая себе отчета в том, что он после этого перестанет жить. Телевидение усиливает в человеке веру в то, что возможна «жизнь после смерти».

Очень возможно, что оно меняет в сознании тех, кто верит в рай, образ рая. Рай может быть в их представлении таким местом, где они целый день смогут видеть самих себя на телеэкране.

Если это все так, то у нас есть все основания для пессимизма. Терроризм сам по себе и терроризм в комбинации с самоубийством оказываются системными элементами

потребительского, информационно-телевизионного общества. Они порождение конформизма, а не нонконформизма, как может показаться под впечатлением их эпизодичности (относительной редкости) устрашающей эмоциональной эффективности и кажущейся исключительности персонажей этого кровавого театра. Никакое смягчение неравенства в материальном смысле его не сможет искоренить. Экономический эгалитаризм может снизить уровень традиционной преступности и накал традиционной классовой борьбы между богатыми и бедными. Но не эта сфера неравенства порождает терроризм. С ликвидацией старых форм неравенства условия для терроризма становятся не менее, а более благоприятными.