Первая мировая война и Священный союз

Император Александр I (Первый), Баронесса Крюденер, католицизм и православие, фундаментализм 

    В 2015 году к 100-летию Мировой войны добавляется 200-летие Священного союза, созданного по инициативе Александра Первого и подписанного в сентябре 1815 года. Этот Союз был фактически ранней попыткой предотвратить подобные катаклизмы и внутриевропейские войны вообще.

    Мою статью об историческом значении и о ценности для теории международных отношений можно найти на сайте Русская iдея. А здесь, как приложение к ней, я публикую фрагменты из двух недавних работ -- новейшей французской биографии Александра Первого и новейшей немецкой работы о Священном союзе.  

   Сначала два фрагмента из биографии Александра. В одном из них речь идет о личных обстоятельствах царя и его умонастроении в это время, а в друг.ом о его попытке подкрепить проект Священного союза особыми отношениями с Ватиканом. Это перевод с французского из книги Marie-Pierre Rey. Alexandre Ier. Paris, 2009 

Фрагмент I

Чтобы обеспечить соблюдение второго Парижского договора, четыре союзные державы намеревались поддержать союз, заключенный на их совещании в Шомоне (Chaumont); для этого было предложено проводить частые и регулярные встречи. Но Александру этого было мало. Победа над Наполеоном и присутствие всех союзников на одном конгрессе казались е:му удобными обстоятельствами, чтобы разработать новую систему международных отношений, основанную на духовных и моральных ценностях. В январе 1814 г. Александр изложил свой величественный дипломатический план в записке своему министру иностранных дел Каподистрия. Он, извещал министра, что собирается с Божьей помощью создать всеобщий союз, который мог бы поддержать в Европе длите:льный мир.

К этому времени царь ставит перед собой две важных цели, которые он уже называл в 1804 году, адресуясь к [английскому премьер-] министру Питту: с одной стороны добиться соглашения, в равной мере достойного для каждой нации; с другой стороны дать Европе систему, гарантирующую мир посредством «большого альянса». Но с тех пор эта программа приобрела сильный религиозный оттенок; в постоянных отсылках к Богу и Провидению слышатся отзвуки его разговоров с графиней Шуазель-Гуффье в декабре 1812 года.

В меморандуме, адресованном в декабре 1814 года главам государств Австрии, Британии и Пруссии, собравшимся в Вене, Александр предлагал Альянс четырех на основе «нерушимых принципов христианства» []. Это было важное предложение: оно означала, что к 1815 году ему удалось совместить либерализм и конституционализм со своей религиозностью. Но это предложение было составлено еще в очень общих выражениях и дальше дело не пошло, поскольку его партнеры не усмотрели в этой инициативе ничего кроме благих намерений. В следующем месяце он сделал вторую попытку. Он предложил императору Австрии Францу I и королю Пруссии Фридриху-Вильгельму III создать «Священный союз». Из принадлежности католического, протестантского и православного государств к одной семье – «христианской нации» -- следовало, что им надлежит строить строить братские отношения между собой  на основе христианского благочестия. Религиозный дух проекта был радикальным новшеством, и с этого времени сообщество во имя мира, мнившееся царю с 1804 года, меняет свой характер, становясь все более и более моральным и духовным по существу.

Сразу после его появления проект вызвал острую реакцию. В Англии его восприняли скептически и сочли «продуктом махрового мистицизма и нонсенсом» [] Меттерних иронически окрестил его «благодушной филантропией в религиозных тогах». Враждебно отнесся к нему и папа, совсем не склонный одобрить его «экуменические претензии». Но Россия тогда доминировала в Европе и это вынудило австрийское и прусское правительство уступить. 14 сентября [] Франц I и Фридрих-Вильгельм III согласились «во имя Святой и Неделимой Троицы» подписаться на «Священный союз», добившись, впрочем, по настоянию австрийского императора некоторых поправок. В преамбуле к тексту договора, вполне в христианском духе, говорилось, что отныне он будет служить основой для всей дипломатической деятельности:

Их величества император австрийский король прусский и император российский вследствие великих происшествий ознаменовавших в Европе течение трех последних лет, наипаче же в следствие благодеяний которые Божьему Провидению было угодно излиять на Государства коих Правительства возложили свою надежду и упование на Единого Бога возчувствовав внутреннее убеждение в том сколь необходимо предлежащий державам образ взаимных отношений подчинить высоким истинам внушаемым вечным Законом Бога Спасителя: Объявляют торжественно что предмет настоящего акта есть открыть перед лицом Вселенной их непоколебимую решимость как в управлении вверенными Им Государствами так и в политических отношениях ко всем другим Государствам руководствоваться не иными какими либо правилами, как Заповедями сей Святой Веры, Заповедями любви, правды и мира.... []     

На этой основе Статья I  устанавливает, что «Соответственно словам Священных писаний, повелевающих всем людям быть братьями три договаривающихся монарха, пребудут соединены узами действительного и неразрывного братства и почитая себя как бы единоземцами Они во всяком случае и во всяком месте станут подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь; в отношении же к подданным и войскам Своим, Они, как отцы семейств будут управлять ими в том же духе братства, которым они одушевлены для охранения веры, мира и правды.

Статья II продолжает эти темы, указывая на необходимость для трех монархических правительств, подписавших договор «почитать всем себя как бы членами единого народа христианского», которым Провидение вручило управление «тремя единого семейства отраслями.... исповедуя таким образом, что самодержец народа христианского, коего они и их подданные составляют часть, не иной подлинно есть, как тот, кому собственно принадлежит держава, поелику в нем едином обретаются сокровища любви, ведения и премудрости бесконечныя, то есть бог, наш божественный спаситель, Иисус Христос, глагол всевышнего, слово жизни».

Третья и последняя статья договора говорит о готовности союза принять «все государства, которые торжественно поклянутся соблюдать принципы настоящего акта.

Духовная тональность текста, его окрашенный мистикой стиль позволяют подозревать, что в редактировании этого текста принимала участие баронесса де Крюденер. В самом деле, Александр находился с ней в духовном общении с начала 1814 года, она посетила его во время его пребывания в немецком городе Гейльбронне, она была в Париже во время первого пребывания царя во французской столице и пользовалась его расположением; в своих духовных поисках он попал в сети ее проповеди.За три дня до первой встречи с мадам де Крюденер он писал со страстью Екатерине, которая сама ждала тогда встречи с пиетисткой:

«скажи ей, что мое преклонение перед ней -- навеки, что несмотря на все то, что в ее поведении возбуждает разные толки, она так чиста, так достойна восхищения, что ее невозможно опорочить. Виржини [почему «Виржини»? Баронессу звали Барбара Юлиана. Это странное местно, и я попытаюсь позже выяснить, в чем тут дело] знает, что я от нее никогда ничего не требовал и стало быть ей не в чем меня упрекнуть. Пускай она только позволит мне боготворить ее; это ни к чему ее не обязывает, а я не мыслю себе жить без этого». []

Ясное указание на чрезвычайный характер культа не очень-то христианского, которому предавался царь в отношении этой уникальной особы – виртуоза мистики....

Это влияние подтверждается и из других источников.Графиня de Boigne, дает такой портрет баронессы Крюденер, которой тогда было 50 лет: худая, бледная, с глубокими глазами «непричесанная с волосами растрепанными на лбу», одетая во все черное, занимавшая прекрасные, но аскетически стилизованные апартаменты в особняке на улице Фобур-Сент Оноре

«Зеркала, украшения, орнаменты любого рода, мебель – на всем были серые покрывала; даже на часах, так что не видны были циферблаты. Сад особняка простирался до Елисейских полей; через него император Александр, живший на Элизе-Бурбон, отправлялся с визитами к мадам де Крюденер в любое время дня и ночи». []

Она же с большим искусством сумела добиться огромного доверия императора:

«Графиня [] де Крюденер не рассказывала мне, как она смогла войти в такую близость к императору, но ей )это удалось. Она изобрела для него особую форму преклонения. Он устал от тех кто прославлял его как самого могущественного властелина на земле, Агамемнона и прочее в этом роде. А она говорила не о его мирском могуществе, а о мистическом могуществе его молитв. Чистота его души придавала им силу, недостижимую для молитв никакого другого смертного, потому что обыкновенные смертные не могут избежать соблазнов. Он же, преодолевая соблазны, поднимается до высот добродетели, выше которых только сам Бог. С помощью этой изобретательной лести она и подчинила его своей воле. Она побуждала его молиться за нее, за себя самого, за Россию, за Францию. Она побуждала его поститься, раздавать милостыню, приносить жертвы, подавлять желания. Она получила над ним власть, возбуждая в нем надежду на то, что небеса будут особо милостивы к нему. []

Графиня  de Boigne решается утверждать (insinuer), что целый ряд поблажек Александра Франции подсказала Александру мадам Крюденер, сама находившаяся под влиянием Талейрана. Сам Талейран не был у Александра в чести с тех пор как Александр узнал от Наполеона о подписании тайного договора против России, и нуждался поэтому в ее посредничестве.... Это утверждение не поддерживается другими источниками, но в целом свидетельство графини де Боэнь ярко иллюстрирует то, что Александр тогда находился под сильным  влиянием -- немецкого пиетизма и мистического обаяния баронессы де Крюденер. Но к основополагающему акту Священного союза имел отношение не он один. Александр Стурдза, тогдашний личный секретарь императора признался позднее, что он «был первым, кто снял копию и ретушировал акт Священного союза, написанный полностью рукой императора». []

В дипломатическом плане Священный союз как будто бы был успешным, коль скоро между 1815 и 1817 гг к нему присоединились Австрия, Пруссия, Франция, Испания, Пьемонт, Сицилия, Нидерланды, Дания, Саксония, Бавария, Вюртемберг и Португалия, а затем Швейцария и мелкие немецкие государства.  Британия к нему не присоединилась, но декларировала согласие с его принципами. Крайне враждебно воспринял акт Священного союза Ватикан, не без оснований усмотревший в его тексте дух христианского экуменизма, бросающего вызов всемогуществу католицизма и  све:тской власти папы, коль скоро ему не было предложено стать во главе Священного союза. Ну и оттоманская империя денонсировала договор, увидев в нем намек на новый Крестовый поход. Однако не все: было так гладко. Во-первых, в версии, подписанной 26 сентября, австрийский канцлер Меттерних вычистил все, что казалось ему подрывным в проекте царя. Например, выражение «братство всех подданных» трех государств, что для него было слишком либерально. В тексте Александра статья I выглядела так: «Соответственно словам Священных писаний, повелевающих всем людям быть братьями, подданные трех договаривающихся сторон пребудут соединены узами действительного братства»

А окончательно утвержденный текст выглядит так: «Соответственно словам Священных писаний, повелевающих всем людям быть братьями три договаривающихся монарха, пребудут соединены узами действительного и неразрывного братства»

Пересмотренный текст, навязанный царю, открывал дорогу к консервативному применению договора.

Во-вторых, для многих государств, подписавших договор, присоединение к идеализму Александра во внешней политике, было лицемерным оппортунизмом; на самом деле в их практиках ничего не изменилось.

Напротив, искренняя приверженность Александра этому тексту не вызывает никаких сомнений. Он часто ссылался на него в своей корреспонденции, видел в нем высшее достижение Венского конгресса. Он повелел указом читать в годовщину договора текст акта во всех церквах империи -- и не в редакции Меттерниха, а в его собственной. Он конечно надеялся что Священный союз станет решающим моментом в его внешней политике. Но этот благородный проект скоро столкнулся с действительностью, все менее и менее для него благоприятной.

Фрагмент II (в этом отрывке речь идет  о так называемой «миссии Мишо». Незадолго до смерти Александр отправил своего специального эмиссара генерала Мишо в Ватикан с поручением к папе.)

Когда именно Александр и Мишо встречались и о чем говорили в августе-сентябре 1825 года, достоверно не документированы: в русских архивах ничего на этот счет нет. Это не удивительно: считается [1], что ряд документов, относящихся к царствованию Александра, уничтожен по распоряжению Николая I – письма, дневниковые записи Марии Федоровны и часть дневников Елизаветы. Но во время встреч в августе-сентябре император возложил на преданного ему Мишо важнейшую миссию: отправиться в Рим, тайно встретиться с папой Львом XII и сообщить ему, что император хотел бы  православную церковь вернуть православную и католическую церковь возвращенными в общее лоно (giron pontifical). Для переговоров об этом он просил отправить к российскому двору доверенного человека, хорошо говорящего по-французски. Во исполнение этого поручения Мишо в сентябре отправился в Рим.

Это была совершенно особая миссия. Ставки были исключительно велики. Речь шла ни больше ни меньше чем о том чтобы покончить с расколом христианства. Историки спорят об этом эпизоде с последней трети XIX века. В 1877 году иезуит Иван Гагарин, опираясь на конфиденциальные источники опубликовал небольшую работ, озаглавленную Les Archives russes et la conversion d’Alexandre Ier [2] … В этом очерке Гагарин рассказывает о наклонности Александра I к католицизму и объявляет («révèle»), что в его намерения входило слияние Восточной и Западной [христианских] церквей. Поскольку Гагарин так и не назвал определенно свои источники, в чем его упрекали его недоброжелатели, в его собственных архивах мы обнаружили документы, на которые он опирался.[3]. Например, поразительные признания, написанные рукой de Ricci со слов герцогини Constance de Laval Montmorency [4], которая, будучи уже очень преклонных лет, сама смогла только написать несколько последних строк и поставить свою подпись. В этой записи, заверенной (certifié conforme) Гагариным в Париже 8 января 1877 г, говорится в частности: «Я свидетельствую со слов генерала Мишо, адъютанта императора Александра,  что Александр тайно поручил ему сообщить тогдашнему папе (я думаю это был Лев XII) полностью признать его духовный авторитет. Генерал встал перед папой на колени и от имени императора признал его главой церкви».

Через 40 лет после этой публикации отец Пирлинг, получивший у Гагарина выучку архивиста и историка, продолжил его исследование. В брошюре, опубликованной в 1901 году под несколько провокационным названием «Умер ли Александр I католиком?» [5], он высказывает предположение, что Александр перешел в католицизм и собирался соединить две церкви. У Пирлинга были свои источники и они вполне согласуются с источниками Гагарина. Он начинает с того, что Мишо сразу после смерти Александра I открыл свою тайну двум близким людям: Constance de Maistre (он следовал информации Гагарина, которую тот нашел в архивах) и графу Toduri de l’Escarène; это последний, ставший впоследствии министром у короля Сардинии, доверил эту информацию своему суверену в короткой памятной записке от августа 1841 года, через несколько лет после смерти Мишо [6]. И в довольно туманных выражениях он рассказал об этом также одной своей родственнице – графине  Paolitti de Rodoretto, у которой часто останавливался в Палермо в последние годы жизни. Она же в 1869 году опубликовала в Турине небольшую книжку на 100 страниц под названием «Coup d’oeil sur la vie de S.E. le comte Alexandre Michaud de Beauretour lieutenant general , aide de camp de leurs Majesté les empereurs de Russie, Alexander I et Nicolas I et sur la vie de son frère le chevalier Michaud Louis? Colonel du genie, aide de camp de S.M. l’empereur Alexander I» [8] Мы нашли это издание. В нем подтверждается, что в 1825 году «Мишо по приказу императора [9] выехал в Италию с разрешением остановиться в Ницце [10]», что император предоставил ему один из своих особых экипажей и оплатил все путевые расходы [11], а также то, что Мишо хранил в тайне все, что было связано с Александром в этом эпизоде:

«Даже в узком семейном кругу, где он мог себе позволить быть более откровенным, он все же во многих случаях оставался весьма сдержан, чем и объясняются досадные пробелы в моем рассказе. Для нас его племянниц, живших рядом с ним и почти не покидавших его, было ясно, что прятал в глубине своей души некоторые тайны, которые так и унес с собой в могилу. Сколько ра, например, нам приходилось слышать, как он, говоря о возвышенных чувствах и великих делах императора Александра, восклицал: ах, если бы мне можно было говорить! Но я связан клятвой молчания! [12]. Это была дань памяти его суверена, которому так благоволили небеса и который так был достоин любви [13]»

К этим сведениям, исходящим из католических кругов, близких генералу Мишо, Пирлинг добавляет сведения из источников, близких к Святому престолу. Mauro Cappellani бывший аббат камальдульского монастыря, ставший потом папой под именем Григория XVI, признался своему личному секретарю Gaetano Moroni, что папа Лев XII собирался отправить его в Санкт-Петербург по просьбе царя для подготовки воссоединения церквей. Капельяни отказался от этого задания в пользу отца Orioli. И тот был уже в пути, когда пришла страшная весь о кончине царя в Таганроге. Проект сорвался, едва лишь начавшись. Все это Морони записал и позднее опубликовал в своем Dizionario

Сразу после публикации брошюры Пирлинга с гневным опровержением выступил Великий князь Николай Михайлович на том основании, что никакие русские источники не подтверждают всю эту фактуру и ничто не доказывает, что встреча папы и адъютанта царя действительно имела место. Но Пирлинг настаивал и в 1913 году опубликовал переработанное издание своей брошюры [14] На этот раз его ватиканские источники выглядели более определенно и подтверждали, что встреча Льва и Мишо состоялась 5 декабря [15] 1825 года, хотя о чем они говорили, так и осталось неизвестно. Эта публикация опять вызвала реакцию вел. Кн. Николая Михайловича. В посмертно изданной биографии Александра I он  уточнял:

«Достоверно известно, что Мишо, адъютант, а затем генерал-адъютант императора Александра I взял отпуск для поездки в Италию, где он умер в 1841 году, оставив на имя тогда царствовавшего императора Николая I опечатанную шкатулку, которую семья Мишо должна была отправить после его смерти императору. О ее судьбе известно лишь по свидетельству князя П.М. Волконского, что шкатулка с бумагами прибыла на место, но затем исчезла, вероятно, сожженная Николаем» [16]

После 1913 года в русских архивах так и не удалось найти никаких документов, которые могли бы быть бумагами, отправленными семьей Мишо. Что же касается ватиканских источников, то они тоже не содержат никаких откровений. Из них следует, что 13 ноября 1825 [17] года граф Италинский, представитель царя в Ватикане, запросил аудиенцию у папы для генерала Мишо и для Rakiety, генерального секретаря министерства культов и общественного образования Королевства Польского [18] и 3 декабря [19] кардинал Della Somaglia от имени папы назначил аудиенцию на понедельник 5 декабря. Но протокольных деталей нет. До сих пор ватиканские архивы не дают никакой информации, кроме свидетельства, что аудиенция действительно имела место: по просьбе Александра I генерал Мишо 5 декабря 1825 года встречался с папой Львом XII

О чем же они разговаривали? В своем исследовании 1913 года Пирлинг, опираясь на свидетельства близких генерала (de L’Escarène, графиня de Montmorency-Laval и в меньшей мере графини Paoletti), что Мишо, обремененный своей тайной, составил объяснительное пиисьмо Николаю I. Это письмо, что подтверждается материалом Вел. Кн. Николая Михайловича, царь получил это письмо из рук Гаэтана Мишо.Пять лет спустя в 1846 году Гаэтан Мишо рассказывал об этом эпизоде одному из своих близких отцу Bresciani, о чем тот сделал у себя в дневнике [20] запись, сопроводив ее сожалениями по поводу того, что примирение церквей так и не состоялось.  Но в 1913 году Пирлинг дальше не продвинулся. Были некоторые догадки [судя по всему о содержании письма Мишо Николаю --АК], но прямых письменных документов не было.

Однако в 1932 году это как будто уже закрытое дело оживилось. Письмо, доставленное Гаэтаном Мишо в России было безусловно уничтожено, но в архивах семьи Мишо в Ницце обнаружился его черновик. Его извлек оттуда местный эрудит Louis Cappatti [21] В 1932 году он опубликовал в серии Les Annales du Comté de Nice статью, озаглавленную «Граф Мишо де Боретур, Александр I и папа в 1825 году». Он сообщал, что черновик письма, написанного Мишо в июне 1835 года [22], когда Мишо останавливался в Турине найден хранившийся в архивах каноника Огюстена Мишо де Боретур, племянника генерала Александра Мишо. После смерти каноника этот черновик перешел в руки его племянника Феликса Мишо де Боретур, который и предоставил его исследователю. Каппатти в своей статье воспроизводит весь текст этого совершенно необычного письма. Здесь мы цитируем его главные фрагменты:

«Я находился на службе у Его Величества в тот печальный 1825 год, когда он прибыл из Царского села на Каменный остров по пути в Петергоф на праздник (в тот же день Его Величество виделся с послом Франции графом de Feronais, взявшим как раз отпуск и собиравшимся на воды). Его Величество оказало мне честь, призвав меня к себе. Когда я прибыл, император усадил меня рядом с собой и дал мне поручение, о котором я теперь расскажу.

Но перед тем, как начать, я смиренно прошу Вае Величество, разрешить мне напомнить, как безгранично я чту память Его Величества, ангела хранителя России и что никогда я не дерзнул бы солгать, прикрываясь Его именем; это было бы предательством и неблагодарностью, на то я неспособен. И если бы не опасения, что со мной может в любую минуту случиться удар и я не смогу отвечать за свои слова, то я  не решился бы на то, что собираюсь сделать вплоть до того самого момента, когда мне придется уже отвечать за дела свои представ перед Господом, кто никакой лжи не потерпит!

Прошу также Ваше императорское Величество ни в коем случае не подозревать, что мое сообщение побуждается моей религией и суетным религиозным рвением. Моя религия говорит мне, что я буду проклят безо всякой надежды на прощение и на веки-вечные, если позволю себе солгать, обмануть, ввести других в заблуждение и лжесвидетельствовать и если, умирая, ???????????

Мой дорогой генерал, сказал мне Его Величество, когда мы встретились у него в кабинете, садитесь и выслушайте меня. Как я глубоко вам доверяю, я хочу сделать вам поручение. Поезжайте в Рим, пойдите к Святому отцу и сделайте ему известным, что в моем сердце давно созрело желание видеть вновь соединенными наши церкви. Разные обстоятельства мешали мне известить его о моих намерениях раньше. А теперь я отправляю вас с тем чтобы просить Его выбрать из своего причта надежнейшее лицо, с коим вместе вы вернетесь в мае следующего года. Скажите ему [папе], что дело должно решаться между нами: между ним как главой католической церкви и мной как ... как я тут есмь (et moi  qui suis… ici). Тут Его Величество принял вид смиренности как будто показывая на то, что ему неловко считать себя главой церкви Греческой. Я промолвил: ну что вы, Сир, вы глава Греческой церкви. Но он продолжал: вы скажете ему, что решая это дело между нами, я надеюсь, что будет нетрудно добиться успеха, полагаясь на Божье Провидение, но скажите ему, как важно держать это в тайне. Для начала – никаких записей. Доверенный папы прибывает сюда, и я надеюсь мы легко поймем друг друга. И я не сомневаюсь, что Святой отец приложит всю добрую волю, как и я со своей стороны, но очень важно чтобы он выбрал для этого дела личность значительную и высокого ранга. Нужно категорически избежать огласки и не быть все время настороже. Я хотел бы, если это возможно, чтобы его выбор пал на камальдуля или капуцина. Я имел познакомиться с одним таким в Вероне; он абсолютно тот человек, что нужен. Это исповедник Неаполитанского короля. Я не хочу сказать чтобы это был именно он. Пусть папа глянет на него, когда будет в Вероне; впрочем все на усмотрение самого Святого отца Скажите ему также, что я вполне сознаю трудности, которые придется преодолевать, подводя Россию к этому великому шагу!

Но я уповаю на Господа! Он поможет нам преуспеть вопреки всему. Я твердо намерен сделать для этого все возможное, Святой отец тоже, а об остальном позаботится Господь. Если же нас ждет поражение, мы умрем мучениками!

Не забудьте предупредить Святого отца чтобы он выбрал кого-то, кто хорошо знает по-французски, это обязательное условие […]

Я отбыл в Ниццу для встречи с родственниками. Им я сказал, что по случаю своего пятидесятилетия собираюсь поехать в Рим. Все они пожелали сопровождать меня. Я взял с собой двух братьев, невестку, жену русского консула, сестру и племянницу., старшую дочь моего брата, умершего в Севастополе; сначала мы отправились морем в Геную; там я нанял элегантную четырехместную карету; в ней мы короткими переходами и с комфортом и сделав небольшой круг через Ливорно доехали до Рима. Когда мы прибыли, Святой отец к несчастью оказался болен. Мне пришлось ждать 40 дней. Ко всему прочему из-за того, что мне нужно было проявить деликатность в отношении российского посла Италинского [23]; он не должен был заподозрить, что я виделся со Святым отцом минуя его, а он из-за постоянных недомоганий по причине преклонного возраста откладывал дело со дня на день. Наконец, он представил меня Святому отцу 6-го или 7-го декабря [24]

Я воспользовался случаем, чтобы испросить у Его Святейшества частную аудиенцию и разрешение представить ему моего брата, капитана на службе Его Величества короля Сардинии, приехавшего в Рим вместе со мной по случаю его пятидесятилетия. Святой отец согласился, назначив встречу на следующую среду 9-го декабря.

Вот так, Сир, я устроил встречу со Святым отцом, добившись ее полной секретности. Я предупредил брата, что пользуясь юбилеем и предоставленной мне возможностью, хотел бы как солдат исповедываться Святому отцу и чтобы это удалось, я просил брата после представления Святому отцу удалиться: я подам ему сигнал, отложив в сторону шпагу.

После нескольких минут разговора со Святым отцом, я сказал ему, что краткое время нашего свидания слишком драгоценно, чтобы потратить его в пустую минуты. Затем я просил его позволения стать на колени за тем, что мне нужно сказать ему очень доверительным образом что-то ради спокойствия моего духа.

Святой отец сказал, что готов меня слушать, мой брат удалился в оконную нишу за портьеру, и я, преклонив колени, как бы исповедуясь Его Преосвященству, сообщил ему о миссии возложенной на меня. Я должен вернуться в Россию, сказал я, с духовником, которого выберет Святой отец был поражен услышанным и со слезами на глазах отвечал:

«Ах, генерал, как согревает мое сердце все это, какое прекрасное поручение мы исполняете. Затем он обнял меня, неи переставая возносить хвалы императору и благодарить небо за добрую весть, что я доставил ему. Он добавил, что нам нужно увидеться еще несколько раз, чтобы все как следует уладить и что он отправит со мной в Россию лучшего из лучших; это будет камальдуль высшего достоинства и безупречно чистой веры. Его Величество, я уверен, будет вполне удовлетворен.

Но когда я напомнил ему, что Его Величество хотел бы посланника, говорящего по-французски, он на минуту озаботился. «ах, об 'том я забыл», - сказал он, - «к несчастью мой камальдюль не знает этого языка, досадно, но я сыщу другого; меня только огорчает, что этого камальдюля я собираюсь сделать кардиналом и я был бы рад предварительно поручить ему эту замечательную миссию» [25].

Я думаю, Сир, что нынешний Святой отец и есть тот камальдюль, о котором Святой отец тогда говорил, потому что немного спустя он стал кардиналом. Его Святейшество сделал так, что я мог его секретно посвящать по вечерам, мы несколько раз беседовали с глазу на глаз, и он неизменно обещал хранить в строжайшей тайне, понимая как это важно. Тем временем он уже выбрал тог, кто должен был стать его миссионером и собирался нас познакомить. Предполагалось, что мы встретимся в конце апреля в Пьемонте, чтобы в мае прибыть в Россию. Но тут пришла страшная весть о смерти Его Величества императора Александра – вечная ему память и слава. Для Святого отца это был тяжелый удар, он сделался нездоров, смог принять меня только тремя днями после и выглядел удрученным и безутешным. Я сказал, что отбываю немедленно чтобы поспеть к похоронной процессии и отдать Его величеству, моему августейшему повелителю, последний долг. На этом я откланялся и твут же отбыл в Ниццу, где был уже через 24 часа.      

Ваше Величество должны помнить, как я по прибытии в Санкт-Петербург, после моих соболезнований. Просил разрешения примкнуть к похоронному кортежу, прибывавшему в Москву тем же днем.

В мои последние дни, Сир, я хотел бы облегчить свою душу. Я не могу унести с собой в могилу тяжесть тайны, которую теперь поведал Вашему Императорскому Величеству, будучи совершенно уверен в глубоком уважении Вашего Величества к своему августейшему брату и в убеждении, что он решился на столь смелый и трудный проект лишь после глубоких раздумий и руководясь чистейшими помыслами. Быть может, Ваше Величество сочтет нужным однажды привести в исполнение святое намерение своего августейшего брата, чьими молитвами его царствованию и делам было уготовано благословение небес. И да будет угодно небесам, чтобы Ваше Величество покрыла слава свершения этого святого дела.

К сему, Сир, верный, преданный и признательный слуга Его Величества, его адъютант».

Два вопроса возникают при чтении этого документа. Прежде всего, аутентичен ли он? Мне кажется, нет оснований в этом сомневаться. Зачем племяннику генерала Мишо и a fortiori внучатому племяннику, не имевшим никакого отношения к России, попавшей, кстати, тогда уже в лапы коммунистического режима, пускаться в изготовление изощренной подделки, которая уже никому не могла быть полезной? И все же для полной ясности и по соображениям исследовательской честности и добросовестности, я решил повторить розыски, проделанные Каппатти. К сожалению сегодня, 55 лет после публикации его статьи [в 1997 году, когда Marie-Pierre Rey делал свои розыски] цитированный документ найти не удалось: ни в семейных архивах Мишо, ни в городских архивах  Ниццы. Правда, в фондах архива Луи Каппатти, хранящихся в библиотеке шевалье de Cessole [26] находится машинописная копия письма Мишо: как добросовестный историк Каппатти позаботился о том, чтобы отпечатать на машинке документ, попавший ему в руки на короткое время. Эта находка не решает дела, но и пренебрегать ею не следует. Она указывает на то, что Каппатти, имевший репутацию серьезного эрудита, нисколько не сомневался в аутентичности документа.

Второй вопрос: не была ли это фальшикка более раннего происхождения? Иными словами, насколько заслуживает доверия сам Мишо? Мог ли он преувеличить или даже полностью выдумать миссию, которая ему была будто бы поручена? Мои долгие розыски, усеянные ловушками, позволяют установить, что Мишо действительно встречался со Львом XII по крайней мере один раз в декабре 1825 года В письме к Николаю I он называет с точностью до двух дней (10 лет спустя) дату первой встречи, что подтверждается архивами Ватикана. К тому же трудно подозревать в этом офицере, глубоко преданном Александру, храбром в бою и ревностном католике склонность к бредовым выдумкам.. Такое впечатление, что Александр в самом деле имел от Александра поручение провести разведку, сделать пробные шаги и даже или даже предложить слияние Восточной и Западной церквей. Политическими религиозным воззрениям Александра, а также складу его психологии это нисколько не противоречит. Экуменический миссионизм заложен в проект Священного союза, концепция всемирной церкви, воплощенная в Библейском обществе, которое он не запрещает ........ даже после смерти Голицына, значение, которое он придавал внутренней церкви, терпимость [27] к иным христианским конфессиям и, наконец, отсутствие интереса к состоянию православной церкви [28] – все это вместе делает вполне правдоподобным. Что Александр действительно собирался добиваться соединения церквей. На это же указывает и то, что как будто бы во время конгресса  в Вероне Александр часто обсуждал религиозные проблемы с Шатобрианом. Литератор и дипломат при этом заметил у Александра желание объединить Восточную и Западную церкви:

«Мы коснулись проблемы воссоединения греческой и латинской церквей. Александр склоняется к этому, хотя и недостаточно сильно верит в это предприятие, чтобы попытаться его осуществить. Он хотел поехать в Рим и остановился на итальянской границе, еще менее решительный, чем Цезарь, и так и не пересек заклятый поток, чему предложено множество объяснений???. В шла духовная борьба; его мучили сомнения: он хотел правильно понять, в чем состоит воля божья и в то же время не поддаться суетным соображениям, которые сделают из него вероотступника и святотатца» [29]

В архивах Ватикана есть переписка между папой и Александром. Александр пишет, что хотел бы нанести визит суверенному понтифику в случае если он окажется вблизи Рима. Но этот визит так и не состоялся под нажимом Марии Федоровны, согласно Вел. Кн. Николаю Михайловичу:

« Императорская семья всегда подозревала императора Александра в наклонности к католицизму.Императрица-мать опасалась, как бы встреча со Святым отцом не привела бы Александру к переходу в католичество и она настойчиво советовала ему не ездить в Рим.Император Александр, всегда глубоко почитавший свою мать, обещал не делать этого и сдержал обещание» [30]

Это, однако, еще раз подтверждает, что к католицизму Александр тяготел. Наконец – и это не второстепенно – попытка воссоединить церкви уже была задумана Павлом I. Он просил отца Грубера подготовить доклад на эту тему, и этот доклад лежал у него на столе, когда его убили. Позволительно поэтому думать, что Александр, одержимый мистицизмом и угрызениями совести по поводу своего участия в убийстве отца, намеревался в 1824-25 гг. искупить грех отцеубийства. 

Референция

[1] Вел. Кн. Николай Михайлович констатировал это в 1913 году

[2] Текст опубликован в 1877 году отдельной брошюрой как приложение к иезуитскому журналу Etudes religieuses

[3] урожденная Constance de Maistre, дочь Жозефа де Местра

[4] P/Pierling. L’Empereur Alxandre Ier est-il mort catholique? Paris, 1901

[5] Архивы отца Пирлинга, в частности источники, использованные им для брошюры, воспроизведенные в досье «Q propos de la mort d’Alexander Ier et de son rapport a l’Eglise catholique» в фондах иезуитов в Медоне, bibliotheauedee l’ESH, dossier BSL Pi 13 № 8

[6] Мемуары опубликованы 4 ноября 1876 года в La Civilta Cattolica

[7] урожденная Anastasie Michaud de Beauretour

[8] Работа была опубликована в Турине в издательстве J. Baglione et C. Я нашел ее в коллекции старых и редких книг в Bibliotecq Feqle di Torino 

[9] курсив мой

[10] Comtesse Paoletti de Rodoretto « Coup d’œil sur la vie de S.E. le comte Alexandre Michaud de Beauretour lieutenant general , aide de camp de leurs Majestés les empereurs de Russie, Alexandre I et Nicolas I et sur la vie de son frère le chevalier Michad Louis, colonel de génie, aide de camp de S M Alexandre I, p. 117

[11] ibid., p. 118

[12] курсив, восклицательные знаки и многоточия – в оригинале

[13] Comtesse Paoletti de Rodoretto. Op cit, p. 131

[14] Probl7,e d’histoire, Alexandre Ier est-ilmort catholique ? Paris, 1913

[15[ 23 ноября по русскому календарю

[16] Grand-duc Nikolai Mikhailovitch. Le tsar Alexandre Ier, p. 303

[17] 25 ноября по западному календарю

[18] Archive du Vatican, Rome. Segregatia di Stato, 1825-1830, volume № 268

[19] «1 ноября по русскому календарю, то есть спустя « дня после смерти императора

[20] Дневник отца Antonio Bresciani называет дату 22 января 1846 года. Archive de la Civilta Cattolica, Rome, Diario del Padre Bresciani. Scaffale 24, Palchetto C.

[21] Никакого отношения к России Каппатти не имел, но был страстным исследователем истории и культуры Ниццы. Брошюра, изданная в 1932 году, озаглавлена «Le ComteMichad de Beauretour, Alexandre Ier et le pape en 1825» 

[22] То есть через шесть лет после отправки письма

[23] Согласно ватиканским архивам Италинский действительно посредничал ???

[24] 10 лет позже Мишо едва вспоминает об этом: 5 декабря состоялась встреча

[25] Письмо написано в Турине в июне 1835 года. Версия, отправленная 5 лет спустя Николаю I, может быть, была слегка отличалась.

[26] Этот документ нам любезно предоставила Geneviève Chesneau, хранитель de la Bibliothèque du chevalier de Cessole, palais Masséna à Nice.

[27] не считая эпизода с иезуитами

[28] О международном аспекте религиозных исканий Александра I смотри: Е.Вишленкова. Заботясь о душах подданных: религиозная политика в России в первой четверти XIX века.Изд-во Саратовского университета, 2002

[29] F.-R. Chateaubriand, chapitre XXXII

[30] Grand-duc Nikolai Mikhailovitch. Op. cit., p.302

Я продолжаю публиковать материалы к 100-летию начала Мировой войны, а заодно теперь еще и к 200-летию Священного союза как, можно сказать, ранней попытки ее предотвратить. Этот фрагмент – заключительное резюме новейшей немецкой работы о Священном союзе.  

Фрагмент III

Phillip Menger. Der heilige Alliuanz: Religion und Politik bei Alexander I, Stuttgart, 2014, ss. 388-390

Религия стала для Александра после 1812 года не только важной стороной его личной жизни.  Она оказалась в центре его представлений о существе международных отношений. Современные исследователи политики и религии обычно связывают такой перенос с явлением фундаментализма. Такой фундаментализм с известным основанием вполне можно приписать русскому царю. Он обнаруживает сходство с нынешним фундаментализмом, уже поскольку выражает рефлексию на процесс модернизации, в данном случае на просвещение, и используется как защита от некоторых аспектов модерна. Так же как в современном фундаментализме, элементы религии превращаются в идеологию, которая затем используется как руководство к действиям во внерелигиозной сфере. Другое сходство – референция к концу света и необходимости держаться строгих религиозных практик как средства спасения.

Как и у современных фундаменталистов, религиозность Александра не была е:му свойственна с самого рождения. Он получил совсем не религиозное воспитание и в молодые годы был далек от вопросов веры. Поэтому нуждается в объяснении, как и почему во время войны 1812 года он оказался так чувствителен к религиозности ярко выраженной пиетистской ориентации. Конструктивистская концепция «опыта», которую разработали Альфред Шютц и Томас Лукманн позволит нам лучше увидеть, каким влияниям царь подвергся во время войны и как их переработал, и взглянуть на религиозную трансформацию царя в свете социологии религии. Французское нашествие и его высшая точка в 1812 году совершенно перевернули жизненные представления царя. Александр пережил сильное чувство «близости к сугубой трансценденции» («Erfahrung grosser Transzaendenz») что разрушило до основания окружавший его мир. В результате он потерял ориентацию, а привычные для него образцы поведения оказались бесполезны. Он воспринял это как кризис в отношениях со своим ближним окружением.  И выход из этого кризиса был возможен только через «преображение» (Konversion). Когда-то надежная социальная среда развалилась, и Александр превратился в «искателя», готового к новым откровениям и к сближению с группами «многозначительных других». Контакты в это время с такими персонажами как писатель Юнг-Штиллунг и мистагог Юлиана фон Крюденер, развивавшими мистическую теологию пробуждения, и чтение подобным образом ориентированных авторов, например, Карла фон Экартсхаузена, сильно сблизило его с этим кругом. Там он нашел тех, кто видел в нем прежде всего личность. Интенсивное общение внутри этой новой группы «своих» гарантировало участникам подлинность религиозного опыта и помогало накоплению нового и надежного знания. 

В этом контексте Священный союз как фокус проектов общеевропейского взаимодействия имеет выдающееся значение. Одновременно, благодаря вступлению европейских государств [в союз], делался шаг в сторону «согласования системы референций» («Kongruenz der Relevanzsysteme») и гарантировал таким образом, что государства видели сравнимые значения в своих действиях и их мотивации. С этим договором у сферы международных отношений появлялась также определенная внутренняя перспектива. На этом уровне акт Священного союза оказывается эквивалентом нарративe преображения (Konversion).

Два ведущих принципа российства (Russische Maximen) – верность договору и коллективность действия – оказываются здесь дважды релевантны. С одной стороны, к ним ведет осознание того, что систему европейской политики необходимо соответствующим образом перестроить. С другой стороны, оба эти принципа были выводимы из религиозного умозрения. В этом отношении в опыт 1812 года связал оба эти источника идеи Священного союза. Представления царя о политическом устройстве мира соответствовали его религиозному взгляду на человечество. Одним из самых значительных политических приемов Наполеона было систематическое несоблюдение договоров. Соответственно новая система предусматривала нерушимость договоров.

Нормы как ожидания адекватного поведения есть порождение опыта. Нагружая события смыслом мы превращаем их в переживания. Их артикуляция и редактирование превращают их в «опыт». А дальше «опыт», во-первых, превращается в знание и, во-вторых, уже в этом виде руководит нашими действиями, причем вносимый в них смысл диктует стратегию, ориентированную на будущее. И важно, что опыт актуализируется не исключительно во внутренней жизни действующего лица, но имеет также общественную импликацию, вмещает в себя коммуникацию толкований, в результате чего смыслы происходящего могут стать интерсубъективными. Если возникающие проекты распространяются на других и включают их в свою сферу, то, оформляется, как выражается Томас Лукманн, «социальное действие в конкретной интерсубъективности»  А это и есть то, что мы называем «нормой».

На вопрос об успехе и влиянии Священного союза нет однозначного ответа. Как элементарная составная часть нового политического порядка в Европе, который имел в виду царь, он выглядит весьма значительно. В самом деле, между 1815 годом и смертью Александра не было никаких военных столкновений между европейскими государствами. Тем не менее Священный союз быстро столкнулся с трудностями. Из того, что все европейские властители номинально были христиане и обозначались соответственно, вовсе не следовало, что они все будут непременно руководиться одними и теми же представлениями, как надеялся Александр. Священный союз сохранял конститутивное значение для европейского концерта держав, пока Александр оставался его работающим мотором. В то же время его замысел простирался гораздо дальше простого концерта держав. Для царя он был религиозной гарантией новой европейской системы – « la garantie religieuse du nouveau système européen » (GARF, f.7628, op.1, d.685)

Первая мировая война и монархия

    В отличие от других публикаций в этом блоге на тему «Первая мировая война», у этой публикации сразу появились читатели. Надо думать потому, что в ее заголовке есть слово «монархия». Публикация, где в заголовке то же самое названо «старый режим» заглохла в зародыше. А публикация «интеллигенция и война» вообще почти не замечена. Поэтому я вполне сознательно упомянул в этой публикации «монархию». Я знаю, на что русский читатель клюет. Например, на «Адольф Гитлер». Это – самая популярная публикация в этом блоге. Я ее держу в блоге специально как эталон для оценки интересов русской публики.

   Вероятно, читатель, клюнувший сейчас на «монархию», будет разочарован тем, что на самом деле в тексте публикации сама «монархия» не упоминается, и решит, что я заманил его в свой блог обманом. Но это неправда. Не все так просто. Во-первых, монархия как феномен фигурирует в других местах этого блога в связи с «мировой войной». А во-вторых, эта публикация извещает публику об одной старой и забытой теории, позволяющей осмыслить именно роль монархии (и аристократии) в войне. Это теория «культурного лага», или «культурного запаздывания», или если угодно «культурных пережитков». Так вот монархия и была в начале ХХ века культурным пережитком, из-за чего согласно этой теории (только этой теории!!!, есть и другие теории) началась мировая война. Так что я никого не обманываю.

Кто не потерял после моих разъяснений интерес к этой теме, может теперь продолжать. 

    В очередной заметке для журнала «Неприкосновенный запас» я предпринял попытку объяснить Мировую войну с помощью концепции «культурного запаздывания» или «культурного лага» (cultural lag). Эта концепция предполагает, что всякий социальный кризис есть эпифеномен «рассогласования коллективного габитуса» (моя терминология), то есть несоответствия одних компонентов культуры другим. Это представление впервые было артикулировано в 20-е годы ХХ века. Первым предложил его W T. Ogburn, а затем подхватил Гарри Элмер Барнс H. E. Barnes, так же занимавшийся ревизией статьи 231 Версальского мира, которая объявляла единственным виновником Первой мировой войны Германию.

    В подкрепление своей заметки в «НЗ» я помещаю здесь образцы рассуждений Г.Э.Барнса (в моем переводе с английского) на этот сюжет. Теперь – один короткий фрагмент; позже за ним последуют еще один. Текст Барнса сейчас может показаться несколько наивным и мало продуманным, а концепция не разработанной; Барнс тут в сущности муссирует одну только формулу. Но это значит только то, что концепцию Огберна-Барнса надо развивать. Ее инструментальный потенциал мне кажется колоссальным. Почти каждая деталь в тексте Барнса позволяет наметить исследовательскую тему. Но насколько мне известно, этот потенциал никогда так и не был использован. Я не успел это пока проверить и буду проверять.       Я надеюсь, что в исследованиях социальных и культурных изменений, в работах по исторической социологии и социальной истории Огберн и Барнс оставили более глубокие следы, чем простое упоминание. Буду рад, если кто-то, знающий на этот счет сейчас больше меня, мне на это укажет.

 

H.E.Barnes. Society in Transition. 1937-1942, pp. 946-948

Культурный лаг. Разрыв между машинами и институтами

Самое характерное свойство нашей цивилизации в ХХ веке, что делает наше время поистине переходным, это поразительный контраст между материальной и нематериальной культурой.

Никогда раньше не было такого разрыва между техникой и социальными институтами. Наша материальная культура глубоко обновлена, она совершенна, разнообразна, потенциально эффективна как никогда раньше. С другой стороны, наши институты и общественное умозрение, определяющие то, как мы контролируем и используем эту материальную культуру, представляют собой мозаику устаревших компонентов, накопившихся за долгое время от каменного века до XVIII века, после чего к ним мало что добавилось.

Но разрыв между материальной культурой, с одной стороны, и институтами и общественным умозрением, с другой стороны, не просто сохраняется; мы, кажется, делаем все, чтобы расширить эту пропасть. Мы используем все мыслимые стимулы для того, чтобы расширить нашу уже и без того массивную материально-производственную базу. Премии за научные достижения, гонорары на патенты, прибыль производителей, социальный престиж и все другие мыслимые виды вознаграждения предлагаются тем, кто поставляет нам улучшенные машины и все больше разных устройств.

В то же время мы воздвигаем всевозможные препятствия на пути тех, кто пытается усовершенствовать нашу устаревшую институциональную машинерию. Не существует премий для социального изобретателя. В большинстве стран всякий, кто обнаруживает настоящий творческий подход к социальному планированию, может угодить за решетку. Вместо того чтобы осыпать социального изобретателя почестями, мы превращаем его в изгоя и высмеиваем, как сумасшедшего. Из-за этого разрыв между нашим материальным оснащением и институциональной жизнью угрожающим образом нарастает.

Исправлению этой ситуации мешает резкий контраст между психологической установкой в отношении материальных и ментальных пережитков. Мы постоянно стремимся обновлять наши автомобили, радиоприемники, ванные и электроосветительные приборы. Как уже было замечено раньше, средний человек будет крайне удручен, когда ему придется ехать на глазах у публики в автомобиле марки 1925 года, даже если его автомобиль в хорошем состоянии. И он же будет исповедывать идеи и оберегать институты, сохранившиеся с эры почтовых дилижансов. Многие финансисты из Liberty League, требующие себе самых последних суперавтомобилей, боготворят конституцию образца 1787 года.

Пока мы не изменим это умонастроение, мало надежды, что нам удастся преодолеть разрыв между материальной культурой и институтами. Разумеется, найдется много здравых соображений, по которым этого вовсе не следует делать. И все же если мы не будем избавляться от архаических представлений и институтов так же решительно как от старых средств передвижения и устройств, нет надежды ликвидировать расхождение между ними, а иначе говоря, нет надежды, что удастся сохранить нашу цивилизацию, потому что нельзя жить с одной ногой в самолете, а с другой в телеге.

Еще раз этот парадокс обнаруживается в нашем отношении к экспертизе. Когда нам нужно отремонтировать ванну, заменить в автомобиле зажигание или вырвать зуб, мы обращаемся к специалисту. Но когда нам нужно решать гораздо более сложные социальные, экономические и политические проблемы, мы удовлетворяемся суждениями человека с улицы. Мы хотим чтобы «мозговой трест»  проектировал автомобили, но не планировал бы управление государством (government). Когда не в порядке наш организм, мы зовем хирурга, а когда не в порядке политический организм ( body politic) мы позволяем  оперировать его мясникам.

Сказанное до сих пор это не праздные домыслы и говорится не для развлечения. Это имеет глубокое отношение к нашему социальному кризису. На какую бы социальную проблему мы ни взглянули, она всегда вторична по отношению к главной слабости нашей цивилизации – разнобою между машинами и институтами. Например, если бы наши экономическая мысль и институты были бы так же эффективны как наше машинное оборудование, мы жили бы в настоящей утопии, где от нас требовалось бы сказочно мало физических усилий. Если бы мы решали проблемы распределения и потребления так же успешно как мы мы решаем проблемы производства, то не было бы никакого кризиса. Мы производим вещи, используя самоновейшую технику, но пользуемся ими на основе идей и институтов столетней, и даже больше, давности.

Многие склонны легкомысленно недооценивать важность рассогласования машин и институтов. За это легкомыслие уже приходится платить и вполне вероятно, что придется заплатить глубоким упадком цивилизации.

Этот разрыв – причина тяжелых депрессий и других экономических проблем. Это почти разрушило демократию. Это сделало неадекватным наше законодательство и породило всеобщее презрение к закону. Расходы на борьбу с преступностью достигают ¼ нашего национального дохода, а преступники так хорошо организованы и чувствуют себя в полной безопасности; многие крупные акулы ни разу не были привлечены к суду. Царят безрелигиозность и моральный хаос, а система образования становится бесполезна.

Если в ХХ веке так будет продолжаться и дальше, то предстоит крах западной цивилизации из-за ее внутренней слабости с возрастающей вероятностью, что этот процесс будет ускорен разрушительной мировой войной. Если общество опомнится и ликвидирует культурный лаг, обновив свои институты, мы воистину «унаследуем землю» («inherit the world»), а если будем продолжать в том же духе, то мало вероятно, что наша цивилизация переживет хотя бы еще одно поколения. Наша уникальная машинная цивилизация возлагает на нас, вероятно, сама не ведая того, тяжелую ответственность. Если мы не возьмем ее на себя, то скоро наступит еще одно Темное время, может быть, еще более темное, чем после Римской империи.

Интеллигенция (интеллектуалы) и война

Сейчас (декабрь 2014 года) я начинаю публикацию нескольких работ, где намечаются некоторые идеи, использованные потом в работе «Интеллигенция как тема общественной полемики». Тема этой публикация также пересекается с темой «мировая война», которую я теперь муссирую в этом блоге и в журнале «Неприкосновенный запас»

Александр Кустарев

Псы войны

(первоначальная публикация в еженедельнике «Новое время»» № 9 за 1998 год; редакция и примечания 2014 года)

Архив еженедельника «Новое время» (1943-2007) чья-та рука устранила из сети. Боритесь за его восстановление!

«Когда говорят музы, пушки молчат». «Когда идут солдаты, спокойно дети спят». Должен признаться, что второе утверждение вызывает у меня больше доверия. Поэт с лирой в руках выглядит, конечно, больше сторонником мира, чем солдат с автоматом, но не надо торопиться.

Я не собираюсь утверждать, что поэты и вообще интеллектуалы всегда и везде хотят войны и что современные войны (забудем для простоты про античность) происходят исключительно по вине интеллигенции. Моя задача более ограничена.

Я хочу выяснить, каковы мотивы интеллигенции толкать общество к войне и как она это делает, даже в тех случаях, когда не вполне понимает или совершенно не понимает, что она делает. Отсюда до признание виновности в стиле Нюрнбергского процесса еще долгий путь. Моя заметка не только рне обвинительный приговор, но даже еще и не прокурорская речь в суде. Это всего лишь следственный материал. Не более того.

Состав преступления

Разберемся, что такое «война». Напомним простую и очевидную вещь: война это такая разновидность или стадия конфликта, когда две стороны пытаются подавить или устранить друг друга применением оружия. В риторической и поэтической практике это слово используется для обозначения любого столкновения интересов, что, разумеется, некорректно. «Холодная война», таким образом, это не война. А разборка в Чертанове – война.

Так вот. Когда мы говорим, что последственный имел отношение к началу войны, мы можем иметь в виду три разных вида его участия. Во-первых, он мог быть носителем или агентом конфликта. Во-вторых, он мог способствовать нагнетанию

напряженности. В-третьих, он мог призывать к войне в ее прямом и чисто техническом смысле, то есть к поножовщине или перестрелке как таковой.

Интеллигенция – чрезвычайно важный агент конфликта в обществе. Это всегда было ясно народно-обывательскому сознанию. По мнению обывателя интеллигент «мутит воду». Это мнение сложилось в ту эпоху, когда интеллигенция старалась нарушать статус-кво, ставила под сомнение традицию, короче, когда интеллигенция была революционной, то есть думала об изменении общества.

Но на самом деле интеллигенция остается агентом конфликта всегда. Интеллигент определяет себя через свою культуру. Культура интеллигента отличается от культуры домовладельца, фабриканта и портного тем, что их собственность – дом, фабрика и швейная машина, а собственность интеллигента – культура. Демонстрация своей культуры – способ существования интеллигента. И любая интеллигентская группа, настаивая на себе, автоматически вступает в полемику с другими и стремится доминировать.

В принципе каждый домовладелец тоже, может быть, хотел бы отобрать дома у других домовладельцев, но переход домов из рук в руки не предполагает их уничтожения. Тогда как победа в борьбе культур предполагает устранение альтернативной культуры. А это зачастую оказывается возможно только методом уничтожения ее носителя. Если бутылка не сдается, ее уничтожают. Если враг лезет в бутылку, его уничтожают вместе с ней.

Я думаю, мы лучше поймем, что происходит, если вспомним теперь «национализм». Национализм – имперский или сепаратистский – прерогатива интеллигенции. Доля в национальных интересах есть у всех, но никто не связан с национализмом таким роковым и органическим образом как интеллигенция. Национализм как проектная идея родился не в деревне или на городском дворе, а в интеллектуальном салоне. По ходу дела у интеллигенции появилось много подельников, но главной лошадью в националистической упряжке всегда оставалась она.

Здесь нет места для обильных цитат, и вместо этого сошлемся в этой связи на знаменитый в свое время (1927 год)  памфлет Жюльена Бенда «La Trahison des clercs» («Предательство интеллектуалов») с обильными иллюстрациями этой фактуры [Примечание 2014 года: ссылаться на Ж. Бенда в 1998 году было с моей стороны несколько бесьактным пижонством, поскольку этой книги не было на русском языке, но теперь русский перевод есть] . Главная идея Жюльена Бенда в том, чтто интеллектуалы вопреки уставу своего ордена предались политическим страстям. Национализм оказывается их главной политической страстью, потому что стремление к культурному партикуляризму это их raison de’etre.

Хотя удельный вес конфликта между салонами (нации это суперсалоны) в постиндустриальном или информационном обществе возрастает, все же это, разумеется, не единственный конфликт в обществе, и интеллигенция, стало быть, вовсе не единственный активный агент конфликта. Но она ухитряется принять шумное участие в тех конфликтах, которые имеют иную, независимую от нее самой, природу. И это объясняется даже не ее оппортунистическим стремлением лезть не в свое дело. Ее участие в любых конфликтах на самом деле функционально неизбежно, поскольку обязательная часть любого конфликта – это враждебная пропаганда. Прежде чем стать войной, конфликт идет, что называется, на словах и это – работа интеллигенции.

Интеллигенция обеспечивает не только семиотическую, но и психологическую часть конфликта. И здесь оказывается, что ее культура вполне адекватна той задаче, которая выпадает на ее долю. Дело в том, что для интеллигентской среды очень характерно повышенная нервная интенсивность рессентимента. Рессентимент, или, проще говоря, ревнивое отношение людей ко всему, что делают другие, что происходит с другими, осоенно к успеху других – неизбежный эмоциональный фон там, где во главу угла ставится реализация личности, самореализация, а главным методом самореализации оказывается словесное оформление личности, ее речевое поведение, я бы сказал даже ее речевая политика (speech policy). Она-то и отличается перенапряженностью+ для нее характерны грубые выпады, унизительные замечания, разоблачения и даже клевета. Нетрудно сообразить, что все это мы и называем нагнетением напряженности.

Тщеславие, заметил Макс Вебер, вообще в природе людей, а в академической среде это просто профессиональная болезнь. А в артистической тем более. К сожалению это правда. Даже на уровне межгосударственных отношений так называемые личные амбиции нередко играли роковую роль. Ну а гражданские конфликты почти всегда обостряются именно из-за этого.

Было бы соблазнительно подозревать, что все интеллигенты попросту непорядочные люди. На самом деле этого не может быть. Целый социальный класс, так же как и любая этническая группа, не может быть порядочным или непорядочным. Интеллигенты скорее всего просто жертвы своей функции и тех ресурсов, которыми им приходится мани пулировать в ходе самопрезентации и разрешения конфликта друг с другом.

Комплекс правоты – важнейший побудительный стимул интеллигента. А под правотой в конечном счете понимается моральная правота. В подобных ситуациях проверка правоты логикой или опытом неуместна, ибо она может привести к окончательному выяснению, кто же все-таки прав. А именно этого и не требуется. Потому что в этом случае не будет оснований для конфликта. Между прочим, горделивая заповедь националистов прямо сообщает нам о полном отсутствии интереса с их стороны к объективным критериям правоты. «Это моя страна и неважно, права она или не права» (right or wrong – my country) – так любят говорить националисты. Для националиста нация, а точнее его нация представляет собой безусловную конечную моральную ценность.

Поэтому всякое культурное самоутверждение сопровождается неизбежным морализированием. Противник всегда оказывается аморальным. Для понимания этой ситуации полезно вспомнить о типологии этики, предложенной в свое время Максом Вебером. Вебер говорил об этике убеждений (Gesinnungsethik) и этике ответственности

(Verantwortungsethik).

Этика ответственности предполагает, что агент, скажем, политического процесса подсчитывает, так сказать, себестоимость своего поведения и принимает рациональные решения на основе этой калькуляции.

Этика убеждений не считается ни с чем, кроме предполагаемой необходимости стоять на своем. Она ведет к религиозным войнам. Или националистическим, коль скоро они представляют собой секулярный вариант религиозных. Тенденция к этике убеждений – имманентное свойство интеллигентской общины. Многочисленные биографические примеры трусливой беспринципности и коллаборационизма интеллигентов не должны затемнять сути дела.

[Примечание 2014 года: В отличие от ссылки на Ж.Бенда это не чисто пижонская ссылка; идеи Вебера тогда в России почти не были известны, и мне искренне хотелось помочь публике, снабдив ее инструментальным умственным ресурсом, но такое впечатление, что это были пустые хлопоты – российский морализаторский дискурс остается таким же как полтора века назад, хотя пара других идей Вебера широко циркулируют в общественном разговоре; впрочем, и они, кажется, стали мертвыми клише, так и не повлияв на российское умозрение]

Здесь, пожалуй, надо вспомнить о том, что община, о которой мы говорим, делится на гуманитарную и научную иинтеллигенцию. Культура научной общины, вообще-то говоря, совершенно иная. Больше того, уже почти два столетия идет постоянная борьба между ними за влияние. И гуманитарная культура с ее апологией интуитивизма, иррационализма, эстетизма пока, кажется, преобладает. Даже ученые мужи par excellence забывают логику и эмпиризм, когда выходят из своих лабораторий и научных кабинетов и направляются на интеллигентские вечеринки. Предлогом для этого служит мнение, что упрощенно-схематизированный мир науки не покрывает всей полноты жизни. Не будем вдаваться в бездонную глубину этой темы. Сейчас важно только напомнить, что культура совокупной интеллигенции  -- это так называемая «гуманитарная культура».

Культура, которую мы соогласно некоторой традиции назвали «гуманитарной», -- благоприятная среда для нагнетения напряженности. Может быть, роль интеллигенции этим и ограничивается? Может быть, интеллигенция просто самозабвенна и инфантильно-безответственна, но не более того? Играет с огнем, не понимая толком, с чем играет?

К сожалению, дело обстоит несколько хуже. Терроризм и эстетизация войны как образа жизни обязаны своим существованием интеллиогенции.

Разумеется, нет оснований разделять вульгарное полицейское представление, будто каждый студент – бомбист. Но история терроризма от Нечаева до Басаева наглядна и впечатляет. Впрочем, интеллигентское происхождение терроризма никто вроде бы и не оспаривает. Не будем повторять всем известное, а просто сошлемся на такой авторитетный анализ как «L’homme revolté» Альбера Камю.

Обыденно-правовое сознание делает различие между подпольным терроризмом и военными действиями: война законна, а терроризм нет. Сами террористы не любят, когда им указывают на эту разницу. Их взгляд – отнюдь не полный вздор. Но оставим юридический аспект этой проблемы экспертам ООН и воюющих сторон. И допустим на этот раз, что открытая полевая война и террористический акт – это в самом деле разные вещи. Тогда мы должны вспомнить и об интеллигентской традиции пацифизма.

В принципе пацифизм был заложен в самую суть христианства и современный пацифизм возрождает эту традицию, отталкиваясь от опыта современных войн. Можно считать, что он восходит к Толстому (Крымская война) или к Стивену Крейну (гражданская война в Америке). Первой сознательно-программной пацифистской была, вероятно, Берта фон Зуттнер, а как широкое программное движение пацифизм оформился после Первой мировой войны. Жюльен Бенда, на которого мы уже ссылались, говорил, что интеллектуалам понадобилась война, длившаяся 50 месяцев и унесшая миллионы жизней, чтобы они спохватились. Действительно, война 1914-1918 годов далеко превзошла все то, что убогое воображение гуманитарной интеллигенции могло себе представить. Но даже еще в самый разгар войны у интеллигенции хватало духа писать, например, про войну такое: «Война – одна их благородных, хотя и ужасных форм борьбы ... Во имя жизни ведется война и служит она полноте жизни. Вы, пацифисты-гуманисты, восстающие против войны и призывающие к вечному миру, вы не верите в высший смысл человеческой жизни, не верите в вечную жизнь ...». И так далее в этом роде.

Так писал Бердяев. Так писали и многие его современники во Франции, Германии и Англии. И они не были белыми воронами в своем общественном классе. Они выражали настроения интеллектуалов. Теперь такая риторика стала на кокое-то время достоянием мусульманских шахидов. Ни один добрый христианин сегодня такое не напишет. Но призывать власти к насилию над несогласными вроде бы светские интеллектуалы вполне готовы. Например: «Если президент Ельцын и все исполнительные и судебные власти не поведут себя на самом деле очень жестко и быстро, на них ляжет политическая ответственность. Пора научиться действовать.... Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать?». Таков образ мышления еще одной «группы товарищей» из высших слоев российской интеллигенции накануне обстрела Белого дома в 1993 году...

У интеллигентского сознания вовсе нет иммунитета к синдрому поножовщины . Особенно когда стрелять и подставлять себя под пули предстоит не им самим, а кому-то другому.

Каддафи, Мубарак, Асад, Янукович и Арабская весна

Архив еженедельника «Новое время» (2001-2007) чья-та рука устранила из сети. Кому это мешало? Неужели не найдутся библиофилы-энтузиасты для того, чтобы его восстановить, хотя бы частично? Чем только сетевики ни пробавляются, стараясь привлечь к себе внимание. Занялись бы делом.

А теперь к делу.

Такое впечатление, что приходится теперь сожалеть об устранении от власти дома Каддафи и дома Мубарака. В России, насколько я себе представляю, вообще никто не сомневается, что их надо было беречь, а не ликвидировать. Западная общественность тоже склоняется к этому, хотя, может быть не так единодушно и решительно. На Западе только дипломаты и политики, ответственные за принятие решений, упрямо настаивают, что это было «победой демократии». То же относится и дому Саддама Хуссейна, хотя и с некоторыми оговорками. Более смелые еретики готовы распространить это и на Януковича. Кажется, сейчас никто не хочет, чтобы Башара Асада постигла та же судьба что и низвергнутых ближневосточных потентатов.

С этим невозможно не согласиться. Вопрос только в том, как эту позицию аргументировать. Простой довод гласит: любой порядок лучше хаоса. Я не думаю, что это достаточный довод. Хаос может быть лучше порядка, поскольку чреват порядком, тогда как порядок чреват хаосом. Нельзя сказать: плохой порядок (мир) лучше доброго хаоса (войны). Возникавшая на Ближнем востоке монократическая и квазимонархическая государственность, возможно, не была тупиковой и могла развиваться по той же траектории, что и Западная, то есть в сторону конституционной демократии. Но «арабская весна» этот процесс прервала, и все начинается теперь сначала. Я обсуждал эту идею (с некоторым скептицизмом) в журнале «Неприкосновенный запас» (№ 3, 2011), а еще раньше (с некоторым оптимизмом) в заметке для еженедельника «Новое время» 10 лет назад, которую теперь и воспроизвожу. От нее будет в самый раз перейти к эссе «Геополитическая динамика: Ближний восток», опубликованную в этом блоге

Александр Кустарев

УКРОЩЕНИЕ  КАДДАФИ

 
           Ливия прощена и возвращается в Cистему. Каддафи объявил, что ликвидирует всю свою программу по созданию оружия массового уничтожения и безоговорочно подчиняется всем инспекциям. Сразу за этим последовали положительные сигналы из Вашингтона и Лондона. Шаг Каддафи был назван мудрым, а сам он – ответственным государственным мужем.  Несмотря на бурное прошлое Каддафи и его репутацию непредсказуемости, капитуляция Ливии расценивается как неподдельная.  Не замедлили последовать и триумфальные объяснения происшедшего. Дескать, американская стратегия в отношении Ирака себя полностью оправдала. Судьба Саддама так напугала остальных, что они теперь один за другим будут сдаваться.  Признаки этого проявляют Сирия и Иран. Значит – воевали не зря.

Воевали не зря. Это правда, но не вся правда, совсем не вся. Связь укрощения Каддафи с укрощением Саддама несомненно была, но считать, что операция в Ираке была единственным или даже решающим фактором капитуляции Каддафи было бы неосторожно. Такая трактовка событий сильно обедняет содержательную сторону происшедшего. На самом деле путь Ливии обратно в Систему начался существенно раньше, а его завершающая фаза длилась ни много ни мало 9 месяцев, как теперь сообщают сами Лондон и Вашингтон. Операция «Саддам» и операция «Каддафи» проходили параллельно. Можно думать, что ход одной повлиял на ход другой, но это вовсе не обязательно. Есть не меньше оснований думать, что операция «Каддафи» развивалась совершенно самостоятельно и уже в начале её завершающего этапа, если не раньше, её исход был предрешён.

Американцы больше склонны к триумфализму, но англичане держатся более осторожно или по крайней мере считают нужным делать вид, что не только в американской силе дело. Это было заметно и официальном заявлении Тони Блэра, которому теперь приписывают (не совсем без основании) главную роль в этой успешной дипломатической сделке. Слова Блэра: «Это укрепляет безопасность в регионе и показывает, что проблема распространения вооружений может быть решена в ходе дискуссий и полюбовно в ходе взаимных обхаживаний (engagements)». Блэр явно разделяет две операции как альтернативные.

Противостояние Ливии Системе и в первую очередь её главному штабу в лице Вашингтона не объясняется только тем, что происходит на международной арене. Имеет значение и то, что за 34 года произошло в самой Ливии.

Придя к власти после свержения прозападного монархического режима, Каддафи начал в стране настоящий революционный процесс. Была проведена широкая исламизация повседневной жизни, хотя она на самом деле была гораздо более поверхностной, чем можно было подумать, судя по ливийской пропаганде и сенсационалистской западной прессе. Шариат, например, остался периферийным элементом ливийского общества.

Много разговоров было и об арабском национализме с упором на арабское единство. Но это было связано с претензиями Каддафи на всеарабское лидерство. Когда-то его кумиром был Насер, и он видел себя как наследника египетского президента. Но не он один претендовал на это, и его претензии, как и следовало ожидать, не нашли поддержки нигде в арабском мире.

Это было связано отчасти с ничтожностью самой Ливии как государства, а отчасти и с особым характером революционизма Каддафи. Для секулярного арабского антиимпериализма (от баасизма до самого Насера) Каддафи был слишком религиозно окрашен. А для настоящего политического ислама он был слишком светским.

Свою социальную утопию Каддафи изложил в «Зелёной книге», символически апеллирующей к исламу как универсальной философии и к природоохранительной («зелёной») идеологии, якобы органичной Третьему миру. Но её сердцевиной был проект социализма с сильным популистски-анархическим оттенком, что было отголоском европейской революционной философии. Можно сказать, пожалуй, что и в исламе Каддафи интересовал прежде всего «социалистический» элемент. Провозглашалась «джамахирия», что означало приблизительно в европейских терминах «народное социалистическое государство масс». Не обошлось без китайского влияния. Скорее всего оттуда Каддафи почерпнул идею «опоры на собственные силы», призвав в 1977 году всех ливийцев выращивать кур, например.

Хотя на Западе всё это воспринималось как исламский фундаментализм, в самом мусульманском мире это выглядело скорее как еретическое учение. Каддафи помимо всего прочего присвоил себе авторитет религиозного учителя, и улемам это никак не могло понравиться. По их мнению Каддафи поставил «Зелёную книгу» на место шариата и отказался подчиняться профетической традиции ислама. Особенно яростными врагами Каддафи стали главные силы политического ислама вроде «Мусульманского братства» и «Исламской организации освобождения».

Поразительным образом Каддафи больше чем кто-либо в исламском мире может рассматриваться как аналог европейскому персонажу «революционера». Очевидно поэтому он оказался в самом исламском мире в изоляции и стал форсировать всемирно-революционную сторону своей философии. Это означало экспорт революции, а на деле обернулось простым терроризмом и пособничеством терроризму. Сперва Каддафи устранял своих оппонентов, живших в эмиграции. В 1980 году  секретарь ливийского «народного бюро» в Лондоне (фактически посол) Муса Куса в интервью газете «Таймс» объявил о начале кампании по устранению оппонентов Каддафи. Сразу же были убиты два ливийских диссидента в Британии, а потом прошла волна аналогичных убийств по всей Европе. Потом перешли со своих на чужих. В 1984 году из окна ливийского посольства в Лондоне была застрелена Ивонн Флетчер (патрульный полицейский). В 1985 году был захвачен итальянский лайнер «Акиле Лауро» (группа Абу Нидала, под покровительством Ливии). В 1986 году произошёл взрыв в дискотеке в Западном Берлине, посещаемой американцами. В 1988 году был взорван в воздухе пассажирский лайнер над шотландской деревней Локерби. В 1989 году французский авиалайнер взорвался в воздушном пространстве над Нигером. Везде приложила руку Ливия. Известно, что Ливия давала деньги и ирландским террористам ИРА.

В «ось зла», куда были включены помимо Ирака ещё Иран и Северная Корея, Ливия не попала, потому что сама эта формула родилась, когда террористическая активность Ливии уже практически прекратилась. Но в менее официальной формуле «оси зла» Ливия фигурирует вместе с Сирией и Кубой. Этой формулой в последнее время пользовался заместитель госсекретаря Болтон. Рейган называл Каддафи «бешеным псом». Но так или иначе, поход на Ливию не планировался. разговоры о том, что Каддафи может готовить арсенал оружия массового уничтожения, прекратились ещё в начале 90-х годов. Было очевидно, что подобные программы Ливия не в состоянии обеспечить собственной экспертизой. Но причастность Ливии к международному терроризму была очевидной, прокламировалась самой Ливией и вызвала реакцию. Американцы ещё при Рейгане неудачно бомбили Ливию, пытаясь убить самого Каддафи. А параллельно против Ливии были введены экономические санкции, имевшие, как считают специалисты, «разрушительный» эффект. Кроме «всенародного птицеводства» и розничной контрабанды Ливия ничего этому не могла противопоставить. Её нефтяное хозяйство в условиях санкций деградировало, а без него денег на революцию вовсе не было.

И Каддафи отступил. Отступил на обоих фронтах – международном и внутреннем. Отступление на международном фронте завершилось во вторник 16 декабря 2003 года. В этот день в одном из главных джентльменских клубов на Пэлл-Мэлл, «Клубе путешественников» (Travellers Club) состоялось шестичасовое совещание. В нём приняли участие 7 человек – четверо с британской стороны и трое с ливийской. Ливийскую делегацию возглавлял ( что символически очень важно) тот cамый Муса Куса, который 23 года назад выступил в роли герольда терроризма, а теперь возглавляет ливийскую разведку. На этом совещании был окончательно согласован текст заявления, с которым потом выступил Каддафи. В четверг 18 декабря Тони Блэр имел с ним 30-минутный телефонный разговор и этим была поставлена точка.

Но «взаимные обхаживания» начались уже два года назад сразу после 11 сентября. Теперь стало известно, что Ливия давала информацию американской и английской разведке о Аль Каиде.

Дипломатические отношения Лондона с Триполи были восстановлены в 1999 году. В августе 2002 года зам министра иностранных дел Майк О’Брайен посетил Каддафи и уже тогда британский МИД понял, что полковник готов к отступлению. Тогда же Ливия сообщила об аресте подозреваемых в сотрудничестве с Аль Каидой радикальных исламистов и бывших борцов в Афганистане. В январе 2003 года Каддафи стал прощупывать почву и дал понять Лондону, что хочет поговорить насчёт своего разоружения. Затем последовало согласие Ливии заплатить компенсацию жертвам теракта над Локерби.

Так шёл процесс на мировой арене. Он был вполне подковёрным, но в решающие моменты выходил на поверхность и широко освещался. Совсем не освещались вполне открытые процессы в самой Ливии. Одновременно с согласием заплатить компенсацию жертвам Локерби, Каддафи сделал важные декларации, обращаясь к «джамахирии». Он говорил о том, что Ливии нужны фундаментальные реформы с тем чтобы приумножить «народный капитал». Он призвал к перестройке общественного сектора. Каддафи добавил, что эта система не удалась, так же как она не удалась в Советском Союзе.

Он подчеркнул, что общественному сектору нужны преданные и квалифицированные кадры, и этого не удалось обеспечить. В экономике, продолжал он, нет места сентиментам и благодушию. Конечно, нужно избежать эксплуатации. Если это будет капитализм, то он должен быть «народным». И нефть должна остаться собственностью общества, но управляться должна «негосударственными компаниями» (non-state owned companies). Этими компаниями могут руководить иностранные эксперты. Банки должны перейти из государственной в общественную собственность. И так далее в этом духе. Всё это были не пустые слова. С января 2003 года в Ливии приватизировано 360 важных предприятий.

Считать всё это простой пропагандой и маскировкой невозможно. Более правдоподобно предположить, что ливийская революция завершает теперь полный цикл и кончает тем же самым, чем кончают все настоящие революции. Реформирование экономики и институциональной структуры, как бы через пень колоду они не шли, указывают на перерождение Ливии. Оливер Майлз, бывший британский посол в Ливии ещё летом писал, что «за последние восемь лет в Ливии произошли колоссальные перемены. Американцы вот уже 20 лет не знают ничего о том, что происходит в Ливии».

Можно думать, что эти перемены труднее было заметить извне по причине долгой несменяемости руководства, но с другой стороны именно неизменность руководства и сопутствующая этому стабильность были благоприятны для того, чтобы постреволюционный цикл благополучно пришёл к своему логичному концу.

Разумеется, его ускорило давление Соединённых Штатов и вообще Запада. Невозможно отрицать и то, что операция в Ираке произвела на Каддафи впечатление. К этому можно было бы добавить опасения Каддафи по поводу стабильности собственного режима. Говорят, он болен (рак) и очень хотел бы оставить руководство ливийским обществом в руках своего сына Саида аль-Ислама. Но Саид непопулярен в армии, а из-за рубежа его подсиживает принц Идрис (наследник свергнутой династии). Его может посадить на престол армия, поощряемая Западом (классическая реставрация вроде английской после Кромвеля), особенно в случае если подымут голову исламские экстремисты в стране и возникнет расстановка сил, напоминающая алжирскую.

Но без внутренне логичной трансформации самого ливийского истеблишмента эти факторы могли иметь и обратный эффект. Укрощение Каддафи – сложный процесс с несколькими компонентами, и ни один из них нельзя игнорировать.

Возвращение Ливии в Систему – хорошая новость. До некоторой степени она реабилитирует метод терпения и дипломатического обхаживания, давший было осечку с Ираком. Очень важно и то, что разрушается единый фронт силового давления на Запад со стороны застрявших на пол-пути к модернизации исламских стран.  

Но тут есть и одна опасность. Капитуляция (Ливия) или ликвидация (Ирак) агрессивных антизападных режимов ведёт к отделению сопротивления от государств. Международный терроризм окончательно «отвязывается». Конечно, некоторые арабские государства его в разной мере поощряли. Но коль скоро они его контролировали, то могли и сдерживать. Как это уже начали делать Ливия и вроде бы Сирия. Каково бы именно ни было их влияние на террористически-экстремистские группы, очень скоро, похоже это будет  пройденный этап. Будет ли это сопровождаться спадом террористической активности или, наоборот, усилением? На этот счёт существует волнующая неясность.

Пьер Буль Игры ума

"Как выглядеть интеллектуалом"? Недавно я обнаружил, что на пакет моих эссе на тему "интеллигенция" заметное число посетителей попадают через эту формулу. Это меня сильно обескуражило и напомнило мне об одном из моих любимых образцов беллетристики -- романе Пьера Буля "Игры ума". Если вам любопытно знать почему, читайте внимательно следующую публикацию

Я воспроизвожу свой старый book essay) о романе Пьера Буля «Игры ума» (Les Jeux de l’ésprit). Пьер Буль, известный всем благодаря экранизированным романам «Планета обезьян» и «Мост через реку Квай», написал еще десятка два романов и исторических очерков, не таких ярких, может быть, но не менее глубокомысленных. Он, кажется, последний в традиции, идущей от французского литературного классицизма через Вольтера к Анатолю Франсу и Андру Жиду (с оговорками). Его интеллектуальный стиль – парадоксальная комбинация рационализма со скептическим отношением к науке, и мизантропии с гуманизмом.

Роман «Игры ума» был опубликован в 1971 году, я его прочел около 1990 года и тогда он привел меня в полный восторг. Легко сознаюсь, что мой собственный скептицизм по поводу меритократического проекта в большой мере объясняется впечатлением от романа Пьера Буля. Реплику на него я написал для журнала «22» (Тель Авив), где тогда подвизался под покровительством семьи Воронель и Р.Нудельмана. К сожалению, не помню сейчас точно, в каком номере журнала этот маленький эссей был помещен под именем «А.Пташкин». Сейчас я воспроизвожу его по машинописной рукописи, местами сильно его переделав. Это оказалось необходимо через 20 лет, потому что в первоначальном варианте были досадные глупости, и их надо было устранить.

Итак.
Наука и власть

В романе Пьера Буля «Игры ума» рассказана следующая поучительная история. В один прекрасный день становится ясна беспомощность политических элит и правительств. Беспорядок в мире достигает возмутительного уровня, а большинство человечества безнадежно увязает в мизерабельном состоянии.

Научная элита предлагает все взять в свои руки, и политики, изнуренные своей неэффективной возней, подумав, соглашаются.
Всемирное правительство создано, и все быстро становится на свои места. Решены проблемы перенаселения, очищена среда обитания, покончено с нищетой. Дела человечества устроены, но, как говорил писатель О. Генри: поначалу казалось, что дельце выгодное, но погодите, дайте рассказать до конца.
После некоторой релаксации начинаются проблемы. Становятся все чаще несчастные случаи. Автомобили врезаются друг в друга, самолеты садятся мимо посадочной полосы и так далее. Смертность угрожающе нарастает.
Одновременно ученых начинает заботить еще одна проблема, казалось бы второстепенная, но очень для них неприятная: народ не проявляет никакого интереса к науке.
Ученым несколько обидно. Ведь наука – такое захватывающее занятие! Ученые вовсе не были элитистами, хотевшими припрятать науку как тайное знание исключительно для своей касты. Они хотели поделиться своим бесценным достоянием со всеми. Но тут-то и обнаружилось, что наука интересует людей меньше всего.
Итак, надо было решать две проблемы. Во-первых, растолковать согражданам радости и увеселения науки. Во-вторых, понять, почему люди мрут как мухи  без всякой видимой причины – просто, так сказать, на бегу, в результате необъяснимой случайности.
Чтобы решить первую проблему, стали читать населению хорошо продуманные популярные лекции. Результат не замедлил последовать, но несколько озадачил ученых.
Ведущий астрофизик доступно изложил публике свою новейшую концепцию происхождения космоса, галактик и звезд. Публика была в страшном возбуждении, и на астрофизика посыпались вопросы. На разные лады народ спрашивал, можно ли будет с помощью этой теории усовершенствовать гороскопы.
Крупнейший математик разъяснил аудитории самые последние достижения теории вероятности. Воодушевленные слушатели и его тоже забросали вопросами.. Они хотели знать, можно ли будет теперь рассчитать надежную стратегию в рулетке.
Физики, математики, биологи и психологи, грамотно управлявшие миром, призадумались.
Между тем психологам удалось установить, почему стало так много несчастных случаев. Обнаружилось, что они как правило результат в лучшем случае небрежного отношения к жизни, а в худшем случае – самоубийства. И самоубийства становились все чаще.
Постепенно обнаружилась и причина самоубийств – скука. Мир благоустроился, но стал скучен. Людям стало скучно жить.
Стали думать, что делать. Главный авторитет отошел к психологам. И психологи придумали следующее. Были организованы соревнование по борьбе без правил. Это был все тот же «кэтч», но с одним нововведением: борьба шла до смертельного исхода – как в сражениях гладиаторов в древнем Риме. В обстановке, благоприятной для самоубийств, готовых принять участие в таких соревнованиях нашлось достаточно. А наблюдать такие соревнования оказались рады все. Были построены огромные стадионы, проводились непрерывные чемпионаты мира и, разумеется, все это транслировалось по телевидению.
Успех. Кривая самоубийств пошла вниз. Но не на долго. Упадок моральных сил человечества не удалось радикально остановить.
Тогда был предложен усиленный вариант того же лекарства. Даже несколько. Принцип был тот же самый: схватка на смерть, но в разных экстравагантных условиях. Например, под водой в аквалангах, или в воздухе, или в лесу и так далее.
Колористическое обогащение зрелища помогло. Но опять не на долго. Тогда схватки были превращены в групповые. Постепенно перешли к схваткам и с применением оружия, все более изощренного. Стали планировать схватки на несколько дней, на месяц ...
Нетрудно догадаться, в каком направлении все пошло. Военные операции, транслируемые во всех деталях по телевидению, вытеснили в качестве развлечения все остальное.
Ученые наблюдали за этими играми вместе со всеми, но участия в них не принимали. Среди них даже нашлись еретики, сомневавшиеся , что лекарство от массовых самоубийств найдено корректное. Но после некоторых колебаний и они присоединились к авторитетному мнению большинства.
Заключительный аккорд выглядит примерно так: всеобщее побоище с применением ядщерного, химического и бактериологического оружия. Гибнет к чертовой матери все. И все с увлечением наблюдают собственную гибель.
Остроумная парабола. По духу вполне консервативная, выражающая самую сильную, как мне кажется, сторону консерватизма – скептицизм. Поучающая нас еще раз, что осуществление идеала в виде полного порядка на земле ведет к исчезновению жизни. [похожая парабола есть у Борхеса в рассказе, который, кажется, называется «Город бессмертия»]. В самом деле, выбор между индивидуальным и коллективным самоубийством – небогатый выбор.
Не надо, конечно, заходить слишком далеко и объявить ненужными какие бы то ни было улучшения земной юдоли вообще.
В то же время, не надо думать, что ситуация, возникшая в результате успешной работы сциентистского правительства, невозможна. Провидение, конечно, ведет прогресс вдоль экспоненты, и у нее есть асимптота. Мы не знаем, правда, как далеко от асимптоты мы располагаемся теперь, но она где-то там есть.
Ее существование как будто гарантирует нам в конечном счете безопасность. С другой стороны можно предположить, что дело с этим миром обстоит сложнее и парадоксальнее, а именно, асимптоту можно пересечь, как ни безграмотно может показаться это предположение кандидатам физ-мат наук. В реальной жизни люди сплошь и лядом переходят положенные им пределы.
Но тут-то и зарыта собака. Игнорировать асимптоту значит нарушить закон природы. И это нарушение наказуется. Что собственно наука и предсказывает, утверждая, что пересечение асимптоты – абсурд. Об этом и напоминает нам фантазия Пьера Буля.
В основе книги лежит логическая схема. Ее можно презентировать по разному. Например, в виде концепта, то есть эссе на 5-7 страниц, чего такой мастер был Борхес, или в виде стихотворения, или даже афоризма. Романы для этого писать не обязательно да и, пожалуй, нежелательно. Словесная избыточность, как пересечение асимптоты, не остается безнаказанной.
Как лингвистический материал роман Пьера Буля совершенно неинтересен. Язык его примитивен, и никаких семантических игр в нем нет. У него нет стиля, попросту говоря. Характерология и межперсональные коллизии скудны почти до полного отсутствия. В общем они сводятся к подсказкам сценаристу и режиссеру на случай, если кто-то захочет превратить роман в кинопродукцию. Очень многие романы теперь таковы. Развитие видео-техники сильно повлияло на литературную технику не только эстетически, но и просто через коммерческий соблазн.
Но есть и другие соображения в пользу романа как реализации концепта, тоже коммерческие, но и дидактические.
Дело в том, что маломерный словесный продукт, а тем более микропродукт – не товар, на нем много не заработаешь. Чтобы зарабатывать на коротких рассказах, эссеях, стихотворениях и афоризмах, их нужно печь как пирожки – гроссами. Качество концептов на таком конвейере поддержать не удается, даже с учетом низкой требовательности потребителя. Массовый читатель, конечно, проглотит любую околесицу и тривию знаменитости, но знаменитым нужно еще сначала стать. А записные остряки-афористы, профессиональные версификаторы и колумнисты обречены на посредственность. Как бы они ни были адекватны профессионально по критериям редакторов, их продукт – жвачка.
Нет, много хороших концептов не придумаешь. И чтобы заработать на них, нужно придавать им такой товарный вид, который превращает концепт в вещь. Эта вещь – книга, роман, пусть короткий, но ощутимых размеров. Все романы Буля кстати – короткие.
К счастью, коммерческая эффективность в данном случае совпадают с дидактической эффективностью. Малые и микроформы легко теряются, если, как я уже говорил, производитель не напоминает о себе рынку каждые пять минут и какие-то издатели его не пиарят, а вот роман-книга живет долго и хорошо видна. Чтобы муху заметили, из нее надо делать слона. Пьер Булль был мастером этого дела. «Игры ума» -- один из самых лучших его слонов -- слонят.