Рессентимент Гомо советикус Антисоветская мифология

Рессентимент --  как сказано в сети, это "слово дня" (THE WORD OF THE DAY).

Теперь все жалуются на  вербальное поведение блогеров -- агрессивное и злобно-ядовитое. Хотите знать почему они так себя ведут? Я думаю, что неплохо объяснил это в 1985 году в работе «Культур-классовая борьба». В ней я первый раз анализировал позицию и ролевые особенности интеллигенции в конфликтном поле общества. Затем я много раз возвращался к этой теме. В частности в заметке «Интеллигенция (интеллектуалы) и война» (изготовлена в 1998 году; помещена в этом блоге 21 декабря 2014 г) и в книге «Нервные люди» (2006 год). Последний раз я обратился к ней в статье «О поджигателях войны» для журнала «Неприкосновенный запас» .

У публикуемого сейчас здесь эссе есть еще одна тема -- «антисоветская мифология», поскольку в ней анализируется популярная до недавнего времени (не знаю как сейчас) этикетка «гомо советикус». Другая статья на эту тему с анализом понятия «номенклатура» тоже помещена в этом блоге несколько раньше (23 ноября 2014 г).

Примечания и дополнения – в конце публикации. И вместо резюме два извлечения из следующей за этим публикации

«Говорят, что в споре рождается истина. Это не так. Истина рождается в размышлении, еще вернее – в совместном размышлении. В споре рождается статус. Реализация статусных притязаний в сфере устного общения на межличностном уровне – весьма характерная черта советского интеллигентского быта. Уникально ли советское общество в этом смысле?»

«.....я рискую предположить, что статусная борьба в сфере речи более характерна для советского общества, чем для других. И это не имеет никакого отношения к так называемому «тоталитаризму», а объясняется рядом разнородных обстоятельств.

Во-первых, возможности советских людей утвердить свой статус с помощью других средств и в других сферах крайне ограничены. Во-вторых, межличностная языковая коммуникация - единственная сфера, где советские люди могут всерьёз сопоставлять свои вкусы и мнения. Они не могут соревноваться заочно, апеллируя к третьему, так как нет достославной свободы печати. Борьба статусов и соответствующих языков перемещена почти полностью в сферу личного общения, где неоправданно большое место занимает, таким образом, соревновательное показное потребление культуры (языка)».

АЛЕКСАНДР  КУСТАРЁВ

                                   КУЛЬТУР-КЛАССОВАЯ  БОРЬБА

Первоначальная публикация: журнал «22» (Тель Авив), №45, 1985. Позднее включена в книгу «Нервные люди». Москва, 2006.

Книга Зубова «16-я республика СССР» весьма колоритна и поэтому сперва дадим представление о том как она выглядит и из чего состоит. [1]

Самая яркая особенность книги – ее слог. Страстный, невнятный, высокопарный, многозначительно язвительный, полный иронического словотворчества, тяжелых каламбуров, громоздкой риторики – сплошная стилистическая буря явно невротического свойства.

Вторая особенность книги – обилие цитат. Зубов в основном цитирует поэтов и эссеистов, философов эссэистского толка, психологов. Все цитаты на разные лады оркеструют настроения самого Зубова. Они ничего не добавляют к мыслям самого Зубова. Зубов не развивает суждения других авторов. Он не вступает с ними в спор. В чём же функция этой коллекции цитат? Это характерный пример чисто светских ссылок. Демонстрация единомышленников (предполагаемых) в расчёте на их авторитет. Этот метод цитирования сродни упоминанию важных знакомых в светском разговоре.

Зубов доводит до абсурда технически благие идеи цитаты и эпиграфа. Он пишет по пять эпиграфов к каждой главе и насыщает текст цитатами такой длины, что текст окончательно теряет все признаки структуры.

Кроме того, все цитаты Зубов даёт в буквальном смысле дважды – по-английски и по-русски. Это избыточное удвоение производит трагикомическое впечатление. Бессмысленность этого удвоения подчёркивает его крайнюю суетность.

Третья особенность книги Зубова – устойчивая капризно-обличительная интонация. Монотонная обличительность книги очень быстро наводит на подозрение: а прав ли товарищ прокурор вообще? В суде, скорее всего, такое поведение прокурора привело бы к полному оправданию обвиняемого.

Эти особенности вполне органичны содержанию книги, в чём, я надеюсь, мы и убедимся. Вот основные идеи Зубова в переводе на менее метафорический и вычурный, чем его собственный, язык.

Во-первых, Зубов утверждает, что в природе существует особый человек, существо с особым психическим складом – «гомо советикус».

Во-вторых, он утверждает, что все или почти все эмигранты из СССР принадлежат к этому типу. Факт эмиграции как будто должен означать их чужеродность советской среде, но это иллюзия.

В-третьих, советские люди имеют особо-типическую «тоталитарную психологию» и демонстрируют «тоталитарно-мировоззренческие стереотипы».

В-четвёртых, эта «тоталитарность» проявляется в ненависти к инакомыслию, и «ненависть к инакомыслящему ощущается как благая, праведная, благородная, в конечном ощущении – святая».

В-пятых, Зубов настаивает, что «переживание ненависти, вовлеченности в эмоцию отрицания того, что тебе чуждо, вполне может быть названо «субъективно-психологическим убийством».

В-шестых, Зубов предлагает интерпретировать всё это в некоем «психо-онтологическом» плане.

На этот «пакет» стержневых идей Зубов насаживает описание эмигрантской интеллектуальной общины, выделяя в ней несколько то ли групп, то ли типов. Он назвывает их кликами. И предлагает их классификацию. Невозможно принять эту классификацию всерьёз. Её принципы не заданы, она бессистемна  и плохо прорисована. Я воспроизведу её в несколько более чёткой прорисовке.

Во-первых, клика традиционалистов. Вероятно, Зубов имеет в виду стихийных приверженцев культурного статус кво. То есть людей, которые полностью конформны устоявшимся авторитетам и не понимают, зачем нужны новые авторитеты, то есть для них – новые.

Во-вторых, православная клика. Так горячий Зубов, вероятно, именует сторонников теологического и морального превосходства православия над другими религиями и наукой.

В-третьих, сторонники политизации искусства. Судя по всему, это те, кто пишет стихи и прозу, политически заострённые или хотя бы с политическим подтекстом. Иными словами, не сторонники чистого искусства. Сам Зубов, по-видимому, ощущает себя как чистый лирик.

В-четвёртых, «панстилисты». Этим странным термином Зубов, кажется, обозначает тех, кто верит в существование «объективно правильного», «хорошего» стиля и соответственно считает, что те, кто этого «объективно правильного» стиля выдержать не могут, писать не умеют.

В-шестых, оккультисты. Вероятно, это те, чьё хобби – парапсихология, астрология, летающие тарелки, вертящиеся столы и пр.

В-шестых, «позитивистско-профессионалистская» клика. Это профессионалы, враждебно относящиеся ко всякому любительству, требующие логики, проверки опытом, отрицающие (по их словам) беллетристическую эссеистику и всякую поэтическую мифологию.

В-седьмых диссиденты. Своего рода партийно-революционная аристократия, использующая свои заслуги в борьбе для того, чтобы поставить на место тех, кто, так сказать, сам в лагере не сидел.

В-восьмых, обыватели. Это те, кто ставит материальные блага  выше духовных, думает о карьере, хорошей зарплате, собственном доме, и не думает о высоком, морали, поэзии.

Наконец, в-девятых, люмпен-пролетарии. Похожи на богему. Нечто, претендующее на то, чтобы быть противоположностью обывателям, но, как полагает Зубов, безо всяких оснований.

Настоящий Ноев ковчег: кого тут только нет. Нетрудно заметить, что все клички взяты наугад, все вместе никакой систематической классификации не представляют. С таким же успехом можно было разделить человечество на черных, толстых, лысых и богатых, например.

хххххххххххххх

Книга Зубова имеет насколько планов содержания. Только один из них автор контролирует. Рассмотрим сперва сознательный продукт автора. Зубов рисует нам крайнюю агрессивную нетерпимость советских людей. По Зубову, советский человек, услышав мнение, с которым он не согласен, тут же опровергает его, то есть, как это называет Зубов, совершает «субъективно-психологическое убийство».

На протяжении всей книги Зубов воспроизводит одну и ту же картину: он, Зубов, что-то такое говорит, а собеседник тут же его опровергает, как Зубову кажется, в грубой и унизительной форме. Даже когда он делает это в вежливой форме, он на самом деле делает это в грубой форме – уж Зубов-то это знает, его не обманешь. Зубов напоминает тут известную из старого рассказа гувернантку. Та боялась выйти на улицу, потому что там ходят голые мужчины. Когда ей говорили, что мужчины на улице одетые, она возражала, что это не имеет значения, потому что под одеждой они всё равно голые.

Вот образец картины, рисуемой Зубовым: «Возможно слышать, например, подобные суждения: Маркузе? Ну, мыслитель, конечно, очень слабый. Фромм? Да если бы я занимался его темами, я бы напридумал гораздо интереснее. Гуссерль? Это же никчёмное интеллектуальное излишество... Норман Браун? Так, претенциозная болтовня. Экзистенциалисты? Это всё очень слабо и не интересно, так, полулитературный трёп. Талкотт Парсонс? Просто наукообразная пустышка. Юнг? Это же жидкая беллетристика, так можно все что угодно напридумывать. Сартр? Ну чего там говорить о Же Пе Сартре. Даниель Белл? Что ж, уровень провинциального журнализма...»

Вот этой ситуации Зубов придаёт огромное значение. Спор об авторитетах и демонстрация вкусов в интерпретации Зубова выглядит как, по меньшей мере, битва русских с кабардинцами, но на самом деле намного внушительнее – как борьба не на жизнь, а на смерть самого света с самой тьмой. При этом Зубов ведёт справедливую войну, отстаивая свою индивидуальность, тогда как его собеседник ведёт несправедливую войну с целью уничтожить Зубова. К счастью для Зубова и для всех зрителей, собеседник делает это «субъективно-психологически», не как Сталин, например.

В какой мере отвечает действительности эта мрачная картина? Увы, нам придется дать на этот вопрос вопиюще банальный ответ: она абсолютно неправдива и столь же поразительно правдива.  Как такое возможно?

Неправдивость Зубова заключается в том, что он изобразил ситуацию как асимметричную. Зубов настаивает, что здесь борются добро свободной индивидуальности со злом агрессивно-тоталитарного конформизма. Но это ни из чего не видно, кроме противной манеры выражать свои мысли собеседника Зубова [2] и ангельского простодушия самого Зубова. Различие между двумя спорящими существует лишь в воображении Зубова и соответственно внушается нам с помощью нехитрой стилистики. Между тем, кто совершает убийство? И кого убивают? Кто тут индивидуалист и кто тоталист? И можно ли вообще обозначить участников этими терминами?

Вполне можно предположить, что собеседник Зубова, будучи вполне конгениален Зубову, переходит в нападение попросту потому, что считает нападение лучшим способом защиты. Почуяв в Зубове своего «субъективно-психологического убийцу» он бросает в бой все силы. Он отстаивает свою индивидуальность от того, кто демонстрирует ему свою.

Глядя со стороны, вопрос «кто убийца» кажется неуместным. Уместен совсем другой вопрос: кто кого воспринимает как убийцу. На этот счёт существует полная неясность. Обратимся к книге самого Зубова. Как мы уже видели, Зубов рассматривает демонстрацию противоположной точки зрения или опровержение собственной как «субъективно-психологическое убийство». Но в другом месте он пишет следующее: «...для панстилиста существование другого стилиста равносильно онтологическому непризнанию, психологическому убийству». Это Зубов говорит в осуждение «панстилисту».

Так что же? Кто воспринимает несогласие как убийство, как «онтологическое» отрицание? Зубов или анти-Зубов? И как нам следует относиться к такому восприятию: как к благому или как к греховному?  Если слушать Зубова, то его представление о собеседнике как об «убийце» - благое, а такое же представление собеседника о нём – греховное.

Но если не слушать Зубова? Что если всё это никакая не борьба добра со злом, не схватка свободомыслия и тоталитаризма, или «гомо-не-советикуса» с «гомо-советикусом»? И борьба ли это вообще? И если все-таки это борьба, то каков её подлинный «культурный смысл» (Kuturbedeutung Вебера)? В поисках ответов на эти вопросы обратимся ко второму плану содержания книги Зубова.

ххххххххххх

Мы обнаруживаем второй план книги, взяв всю книгу в кавычки и перечитав её как монолог персонажа какой-то другой воображаемой книги. Текст теперь не описывает, а воплощает.

«Чем выше температура огненной печи ярости и скрежета зубовного в отношении инакомыслящих в душе, чем более увесисто эти гады и гниды, эти чудовища, изверги, упыри и нелюди определяются, тем более «кипучая и могучая» техника нейтрализации, система «идеалистического» оправдания подобного экстремизма требуется, чтобы сохранить психическое равновесие» - пишет Зубов.

Этот стиль приписан Зубовым оппоненту, но мы-то знаем, что это вышло из-под пера самого Зубова. В этом пассаже есть почти все особенности стилистики Зубова. Не нужно даже особенно вдумываться в написанное, чтобы сообразить, что скрывается за этой неукротимой риторикой – «скрежет зубовный».

Итак, Зубову кажется, что он описывает «плохих» «тоталитарных» людей. На самом деле он фиксирует в слове (в своём вербальном поведении) крайнюю ожесточённость собственного взаимодействия с этими людьми. Таким образом, перед нами документ, свидетельствующий о крайне ожесточённом отношении к существованию несогласных. Если мы сомневались в том, что это отношение может быть таким ожесточённым, то по вербальному поведению самого Зубова мы можем судить, что это возможно. И, таким, образом, в качестве самодокументации и самовыражения текст Зубова обретает качество правдивости.

Правда Зубова, однако, неинтересная правда. Она была бы слегка более интересной, если бы на самом деле все без исключения советские люди были так ожесточены друг против друга по поводу различия во вмнениях и вкусах. Однако это не так. Степень ожесточенности  определенно зависит от личного темперамента и личных обстоятельств человека, и, коль скоро, это так, то наблюдения Зубова над некоторыми его знакомыми (и наши наблюдения над его поведением) мало чего стоят, независимо от того, насколько они адекватны. За более интересными и ценными вещами мы должны обратиться к третьему плану содержания книги Зубова. Он сам этот план не просто не контролирует, но не замечает вообще.

хххххххххх

Текст Зубова – след реальной стороны нашей жизни, нашего интеллектуально-языкового быта. Советские люди, во всяком случае интеллигенция, живут в условиях соперничества в сфере речи. Это соперничество иной раз принимает довольно ожесточённый характер. Если провести стилистический анализ дискуссий в эмигрантской прессе, то вполне можно подтвердить это впечатление. Важно, однако, не то, что речь документирует страсти и используется как орудие борьбы, а то, что соперничество идет именно в сфере слова.

Мы сделаем большую ошибку, если сосредоточим своё внимание исключительно на экспрессивно-оценочной стороне речевой практики – брани, оскорблении, обличении, дезавуировании. Соперничество, реализуемое в языке, состоит не только и даже не столько в перебранке, сколько во взаимной демонстрации речевых единиц и единиц информации (эрудиции), которым придаётся определённый статусный вес. Брань – элемент орнаментальный, оркестровка.

В принципе каждую реплику в разговоре можно рассматривать как шахматный ход: реплика имеет силу. Эту силу собеседники чувствуют и оценивают. В этом смысле они «тягаются», стремятся возобладать и, хотя делают это часто в вежливой форме, всё равно это борьба. Это и почувствовал Зубов, подозревающий всех и каждого в наклонности к «убийству».

Но в отличие от Зубова я не считаю нужным интерпретировать происходящее в терминах метафизики, «психо-онтологии», просто онтологии, а также криминалистики. В конце концов мы имеем дело с бытовым явлением. Быт – достаточно разнородная и разноуровневая материя, и мы можем дать бытовым явлениям бытовые же (то есть социологические) объяснения, не опасаясь впасть в слишком уж бессодержательную тавтологию, то есть вполне нетривиальные объяснения.

Что собственно происходит? Вернёмся к фрагменту из книги Зубова, цитированному чуть раньше. Это весьма колоритная и утрированная зарисовка боя двух эрудиций, каждая из которых претендует на более высокий статус.

Зубов выкладывает свои карты: Маркузе, Фромм и кто там ещё. Зубов полагает, что его карты очень сильны. Он расчитывает на почтение. Но собеседник отказывается его уважать. Он дезавуирует все зубовские козыри. Характеристики, которые он даёт зубовским картам, возможно, и не лишены основания. Но их боевое достоинство не в том, что они основательны. Они указывают на то, что существуют козыри, повидимому ещё не известные Зубову. Собеседник Зубова, вероятно, сильно забежал вперёд.  Ему известны не только Маркузе и кто там ещё. Он также уже знаком с критически-негативными ярлыками, закрепившимися за ними в профессиональной среде с легкой руки нового поколения университетской лектуры. Правильны ли эти ярлыки, не имеет ни малейшего значения. Имеет значение, что на сегодняшний день знакомство с этими ярлыками имеет больший статусный вес, чем знакомство с ярлыками, находящимися в распоряжении Зубова. Так во всяком случае считает собеседник Зубова, и именно поэтому он использует их в процедуре взаимной статусной оценки. Вероятно, в глубине души Зубов понимает, что его собеседник схватку выиграл

Анти-Зубов, повидимому, просто имел контакты с американскими университетами и уже знал, что те, кто приобрёл авторитет в советских интеллектуальных котериях к концу 70-х годов, в Америке к этому времени уже вышли из моды. В этом эпизоде обнаруживается деталь, очень важная для понимания происходящего. Анти-Зубов излагал Зубову не своё. Так же как сам Зубов, представляя себя, называл ему имена других людей. Оба преподносили друг другу нечто авторитетное.  Оба участника стычки выкладывали свои козырные карты, демонстрируя свою эрудицию и настаивая на том, что их эрудиция выше классом.

Всё это напоминает такой бессмертный диалог: -- Я скажу моему старшему брату, и он отколотит тебя одним мизинцем. Я это сделаю, ей-ей, сделаю. --Э, видал я твоего старшего брата. У меня есть старший брат побольше твоего. Вот так. И он может перебросить твоего старшего брата хоть вот через этот забор!

Я надеюсь, читатель догадался, что это был разговор Тома Сойера с одним из его шустрых соперников. Не думаю, что между Томом и его недругом существовали проблемы на онтологическом уровне. Дело было проще. Вопрос был в том, кто на этой улице главнее и кого надлежит слушаться [3]. Простое житейское дело.

Структура разговора Тома Сойера с приятелем та же, что и структура разговора Зубова с его соперником на поприще эурудиции. Язык другой. Это естественно: герои Марка Твена ведут уличный разговор, а герои Зубова – салонный. Не случайно, однако, что двое взрослых советских ведут себя как американские дети, в том смысле, что тягаются на словах. Американские дети, когда подрастают, меняют род оружия (если не становятся профессорами, впрочем).

хххххххххх

Говорят, что в споре рождается истина. Это не так. Истина рождается в размышлении, еще вернее – в совместном размышлении. В споре рождается статус. Реализация статусных притязаний в сфере устного общения на межличностном уровне – весьма характерная черта советского интеллигентского быта. Уникально ли советское общество в этом смысле?

Этот вопрос следует разделить на два. Во-первых, уникально ли советское общество в смысле статусного соперничества? Во-вторых, специфична ли для советского общества реализация статусного соперничества в сфере речи, речевыми средствами и ради превосходства в сфере речи.

Первый вопрос, можно считать, был поставлен для проформы. На него существует совершенно недвусмысленный ответ: советское общество вовсе не уникально – статусное соперничество имеет место во всех обществах, кроме, может быть, общинного, да и то вряд ли.

Второй вопрос намного интереснее и ответить на него не просто. Прежде всего тут нужны тонкие социо-лингвистические наблюдения, а мы не знаем других языков. Тем не менее я рискую предположить, что статусная борьба в сфере речи более характерна для советского общества, чем для других. И это не имеет никакого отношения к так называемому «тоталитаризму», а объясняется рядом разнородных обстоятельств.

Во-первых, возможности советских людей утвердить свой статус с помощью других средств и в других сферах крайне ограничены. Во-вторых, межличностная языковая коммуникация  - единственная сфера, где советские люди могут всерьёз сопоставлять свои вкусы и мнения. Они не могут соревноваться заочно, апеллируя к третьему, так как нет достославной свободы печати. Борьба статусов и соответствующих языков перемещена почти полностью в сферу личного общения, где неоправданно большое место занимает, таким образом, соревновательное показное потребление культуры (языка).

Всё это относится прежде всего к интеллигенции. Язык и разговор – главная арена и инструмент интеллигенции в попытках утвердить свой статус. Она чувствует себя самой ущемлённой в статусном отношении и поэтому особенно агрессивно дезавуирует статусные знаки, облюбованные другими культурными группами: деньги, имущество, служебное положение, но также и вкусы и язык других групп. Статусная борьба в сфере вкусов придаёт статусную окраску всей интеллигентской речи, всему её разговору.

То же происходит и внутри интеллигенции. Теми же средствами интеллигенты ведут борьбу друг с другом, пытаясь иерархизировать собственную однородную массу и поставить на место друг друга. Здесь борьба идёт между разными салонами (их можно назвать и кликами, если не придавать этому понятию обличительно-негативный смысл), взявшими на вооружение разные языковые клише, разные эрудиции, разные мировоззрения. В сущности это конкурентная борьба, и победа в этой борьбе сулит не «онтологические», а социальные успехи.  Если бы советское общество было столь же денежным как западное, то статусная борьба велась бы иными средствами. Но в среде советской интеллигенции деньги играют гораздо меньшую роль (даже в сравнении с западной интеллигенцией). Функцию денег выполняют словесные знаки уважения, словесные знаки признания (непризнания).

Всё это характерно для советского общества. Значит ли это, что в других обществах ничего подобного нет? Нет, не значит. Просто в советском общества интеллигенция (отчуждённая) больше бросается в глаза, потому что её больше. И кроме того, её культура имеет более сильную, чем на Западе, тенденцию к экспансии [4], и эта экспансия довольно успешна.

Культура отчуждённой интеллигенции в советском обществе по ряду причин более влиятельна и постепенно заимствуется другими культурными группами. Уже сложился обширный слой, ориентирующийся как на образец на культуру полулегальных интеллигентских салонов. Эта «вторичная», «производная», «идеологическая» интеллигенция перенимает у салонной интеллигенции прежде всего её статусную озабоченность и многократно усиливает её. Это объясняется прежде всего тем, что индивид, саморекрутирующийся в «интеллигенцию», должен ещё отстаивать своё право на присвоение статусных знаков интеллигентности, и ему приходится преодолевать сопротивление салона, который не может себе позволить расширяться до бесконечности, так как если это произойдёт, его статусные знаки претерпят «инфляцию». Салон также смотрит на свои знаки интеллигентности как на собственность и, хотя и нуждается, в неофитах, но психологически не предрасположен к делёжке этой собственности.

Именно на периферии салонов статусные страсти накаляются сильнее всего, а статусные коннотации речевой практики становятся особенно сильными.

Статусная борьба в салонах и вокруг них имеет и ещё одну интересную сторону. Один из рецензентов книги Зубова высказал предположение, что скандальная нетерпимость советской интеллигенции обнаруживается главным образом в эмигрантской обстановке. По его мнению, советские люди у себя дома всё же ещё ведут себя довольно мирно и, лишь оказавшись в эмиграции, становятся сущими зверьми. Это совсем не так.

В эмиграции статусные языковые схватки легче увидеть, потому что они из устного салонного быта переносятся в письменность [5]. Дело в том, что на протяжении своей «домашней» биографии каждый сегодняшний эмигрант уклонялся от контактов, которые сулили ему изнурительные словесные баталии с неизвестным заранее исходом, и благополучно устраивался среди себе подобных, где общение строится на «взаимном уважении». Дополнение 2014 года. По мере развития сети вербальная документиация конфликта в сфере речи стала даже избыточной.]

В эмиграции же люди, принадлежащие к разным культурным нишам, на какое-то время (иногда на неизбежно долгое) оказались брошены в один котёл. Столкнулись лицом к лицу представители разных пещер, и люди, уже забывшие о существовании других пещер, были оскорблены и испуганы их существованием. Идолы, которым они поклонялись, оказались не единственными.

Но важнее всего то, что статус идолов, который они переносили на себя, оспаривался, и возникало подозрение, что они в своё время выбрали себе не тех идолов, то есть не достаточно статусных. Эту ошибку ни в коем случае нельзя было бы признать. Это означало бы настоящее жизненное крушение.

Людям предстояло ориентироваться в новой общине. Они не знали ни друг друга, ни статуса друг друга. И, сверх всего, обнаружилось, что они не знают толком своего собственного статуса. Пришлось пройти через процедуру новых знакомств, и в этой процедуре люди, ко всему прочему, столкнулись со статусными знаками, смысла которых они не понимали. В эмиграции статусная иерархия, и так неопределённая и неустойчивая, окончательно «поплыла» и стала распадаться. Это породило настоящую статусную панику и фрустрацию.  Книга Зубова – продукт этой фрустрации.

Именно в этом состоянии он и соблазняется на гипостазирование собственных переживаний по поводу своего неопределённого статуса. Это приводит его к тому, что он обнаруживает соперничество между советскими людьми на «психо-онтологическом» уровне.

ххххххххххх

Зубов как будто бы не утверждает, что гомо советикусу свойствен особый психо-онтологический склад. Он как будто считает, что на психо-онтологическом уровне все люди одинаковы. То есть на психо-онтологическом уровне они все «убийцы». Разница между людьми, как будто думает он, в том, что западные люди подавляют свой психо-онтологический уровень, то есть своё стремление «уничтожить» другую личность. А советские люди  этого не могут сделать. Их глубинная психо-онтологическая субстанция вырывается на волю. Откуда эта разница?

Прежде чем объяснять эту разницу, нужно выяснить достоверно, есть ли она. Зубов это не выяснил. Он утверждает, что это так. Но факты, которыми он иллюстрирует это утверждение, уже интерпретированы им самим в духе его же утверждений.  Советские люди ведут себя как «субъективно-психологические убийцы», потому что Зубову кажется, что они так себя ведут.

Зубов чудовищно драматизирует свои разногласия с оппонентами, и это мешает ему трезво взглянуть на ситуацию. Так бывает всегда, когда страсти овладевают разумом. Зубов не пытается выяснить социальный смысл ситуации «столкновения мнений». Он предпочёл убежать от реальностей жизни в мир психо-онтологической мифологии.

Социологический уровень его не интересует вовсе. Между тем, даже если мы признаем вслед за Зубовым, что советский человек отличается от западного просто неспособностью контролировать свой психо-онтологический уровень (людоедский), то его неспособность можно и следовало бы объяснить прежде всего условиями его существования. Я уж не говорю о предпочтительности социологического подхода и для анализа самого «конфликта» между индивидами. Почему же Зубов так игнорирует социологический уровень анализа?

Я думаю потому, что тогда ему пришлось бы заниматься не столько «личностью», сколько «межличностной коллизией», рассматривать параметры ситуации, а не параметры личности, а Зубову непременно хотелось говорить о личностях. Особенности советской социальной среды, вовсе не сводимые к типу личности, выпали из его поля зрения. Его в частности не заинтересовал вопрос, как и за что конкурирует в советском обществе статусные группы и отдельные искатели статуса.

Зубова взволновало поведение его собеседников в личном споре о вкусах и ценностях, и он решил, что раз споры ведутся лично, то и способ их ведения определяется характером личности спорящего. Наблюдая специфическую арену конкуренции, он решил, что видит цели спора. Не заметив социальных целей спора (победа в конкуренции за статус), он решил, что эти цели онтологические. Так борьба между конкурентами за обладание культур-капиталом (символическое обладание) приобрела в глазах Зубова вид демонической борьбы за существование.

Но это не борьба за существование – ни в метафизическом, ни в физическом смысле. Это борьба за статус и качество социального существования.

Цепь технически-интеллектуальных ошибок и эмоциональные соблазны ведут Зубова к обобщённому образу личности, которую он считает воплощением «тоталитарного» зла. Это поэтическое обобщение собственного восприятия «других» он выдаёт за тип личности, что само по себе некорректно (вздор). Но этого Зубову мало, и он делает второй, ещё более некорректный шаг. Он объявляет этот тип этническим, пользуясь для его обозначения популярным ярлыком гомо советикус.

Гомо советикус, словно Голем или Баба Яга, излюбленная фигура советского интеллигентского фольклора. Какую же роль выполняет эта фигура в картине мира отчуждённого советского интеллигента?

Гомо советикус  или тоталитарная личность выполняет роль представителя и символа низшей статусной группы. Отчуждённая интеллигенция, пытаясь удовлетворить свои статусные потребности, изобрела гомо советикус, чтобы было на кого смотреть сверху, чтобы было кого презирать. Между тем, порочный и уникальный гомо советикус – миф. У этого мифа несколько компонентов. Во-первых, мифология гомо советикус подразумевает, что за пределами советского мира этот тип личности не существует. В сущности это переводит явление гомо советикус из разряда социального характера в разряд этнического характера. Во-вторых, подразумевается, что в советском мире этот тип преобладает. В-третьих, подразумевается совпадение свойств гомо советикус и советского тоталитарного общества (государства). Все эти компоненты нереалистичны.

Во-первых, понятие этнического характера и даже гораздо более реалистическое понятие социального характера это идеально-типические понятия, то есть не описательные, а аналитические. Их гипостазирование – тяжкий интеллектуальный грех. Чтобы не впасть в этот грех, лучше бы вообще не заниматься такой типологией. Но если такая типология уже создана обыденным сознанием, нужно пользоваться ею крайне осторожно и сдержанно.

Во-вторых, тип поведения и тип личности совершенно разные вещи. Поведение определяется не только типом личности и даже, рискну утверждать, не столько типом личности, сколько ситуацией и средой с их бесчисленными параметрами. Повторяющиеся варианты поведения могут быть интерпретированы как культурный характерологический стереотип, но нужно иметь в виду, что этот стереотип очень неустойчив, легко разрушается и трансформируется. Ещё более важно то, что выделение подобных стереотипов дело очень тщательного наблюдения за деталями. Культурный  характерологический стереотип – тонкая химия, а не тяп-ляп топором – тоталитарная личность, гомо советикус...

В-третьих, хотя длительная общественная практика и сообщает личности некоторые относительно устойчивые свойства, эти свойства не есть калька свойств общества, каковы бы ни были эти свойства. Свойства общества не могут быть приписаны психике человека, живущего в этом обществе [6][1].

Между тем фольклорное сознание прямо переносит на гомо советикус все предполагаемые пороки советского общества. В этом выражается фундаментальный и хорошо известный приём народного творчества – персонификация явлений и тематики. Народное сознание чрезвычайно склонно к персонификации чего угодно, будь то гром и молния, мировой океан, биржа акций или общественная система.

Такая персонификация собственно и определяет специфику поэзии (художественной литературы, беллетристики), где она даёт подчас сильные дидактические и даже познавательные эффекты (помимо эмоциональных). Но сам приём персонификации не обеспечивает творческому акту удачи. Художественные произведения бывают хорошие и плохие. Как раз их низкое качество объясняется неуместной и неправдивой персонификацией явлений. Персонификация общественных явлений особенно трудна, так как прежде чем персонифицировать общественные явления: нужно их понять именно как общественное явление. Зубов же этого не сделал; он остался в заколдованном кругу собственных впечатлений и «психо-онтологии». Психо-онтологическое умонастроение определило интенсивность и окраску его впечатлений, и он не нашёл ничего лучше, как дать своим впечатлениям психо-онтологическую интерпретацию.

Он пал жертвой импульса, тоже связанного с «художественным» подходом к действительности, а именно – склонности к драматизации. Эта склонность выражается  в высокопарных формулах. Я думаю, в «психо-онтологии» Зубова прельстило то, что ей адекватна высокопарная стилистика; сама «психо-онтология» высокопарна. У читателя книги Зубова должно возникнуть впечатление чудовищной трагичности того, что в ней изображено. Однако нет там никакой трагедии. Может быть, есть бытовая драма, но не более.

Личности, которые кажутся Зубову демонами тоталитаризма, на самом деле просто участники статусной конкуренции. Статусная конкуренция, как я уже говорил, вещь довольно обычная во всех известных нам обществах, хотя она идёт в них по-разному. Так что необходимость жить среди советских людей тоже не такая уж трагическая неудача, как это кажется Зубову. Среди других людей жить не легче, хотя и не тяжелее.

Конечно, особо настойчивые люди, старающиеся непременно докопаться до «окончательных» оснований всего сущего и происходящего, спросят: а почему люди вообще так хотят утвердить свой статус и статус своей культуры, точнее своей культур-собственности, своего культ-товара в ущерб статусу соседей. В поисках объяснений можно выдвигать любые гипотезы, включая самые спекулятивные, включая психо-онтологические. Можно считать, что в природе человека инстинкт господства, даже инстинкт убийства – что, конечно, не одно и то же. Можно, если так уж хочется, предполагать вслед за Зубовым, что у человека есть потребность в «богоизбранности», или думать, что, видите ли, «нетерпимость к человеку есть в конечном счёте нетерпимость к Богу (точнее к друговости, его божественности)»

Пусть так. В конце концов, окончательные основания всего сущего нам не известны и почему бы не пофантазировать на эту тему. Но если всё это имеет какой-то содержательный элемент, то он относится к человеку вообще. Фантазии этого рода совершенно теряют корректность, когда на свет появляется ангел с «демократической структурой психики» и дьявол с «тоталитарной структурой психики».

Если советский интеллигент чем-нибудь и примечателен, так это своей склонностью воспринимать «столкновение мнений» как онтологическую трагедию и глубоким убеждением, что «лично он» носитель любви к свободе, а все остальные, кто с ним не согласен, носители полицейской сущности злокозненного советского государства.

Вообще, советские люди слишком много думают друг о друге и о самих себе в сравнении с кем-нибудь ещё. Лучше бы попытались рационально объяснить (понять) условия, в которые они попали. То, что с ними происходит, зависит не столько от типа личности, сколько от условий их существования: изоляции, невежества, бедности – в частности ограниченности рынка престижных знаков.

Примечания и дополнения

[1] К сожалению, я не могу теперь указать точные выходные данные этой книги. Она была издана между 1981 и 1983 годом в США. Настоящее имя её автора Виктор Енютин; позднее он преподавал русский язык и литературу в одном из американских университетов.

[2] Скорее всего Зубов тут сообщает о своих препирательствах с совершенно конкретным лицом; у меня был с Зубовым общий знакомый, присутствовавший при разговорах Зубова с этим лицом; я не помню, кто он, да это и не важно; за утрированным описанием Зубова стоит стереотип.

[3] [Дополнение 2006 года. Предлагая эту теоретически стилизованную схему, я отдавал себе отчёт в том, что проиллюстрировать её будет очень нелегко. Поэтому почти 15 лет спустя я воспринял как настоящий подарок публикацию в газете Daily Telegraph (June 6, 1998)под заголовком»Мои великие более великие, чем ваши». Эта статья – реплика на список 20 самых enthralling людей искусства и индустрии развлечений (entertainers), составленный еженедельником «Тайм». Автор статьи (видный английский автор и критик Джон Ланчестер ) упрекает составителей списка «Тайм» в американской субъективности и политкорректности и предлагает свой список. Вся эта публикация и особенно её прямолинейный заголовок – идеально иллюстрирует коллизию, которую я считаю культурно и структурно значительной. Эта иллюстрация намного более наглядна, чем бесчисленные примеры пикирования по поводу сравнительной авторитетности публичных фигур].

[4] Я не меняю это утверждение, но должен оговориться, что сейчас (2005 год) я в этом гораздо меньше уверен, чем в 1985 году.

[5] Дополнение 2014 года. По мере развития сети письменная документация конфликта в сфере речи стала даже избыточной.

[6] Разработанный Элиасом и Бурдье понятийный аппарат и прежде всего понятия габитуса и практики позволяет поднять обсуждение этой проблемы на более высокий уровень. К сожалению, когда я писал этот очерк, я не был знаком с работами Бурдье и Элиаса на эту тему. Кстати, мне сейчас кажется, что это мое утверждение расходится с представлениями Элиаса об индивиде как микрокосме общества. Впрочем, именно кажется – это надо бы проверить. Но так это или не так, я от того, что написал в 1985 году не отказываюсь.

Макс Вебер о Версальском мире

  Версальский мир  Макс Вебер о России

Ганс Дельбрюк, Макс Вебер. Макс граф Монжела, Альбрехт Мендельсон-Бартольди 
Замечания к докладу Комиссии союзников и ассоциированных стран по вопросу ответственности за начало войны. (перевод А.Кустарёва)

Hans Delbrueck, Max Graf Mongelas, Max Weber, Albrecht Mendelssohn Bartoldy

Bemerkungen zum Bericht der Kimission der Alliierten un Assoziierten Regierungen ueber die Verantwortlichkeit der Urheber des Krieges

Versailles, den 27. Mai 1919

Перевод по тексту Gesammelte Politische Schriften. Tuebingen, 1988, ss.571-586 В полном собрании сочинений Вебера (Max Weber Gesamtusgabe) этот текст находится в томе  I/16

                                                        

                                                            Предисловие переводчика

Предлагаемый здесь для любознательных текст оспаривает заключение Версальской комиссии по заключению мира. 

Эту записку Версальской комиссии, известную также как «письмо профессоров», по словам Марианны Вебер, написал сам Вебер. Ее происхождение Вольганг Моммзен представляет так. В 1919 г немецкая публика думала что в основу мира будут положены 14 пунктов Вильсона но эти ожидания не оправдалиссь. Кабинет в Берлине (Шейдемана) был склонен принять общие условия и затем торговаться по частным вопросам. Победила более трезвая линия Маттиаса Эрцбергера, опасавшегося что в случае оккупации будет покончено с единством райха и будут навязаны еще более жесткие условия. Правительство предпочло репарации территориальным потерям, грозившим в случае, если мир не будет подписан и Германия будет оккупирована. А может быть, как продолжает Моммзен, в Берлине боялись что ввергнут страну в хаос с последующей большевизацией – нацизм еще не появился на сцене. Но еще до того, как Берлин решил подписать мирный договор, Брокдорфф-Рантцау, возглавлявший немецкую делегацию в Версале, был возмущен и даже подумывал отказаться от переговоров. Он обратился за поддержкой к четырем авторитетным профессорам. Вебер, как и Брокдорф-Рантцау, склонялся к тому чтобы не подписывать мир и рискнуть оккупацией. Отсюда его резкое возражение по поводу виновности в войне  Вероятно его черновик был даже более резким, но он утерян. Сохранившийся текст писал Walter Schuecking. [W.Mommsen Max Weber and the Peace Treaty of Versailles // Thw treaty of Versailles: a Reassessment  after 75 years Cambridge U P 1998]

«Письмо профессоров» представляет собой введение к подборке документов, упоминаемых в письме как «приложения». Таких приложений - одиннадцать; они упоминаются в «письме» под номерами  I-XI. Все это фигурировало в немецкой "Белой книге", то есть сборнике материалов, подготовленных немецкой стороной к мирной конференции в Версале (Die Deutsche Weissbuch ueber die Schuld am Kriege, 1. Ausgabe, ss.56-68, 2. Ausgabe, ss. 63-77).

«Письмо профессоров» имело широкое хождение в Веймарской Германии в первые годы после войны, но в историографии происхождения войны оно очень мало востребовано. Даже в немецкой ревизионистской традиции на него никто не ссылается, хотя ее представителям оно, разумеется было прекрасно неизвестно. Это можно объяснить тем, что им не нужны были никакие подсказки, на ту же самую проблематику они выходили сами. И «Письмо», таким образом, было не более чем одной из критических реакций на Версальский мир, а не каким-то откровением. Максимилиан Монжела (один из подписавших «Письмо»), кстати, затем стал одним из самых активных ревизионистов Max Graf Mongelat. Zur Schuldfrage. Eine Untersuchung ueber den Ausbruch des Weltkrieges. Berlin, 1921..

 Американские ревизионисты тоже не апеллируют к «Письму». Может быть из-за того, что ничего не слышали про него от немцев в тех случаях, когда обращались к немецому ревизионизму. Но и те, кто зависел от немецкого ревизионизма и те, кто не зависел, должны были знать о нем из немецкой «Белой книги». Скорее всего, им было трудно как-то особо выделить этот текст из «Белой книги» в целом и из массива немецкого ревизионизма. Подписавшие письмо не были в Америке столь же известны и авторитетны как в Германии. Даже Вебер. Даже для самого яркого и упорного ревизиониста, каким был Гарри Элмер Барнс, сам, кстати социолог по основной профессии.

Старая ревизионистская традиция, муссировавшая ту же проблематику и в том же духе, что и «Письмо профессоров», сама потом заглохла и после Второй мировой войны ссылки на нее почти исчезли из магистральной историографии. Можно даже подозревать, что чем моложе историки, занятые в этой отрасли литературной индустрии, тем меньше они со старым ревизионизмом знакомы. Этому есть простое объяснение.

Ревизионизм 20-х годов не остался без последствий. Особенно за пределами Германии. Во Франции и в Англии (не говоря уже об Америке) возобладал здравый смысл и скандальная односторонность Версальского мира стала казаться очевидной. Взять на себя вину вместо Германии  не рвался никто, но все признавали или по меньшей мере сознавали, что каждый участник войны так или иначе несет за нее ответственность.  Или как участник конфликта империалистических (великодержавных) интересов, на чем настаивали с самого начала лево-социалистические круги во всех странах и Коминтерн. Или как неосторожные и неумелые правительства, ответственные за неадекватность дипломатических усилий, коррумпированных к тому же круговым блефом.

Вторая мировая война привела к тому, что этот консенсус снова пошатнулся и усилился авторитет версальской версии. Сначала критика Версаля была скомпрометирована злоупотреблявшими ею нацистами. А после войны у Германии возник комплекс вины, а в результате военного поражения и оккупации стала по новому концептуализироваться германская государственность. И ФРГ и тем более ГДР включили признание исторической вины Германии за Вторую мировую войну в формулу своей легитимности. Виновность Германии во второй мировой войне после Нюрнбергского процесса не вызывала в самой Германии никаких сомнений ни у кого, кроме нераскаянных нацистов, да и то отнюдь не у всех, поскольку ядро нацистского движения никогда и не скрывало своих агрессивных намерений, возводя их в добродетель. И в результате некоторой контаминации в «комплекс вины» попала и первая мировая война.

В этой атмосфере появилась и ее укреплению очень способствовала книга Фрица Фишера "Griff nach der Weltmacht" (1961 г.). В ней Фишер подробно обосновал в сущности версальскую «проантантовскую» версию, показав, что планы военной агрессии были постоянной и органической частью мировой стратегии германского империалистического государства. Публикация отрывков из книги Фишера в журнале "Шпигель" превратила ее в крупное общественное событие. Вокруг нее разгорелась бурная полемика. Вначале она была принята в штыки, и Фишер бы официально осужден. Но в конце концов немцы если и не согласились считать себя виноватыми, то перестали так уж непримиримо настаивать на своей невиновности. Может быть для такого сдвига во внутринемецком консенсусе было важно то, что английские и французские историки со своей стороны тоже уже не настаивали на исключительной вине Германии. Только в СССР и позднее в России, наоборот, наметился сдвиг от доктрины «всеобщей (империалистической) вины» в сторону признания особой вины Германии.

Так получилось, что аргументы в пользу Германии на этом «суде истории» банализировались, и вся проблематика «виновности» остыла. И письмо Вебера-Дельбрюка-Монжела-Мендельсона, и без того остававшееся все это время в тени, теперь уже не вспоминал никто.

Однако мне кажется, что через 100 лет оно приобретает инструментальую ценность. Не как авторитетная точка зрения в споре о виновности в войне, а как авторитетная ранняя тематизация тогда еще предстоящего аналитического комментирования происшедшего, то есть как исследовательская программа.. Теперь будет интересно проследить как развивались 100 лет после Первой войны темы, намеченные в «Письме професссоров». Даже не приступая к этой работе сейчас, замечу предварительно, что она может иметь две цели. С одной стороны, мы можем оценить достоинства исследовательской программы, предложенной в «Письме профессоров», сопоставляя ее с последующей историографией. С другой стороны, мы можем оценивать успехи историографии, сопоставляя ее с исследовательской программой, изложенной в «Письме профессоров». Второй угол зрения кажется мне более содержательным, поскольку после консенсуса (относительного, конечно), сложившегося к началу 80-х годов, определенно поднимается новая волна ревизионизма. Нужно надеяться кстати, что в ней примут участие и российские историки, до сих пор не создавшие полноценной интерпретации участия в Первой мировой войне России.

                                                                        ххх

Ранее этот перевод публиковался дважды: «Русский исторический журнал (РГГУ)». Том I № 4. Осень 1998 и «Макс Вебер о России». Москва, РОССПЭН, 2007. Сейчас я его воспроизвожу, исправив некоторые досадные, но незначительные неточности в переводе. Если бы я не признался сам, никто бы их никогда не заметил. К сожалению, они так и останутся в более ранних публикациях. Я также приношу извинения, что не снабдил этот перевод справочными примечаниями. Признаюсь, что мне просто жалко времени на работу, с которой легко справится любой прилежный студент. Если такая работа вообще нужна, поскольку теперь любознательный читатель почти всегда быстро найдет нужную информацию в сети. Впрочем, когда я стану инвалидом, я, может быть, и займусь примечаниями к этому переводу, как и к переводам эссеев Вебера о русской революции, помещенным в этом же блоге в сегментк «pages»

Далее следует сам текст (с указанием страниц немецкого текста в томе Gesammelte Politische Schriften 
Ганс Дельбрюк, Макс Вебер. Макс граф Монжела, Альбрехт Мендельсон-Бартольди. 

Замечания к докладу Комиссии союзников и ассоциированных стран по вопросу ответственности за начало войны.

--571--

I. О необходимости беспристрастного расследования

Мы, авторы этого письма полагаем, что вопрос об ответственности за развязывание войны не может быть решен одной стороной, т.е. одной из партий в войне. Лишь беспристрастная комиссия, признанная обеими сторонами, имеющая доступ ко всем архивам и доводящая до сведения обеих сторон все материалы, может позволить себе выносить приговор, определяя меру ответственности каждого правительства за катастрофу, обрушившуюся на все человечество.

В докладе Комиссии союзников и ассоциированных стран содержатся совершенно несостоятельные

--572--

суждения. В приложениях II и III мы рассмотрим те из них, которые касаются чисто военных аспектов дела. В следующих параграфах мы займемся, по возможности кратко, политическими аспектами.

II. Дипломатические переговоры

Прежде всего, не может быть и речи о каком-то военном превосходстве Германии. Надежные цифры показывают, что если не брать в расчет ландштурм и подобные формирования, Германия и Австро-Венгрия при населении 116 млн. человек имели под ружьем 6 млн. Россия и Франция с населением 210 млн. человек располагали армиями в 9 млн. Впечатляющее превосходство и, как видим, не в пользу Германии.

Что касается высказывания генерала Мольтке, которое ему ошибочно приписывают, мы займемся им в приложении IV Мольтке вообще относился неодобрительно ко всякой войне. Один из подписавших это письмо, граф Монжела, два года работал под началом Мольтке, и он подтверждает фактами отрицательное отношение генерала к войне вообще и, в частности, его скептицизм относительно исхода мировой войны.

Сербско-австрийский конфликт имел глубокие корни. Экономически Сербия была слаба, но тем не менее правительство в Белграде имело велико-сербские устремления, которые представляли угрозу Австро-Венгрии. Эту проблему мы не можем здесь обсуждать подробно. Все же следует решительно отвергнуть мнение, будто между Берлином и Веной существовал тайный сговор уничтожить Сербию. Германское правительство открыто заявило в докладе рейхстагу от 3 августа 1914 г., что оно после покушения в Сараеве понимает настроения в Вене и согласно, что Австро-Венгрия должна что-то сделать. Цели австро-венгерской акции Берлин не определил, но предполагалось, что они должны быть вполне ограниченными и ни в коем случае не аннексионистскими. Граф Тиша сообщает, что он согласился на ультиматум при условии, что в нем ничего не будет говориться о возможных аннексиях.

--573--

Сомнительные разоблачения Эйснера и других, позднее включенные в доклад Комиссии, если не искажают истинное положение дел, то, во всяком случае, не добавляют ничего нового. Переписка (в начале июля 1914) между двумя кайзерами и их правительствами полностью опубликована. Коронный совет 5 июля не заседал. В докладе Комиссии говорится лишь очень неопределенно о каких-то решающих совещаниях. В приложении V мы скажем о том, были ли такие совещания на самом деле. Поездка кайзера на север состоялась в соответствии с его нормальным годичным календарем. Прусский военный министр испросил себе отпуск уже 2 июля. Кстати, следует заметить, что упоминаемый Комиссией «Баварский доклад», указывающий на многочисленные ошибки (уже признанные открыто), составил не посланник граф Лерхенфепьд, а легат-советник фон Шен. Далее, совершенно необоснованно утверждение (со ссылками на германские документы), что Болгарию в то время побуждали к войне с Сербией.

Австрия действительно ввиду несдержанных обещаний Сербии считала, что не может больше удовлетвориться дипломатическими ходами, но должна теперь полагаться на военную экспедицию. Германия была согласна и поощряла Австрию - это правда.

Сегодня мир мечтает о таком союзе народов, который не допустил бы больше военных мер и в котором все нации, большие и малые, сильные или слабые, располагали бы одинаковыми политическими и экономическими правами. Но тогда страны, выступавшие против Сербии, действовали в согласии с опытом других стран и надеялись, что эта мера ликвидирует опасный источник мировой войны. Тем не менее само германское правительство в 1914 г. считало ультиматум слишком решительным («Синяя книга», №18) В нем, по мнению подписавшихся, особенно жестким выглядит короткий и, несмотря на последующие просьбы, так и не продленный 48-часовой срок выполнения ультиматума.

Кроме того, германское правительство в своей ноте от 28 июля (по сообщению агентства новостей Вольффа от 12 октября 1917 г) само признало примирительный характер сербского ответа. После этого ответа третейское решение по поводу еще остававшихся

--574--

разногласий больше бы отвечало духу взаимного доверия, на что указывал 30 июля сэр Эдвард Грей. Тому духу, который, будем надеяться, в будущем восторжествует. Предпосылкой доверия, в котором так нуждались все остальные, было убеждение, что английский министр иностранных дел проявит не только волю, не зависящую от соображений момента, но и способность сдержать несомненную воинственность России. Что касается доброй воли сэра Эдварда Грея, в ней никто из подписавшихся не сомневается. Сомнение только в том, оказался ли он способен реализовать эту добрую волю: похоже, что он не сумел понять, насколько поведение России было губительным для всей ситуации, и во-время найти общий язык с Германией. А ведь умонастроение российского царизма было страшно архаично, и об этом с несомненностью свидетельствуют российско-сербские документы, теперь полностью опубликованные (см. приложение VI).

Правительство в Берлине само пыталось уладить конфликт между Австро-Венгрией и Сербией дипломатическими методами и сначала относилось отрицательно к аналогичным попыткам других стран, особенно Англии: германское правительство думало, что таким путем не удастся устранить постоянную опасность мировой войны. Тем не менее в докладе Комиссии удивительным образом не упоминается, что германская сторона настаивала на прямых консультациях между Петербургом и Веной и что сэр Эдвард Грей сам считал это наиболее целесообразным ("Синяя книга", № 67). Далее, труднообъяснимым образом из «Синей книги» (№ 43), ошибочно заключается, что Германия не хотела посредничества «большой четверки». На самом деле телеграмма, на которую ссылаются, касалась не самого этого предложения, а идеи вполне конкретной конференции. Германия всегда была готова посредничать между Австро-Венгрией и Россией («Синяя книга», № 18 и № 46). Наконец, особенно странно, что в докладе Комиссии не упоминаются давно известные три германские ноты, из которых видно, какое давление Берлин оказывал на Вену начиная с 28 июля. Мы позволим себе сослаться на некоторые из этих документов:

--575--

28 июля Вене было указано на примирительный характер сербского ответа. Было также выдвинуто требование, чтобы Вена больше не уклонялась от посредничества Германии и других стран (сообщение агентства новостей Вольффа от 12 октября 1917 г.).

29 июля (в ночь на 30) было указано, что уклонение от обмена мнениями с Петербургом - тяжелая ошибка. И сказано следующее: «Мы готовы выполнить наш союзный долг, но мы не хотим, чтобы Вена, легкомысленно и не слушая наших советов, втянула нас в мировой пожар» (опубликовано в «Вестминстер газетт» от 1 августа 1915 г.).

Той же ночью в Вену была отправлена телеграмма в поддержку предложения Грея («Синяя книга», № 88). В ней говорилось: «Если Австрия отклонит всякое посредничество, нам предстоит следующее: Англия будет против нас, Италия и Румыния по всем признакам не с нами, и мы окажемся вдвоем против четырех великих держав. Из-за противостояния Англии главная тяжесть войны падет на Германию. Для спасения политического престижа Австрии, чести ее оружия и для удовлетворения ее справедливых претензий к Сербии будет достаточно, если Австрия займет Белград или другие [сербские] города(Plaetze). Усмирив Сербию, она получит сильную позицию на Балканах против России. При этих обстоятельствах мы настоятельно предлагаем принять посредничество, которое бы обеспечило достойные для нее условия. В противном случае, нам и Австрии грозят исключительно тяжелые последствия» (доложено на Главной комиссии рейхстага 9 ноября 1916 г.).

В упомянутом предложении от 29 июля о посредничестве («Синяя книга», № 88) был найден путь к сохранению мира. Берлин был готов вступить на этот путь и оказывал на Вену такое жесткое давление, какого ранее не приходилось наблюдать в практике двух союзных стран в трудную минуту. Не вина Германии, что дипломатические переговоры, которые были столь близки к успеху и могли бы привести к счастливому решению, были сорваны военными мерами противной стороны.

--576--

Что же касается документов, опубликованных сербским посланником в Париже, то содержание доклада Визнера (от 13 июля 1914 г) в Берлине оставалось тогда неизвестно. А телеграмма австро-венгерского посланника графа Шеденьи от 25 июля 1914 г., рекомендовавшая в случае объявления войны быстрые военные действия, проистекала из уже упомянутой доктрины, согласно которой быстрое решение этого конфликта - лучшее средство помешать его разрастанию. Что же касается сообщения графа Шеденьи от 27 июля с отказом от английского посредничества, то по этому поводу Комиссии уже давали разъяснения бывший канцлер Бетман-Хольвег и министр иностранных дел Ягов. Оба они указывают, что это сообщение нельзя считать достоверным. Мы доверяем этим господам, особенно если иметь в виду, что австро-венгерский посланник был чрезвычайно стар. По крайней мере, германское правительство действовало на самом деле в совершенно противоположном духе: с 28 июля оно сделало все возможное, чтобы склонить Австро-Венгрию принять предложение о посредничестве. Не была исключена даже возможность прямых переговоров («Красная книга», № 50). Настоятельно необходимо, чтобы независимая комиссия изучила многие детали, по которым посол давал показания.

Наконец, надо разобраться, почему предложение царя (от 29 июля) передать австро-венгерскую проблему на рассмотрение третейского суда в Гааге не было принято. Документы не позволяют судить об основаниях Германии и Австро-Венгрии. Но известно, что в тот же день Россия объявила о мобилизации 13 армейских корпусов, и это позволяло подозревать, что Россия, предлагая рассмотреть дело в Гааге, только использует время для  своего вооружения.Wie immer man vom Standpunkte der heutigen Anschauungen aus dieser Begruendung gegen ueberstehen mag. Конечно, теперь задним числом, можно оспаривать обоснованность этого решения, но все же мы полагаем, что предложение царя можно было бы принять всерьез только в том случае, если бы Россия прекратила мобилизацию. На самом же деле в тот самый день, когда царь выступил со своим

--577—

предложением, его военные и дипломатические советники решили превратить частичную мобилизацию во всеобщую.

III. Катастрофа

Именно из-за всеобщей мобилизации в России была упущена возможность предотвратить войну, что пыталась сделать Германия в духе «Синей книги» (№ 88). Мобилизационная готовность России (подробнее об этом в приложении I) была в последние годы значительно повышена. Период подготовки к войне на всей европейской территории России, а значит также против Германии

начался 26 июля. Решение о частичной мобилизации было принято 25 июля, а 29 июля был отдан приказ. Превосходство России над Австро-Венгрией было таким образом превращено в боевую готовность. Решение России о всеобщей мобилизации было принято 29 июля, и приказ был отдан 30 июля. Это не было оправдано никакими военными мерами со стороны Германии или Австро-Венгрии.

Все эти аспекты совершенно не упоминаются в докладе Комиссии. То, что доклад хранит молчание по поводу российской всеобщей мобилизации и ничего не говорит о значении этого шага, тем более удивительно, что в 1914 г. на этот счет все были единого мнения. Известно, как настойчиво предостерегал от этого рокового шага британский посол в Петербурге («Синяя книга», № 17). Всеобщее мнение выразил 30 июля в газете «Таймс» полковник Репингтон: «будет чудом, если после объявления российской мобилизации вся Европа не окажется очень скоро в огне войны».

Еще меньше сомнений по поводу значения российской мобилизации было во Франции: 18 августа 1892 г. при заключении русско-французского военного договора генерал Буадеффр объяснил царю, «что мобилизация будет равнозначна войне» (36-я французская «Желтая книга», № 71). Франция сознавала, насколько рискованна эта мера. Вот почему, в частности, французское правительство старалось как можно дольше держать в тайне российскую мобилизацию. Еще 31 июля

--578--

в 7 часов вечера (9 часов в Петербурге) французский министр иностранных дел говорил германскому послу, что «о мнимой всеобщей мобилизации российской армии и флота ничего не известно» («Желтая книга», № 117). Между тем, приказ был уже опубликован рано утром, и о нем должен был знать каждый находящийся в Петербурге дипломат. Кстати, «Правда» 9 марта 1919 г. рассказала о тайной телеграмме Извольского, сообщавшей, что телеграмма французского посла из Петербурга известила правительство в Париже «о полной мобилизации русской армии» утром 31 июля.

Любому компетентному человеку ясно, что российская мобилизация означала для Германии. Предстояла война на два фронта с превосходящими Германию силами. На западе против Германии стоят силы более высокой боевой готовности. Обороняться на обоих фронтах было бы гибельно. В военных кругах не только в Берлине, но и повсюду тогда считалось, что спасти Германию может только наступательная война. При этом она должна быть очень быстрой, рассчитанной буквально по дням, и наступление должно вестись сперва на западе, т.е. против более оперативно способного противника. При объявлении войны Франции Германия необдуманно использовала непроверенные сообщения о налетах французской авиации: их следовало сперва проверить. Но это обстоятельство не должно заслонять от нас сути дела: как только вслед за Францией Россия объявила всеобщую мобилизацию, Германия должна была планировать войну на два фронта. Это представление вытекало из хорошо известного теперь русско-французского военного договора от 17 августа 1892 г. Там говорилось, что в случае мобилизации хотя бы в одной из стран Тройственного союза Россия и Франция проводят мобилизацию одновременно в расчете на быстрейшее вступление в решающую схватку (ces forces s’engageront à fond en toute diligence) .

Любое германское правительство, которому придется иметь дело со всеобщей русской мобилизацией, берет на себя страшную и никем не разделяемую ответственность, если оно будет выжидать, сделав предложение о переговорах. Из документов, переданных правительствам стран-

--579--

противников, видно, что германское правительство не могло взять на себя такую ответственность, зная о планах царизма. Это было бы возможно, если бы международный и достаточно сильный орган располагал бы полномочиями гарантировать, что переговоры не будут использованы для того, чтобы Россия смогла развернуть свое огромное преимущество, затем оборвать переговоры и втянуть Германию в войну, исход которой был заранее известен. Но такого органа в то время не существовало.

IV. Последствия

Германия согласилась с мнением Австрии, что придется покончить с великосербской пропагандой военными методами. Но было чрезвычайно важно, чтобы по получении сербского ответа 27 июля Вена воздержалась от роковых шагов, дав возможность Берлину убедиться в том, что Сербия зашла слишком далеко. После тщательного изучения ноты 28 июля было сделано все возможное, чтобы склонить к этому Вену. 29 июля после полудня сэр Эдвард Грей предложил успокоить Австро-Венгрию от имени всех великих держав. Германия поддержала его самым решительным образом. Почему Вена не ответила сразу же на это предложение, нам не известно. Этот вопрос - один из самых важных, которые еще нуждаются в объяснении. Что же касается Берлина, то документы определенно указывают на перемену мнения между 26 и 28 июля. То, что окончательные выводы не были сделаны уже 27, объясняется, по нашему мнению, просто недостаточной решимостью.

Если принять во внимание, что мировая война была для Германии очень рискованным делом, то ясно, что Германия ее не хотела. Более 40 пет Германия была «борцом за мир» - так ее называл сам доклад Комиссии («Желтая книга», № 6). Завоевательные планы были совершенно чужды ведущим государственным деятелям Германии.

--580--

Нельзя сказать того же о России. Ведущие панславистские круги России не могли достичь своих целей без войны. Эти враждебные миру элементы сумели навязать свою волю в решающие дни. Как раз в тот момент, когда мир казался возможным, Россия сделала шаги, уничтожившие эту возможность. Мы не можем не предполагать, что если бы Лондон и Париж оказали бы на Петербург такое же давление, как Берлин на Вену, то роковой шаг, сделанный рвавшимися в бой военными (Militaer) против воли царя, не был бы сделан.

V. Нарушение нейтралитета Бельгии и Люксембурга

В отношении бельгийского и люксембургского нейтралитета мы полностью поддерживаем позицию германского рейхсканцлера, которую он занял под аплодисменты рейхстага 4 августа 1914 г. Рейхсканцлер назвал тогда эту акцию «несправедливостью, которая потом будет компенсирована». Жаль, что в ходе войны трактовка эта была забыта, и германская сторона предприняла попытку оправдать введение германских войск в эти страны.

VI. Ретроспективные соображенияя

Мы считаем теперь нужным сделать следующие замечания: вопрос о причинах войны в докладе Комиссии решается простым перечислением формальных поводов, которые позволили превратить политическое напряжение в состояние войны. Мы думаем, что это порочный метод. Мало того, что в докладе допущены грубые и странные ошибки. Весь метод фундаментально порочен. Правильно было бы поставить такие вопросы.

1.       Какие правительства в прошлом больше других создавали длительную угрозу войны, державшую в напряжении Европу несколько предвоенных лет?

И в связи с этим далее

--581--

2. У каких правительств были политические и экономические интересы, которые можно было удовлетворить только с помощью войны?

По второму вопросу следует заметить вот что. Для ответа на него будет важно, какие именно условия мира будут предложены на будущее, особенно экономические и территориальные условия, которые теперь обсуждаются.

По поводу же обоих вопросов, столь важных для выяснения проблемы, можно сказать следующее: бывшее германское правительство совершило, по нашему мнению, тяжелую ошибку. Но эта ошибка лежит не там, где ее ищет часть общественного мнения в странах, воевавших против Германии. Дело вовсе не в «премедитировании» войны с одним из будущих противников, в чем обвиняют ответственных государственных деятелей Германии. Такая политика не нашла бы у немецкого народа никакой поддержки. Часть общественного мнения за переделами Германии делает достойную сожаления ошибку, когда толкует выходки небольшой презренной и безответственной группы литераторов-шовинистов как выражение настроений немецкого народа. Тем более что, к сожалению, еще более широкие круги в других странах были в такой же мере восторженно шовинистичны.

Действительные ошибки германской политики в другом. Германский рейхсканцлер в 1914 г. принял политическое наследство, которое с самого начала обрекло на неудачу его попытки смягчить международную напряженность. Кроме того, эта задача требовала такого политического искусства и воли к принятию решений, какими он не обладал. А тогдашний государственный строй Германии помешал ему сделать даже то, что он лично был в состоянии сделать. Крайне тяжелая ошибка - искать моральную вину там, где все несчастье происходит от нервозности и от слабости в отношении той шумной и безответственной группы, о которой мы говорили выше. Добавим к этому неспособность принимать быстрые и непротиворечивые решения в трудной обстановке Последнее обстоятельство прекрасно документировано в многотомном труде, посвященном германской

--582--

дипломатии накануне войны. Но всякий, кто знаком с инструкциями рейхсканцлера в самое последнее время перед началом войны, будет вынужден с нами согласиться. Сначала германское правительство, опираясь на информацию Вены, считало, что австрийская военная экспедиция необходима в интересах сохранения мира. Оно считало также, что вмешательство России вынудит Германию выполнить свои союзные обязательства. Относительно требований Австрии к Сербии Берлин сперва предоставил своему союзнику полную свободу. Потом, когда последовал сербский ответ на ультиматум, Берлин счел этот ответ достаточным, чтобы отказаться от военной экспедиции. Берлин сообщил свое мнение Вене. Но, доверяя тем, кто руководил внешней политикой Австрии, германское правительство сделало это не сразу, а на следующий день. При этом оно проявило всю возможную энергию и прибегло к последнему средству, угрожая отказаться от союзной помощи Австрии. Впрочем, нельзя быть уверенным, что войну удалось бы предотвратить, если бы Берлин действовал быстрее.

Относительно вопроса об ответственности, как он ставится теперь, мы должны определенно сказать: в Европе были великие державы, во всяком случае одна, которая многие года перед войной планомерно преследовала цели, достижимые только с помощью агрессивной войнв, и которая сознательно работала в этом направлении. Этим занимался русский царизм вкупе с влиятельными кругами, которые были втянуты в эту политику. Уже цитированные (до сих пор неизвестные) документы, например письмо Сазонова послу в Белграде Гартвигу, доказывают, что российское правительство через инструкции своим представителям в Белграде и другими средствами планомерно толкало Сербию к завоеваниям за счет территории Австро-Венгрии, в границы которой входила сербская «обетованная земля». Россия имела в виду, что будет воевать вместе с Сербией. По нашему мнению, Россия делала это не из бескорыстной дружбы к Сербии, а потому, что в

--583--

собственных политических интересах стремилась к разрушению Австро-Венгрии. Далее, и это само главное, Россия стремилась устранить все препятствия к своей экспансии на Балканах и в особенности к выходу на Средиземное море. Россия испытывала неодолимое желание захватить не только Босфор, но и Дарданеллы и планомерно готовилась к этому. Это следует из документов (приложение V1). При этом нам точно известно, что ни германская нация, ни министры ее правительства не считали войну с Россией желательной. Военные авторитеты относились к перспективам такой войны крайне скептически. И даже в случае военного успеха никто не ожидал от победы какой-либо пользы.

С другой стороны, Россия знала, что Германия исторически связана с Австрией и культурно родственна ей и что если Дунайской монархии будет что-то угрожать, то нужно будет иметь в виду военное сопротивление Германии. Поэтому Россия заключила в 1892 г. военный, а в 1912 г. морской и расширенный военный договор с Францией. Эти договоры и ряд последующих соглашений создавали условия для того, чтобы в решающий момент включить «механизм Антанты» и вовлечь своих друзей в давно предусмотренную войну. Здесь и находится действительная причина мировой войны.

Как мы думаем, отчасти злая судьба, но отчасти ошибки нашего политического руководства привели к тому, что, вступив в неизбежный конфликт с царизмом, мы оказались в конце концов в состоянии войны со странами, с которыми нас объединяют духовные интересы и с которыми, как мы убеждены, было возможно взаимопонимание.

Разумеется, следует подчеркнуть и то, что французское правительство так никогда и не отказалось от претензий на Эльзас-Лотарингию. А эти претензии можно было удовлетворить только с помощью войны. И не было видно, как удалось бы достигнуть взаимопонимания с предвоенным французским правительством. Напротив, взгляды на этот счет французских социалистов во главе с Жоресом,

--584--

немецких социалистов и буржуазно-демократических кругов в Германии были чрезвычайно близки. Но они не оказали влияния на возможность мирного урегулирования франко-германских отношений. Этому мешало то, что Франция была привязана тесным союзом к политике царизма. Из документов видно, что если германо-российские отношения обострялись, Франция никогда не давала России советов, расходящихся с ее воинственной политикой, но часто давала советы, поощрявшие Россию. Так, посол Извольский в телеграмме 369 от 17-18 ноября 1912 г. (он предварительно согласовал ее с Пуанкаре) извещал министра Сазонова, что если Германия поддержит Австрию в Балканском конфликте, то Франция будет соблюдать договор с Россией. 25 февраля 1913 г. посол Бенкендорф извещал свое правительство: по его впечатлению, Франция - единственная из великих держав, которая смотрит на возможность войны без сожалений. 24 июля 1914 г., т.е. перед разрывом австрийско-сербских отношений, французский посол в Петербурге объяснил, что Франция, помимо настойчивой дипломатической поддержки, в случае необходимости выполнит все обязательства перед Россией, предусмотренные договором.

При таком положении дел трактовать действия Германии против Франции как «агрессию», лишь на том основании, что Германия начала наступательные военные действия, было бы неверно. Это были вынужденные действия: Франция была тесно привязана к царизму. Что касается Англии, то здесь мы не можем детально расследовать, какие шаги нужно было делать или, наоборот, не делать, чтобы устранить очевидное роковое взаимное недоверие. Английское правительство часто разъясняло, что зависит от общественного мнения в своей стране. А в общественном мнении Англии очень сильны круги, которые считают всякое понимание между Германией и Англией невозможным. Укажем на известные слова Ллойд Джорджа (1908), пытавшегося изменить это положение. В 1912 г. --585--

только из-за этого недоверия не смогли выработать общую формулу Бетман-Хольвег и Холдейн. И в этом последняя причина, почему для германского правительства оказалось невозможным принять английское предложение о конференции. Со своей стороны мы охотно допускаем, что не сам факт, а масштабы и дух германских усилий по созданию ВМФ вызвали в последние годы подозрения в Англии. Поскольку это взаимное недоверие было одним из главных источников напряжения в Европе, можно только сожалеть, что не был найден путь к его устранению. Германии следовало вести себя иначе в отношении Гаагской конференции и создать иную атмосферу вокруг расширения своего флота. С другой стороны, мы можем сослаться на известные и часто цитируемые статьи в английской прессе, на кампанию в газетах Нортклифа, на такие действия, как отказ палаты лордов кодифицировать морское право. Все это вызывало недоверие в Германии.

Прискорбно, что дурную службу миру сослужил и очень одаренный американский автор Веблен. В своей книге «Теория делового предприятия» он настаивал на естественной необходимости

«торговых войн». Такие совершенно ошибочные, по нашему мнению, взгляды были распространены в известных кругах всех стран, а теория Веблена придала им авторитета. Так во всех странах поднималась волна национализма. И ввиду этого достойно сожаления, что нынешние условия мира укрепят в германском общественном мнении взгляд, с которым мы пытаемся бороться: а именно, что Англия подготовила и вела эту войну для подавления опасного конкурента.

Следует помнить, что в то время еще не ставился вопрос, что войны следует избегать в принципе, и в этих условиях решающим для Германии было то, что без войны против казавшегося несокрушимым царизма Германия не могла сохранить не только свою честь, предполагавшую соблюдение союзных обязательств, но и национальную независимость. Единственным спасением для нее в тех обстоятельствах мог бы стать прочный и

--586--

обязывающий союз с Англией. Он укрепил бы доверие между двумя сторонами и удержал бы Германию и Францию от войны друг с другом.

Остается только ждать, когда появятся доказательства, что английский министр пытался в последние годы склонить общественное мнение своей страны к такому союзу, вопреки тенденциям, которые мы рассмотрели выше. Повторяем: мы готовы оценить по достоинству каждый шаг английского правительства в этом направлении, если удастся подтвердить, что такие шаги были, и мы готовы признать как ошибку всякое уклонение германского правительства от встречных шагов.

Царизм, с которым никакое взаимопонимание невозможно, построил самую страшную из мыслимых систему порабощения народов за всю историю. С ней можно сравнить разве что нынешний проект мирного договора. Немецкий народ мог решительно и единодушно принять эту войну только как оборонительную войну против царизма. На это с полным правом в свое время указывали немецкие социал-демократы. Даже сейчас, когда военная мощь Германии уничтожена навсегда, мы считаем, что эта оборонительная война была неизбежна. Но в тот момент, когда цель свержения царского режима была достигнута, война стала бессмысленной. Мы считали бы ее продолжение кощунством со стороны германского правительства, если бы имелось несомненное доказательство того, что противник был готов заключить мир без победителей и побежденных, на основаниях взаимного уважения и чести. До сих пор свидетельств этому нет. Те условия мира, которые вопреки торжественным обещаниям предложены народу демократически обновленной Германии, выглядят так, что свидетельствуют о прямо противоположном. Судя по ним, искомые свидетельства не будут явлены никогда.