Рессентимент Гомо советикус Антисоветская мифология

  Рессентимент --  как сказано в сети это "слово дня" (THE WORD OF THE DAY).

Теперь все жалуются на  вербальное поведение блоггеров -- агрессивное и злобно-ядовитое. Хотите знать почему они так себя ведут? Я думаю, что неплохо объяснил это в 1985 году в работе «Культур-классовая борьба». В ней я первый раз анализировал позицию и ролевые особенности интеллигенции в конфликтном поле общества. Затем я много раз возвращался к этой теме. В частности в заметке «Интеллигенция (интеллектуалы) и война» (изготовлена в 1998 году; помещена в этом блоге 21 декабря 2014 г) и в книге «Нервные люди» (2006 год). Последний раз я обратился к ней в статье «О поджигателях войны» для журнала «Неприкосновенный запас» .

У публикуемого сейчас здесь эссе есть еще одна тема -- «антисоветская мифология», поскольку в ней анализируется популярная до недавнего времени (не знаю как сейчас) этикетка «гомо советикус». Другая статья на эту тему с анализом понятия «номенклатура» тоже помещена в этом блоге несколько раньше (23 ноября 2014 г).

Примечания и дополнения – в конце публикации. И вместо резюме два извлечения из следующей за этим публикации

«Говорят, что в споре рождается истина. Это не так. Истина рождается в размышлении, еще вернее – в совместном размышлении. В споре рождается статус. Реализация статусных притязаний в сфере устного общения на межличностном уровне – весьма характерная черта советского интеллигентского быта. Уникально ли советское общество в этом смысле?»

                                                                                 

«.....я рискую предположить, что статусная борьба в сфере речи более характерна для советского общества, чем для других. И это не имеет никакого отношения к так называемому «тоталитаризму», а объясняется рядом разнородных обстоятельств.

Во-первых, возможности советских людей утвердить свой статус с помощью других средств и в других сферах крайне ограничены. Во-вторых, межличностная языковая коммуникация  - единственная сфера, где советские люди могут всерьёз сопоставлять свои вкусы и мнения. Они не могут соревноваться заочно, апеллируя к третьему, так как нет достославной свободы печати. Борьба статусов и соответствующих языков перемещена почти полностью в сферу личного общения, где неоправданно большое место занимает, таким образом, соревновательное показное потребление культуры (языка)».

АЛЕКСАНДР  КУСТАРЁВ

                                   КУЛЬТУР-КЛАССОВАЯ  БОРЬБА

Первоначальная публикация: журнал «22» (Тель Авив), №45, 1985 Позднее включена в книгу «Нервные люди». Москва, 2006.

Книга Зубова «16-я республика СССР» весьма колоритна и поэтому сперва дадим представление о том как она выглядит и из чего состоит. [1]

Самая яркая особенность книги – ее слог. Страстный, невнятный, высокопарный, многозначительно язвительный, полный иронического словотворчества, тяжелых каламбуров, громоздкой риторики – сплошная стилистическая буря явно невротического свойства.

Вторая особенность книги – обилие цитат. Зубов в основном цитирует поэтов и эссеистов, философов эссэистского толка, психологов. Все цитаты на разные лады оркеструют настроения самого Зубова. Они ничего не добавляют к мыслям самого Зубова. Зубов не развивает суждения других авторов. Он не вступает с ними в спор. В чём же функция этой коллекции цитат? Это характерный пример чисто светских ссылок. Демонстрация единомышленников (предполагаемых) в расчёте на их авторитет. Этот метод цитирования сродни упоминанию важных знакомых в светском разговоре.

Зубов доводит до абсурда технически благие идеи цитаты и эпиграфа. Он пишет по пять эпиграфов к каждой главе и насыщает текст цитатами такой длины, что текст окончательно теряет все признаки структуры.

Кроме того, все цитаты Зубов даёт в буквальном смысле дважды – по-английски и по-русски. Это избыточное удвоение производит трагикомическое впечатление. Бессмысленность этого удвоения подчёркивает его крайнюю суетность.

Третья особенность книги Зубова – устойчивая капризно-обличительная интонация. Монотонная обличительность книги очень быстро наводит на подозрение: а прав ли товарищ прокурор вообще? В суде, скорее всего, такое поведение прокурора привело бы к полному оправданию обвиняемого.

Эти особенности вполне органичны содержанию книги, в чём, я надеюсь, мы и убедимся. Вот основные идеи Зубова в переводе на менее метафорический и вычурный, чем его собственный, язык.

Во-первых, Зубов утверждает, что в природе существует особый человек, существо с особым психическим складом – «гомо советикус».

Во-вторых, он утверждает, что все или почти все эмигранты из СССР принадлежает к этому типу. Факт эмиграции как будто должен означать их чужеродность советской среде, но это иллюзия.

В-третьих, советские люди имеют особо-типическую «тоталитарную психологию» и демонстрируют «тоталитарно-мировоззренческие стереотипы».

В-четвёртых, эта «тоталитарность» проявляется в ненависти к инакомыслию, и «ненависть к инакомыслящему ощущается как благая, праведная, благородная, в конечном ощущении – святая».

В-пятых, Зубов настаивает, что «переживание ненависти, вовлеченности в эмоцию отрицания того, что тебе чуждо, вполне может быть названо «субъективно-психологическим убийством».

В-шестых, Зубов предлагает интерпретировать всё это в некоем «психо-онтологическом» плане.

На этот «пакет» стержневых идей Зубов насаживает описание эмигрантской интеллектуальной общины, выделяя в ней несколько то ли групп, то ли типов. Он назвывает их кликами. И предлагает их классификацию. Невозможно принять эту классификацию всерьёз. Её принципы не заданы, она бессистемна  и плохо прорисована. Я воспроизведу её в несколько более чёткой прорисовке.

Во-первых, клика традиционалистов. Вероятно, Зубов имеет в виду стихийных приверженцев культурного статус кво. То есть людей, которые полностью конформны устоявшимся авторитетам и не понимают, зачем нужны новые авторитеты, то есть для них – новые.

Во-вторых, православная клика. Так горячий Зубов, вороятно, именует сторонников теологического и морального превосходства православия над другими религиями и наукой.

В-третьих, сторонники политизации искусства. Судя по всему, это те, кто пишет стихи и прозу, политически заострённые или хотя бы с политическим подтекстом. Иными словами, не сторонники чистого искусства. Сам Зубов, повидимому, ощущает себя как чистый лирик.

В-четвёртых, «панстилисты». Этим странным термином Зубов, кажется, обозначает тех, кто верит в существование «объективно правильного», «хорошего» стиля и соответственно считает, что те, кто этого «объективно правильного» стиля выдержать не могут, писать не умеют.

В-шестых, оккультисты. Вероятно, это те, чьё хобби – парапсихология, астрология, летающие тарелки, вертящиеся столы и пр.

В-шестых, «позитивистско-профессионалистская» клика. Это профессионалы, враждебно относящиеся ко всякому любительству, требующие логики, проверки опытом, отрицающие (по их словам) беллетристическую эссеистику и всякую поэтическую мифологию.

В-седьмых диссиденты. Своего рода партийно-революционная аристократия, использующая свои заслуги в борьбе для того, чтобы поставить на место тех, кто, так сказать, сам в лагере не сидел.

В-восьмых, обыватели. Это те, кто ставит материальные блага  выше духовных, думает о карьере, хорошей зарплате, собственном доме, и не думает о высоком, морали, поэзии.

Наконец, в-девятых, люмпенпролетарии. Похожи на богему. Нечто, претендующее на то, чтобы быть противоположностью обывателям, но, как полагает Зубов, безо всяких оснований.

Настоящий Ноев ковчег: кого тут только нет. Нетрудно заметить, что все клички взяты наугад, все вместе никакой систематической классификации не представляют. С таким же успехом можно было разделить человечество на черных, толстых, лысых и богатых, например.

хххххххххххххх

Книга Зубова имеет насколько планов содержания. Только один из них автор контролирует. Рассмотрим сперва сознательный продукт автора. Зубов рисует нам крайнюю агрессивную нетерпимость советских людей. По Зубову, советский человек, услышав мнение, с которым он не согласен, тут же опровергает его, то есть, как это называет Зубов, совершает «субъективно-психологическое убийство».

На протяжении всей книги Зубов воспроизводит одну и ту же картину: он, Зубов, что-то такое говорит, а собеседник тут же его опровергает, как Зубову кажется, в грубой и унизительной форме. Даже когда он делает это в вежливой форме, он на самом деле делает это в грубой форме – уж Зубов-то это знает, его не обманешь.  Зубов напоминает тут известную из старого рассказа гувернантку. Та боялась выйти на улицу, потому что там ходят голые мужчины.  Когда ей говорили, что мужчины на улице одетые, она возражала, что это не имеет значения, потому что под одеждой они всё равно голые.

Вот образец картины, рисуемой Зубовым: «Возможно слышать, например, подобные суждения: Маркузе? Ну, мыслитель, конечно, очень слабый. Фромм? Да если бы я занимался его темами, я бы напридумал гораздо интереснее. Гуссерль? Это же никчёмное интеллектуальное излишество... Норман Браун? Так, претенциозная болтовня. Экзистенциалисты? Это всё очень слабо и не интересно, так, полулитературный трёп. Талкотт Парсонс? Просто наукообразная пустышка. Юнг? Это же жидкая беллетристика, так можно все что угодно напридумывать. Сартр? Ну чего там говорить о Же Пе Сартре. Даниель Белл? Что ж, уровень провинциального журнализма...»

Вот этой ситуации Зубов придаёт огромное значение. Спор об авторитетах и демонстрация вкусов в интерпретации Зубова выглядит как, по меньшей мере, битва русских с кабардинцами, но на самом деле намного внушительнее – как борьба не на жизнь, а на смерть самого света с самой тьмой. При этом Зубов ведёт справедливую войну, отставивая свою индивидуальность, тогда как его собеседник ведёт несправедливую войну с целью уничтожить Зубова. К счастью для Зубова и для всех зрителей, собеседник делает это «субъективно-психологически», не как Сталин, например.

В какой мере отвечает действительности эта мрачная картина? Увы, нам придется дать на этот вопрос вопиюще банальный ответ: она абсолютно направдива и столь же поразительно правдива.  Как такое возможно?

Неправдивость Зубова заключается в том, что он изобразил ситуацию как асимметричную. Зубов настаивает, что здесь борются добро свободной индивидуальности со злом агрессивно-тоталитарного конформизма. Но это ни из чего не видно, кроме противной манеры выражать свои мысли собеседника Зубова [2] и ангельского простодушия самого Зубова. Различие между двумя спорящими существует лишь в воображении Зубова и соответственно внушается нам с помощью нехитрой стилистики. Между тем, кто совершает убийство? И кого убивают? Кто тут индивидуалист и кто тоталист? И можно ли вообще обозначить участников этими терминами?

Вполне можно предположить, что собеседник Зубова, будучи вполне конгениален Зубову, переходит в нападение попросту потому, что считает нападение лучшим способом защиты. Почуяв в Зубове своего «субъективно-психологического убийцу» он бросает в бой все силы. Он отстаивает свою индивидуальность от того, кто демонстрирует ему свою.

Глядя со стороны, вопрос «кто убийца» кажется неуместным. Уместен совсем другой вопрос: кто кого воспринимает как убийцу. На этот счёт существует полная неясность. Обратимся к книге самого Зубова. Как мы уже видели, Зубов рассматривает демонстрацию противоположной точки зрения или опровержение собственной как «субъективно-психологическое убийство». Но в другом месте он пишет следующее: «...для панстилиста существование другого стилиста равносильно онтологическому непризнанию, психологическому убийству». Это Зубов говорит в осуждение «панстилисту».

Так что же? Кто воспринимает несогласие как убийство, как «онтологическое» отрицание? Зубов или анти-Зубов? И как нам следует относиться к такому восприятию: как к благому или как к греховному?  Если слушать Зубова, то его представление о собеседнике как об «убийце» - благое, а такое же представление собеседника о нём – греховное.

Но если не слушать Зубова? Что если всё это никакая не борьба добра со злом, не схватка свободомыслия и тоталитаризма, или «гомо-не-советикуса» с «гомо-советикусом»? И борьба ли это вообще? И если все-таки это борьба, то каков её подлинный «культурный смысл» (Kuturbedeutung Вебера)? В поисках ответов на эти вопросы обратимся ко второму плану содержания книги Зубова.

ххххххххххх

Мы обнаруживаем второй план книги, взяв всю книгу в кавычки и перечитав её как монолог персонажа какой-то другой воображаемой книги. Текст теперь не описывает, а воплощает.

«Чем выше температура огненной печи ярости и скрежета зубовного в отношении инакомыслящих в душе, чем более увесисто эти гады и гниды, эти чудовища, изверги, упыри и нелюди определяются, тем более «кипучая и могучая» техника нейтрализации, система «идеалистического» оправдания подобного эстремизма требуется, чтобы сохранить психическое равновесие» - пишет Зубов.

Этот стиль приписан Зубовым оппоненту, но мы-то знаем, что это вышло из-под пера самого Зубова. В этом пассаже есть почти все особенности стилистики Зубова. Не нужно даже особенно вдумываться в написанное, чтобы сообразить, что скрывается за этой неукротимой риторикой – «скрежет зубовный».

Итак, Зубову кажется, что он описывает «плохих» «тоталитарных» людей. На самом деле он фиксирует в слове (в своём вербальном поведении) крайнюю ожесточённость собственного взаимодействия с этими людьми. Таким образом, перед нами документ, свидетельствующий о крайне ожесточённом отношении к существованию несогласных. Если мы сомневались в том, что это отношение может быть таким ожесточённым, то по вербальному поведению самого Зубова мы можем судить, что это возможно. И, таким, образом, в качестве самодокументации и самовыражения текст Зубова обретает качество правдивости.

Правда Зубова, однако, неинтересная правда. Она была бы слегка более интересной, если бы на самом деле все без исключения советские люди были так ожесточены друг против друга по поводу различия во вмнениях и вкусах. Однако это не так. Степень ожесточенности  определенно зависит от личного темперамента и личных обстоятельств человека, и, коль скоро, это так, то наблюдения Зубова над некоторыми его знакомыми (и наши наблюдения над его поведением) мало чего стоят, независимо от того, насколько они адекватны. За более интересными и ценными вещами мы должны обратиться к третьему плану содержания книги Зубова. Он сам этот план не просто не контролирует, но не замечает вообще.

хххххххххх

Текст Зубова – след реальной стороны нашей жизни, нашего интеллектуально-языкового быта. Советские люди, во всяком случае интеллигенция, живут в условиях соперничества в сфере речи. Это соперничество иной раз принимает довольно ожесточённый характер. Если провести стилистический анализ дискуссий в эмигрантской прессе, то вполне можно подтвердить это впечатление. Важно, однако, не то, что речь документирует страсти и используется как орудие борьбы, а то, что соперничество идет именно в сфере слова.

Мы сделаем большую ошибку, если сосредоточим своё внимание исключительно на экспрессивно-оценочной стороне речевой практики – брани, оскорблении, обличении, дезавуировании. Соперничество, реализуемое в языке, состоит не только и даже не столько в перебранке, сколько во взаимной демонстрации речевых единиц и единиц информации (эрудиции), которым придаётся определённый статусный вес. Брань – элемент орнаментальный, оркестровка.

В принципе каждую реплику в разговоре можно рассматривать как шахматный ход: реплика имеет силу. Эту силу собеседники чувствуют и оценивают. В этом смысле они «тягаются», стремятся возобладать и, хотя делают это часто в вежливой форме, всё равно это борьба. Это и почувствовал Зубов, подозревающий всех и каждого в наклонности к «убийству».

Но в отличие от Зубова я не считаю нужным интерпретировать происходящее в терминах метафизики, «психо-онтологии», просто онтологии, а также криминалистики. В конце концов мы имеем дело с бытовым явлением. Быт – достаточно разнородная и разноуровневая материя, и мы можем дать бытовым явлениям бытовые же (то есть социологические) объяснения, не опасаясь впасть в слишком уж бессодержательную тавтологию, то есть вполне нетривиальные объяснения.

Что собственно происходит? Вернёмся к фрагменту из книги Зубова, цитированному чуть раньше. Это весьма колоритная и утрированная зарисовка боя двух эрудиций, каждая из которых претендует на более высокий статус.

Зубов выкладывает свои карты: Маркузе, Фромм и кто там ещё. Зубов полагает, что его карты очень сильны. Он расчитывает на почтение. Но собеседник отказывается его уважать. Он дезавуирует все зубовские козыри. Характеристики, которые он даёт зубовским картам, возможно, и не лишены основания. Но их боевое достоинство не в том, что они основательны. Они указывают на то, что существуют козыри, повидимому ещё не известные Зубову. Собеседник Зубова, вероятно, сильно забежал вперёд.  Ему известны не только Маркузе и кто там ещё. Он также уже знаком с критически-негативными ярлыками, закрепившимися за ними в профессиональной среде с легкой руки нового поколения университетской лектуры. Правильны ли эти ярлыки, не имеет ни малейшего значения. Имеет значение, что на сегодняшний день знакомство с этими ярлыками имеет больший статусный вес, чем знакомство с ярлыками, находящимися в распоряжении Зубова. Так во всяком случае считает собеседник Зубова, и именно поэтому он использует их в процедуре взаимной статусной оценки. Вероятно, в глубине души Зубов понимает, что его собеседник схватку выиграл

Анти-Зубов, повидимому, просто имел контакты с американскими университетами и уже знал, что те, кто приобрёл авторитет в советских интеллектуальных котериях к концу 70-х годов, в Америке к этому времени уже вышли из моды. В этом эпизоде обнаруживается деталь, очень важная для понимания происходящего. Анти-Зубов излагал Зубову не своё. Так же как сам Зубов, представляя себя, называл ему имена других людей. Оба преподносили друг другу нечто авторитетное.  Оба участника стычки выкладывали свои козырные карты, демонстрируя свою эрудицию и настаивая на том, что их эрудиция выше классом.

Всё это напоминает такой бессмертный диалог: -- Я скажу моему старшему брату, и он отколотит тебя одним мизинцем. Я это сделаю, ей-ей, сделаю. --Э, видал я твоего старшего брата. У меня есть старший брат побольше твоего. Вот так. И он может перебросить твоего старшего брата хоть вот через этот забор!

Я надеюсь, читатель догадался, что это был разговор Тома Сойера с одним из его шустрых соперников. Не думаю, что между Томом и его недругом существовали проблемы на онтологическом уровне. Дело было проще. Вопрос был в том, кто на этой улице главнее и кого надлежит слушаться [3]. Простое житейское дело.

Структура разговора Тома Сойера с приятелем та же, что и структура разговора Зубова с его соперником на поприще эурудиции. Язык другой. Это естественно: герои Марка Твена ведут уличный разговор, а герои Зубова – салонный. Не случайно, однако, что двое взрослых советских ведут себя как американские дети, в том смысле, что тягаются на словах. Американские дети, когда подрастают, меняют род оружия (если не становятся профессорами, впрочем).

хххххххххх

Говорят, что в споре рождается истина. Это не так. Истина рождается в размышлении, еще вернее – в совместном размышлении. В споре рождается статус. Реализация статусных притязаний в сфере устного общения на межличностном уровне – весьма характерная черта советского интеллигентского быта. Уникально ли советское общество в этом смысле?

Этот вопрос следует разделить на два. Во-первых, уникально ли советское общество в смысле статусного соперничества? Во-вторых, специфична ли для советского общества реализация статусного соперничества в сфере речи, речевыми средствами и ради превосходства в сфере речи.

Первый вопрос, можно считать, был поставлен для проформы. На него существует совершенно недвусмысленный ответ: советское общество вовсе не уникально – статусное соперничество имеет место во всех обществах, кроме, может быть, общинного, да и то вряд ли.

Второй вопрос намного интереснее и ответить на него не просто. Прежде всего тут нужны тонкие социо-лингвистические наблюдения, а мы не знаем других языков. Тем не менее я рискую предположить, что статусная борьба в сфере речи более характерна для советского общества, чем для других. И это не имеет никакого отношения к так называемому «тоталитаризму», а объясняется рядом разнородных обстоятельств.

Во-первых, возможности советских людей утвердить свой статус с помощью других средств и в других сферах крайне ограничены. Во-вторых, межличностная языковая коммуникация  - единственная сфера, где советские люди могут всерьёз сопоставлять свои вкусы и мнения. Они не могут соревноваться заочно, апеллируя к третьему, так как нет достославной свободы печати. Борьба статусов и соответствующих языков перемещена почти полностью в сферу личного общения, где неоправданно большое место занимает, таким образом, соревновательное показное потребление культуры (языка).

Всё это относится прежде всего к интеллигенции. Язык и разговор – главная арена и инструмент интеллигенции в попытках утвердить свой статус. Она чувствует себя самой ущемлённой в статусном отношении и поэтому особенно агрессивно дезавуирует статусные знаки, облюбованные другими культурными группами: деньги, имущество, служебное положение, но также и вкусы и язык других групп. Статусная борьба в сфере вкусов придаёт статусную окраску всей интеллигентской речи, всему её разговору.

То же происходит и внутри интеллигенции. Теми же средствами интеллигенты ведут борьбу друг с другом, пытаясь иерархизировать собственную однородную массу и поставить на место друг друга. Здесь борьба идёт между разными салонами (их можно назвать и кликами, если не придавать этому понятию обличительно-негативный смысл), взявшими на вооружение разные языковые клише, разные эрудиции, разные мировоззрения. В сущности это конкурентная борьба, и победа в этой борьбе сулит не «онтологические», а социальные успехи.  Если бы советское общество было столь же денежным как западное, то статусная борьба велась бы иными средствами. Но в среде советской интеллигенции деньги играют гораздо меньшую роль (даже в сравнении с западной интеллигенцией). Функцию денег выполняют словесные знаки уважения, словесные знаки признания (непризнания).

Всё это характерно для советского общества. Значит ли это, что в других обществах ничего подобного нет? Нет, не значит. Просто в советском общества интеллигенция (отчуждённая) больше бросается в глаза, потому что её больше. И кроме того, её культура имеет более сильную, чем на Западе, тенденцию к экспансии [4], и эта экспансия довольно успешна.

Культура отчуждённой интеллигенции в советском обществе по ряду причин более влиятельна и постепенно заимствуется другими культурными группами. Уже сложился обширный слой, ориентирующийся как на образец на культуру полулегальных интеллигентских салонов. Эта «вторичная», «производная», «идеологическая» интеллигенция перенимает у салонной интеллигенции прежде всего её статусную озабоченность и многократно усиливает её. Это объясняется прежде всего тем, что индивид, саморекрутирующийся в «интеллигенцию», должен ещё отстаивать своё право на присвоение статусных знаков интеллигентности, и ему приходится преодолевать сопротивление салона, который не может себе позволить расширяться до бесконечности, так как если это произойдёт, его статусные знаки претерпят «инфляцию». Салон также смотрит на свои знаки интеллигентности как на собственность и, хотя и нуждается, в неофитах, но психологически не предрасположен к делёжке этой собственности.

Именно на периферии салонов статусные страсти накаляются сильнее всего, а статусные коннотации речевой практики становятся особенно сильными.

Статусная борьба в салонах и вокруг них имеет и ещё одну интересную сторону. Один из рецензентов книги Зубова высказал предположение, что скандальная нетерпимость советской интеллигенции обнаруживается главным образом в эмигрантской обстановке. По его мнению, советские люди у себя дома всё же ещё ведут себя довольно мирно и, лишь оказавшись в эмиграции, становятся сущими зверьми. Это совсем не так.

В эмиграции статусные языковые схватки легче увидеть, потому что они из устного салонного быта переносятся в письменность [5]. Дело в том, что на протяжении своей «домашней» биографии каждый сегодняшний эмигрант уклонялся от контактов, которые сулили ему изнурительные словесные баталии с неизвестным заранее исходом, и благополучно устраивался среди себе подобных, где общение строится на «взаимном уважении». Дополнение 2014 года. По мере развития сети вербальная документиация конфликта в сфере речи стала даже избыточной.]

В эмиграции же люди, принадлежащие к разным культурным нишам, на какое-то время (иногда на неизбежно долгое) оказались брошены в один котёл. Столкнулись лицом к лицу представители разных пещер, и люди, уже забывшие о существовании других пещер, были оскорблены и испуганы их существованием. Идолы, которым они поклонялись, оказались не единственными.

Но важнее всего то, что статус идолов, который они переносили на себя, оспаривался, и возникало подозрение, что они в своё время выбрали себе не тех идолов, то есть не достаточно статусных. Эту ошибку ни в коем случае нельзя было бы признать. Это означало бы настоящее жизненное крушение.

Людям предстояло ориентироваться в новой общине. Они не знали ни друг друга, ни статуса друг друга. И, сверх всего, обнаружилось, что они не знают толком своего собственного статуса. Пришлось пройти через процедуру новых знакомств, и в этой процедуре люди, ко всему прочему, столкнулись со статусными знаками, смысла которых они не понимали. В эмиграции статусная иерархия, и так неопределённая и неустойчивая, окончательно «поплыла» и стала распадаться. Это породило настоящую статусную панику и фрустрацию.  Книга Зубова – продукт этой фрустрации.

Именно в этом состоянии он и соблазняется на гипостазирование собственных переживаний по поводу своего неопределённого статуса. Это приводит его к тому, что он обнаруживает соперничество между советскими людьми на «психо-онтологическом» уровне.

ххххххххххх

Зубов как будто бы не утверждает, что гомо советикусу свойствен особый психо-онтологический склад. Он как будто считает, что на психо-онтологическом уровне все люди одинаковы. То есть на психо-онтологическом уровне они все «убийцы». Разница между людьми, как будто думает он, в том, что западные люди подавляют свой психо-онтологический уровень, то есть своё стремление «уничтожить» другую личность. А советские люди  этого не могут сделать. Их глубинная психо-онтологическая субстанция вырывается на волю. Откуда эта разница?

Прежде чем объяснять эту разницу, нужно выяснить достоверно, есть ли она. Зубов это не выяснил. Он утверждает, что это так. Но факты, которыми он иллюстрирует это утверждение, уже интерпретированы им самим в духе его же утверждений.  Советские люди ведут себя как «субъективно-психологические убийцы», потому что Зубову кажется, что они так себя ведут.

Зубов чудовищно драматизирует свои разногласия с оппонентами, и это мешает ему трезво взглянуть на ситуацию. Так бывает всегда, когда страсти овладевают разумом. Зубов не пытается выяснить социальный смысл ситуации «столкновения мнений». Он предпочёл убежать от реальностей жизни в мир психо-онтологической мифологии.

Социологический уровень его не интересует вовсе. Между тем, даже если мы признаем вслед за Зубовым, что советский человек отличается от западного просто неспособностью контролировать свой психо-онтологический уровень (людоедский), то его неспособность можно и следовало бы объяснить прежде всего условиями его существования. Я уж не говорю о предпочтительности социологического подхода и для анализа самого «конфликта» между индивидами. Почему же Зубов так игнорирует социологический уровень анализа?

Я думаю потому, что тогда ему пришлось бы заниматься не столько «личностью», сколько «межличностной коллизией», рассматривать параметры ситуации, а не параметры личности, а Зубову непременно хотелось говорить о личностях. Особенности советской социальной среды, вовсе не сводимые к типу личности, выпали из его поля зрения. Его в частности не заинтересовал вопрос, как и за что конкурирует в советском обществе статусные группы и отдельные искатели статуса.

Зубова взволновало поведение его собеседников в личном споре о вкусах и ценностях, и он решил, что раз споры ведутся лично, то и способ их ведения определяется характером личности спорящего. Наблюдая специфическую арену конкуренции, он решил, что видит цели спора. Не заметив социальных целей спора (победа в конкуренции за статус), он решил, что эти цели онтологические. Так борьба между конкурентами за обладание культур-капиталом (символическое обладание) приобрела в глазах Зубова вид демонической борьбы за существование.

Но это не борьба за существование – ни в метафизическом, ни в физическом смысле. Это борьба за статус и качество социального существования.

Цепь технически-интеллектуальных ошибок и эмоциональные соблазны ведут Зубова к обобщённому образу личности, которую он считает воплощением «тоталитарного» зла. Это поэтическое обобщение собственного восприятия «других» он выдаёт за тип личности, что само по себе некорректно (вздор). Но этого Зубову мало, и он делает второй, ещё более некорректный шаг. Он объявляет этот тип этническим, пользуясь для его обозначения популярным ярлыком гомо советикус.

Гомо советикус, словно Голем или Баба Яга, излюбленная фигура советского интеллигентского фольклора. Какую же роль выполняет эта фигура в картине мира отчуждённого советского интеллигента?

Гомо советикус  или тоталитарная личность выполняет роль представителя и символа низшей статусной группы. Отчуждённая интеллигенция, пытаясь удовлетворить свои статусные потребности, изобрела гомо советикус, чтобы было на кого смотреть сверху, чтобы было кого презирать. Между тем, порочный и уникальный гомо советикус – миф. У этого мифа несколько компонентов. Во-первых, мифология гомо советикус подразумевает, что за пределами советского мира этот тип личности не существует. В сущности это переводит явление гомо советикус из разряда социального характера в разряд этнического характера. Во-вторых, подразумевается, что в советском мире этот тип преобладает. В-третьих, подразумевается совпадение свойств гомо советикус и советского тоталитарного общества (государства). Все эти компоненты нереалистичны.

Во-первых, понятие этнического характера и даже гораздо более реалистическое понятие социального характера это идеально-типические понятия, то есть не описательные, а аналитические. Их гипостазирование – тяжкий интеллектуальный грех. Чтобы не впасть в этот грех, лучше бы вообще не заниматься такой типологией. Но если такая типология уже создана обыденным сознанием, нужно пользоваться ею крайне осторожно и сдержанно.

Во-вторых, тип поведения и тип личности совершенно разные вещи. Поведение определяется не только типом личности и даже, рискну утверждать, не столько типом личности, сколько ситуацией и средой с их бесчисленными параметрами. Повторяющиеся варианты поведения могут быть интерпретированы как культурный характерологический стереотип, но нужно иметь в виду, что этот стереотип очень неустойчив, легко разрушается и трансформируется. Ещё более важно то, что выделение подобных стеоеотипов дело очень тщательного наблюдения за деталями. Культурный  характерологический стереотип – тонкая химия, а не тяп-ляп топором – тоталитарная личность, гомо советикус...

В-третьих, хотя длительная общественная практика и сообщает личности некоторые относительно устойчивые свойства, эти свойства не есть калька свойств общества, каковы бы ни были эти свойства. Свойства общества не могут быть приписаны психике человека, живущего в этом обществе [6][1].

Между тем фольклорное сознание прямо переносит на гомо советикус все предполагаемые пороки советского общества. В этом выражается фундаментальный и хорошо известный приём народного творчества – персонификация явлений и тематики. Народное сознание чрезвычайно склонно к персонификации чего угодно, будь то гром и молния, мировой океан, биржа акций или общественная система.

Такая персонификация собственно и определяет специфику поэзии (художественной литературы, беллетристики), где она даёт подчас сильные дидактические и даже познавательные эффекты (помимо эмоциональных). Но сам приём персонификации не обеспечивает творческому акту удачи. Художественные произведения бывают хорошие и плохие. Как раз их низкое качество объясняется неуместной и неправдивой персонификацией явлений. Персонификация общественных явлений особенно трудна, так как прежде чем персонифицировать общественные явления: нужно их понять именно как общественное явление. Зубов же этого не сделал; он остался в заколдованном кругу собственных впечатлений и «психо-онтологии». Психо-онтологическое умонастроение определило интенсивность и окраску его впечатлений, и он не нашёл ничего лучше, как дать своим впечатлениям психо-онтологическую интерпретацию.

Он пал жертвой импульса, тоже связанного с «художественным» подходом к действительности, а именно – склонности к драматизации. Эта склонность выражается  в высокопарных формулах. Я думаю, в «психо-онтологии» Зубова прельстило то, что ей адекватна высокопарная стилистика; сама «психо-онтология» высокопарна. У читателя книги Зубова должно возникнуть впечатление чудовищной трагичности того, что в ней изображено. Однако нет там никакой трагедии. Может быть, есть бытовая драма, но не более.

Личности, которые кажутся Зубову демонами тоталитаризма, на самом деле просто участники статусной конкуренции. Статусная конкуренция, как я уже говорил, вещь довольно обычная во всех известных нам обществах, хотя она идёт в них по-разному. Так что необходимость жить среди советских людей тоже не такая уж трагическая неудача, как это кажется Зубову. Среди других людей жить не легче, хотя и не тяжелее.

Конечно, особо настойчивые люди, старающиеся непременно докопаться до «окончательных» оснований всего сущего и происходящего, спросят: а почему люди вообще так хотят утвердить свой статус и статус своей культуры, точнее своей культур-собственности, своего культтовара в ущерб статусу соседей. В поисках объяснений можно выдвигать любые гипотезы, включая самые спекулятивные, включая психо-онтологические. Можно считать, что в природе человека инстинкт господства, даже инстинкт убийства – что, конечно, не одно и то же. Можно, если так уж хочется, предполагать вслед за Зубовым, что у человека есть потребность в «богоизбранности», или думать, что, видите ли, «нетерпимость к человеку есть в конечном счёте нетерпимость к Богу (точнее к друговости, его божественности)»

Пусть так. В конце концов, окончательные основания всего сущего нам не известны и почему бы не пофантазировать на эту тему. Но если всё это имеет какой-то содержательный элемент, то он относится к человеку вообще. Фантазии этого рода совершенно теряют корректность, когда на свет появляется ангел с «демократической структурой психики» и дьявол с «тоталитарной структурой психики».

Если советский интеллигент чем-нибудь и примечателен, так это своей клонностью воспринимать «столкновение мнений» как онтологическую трагедию и глубоким убеждением, что «лично он» носитель любви к свободе, а все остальные, кто с ним не согласен, носители полицейской сущности злокозненного советского государства.

Вообще, советские люди слишком много думают друг о друге и о самих себе в сравнении с кем-нибудь ещё. Лучше бы попытались рационально объяснить (понять) условия, в которые они попали.То, что с ними происходит, зависит не столько от типа личности, сколько от условий их существования: изоляции, невежества, бедности – в частности ограниченности рынка престижных знаков.

Примечания и дополнения

[1] К сожалению, я не могу теперь указать точные выходные данные этой книги. Она была издана между 1981 и 1983 годом в США. Настоящее имя её автора Виктор Енютин; позднее он предподавал русский язык и литературу в одном из американских университетов.

[2] скорее всего Зубов тут сообщает о своих препирательствах с совершенно конкретным лицом; у меня был с Зубовым общий знакомый, присутствтвавший при разговорах Зубова с этим лицом; я не помню, кто он, да это и не важно; за утрированным описанием Зубова стоит стереотип.

[3] [Дополнение 2006 года. Предлагая эту теоретически стилизованную схему, я отдавал себе отчёт в том, что проиллюстрировать её будет очень нелегко. Поэтому почти 15 лет спустя я воспринял как настоящий подарок публикацию в газете Daily Telegraph (June 6, 1998)под заголовком»Мои великие более великие, чем ваши». Эта статья – реплика на список 20 самых enthralling людей искусства и индустрии развлечений (entertainers), составленный еженедельником «Тайм». Автор статьи (видный английский автор и критик Джон Ланчестер ) упрекает составителей списка «Тайм» в американской субъективности и политкорректности и предлагает свой список. Вся эта публикация и особенно её прямолинейный заголовок – идеально иллюстрирует коллизию, которую я считаю культурно и структурно значительной. Эта иллюстрация намного более наглядна, чем бесчисленные примеры пикирования по поводу сравнительной авторитетности публичных фигур].

[4] Я не меняю это утверждение, но должен оговориться, что сейчас (2005 год) я в этом гораздо меньше уверен, чем в 1985 году.

[5] Дополнение 2014 года. По мере развития сети письменная документиация конфликта в сфере речи стала даже избыточной.

[6] Разработанный Элиасом и Бурдье понятийный аппарат и прежде всего понятия габитуса и практики позволяет поднять обсуждение этой проблемы на более высокий уровень. К сожалению, когда я писал этот очерк, я не был знаком с работами Бурдье и Элиаса на эту тему. Кстати, мне сейчас кажется, что это мое утверждение расходится с представлениями Элиаса об индивиде как микрокосме общества. Впрочем, именно кажется – это надо бы проверить. Но так это или не так, я от того, что написал в 1985 году не отказываюсь.