Украинский кризис

В разгар Украинского кризиса интересно вспомнить, как распадался СССР. Почти все советские республики затем обнаружили тенденцию к дальнейшему демонитажу. Теперь очередь Украины, которая на самом деле была с самого начала самым хрупким геополитическим образованием. Есть немало оснований думать, что с течением времени эта тенденция обнаружится и у России. Не исключено, что это провиденциально и создает парадоксальным образом условия для последующей реинтеграции постсоветского пространства в новом составе. Мне сейчас некогда развивать эту идею подробно, но кое-что в этой связи я уже нащупывал в сравнителшьно недавней статье, которую тут теперь и воспроизвожу

Александр Кустарёв
СССР: дальнейшая дезинтеграция или реинтеграция?

Первоначальная публикация Pro et Contra, том 15, №5, сентябрь-октябрь 2011

Демонтаж геополитического конгломерата, известного под названием «СССР», не есть продукт исключительно собственной истории этого субглобального образования — он должен быть осмыслен как эпизод долговременной эволюции глобального геополитического поля, как промежуточный результат взаимодействия нескольких параллельных процессов, каждый из которых обладает собственными содержанием и логикой. Вот эти процессы:

·          организационная консолидация популяций;

·          распад империй;

·          разукрупнение территориальных (государственных) общностей;

·          их интеграция-реинтеграция.

Консолидация

Так называемые «современные государства», возникавшие начиная с XVII века на базе прежних политических образований и протогосударств или в результате отделения от них, территориально совпадали с более или менее консолидированными «этносами». Эта цепь прецедентов в конце концов превратилась в норму, и сейчас множество этнических общностей, не имеющих собственной государственности, рассматриваются как потенциальные государства. СССР состоял из пятнадцати республик, каждая из которых имела формальную, хотя и в разной степени убедительную, а в некоторых случаях очень недавнюю и весьма форсированную этнонациональную идентификацию с готовым аппаратом управления и с номинальным правом на выход из СССР. Имея в виду историческую тенденцию, никогда нельзя было исключить возможность, что рано или поздно они станут суверенными государствами.

В Советском Союзе знали, что его этническая разнородность чревата распадом страны. Ведь до этого по этническим границам уже распались Австро-Венгрия и предшественница СССР — Петербургская монархия. Тем более, что сам Кремль проповедовал государственный суверенитет «народов». Поэтому. «многонациональность» была, пожалуй, главной заботой московского руководства и самой популярной и разработанной темой советской административно-государственной философии. Вместо все более настойчивой русификации, практиковавшейся «старым режимом», «новый режим» пытался проводить весьма изощренную национальную (этническую) политику. Позаимствовав у австромарксистов и у Михаила Драгоманова идею культурной автономии, он поощрял у многочисленных народов СССР так называемое «национальное самосознание» и одновременно пытался построить единую «советскую нацию». Такая двойственная стратегия на самом деле была трудно осуществима, и, как считала Хелен Каррер д’Анкосс, первую задачу-худо бедно осуществить удалось, а вторую — нет [1] [i] Проект предполагал, что модернизация устранит партикулярную этническую рефлексию, а получилось наоборот [ii].

Но даже если считать, что формирование советской нации (нации «нового типа», как ее называли кремлевские теоретики) не было совсем безрезультатным, между началом перестройки и роспуском СССР достигнутое было почти одномоментно утрачено. Этот быстротечный процесс реконструирует Марк Бейссинджер. Он предлагает сценарий распада СССР, не сводящийся к традиционному чисто каузальному объяснению, что позволяет примирить представления об этом событии как закономерном и вместе с тем как совсем не обязательном. Если все нации в равной мере есть продукт воображения, то какие именно из этих «фантазмов» кристаллизуются институционально? Считается, что победа достается тем проектам, которые лучше или основательнее других, хотя пока какой-то из них не победил, невозможно доказать, что он лучше и основательнее, чем остальные. Победу в «конкурсе» на самом деле одерживают (или присваивают себе) те, кто «контролирует работу воображения», а «в этом соревновании за контроль над воображениями» наступает критический момент, когда лояльности, лежащие в основе конкурирующих претензий на «статус нации» (nationhood), подвергаются «открытому испытанию». Москва утратила контроль над «националистическим воображением» по ходу своего рода «приливной волны», («tide» — таков термин Бейссинджера, предлагаемый ad hoc) когда некие участники быстрой череды событий обозначили себя как «националистов» [iii]. Если бы не эта приливная волна национализма, возможно, роспуска СССР удалось бы избежать. Как во время Французской революции или гражданской войны Севера и Юга в США нации «реализовались» из конкретных событий по ходу, как выражается Бейссинджер, «уплотнения» (thickening) истории, и это оказалось необратимым [iv].

Национализм в СССР, как заметила Каррер д’Анкосс, сводился к нацеленности на «привилегии и преимущества» [v]. Такая нацеленность была, как правило, чисто рефлексивной, а не артикулированной. Напрямик ее артикулировать было невозможно. В бессословном модерном обществе вслух привилегий не требуют. Вслух требуют соблюдения прав и недопущения дискриминации по национальному признаку, а этого требовать в советском обществе было бессмысленно, потому что все права были уже провозглашены и даже в самом деле соблюдались. Но именно поэтому если чего этнические группы и могли добиваться (не словом, так делом), так это именно преимуществ и привилегий. За права же приходится бороться там, где их нет. 

Энергия этнического самосознания, таким образом, была направлена на равноправное участие в конкуренции за должностные привилегии и пребенды, а не на корпоративную автономию. Сецессионизм как организованное влиятельное движение (даже подпольное) и как влиятельное общественное настроение в СССР отсутствовал [vi]. Может быть, лишь потому, что никто не верил в реальность отделения, но, возможно, и по той причине, что народ не видел в этом никакой особой надобности. Исследователям, пожалуй, есть смысл это проверить, хотя трудно будет найти надежную методику такой проверки; боюсь, это теперь навсегда останется неизвестно.

Разумеется, ныне элитам новых государств задним числом приходится, имитируя классических сецессионистов прошлого, изображать свою независимость как результат долгой героической борьбы с Москвой, принуждавшей их оставаться в составе СССР репрессивными методами. Репрессии, конечно, были. Москва сама (особенно в 1930-е годы) объясняла их необходимостью подавлять «национализм». Но их целью было не пресечение мифического сецессионизма, а оперативная корректировка соотношения сил между этническими кликами в руководстве; соотношение сил было тщательно рассчитано, но всегда было неустойчиво из-за неизбежной конкуренции и клановой патронажно-клиентальной коррупции.

Конечно, в короткий промежуток времени между началом перестройки и оформлением роспуска СССР статусно-конкурентный национализм на «приливной волне» (в терминах Бейссинджера) быстро конвертировался в сецессионизм. Но трудно сказать, сколько времени ему понадобилось бы, чтобы стать влиятельной силой: затяжная история сепаратизма в Квебеке, Шотландии, Каталонии дает на этот счет кое-какие указания.

Однако республиканскому сецессионизму времени совсем не понадобилось, поскольку на путь сецессионизма стала... сама Россия.

Ситуативно карту «независимой России» разыграл Борис Ельцин, выступивший в роли российского президента, против Михаила Горбачёва, только что ставшего президентом СССР. Это с виду случайное обстоятельство до сих пор дает возможность желающим считать все происшедшее досадным недоразумением. В интриге Ельцина, конечно, был личный, даже карикатурно-личный элемент, но на самом деле он, как всегда в таких случаях, был лишь щепкой, плывшей по течению, исполнив роль персонификатора некой агентуры. Этой агентурой была сама центральная власть. Российский сецессионизм был для нее удобной формой отказа от роли, которую она была не в состоянии больше выполнять.

Распад империй

Это была роль имперской метрополии, или, если угодно, гегемона федерации (псевдофедерации). СССР возник на базе российской государственности в результате территориальной экспансии харизматической власти с присущим ей (по ее исторической фактуре, а может быть, и by default — ввиду отсутствия конкурентов) синдромом имперства. Советский Союз был империей par excellence. Даже если не считать его замаскированной имитацией Петербургской или бонапартистской империи, он был революционой империей sui generis. А историческая судьба всех империй хорошо известна. Они расширяются до тех пор, пока у них есть для этого моральные и материальные ресурсы, или хотя бы один из них. Как правило (а то и всегда) они имеют тенденцию по инерции выходить за пределы своих возможностей. Но, даже оставаясь в этих пределах, они со временем становятся все менее способны контролировать завоеванную и подчиненную территорию. Это стандартная драматургия, и в исторической летописи она прекрасно зафиксирована. Согласившись видеть в Советском Союзе типичную империю, естественно спросить: если все подобные образования рано или поздно распадались, то почему СССР должен был быть среди них исключением?

Можно, конечно, напомнить, что характер русской революции был действительно совершенно особым, и, стало быть, судьба ее революционного имперства тоже должна была оказаться особой. Сама кремлевская клика в это несомненно верила. Десятилетиями она трубила о нерушимости своей державы и подкрепляла эту пропаганду демонстративной готовностью к решительным репрессивным действиям по поводу и без повода. Образ неумолимой власти, не сомневающейся в собственной моральной правоте и «научной» обоснованности и не нуждающейся ни в какой другой легитимности, получил негативное зеркальное отражение в концепции «тоталитаризма», целиком разделявшей веру власти в собственную вековечность и, конечно, не предусматривавшей никакой ее способности к изменению. В этом, кстати, было одно из объяснений того, что быстрое геополитическое отступление Кремля оказалось для многих столь неожиданным. Задним числом хорошо видно, что несокрушимость империи была блефом. Но блеф тоже требует азарта и энергии, и способность блефовать долго помогала откладывать признание банкротства кремлевско-марксистского (псевдомарксистского) проекта. Но, как говорится, часы шли и развязка приближалась

Разукрупнение

Модель демонтажа СССР как еще одного распада еще одной империи у всех на слуху, и эта версия стала почти канонической. Однако она совсем не обязательна и не отражает всей реальности. Советскому Союзу угрожал геополитический кризис совсем иного рода.

Кризис империи — это прежде всего кризис отношений неравноправия и эксплуатации. Предполагается, что империя фрагментируется, когда метрополия оказывается недостаточно сильна, чтобы сохранять свое господство на подчиненных ей территориях и извлекать из него доход, достаточный хотя бы для покрытия самих расходов на поддержание господства. Чтобы согласовать демонтаж СССР с этой моделью, часто доказывают, что именно таковы были отношения России (или, по крайней мере, Москвы) с остальными республиками. Но это неправда.

Россия была гегемоном СССР в том смысле, что выступала гарантом его единства; решающими для целостности Советского Союза были отношения России с остальными республиками — с каждой по отдельности и со всеми вместе, а не их отношения между собой. Но Россия не была классической метрополией, эксплуатировавшей имперскую периферию в своих интересах. Вместе с тем СССР, разумеется, не был и реальной федерацией, как он настойчиво себя аттестовал. На самом деле он был монолитной государственной общностью, и советское государство было не просто государством, а социалистическим государством. И как социалистическое государство, Советский Союз совершенно серьезно и более чем добросовестно, даже с маниакальным упорством проводил политику уравнивания всех народов и территорий по всем мыслимым параметрам. И если это не совсем получалось, то не по умыслу, а в силу того, что осуществлять такую политику было неимоверно трудно.

Но тогда были ли основания для фрагментации страны, если никаких других причин, кроме отношений неравенства и эксплуатации, для возбуждения центробежных тенденций не существует? Устранение таких отношений должно устранить и тенденцию к конфликту и сецессионизму, или это не так?

Оказывается, что не так. И даже прямо наоборот. Может быть, даже легче сохранить целостность империи, чем социалистического государства. Ибо социализм рано или поздно ведет государство к банкротству. Это предрекали уже такие разные интерпретаторы общества и человеческого характера, как Макс Вебер и Людвиг фон Мизес. По их мнению, социализм был фатально обречен на убыточность. По поводу их логики возможна, конечно, казуистика, и до конца неясно, возможен ли все-таки экономически эффективный, то есть неубыточный, социализм. Но эмпирически общий тренд социалистического народного хозяйства слишком хорошо наблюдаем. Об этом предупреждали и российские экономисты, пытавшиеся сперва принимать участие в организации советского народного хозяйства. Например Борис Бруцкус уже в начале 1930-х считал, что реальное банкротство советской экономики маскируется огромным налогом с оборота и почти бесплатным изъятием продукта из деревни [vii]. И уже перед войной в 1937—1940 годах почти остановился рост производства металлов, топлива, материалов и даже сократилась продукция машиностроения [viii]. Опыт СССР у всех теперь как на ладони. Да и опыт Запада, ставшего на путь долгового кейнсианского социализма, не слишком от него отличается.

И эта тенденция социализма к разорению тем сильнее, чем крупнее государственная общность. Потому что крупноформатность сама чревата убыточностью, и социалистическому государству поддержание целостности обходится дороже, чем империи[ix]. Критике крупноформатного и апологии малоформатного государства посвятил всю свою жизнь один из самых смелых и оригинальных мыслителей на еретической периферии общественной мысли Леопольд Кор. Он буквально нагромождает аргументы в пользу малоформатности.

Для начала он обращается к физическим аналогиям, ссылаясь на учения о строении вещества — от Лукреция до Планка и Шрёдингера с его объяснением, почему атом так мал. Все слишком большое нестабильно. Равновесие важнее целостности. Динамическое равновесие важнее статического, поскольку большие формации неизбежно меняются и развиваются. Все, что развивается, имеет клеточную структуру. Одним словом, «деление — основой принцип прогресса и здоровья» [x].

Затем он напоминает о преимуществах малой политии перед большой. Маломерная полития состоит из индивидов. Большая полития представляет собой массу усредненных человеко-единиц. В первом случае демократия органична и реальна. Во втором — это понятие теряет свой смысл. Реальной в мире множества малых государств была бы и всемирная демократия. В таком мире оказывается возможным сосуществование политий самого разного рода и стиля [xi].

Экономическая аргументация Кора направлена против как крупных фирм, так и крупных государств. Он не ограничивается обычной критикой монополий. Связывая с крупноформатностью возвращение к фактическому рабству, Кор считает крупноформатные организации причиной циклических кризисов. Авторитетная концепция экономии на масштабах и теорема Коуза не убеждают его, и он настаивает, оперируя понятием убывающей продуктивности, или убывающей отдачи, на том, что малые предприятия и государства экономически более эффективны [xii].

Все эти соображения могли бы стоять за сценарием предстоявшего сжатия и распада СССР, предложенного Рэндаллом Коллинзом [xiii]незадолго (в 1986-м) до формального «развода» 15-ти республик. Хотя он и склонен видеть в СССР империю и даже называет свой очерк «Будущий упадок Российской империи» [xiv], в центре его рассуждений именно размер Советского Союза как государства. Продолжавшаяся 500 лет экспансия России, как считает Коллинз, была самоподдерживающейся, пока расширение территории и приращение ресурсов обеспечивали положительный экономический эффект, а широкая буферная зона (marchland) была необходима в оборонительных целях. Теперь эти преимущества исчезли, считал Коллинз, и неизбежно обратное движение — лет через тридцать СССР начнет терять территорию [xv]. (Это началось уже через три года.)

Примерно так же надо понимать и более ранние прогнозы Эмманюэля Тодда: «...Существование периферии сателлитов, внутренних и внешних, будет главной причиной дезинтеграции Советского Союза» [xvi]. Но не сецессионизмом сателлитов он объясняет предстоящую дезинтеграцию СССР. Почти всю свою книгу этот автор посвящает экономической себестоимости поддержания страны-гиганта. И добавляет: «Неуклюжие реформы (а коммунистическое руководство по своей природе неуклюже) могут запустить неконтролируемый процесс распада» [xvii].

Соображения Кора при всей их чрезмерной категоричности и сознательных полемических преувеличениях кажутся вполне резонными. Утверждение, что многим государственным общностям ради выживания следует сжиматься/расчленяться, звучит почти что тривиально. И такое впечатление, что расширение государственной общности теперь уже никем не рассматривается как приемлемая стратегия выживания. Экспансия незаметно перестала быть нормой геополитического поведения, хотя официально она осуждается в международном праве почти исключительно по морально-пацифистским соображениям.

Но сжатие и саморасчленение государств нормой стратегического поведения государств также не стало. Международный валютный фонд, Всемирный банк или, скажем, ОЭСР не устают всем рекомендовать сокращение государственных расходов, но им даже в голову не придет рекомендовать какому-нибудь государству расчлениться, то есть сократить самое себя. Вполне вероятно, просто из-за того, что широковещательная дискуссия на эту тему поставила бы всех в дурацкое положение, как в случае с пресловутым «голым королем». «Согласятся ли Советский Союз и Соединенные Штаты расформироваться только для того, чтобы спасти ООН? Согласятся ли Франция, Италия, Велибритания и Германия самоликвидироваться только потому, что такое решение было бы мудрым?» — спрашивает Кор [xviii].

Дело, однако, не только в их согласии. Фрагментация государств, даже если будет устранено чисто рефлексивное и привычное сопротивление ему соответствующих агентур, возможно лишь в том случае, когда государство фрагментабельно. Для этого нужна техническая отделимость участков территории от материнского территориального массива.

СССР распался как убыточное монолитное социалистическое государство, оказавшееся фрагментабельным из-за того, что он сохранил историческую территориальную структуру многонациональной империи. Как констатировал, прогнозируя сжатие СССР, Рэндалл Коллинз, «формальный механизм расчленения Советского Союза был заготовлен заранее» [xix]. Он имеет в виду, конечно, национально-составной характер формально федеративного советского государства.

Те, кто сожалеют о случившейся дезинтеграции, должны иметь в виду, что если бы распад не был канализован в этом направлении и по этим границам, СССР как экономически несостоятельная монолитная государственная общность без очевидных «трещин» мог бы стать жертвой трибализма и превратиться в безгосударственную зону по африканскому образцу. Не с таким же уровнем насилия, но несомненно с более высоким, чем в российских городах в 1990-е годы. В этой зоне постепенно кристаллизовались бы устойчивые очаги власти разного типа и постепенно сложилось бы новое субглобальное геополитическое поле — с совершенно (или не очень) измененной конфигурацией, то есть границами, участниками и силовой иерархией, но почти наверняка не в точности с такой же, как сейчас. Этот вариант, несмотря на его крайне неприятные аспекты, и прежде всего неизбежные геополитические разборки из-за территории, может показаться предпочтительным, так как это спонтанный процесс, ведущий, как можно надеяться, к более эффективным и устойчивым результативным образованиям, чем проектировочный конструктивизм.

Но к худу или к добру, этот вариант геополитической перетасовки СССР не состоялся. По разным причинам, но в частности и потому, что Советский Союз быстро выпустил пар, ускользнув в фрагментацию, которая пошла по линии наименьшего сопротивления. Но в некоторых республиках дело в этом направлении зашло весьма далеко, а повсюду (включая Россию) такой вариант по меньшей мере намечался. По этому поводу даже имела место некоторая истерика и паника, сильно раздутая, впрочем, СМИ, одержимыми мегаломанией, которые слишком легко бросались словами «гражданская война». Экономическая конъюнктура позволяет надеяться, что вероятность такого поворота теперь невелика, хотя нельзя сказать, что она равна нулю.

Реинтеграция

Но как бы ни фрагментировался СССР — формально-дипломатическим способом с использованием уже заготовленной архитектуры или спонтанно с мучительными поисками другой архитектуры, после фрагментации в его границах неизбежно встал бы вопрос об интеграции (реинтеграции).

Это вроде бы не требует особых объяснений. Как бы ни возрастала прагматическая репутация маломерных государств, их слабости тоже вполне очевидны и неустранимы. Целый ряд функций они могут осуществить только совместно. И даже чисто экономические аргументы в пользу крупных форм хорошо известны и вполне убедительны.

Какими же путями идет реинтеграция бывшего Советского Союза, идет ли она вообще и есть ли у нее перспективы?

Нужна ли реинтеграция пространства СССР, есть ли у нее влиятельные идейные или материально заинтересованные агентуры, сейчас не вполне ясно. Может быть, таких агентур нет. Если так, то осколки СССР будут просто дрейфовать в разные стороны, интегрируясь в другие субглобальные конгломераты. Даже когда у них пройдет страх снова попасть в орбиту российской великодержавной гегемонии, что уже толкнуло Восточную Европу к поспешному вступлению в Евросоюз. «Российство» как цивилизация по своей притягательности не идет ни в какое сравнение с «европейством», или «китайством», или «американством». Четырнадцать новых постсоветских геополитий уже не нуждаются в российской государственности, потому что у них теперь есть какая-никакая, но своя. Во всяком, случае у них теперь есть поверившая в себя этнократическая элита, чего, возможно, было недостаточно для сецессионистских поползновений, однако более чем достаточно для консервации полученного суверенитета. Стать гегемоном коллективной безопасности («региональным жандармом») в этой зоне Россия, возможно, еще и могла бы (при неформальном согласии мирового сообщества или без оного), и в большой мере уже стала. Но можно ли считать это реинтеграцией? Не говоря уже о том, что, выступая в этой роли, Москва неизбежно оживляет призрак империи (реальной или фантомной). В любом случае другим аспектам интеграции это способствовать никак не будет.

Но если все-таки существуют какие-то императивы реинтеграции, то она может пойти двумя путями — обменной или организационной интеграции.

Интегративный потенциал общего рынка в границах бывшего СССР по западноевропейскому образцу я оценивать не берусь; для этого нужны обширные экспертные знания. Хотя эффективность бывшего общесоюзного рынка, кажется, никогда не выглядела впечатляющей, что и было, кстати, одной из причин совокупной убыточности советской экономики и постоянной угрозой целостности СССР. Впрочем, старая экономика мертва, теперь всё новое — новые потребности, новые товары, новые коммуникации, новые профессии.

Что же касается организационной интеграции, допустим, в виде федерации, то определенно можно сказать, что она не удастся. Почему? Да потому, что у нее все те же участники. Распавшись на 15 национальных государств, СССР не может восстановиться в виде федерации в том же составе, потому что федерации с такой архитектурой нереальны. Империя или централизованное социалистическое государство не могут превратиться в федерацию наций, а нации не могут объединиться в федерацию.

Реальная федерация должна состоять из большого числа маломерных, равновеликих и — лучше — этнически немонолитных компонентов. Как напоминает Кор, многонациональная Швейцария остается на Земле пока единственной настоящей федерацией не как союз наций, а как союз кантонов.

Федерация наций, даже равновеликих, что очень маловероятно, и даже если она возникает по ходу каких-то зигзагов истории, безразлично «снизу» или «сверху», всегда будет неизбежно и быстро перерождаться либо в империю или фактически унитарное государство (как Советский Союз), либо распадаться. Сейчас именно в такой точке неопределенности оказался Европейский союз, вроде бы еще бесконечно далекий от унитарности СССР как некоторым образом своего исторического преемника. А если страны, расположенные в границах бывшего СССР, попытаются повторить опыт Евросоюза (теперь уже ставшего их историческим предшественником), они в лучшем случае придут к такому же результату. Но очевидно, что они и до этой стадии интеграции не доберутся.

И европейские государства, и бывшие республики СССР, если они хотят интегрироваться (не будем спрашивать на этот раз, стоит ли игра свеч), должны радикально реорганизоваться. Не мытьем так катаньем. Фрагментабельности стран зеркально соответствует их интеграбельность. А большинство ныне существующих государств неинтеграбельны и даже если вовлекаются в этот процесс, то это не проходит даром ни для них самих, ни для их агрегаций любого юридического стиля. В предстоящую эпоху и фрагментабельность, и интеграбельность понадобятся государственным общностям гораздо больше, чем сила (военная или экономическая), считавшаяся всегда главной геополитической характеристикой государственных общностей.

Целостности Евросоюза (по крайней мере, до последнего расширения) на руку его территориальная компактность. Зона бывшего СССР, напротив, растянута, слабо и неравномерно заселена, и ее естественная тенденция — дрейф компонентов в стороны других субглобальных или макрорегиональных агрегаций. Или же их прямая интеграция в глобальный агрегат, менее, вероятно, чувствительный к параметрам государственных общностей, за исключением самых абсурдно крупных (типа Китая, чья геополитическая вечность отнюдь не гарантирована).

Если в ответ на исторические вызовы реинтеграция в этой зоне на самом деле понадобится, то территориальная реорганизация бывших советских республик, и прежде всего самой России, будет как-то пробивать себе дорогу. Но как она будет выглядеть? И сколько времени это займет? Коллинз, предрекая появление на месте СССР «нескольких меньшего размера государств», думал, что их формирование займет пару столетий [xx].

Если так, то распад СССР оказывается всего лишь первым и, возможно, не самым важным и даже не вполне обязательным событием, а всего лишь сигналом начавшегося глубокого геополитического метаморфирования этого пространства. Что и должно было произойти — через формальный роспуск СССР или без этого. Так что самое интересное — еще впереди.

---

Примечания

[1]Carrere d’Encausse H. L’Empire eclate: La revolte des nations en URSS. P., 1978. P. 265. Кажется несколько странным, что Каррер д’Анкосс использует в названии своей книги слово «revolte» («бунт», «восстание») как будто бы в разрез с очень важными собственными наблюдениями. Мне кажется, американский переводчик сделал корректную поправку, использовав вместо слова «revolte» слово «triumph» (The End of the Soviet Empire: The Triumph of the Nations. N. Y., 1993).

[ii] Ibid. P. 266.

[iii] Beissinger M. R. Nationalist Mobilization and the Collapse of the Soviet State. Cambridge Univ. Press, 2002. P. 18.

[iv] Ibid. P. 27—28.

[v] Carrere d’Encausse H. Op. cit. P. 268.

[vi] Была, разумеется длительная литературная традиция украинской «самостийности» и ностальгия по утраченному  суверенитету у народов Балтии, но это не были серьезные политические силы.

[vii] Бруцкус Б. Советская Россия и социализм. СПб., 1995. С. 212—218.

[viii] Лисичкин Г. План и рынок. М., 1966. С. 50—51.

[ix] См об этом подробнее А.Кустарев. После понижения в должности Британия, Франция, Россия // Наследие империй и будущее России (под ред. А.Миллера), М, НЛО, 2008, сс. 186-240

[x] Kohr L. The Breakdown of Nations. L., 1957. P. 80.

[xi] Ibid. P. 97.

[xii] Ibid. P. 132.

[xiii] Collins R. Weberian Sociological Theory. Cambridge, 1986.

[xiv] Очерк на эту тему в томе о социологической теории Макса Вебера гораздо более уместен, чем может показаться на первый взгляд, хотя Коллинз и не продемонстрировал это достаточно убедительно. Сюжет заслуживает развернутого комментария, для чего здесь просто нет места.

[xv] Collins R.  Op. cit. P. 187—196.

[xvi] Todd E. La chute finale: Essai sur la decomposition de la sphère Sovietique. P., 1976. P. 278.

[xvii] Ibid. P. 290.

[xviii] Kohr L. Op. cit. P. 184.

[xix] Collins R. Op. cit. P. 204.

[xx] Ibid. P. 196.

Протестные движения. Культура ценообразования

О протестном движении много говорят. Но в России под этим автоматически понимается протест против правительства. На самом деле возможности для протеста гораздо шире. Почему бы, например, не протестовать против необоснованно высоких цен? В Москве и Петербурге многие цены очень сомнительны. Иногда продавец, конечно, просто компенсирует ренту и откаты в пользу паразитов. Но иногда наживается сам, пользуясь неосведомленностью или невыгодной позицией покупателя. Протест возможен и в том и в другом случае. Найти формы такого протеста -- творческая задача. Дело стоящее, гораздо менее стерильное, чем антиправительственные карнавалы. Проблему иллюстрирует следующий текст


Александр Кустарев

Культура ценообразования

Первоначальная публикация: одна из регулярных заметок в журнале "Неприкосновенный запас", издательство НЛО


Если вещь продается дороже того, что она стоит, или, наоборот, дешевле того, что она стоит, то это ставит людей в неравные условия и несправедливо (Фома Аквинский)

Вещь стоит столько,сколько мы готовы за нее заплатить (звенящий от восторга голос из московского ящика)

Цена вещей относительна: табакерка, подаренная тебе в сувенир, гораздо дороже трех с полтиною (К. Прутков)

Мантё: я купила тебе галстук за десять баксов; Вантё: дура, на Петровке такой можно купить за сто (анекдот)

Shopping is the only true democracy (Rodney Fitch, дизайнер)

     Недавно мы говорили о культуре постсоветского капитализма. Вернемся к этой теме еще раз. Поговорим на этот раз о культуре потребителя, или стратегии shopping’а. В центре этой культуры – отношение к ценам. Разговоры и рассуждения о ценах – один из самых популярных сюжетов повседневного разговора. Особенно, когда цены растут. Особенно, когда ценовая обстановка на рынке хаотична и непрозрачна. Особенно, когда сам обыватель все время должен лавировать между Сциллой экономии и Харибдой статуса.
     Магистральная теория цены настаивает, что цена прежде всего отражает затраты (издержки) продавца, продающего товар сразу в воротах своего предприятия, или доставляющего товар к дверям потребителя. В условиях,близких к совершенной (идеальной) конкуренции, норма прибыли понижается до маргинальной, а цена «прижимается» к издержкам. Близкая к этому ситуация действительно существует на массовых рынках, в сфере массового потребления-производства-обслуживания
     Однако другая магистральная теория утверждает, что цены на рынке определяются соотношением спроса и предложения. Близкие к этому условия существуют на верхних этажах рынка (up market), где продаются-покупаются так называемые предметы роскоши – будь то товары высокого качества, штучные художественные изделия, традиционные символы богатства и власти, модные товары или важные технические новинки. Это рынок, где конкурируют не производители, что снижает среднюю норму прибыли, а потребители,что ведет к росту цен. Классический локус такого механизма ценообразования-- аукцион.
     В центре этих обеих магистральных теорий интуитивно-опытное представление о «естественной» цене, которая устанавливается в результате непринужденных и равноправных отношений между продавцами и покупателями. Но, увы, цены на самом деле искажены несколькими агентурами – агентурой монополии, агентурой рэкета, агентурой обмана и агентурой ренты. Жертвами всех этих агентур могут быть не только конечные потребители, но и любые промежуточные агенты процесса воспроизводства (распределения). Хотя в конечном счете за все приходится платить «крайнему» потребителю (как в случае НДС).
     Монополистический сговор (картель) завышает цену относительно издержек. Такое впечатление, что сейчас монополистическое завышение цены на товары первой необходимости с низкой эластичностью спроса (хлеб, вода) практически невозможно. Но близкой к этому практики может придерживаться протекционистское государство, мешающее так или иначе более дешевому импорту.
     Рэкетом можно считать уже упомянутый картельный сговор.Но в самом чистом виде это прямое вымогательство под разными предлогами. Мафия занимается профессиональным рэкетом, взимая с предпринимателя простую дань, или навязывая ему ненужные(иллюзорные) услуги (проще всего – охранные). Административная инфраструктура бизнеса может заниматься рэкетом, грубо-открытым (взятки) или замаскированным (штрафы). В.Иноземцев («Ведомости» 01.06.2010) называет это «коррупционный налог», и по его оценкам на него приходится 15-20% издержек в российском бизнесе.
     Рента – это доход на собственность. Народная мораль всегда осуждала ренту как нетрудовой доход, хотя экономическая теория и теория общества на этот счет далеко не так категоричны, если даже не наоборот. Многое зависит от источника ренты. Монопольный сверхдоход, взятки и откаты администрации, отступные и выкупные рэкетирам можно тоже считать рентой, и это– «грязная» рента. Но самое интересное, что рента составляет скрытую часть прибыли и зарплаты. Причем любой зарплаты в той мере, в какой наемный работник(индивидуально или коллективно) является одновременно владельцем своей позиции в структуре.

     Несколько особняком стоит практика простого обмана, когда покупателю сообщают заведомо ложную информацию о фактурном и символическом достоинстве товара. Эта практика нелегальна, но весьма очевидно, что условия для нее тем более благоприятны, чем больше доля расходов на чужую монополию,рэкет и ренту в издержках производителя-продавца. Из-за них, многие производители и продавцы попросту вынуждены завышать цены, обманывая покупателя, потому что иначе они останутся без прибыли вообще. А этим пользуются все, даже те, кто сам не несет «грязных» издержек. Эта практика типична и там, где продавец лишен возможности экономить на масштабах, то есть там, где слабо развито массовое обслуживание. На тропических курортах заезжему фраеру всегда предлагают банан или такси втридорога, потому что у продавца может оказаться один такой клиент за день. Клиент либо не знает местных цен,либо добровольно соглашается переплачивать из соображений филантропии.

     В бедных обществах массовое благообеспечение тяготеет к натуральному хозяйству и к бартеру, а рынок к аукциону. Сфера массового обслуживания возникает в условиях роста платежеспособного спроса со стороны широких масс. Такой рост платежеспособности масс обеспечила первоначальная кейнсианская «экономика спроса» в комбинации с мощным рабочим движением и консенсусом (социал-демократическим) по поводу социальных прав человека.

     Эта эпоха осталась позади. Теперь опережающим образом растут зарплаты менеджмента, что благоприятно для расширения аукционного сегмента рынка. В. Иноземцев (там же), анализируя рост издержек в российской экономике,в первую очередь называет «чрезмерный вывод оборотных средств из баланса предприятия». Это, попросту говоря, значит, что менеджеры платят себе сильно завышенные зарплаты и акционерам неоправданно высокие дивиденды. Возникающая в результате нехватка оборотных средств компенсируется кредитами, а их обслуживание еще больше повышает издержки. В.Иноземцев, похоже, считает это российской спецификой.

      На самом деле скандально высокие зарплаты «жирным котам»и вообще вся практика «вывода средств» не российская специфика. Можно даже думать, что масштабы этих практик на Западе больше, чем в России. Для надежного сопоставления нужна весьма аккуратная методика. Данные о превышении доходов менеджмента над доходами (зарплатами) рядового штата, которыми оперирует В.Иноземцев), -- а в России это превышение заметно больше, чем на Западе, --для этого непригодны.
     Но зато они неожиданно освещают другую сторону дела. Дороговизна рабочей силы на Западе – притча во языцех как главная причина высоких издержек и стало быть цен на массовом рынке. Но на Западе речь идет о зарплате рядовых работников. В роли производителей (товаров и услуг) они нагнетают цены, но они же располагают платежными средствами, адекватными этим ценам. В российской экономике гораздо большая доля издержек приходится на тех, кто тяготеет к аукциону, а те, кто должен бы поддерживать массовый спрос не располагают для этого достаточными средствами. Классический парадокс досоциалистического капитализма: изготовитель продукта сам не может его купить – у сапожника нет денег на сапоги. Тут хорошо видно, что высокие цены это на самом деле -- низкие доходы. В результате многие товары с массового рынка уходят наверх на аукцион и вниз в бартер. Монопольные практики, рэкет и рента усиливают эту пагубную тенденцию.
     Как с этим бороться? Нужна целенаправленная экономическая( макроэкономическая) и социальная политика. Это – прерогативы государства; во всяком случае сейчас кто эту политику проводит, тот и государство.
     Но государство не единственный агент, способный повлиять на конфигурацию рынка, или рынков. Разные группы интересов целенаправленно или побочно, рационально или иррационально, настойчиво или ненастойчиво принимают в этом участие. Либо как группы прямого давления, выдвигая определенные требования: классический вариант –профсоюзы, требующие повышения зарплаты. Либо как группы ценового бойкота –очень затруднительная, но не совершенно невозможная практика. Либо как наблюдатели, добивающиеся прозрачности рынка. Либо как агентуры культурного или морального влияния на участников рыночной трансакции – как на продавцов, так и на покупателей.
     Главным моральным апологетом цены, не превышающей издержки, долго оставалась христианская церковь. На этот счет ясно высказывались такие столпы христианской церкви как Василий Великий, Святой Иероним, Блаженный Августин. Полувековой схоластической дискуссии в XIII веке подвел итог Фома Аквинский. Он признавал субъективную сторону цены, но предупреждал,что стремление увеличить прибыль не должно подрывать доминирующую текущую цену. Его «справедливая цена» похожа на долгосрочную цену в условиях близких к совершенной конкуренции.
     Дальнейшая легитимизация повышенной доходности бизнеса в духе теории рыночного равновесия и в духе утилитаристской морали разумного эгоизма произошла в начале XIX века. Одновременно почти все христианские церкви и секты (кроме квакеров, например) забыли о своей институциональной прерогативе корректирования производственных отношений и в частности отношений между участниками рыночной трансакции. Эта прерогатива переходит к левым и право-популистским политическим партиям. Они руководились той же моралью, что некогда церковь, но в условиях неуклонного экономического роста, а затем и инфляции, проповедовать низкие цены было бессмысленно, и концепция справедливой цены была переосмыслена в концепцию справедливого дохода.
     Но с конца 70-х годов ХХ века индивидуалистическая эмансипация средних слоев (появление новых средних слоев, если угодно) с их новыми потребностями, подкрепленными более высокими , чем раньше доходами,сделала открытую борьбу с высокими доходами (а по импликации с высокими ценами)политически самоубийственной. Кроме того, доминирование макроэкономической политики в политической практике государства с ее постоянным поиском оптимальной для экономического развития учетной ставки сделало разговоры о«справедливом доходе», можно сказать, бессмысленными
     Но отказавшись от нормативной проповеди в духе объективной теории ценообразования, ни церковь (само собой), ни социально ориентированные политические партии не стали заниматься пропагандой аукционной цены как «справедливой». Даже право-консервативные (неоконсервативно-неолиберальные) партии, несмотря на то, что стали делать ставку на богатые слои и up-market (аукцион) как на паровоз экономического роста, не решаются на такую проповедь по тем же самым политическим соображениям. Массовые партии должны уловить в свои сети половину избирателей плюс одного и не могут себе позволить раздражать обширные группы населения.
     «Справедливый доход» и «справедливая цена», таким образом скорее стыдливо вытесняются как темы из риторики традиционного институционального истеблишмента и организованного политического мейнстрима в широкое поле общественного дебата. Ответственность за ход этого дебата оказывается в руках медии. Что же она в этой роли делает?
     Вот характерный пример. «Комсомольская правда» взялась открыть публике глаза на несколько случаев завышенной цены. Вы, обращается к читателям «КП», абсурдно переплачиваете, покупая (1)попкорн в кинотеатрах (2)тряпки с авторитетным и модным брэндом (3)напитки в ресторанах (4)поздравительные открытки (5)бутилированную воду. «КП» сопровождает этот материал «мнением эксперта» и предлагает читателям высказывать свои мнения.
     Что можно сказать по поводу этого фрагмента бесконечного народного разговора о ценах? Каковы его открытые и скрытые смыслы?
     Прежде всего вызывает недоумение выбор товаров для разоблачения. Неужели это актуально для России? Разумеется нет, на самом деле это типичное заимствование, на что и указывает один из постеров: «Никакой рейтинг «Комсомолка» не составляла, а просто перевела статью с английского языка, которую недели три назад можно было прочитать на Yahoo в оригинале (точнее сайт TopTenz.net, на который ссылается и сама «КП» -- АК)». И этот трезво мыслящий постер добавляет: «Вот и нет там ни про машины, ни про московскую недвижимость, ни квартплату и прочее, что более актуально для россиян». Добавлю к этому: для англичан-американцев тоже. Их тоже больше достают цены на недвижимость, бензин, медицину, а не на попкорн и открытки.

     Далее, что в данном случае значит «переплата»? Что цена упомянутых товаров абсурдно выше издержек? Приглашенный для комментирования эксперт совершенно справедливо напоминает, что на самом деле это совсем не так:«Ориентировать только на наценку товара неправильно. Почти каждый производитель и продавец платит за аренду помещения, ежемесячно выплачивает зарплату своим сотрудникам, тратится на получение различных разрешений, инвестирует в бизнес.К примеру, оборудование по розливу той же воды стоит приличных денег, а еще нужно платить за доставку бутылок по торговым точкам. В ресторанах мы платим не только за еду и напитки как таковые, но и за обслуживание, а также атмосферу,которая создается в подобных местах. А по брендовой одежде все еще более понятно. Ведь, чтобы раскрутить тот или иной товарный знак, производитель должен вложить кучу денег в маркетинг».

     Спрашивается: почему же нас так хотят уверить, что мы переплачиваем за эти товары неоправданную цену и что эту цену нет смысла платить?

     В поисках объяснений я не поленился пойти на указанный сайт, чтобы взглянуть на оригинал материала, перенесенного в «КП». Я его так и не нашел после 20 минут поисков (больше времени я тратить на это не захотел),но получил представление о сайте. Сайт занят переупаковкой всякой легко опознаваемой информации под шапкой «первая десятка». Это типичный образец того,что называется Infotainment (контаминация слов«информация» и «развлечение»). Массовая журналистика (что сайт TopTenz.net, что«КП») все время ведь воспроизводит одни и те же «фактоиды» с заведомо высоким рейтингом популярности исключительно для того, чтобы подлизаться к читателю, то есть для поддержания тиража и репутации. Никакой дидактики за этим может и не быть.

     Но она есть. «КП» (сама, или это тоже списано с TopTenz.net) открыто отговаривает обывателя покупать товары, которые она клеймит как переоцененные. Вместо попкорна зрителю предлагается брать с собой в кино шоколадку; поздравительные открытки советуют оформлять самому; брэндовые тряпки рекомендуют покупать на распродажах; поддавать не в ресторанах, а дома;и таскать с собой воду из-под крана.

     Такая атака на товары с повышенной символической ценностью,оплаченной, между прочим, предварительно самим продавцом, то есть входящей в его издержки, могла бы быть атакой на «показное потребление». Так она и выглядит на первый взгляд. И поток постов как будто бы поддерживает эту атаку.Поэтому огромное их большинство так или иначе касается брэндов и тряпок. Попкорн и ресторанную выпивку постеры почти полностью игнорируют как не заслуживающие никаких дебатов. Когда речь заходит о художественных открытках, в основном постеры обсуждают их действительные или мнимые художественные достоинства в стерильных вкусовых препирательствах; как всегда одни уверяют,что сапог красивее Венеры Милосской, а другие возмущаются такой«некультурностью». Вода в бутылках почему-то вызвала еще более стерильные препирательства по поводу того, что именно продают в бутылках – только минералку или не только, а также (совсем уже непонятно), что такое полиэтилен и вреден ли он для здоровья. Одним словом– второстепенные коннотации и все не по делу.

     Совсем иную реакцию вызывают брэндовый текстиль. Цитирую: «Если ты одет в крутые шмотки, и едешь на крутой тачке это еще не значит что ты крут! -------- А что такое быть крутым? Быть одетым в абибас с полосками и кэпку и быть четким пацанчиком?------------хороший понт лучше всяких денег" ------- На крутой тачке это еще не значит, что ты крут! Это может означать, что ты закрученный! ------ А вообще-то - на любого крутого ,может найтись и кто нибудь покруче. ----- А вы, бедолаги, только с пеной у рта и черной завистью в сердце можете разглагольствовать о том что не в деньгах счастье. ------ Если одеты круто и ездите на крутой тачке, то вам несомненно будут завидовать и бyдете считаться крутым... это натура человека...». Озабоченность престижем, конформная или рессентиментная, налицо.

     Но в позиции «КП» есть некоторый шизофренический элемент. «КП» как будто бы встает на защиту кошелька своего читателя от лихоимных продавцов, но почему-то уговаривает его не покупать вполне массовые товары, цена которых, между прочим, экономически разумна. Если хорошенько подумать, то это антиэкономично и антисоциально. Ведь с одной стороны «КП»ничто же сумяшеся дает негативную рекламу довольно обширному бизнесу, подрывая вполне конкурентный рынок. А с другой стороны поступает жестоко в отношении самого что ни на есть рядового обывателя, у которого нет денег на другую роскошь, кроме ста грамм коньяка в ресторане, попкорн или открытку для дружка-подружки или бабушки-дедушки и на второсортный брэнд.

     Но еще более нелепо выглядит на этом фоне другой компонент публикации. «КП» предоставляет слово наделенному авторитетом консультанту, уверяющему, что « неоправданно дорогих товаров не бывает в принципе (курсив мой –АК). Если их покупают по заявленной цене, значит,стоимость оправданна. Это естественное желание продавцов - найти такую цену,при которой они будут получать максимальную прибыль». «КП» не просто оставляет это заключение без всякой полемики, но выносит эту идею в резюме его реплики.Стоит подчеркнуть, что «КП» допускает в этом случае две профессиональные некорректности.Во-первых, она приглашает для разъяснений экономиста, работающего в фирме, а не нейтрального аналиста рынков. Во-вторых, она подчеркивает только одну из двух его посылок.

     Таким образом, массовое издание дезориентирует читателя и сгущает туман ценовой обстановки на рынках. И помогает поддерживать общий уровень цен, который рынку навязывают монополисты, дармоеды, взяточники и жулики, конкурирующие друг с другом за сверхприбыль в роли продавцов и за престиж в роли покупателей.

     В результате, как пишет один постер: «да у нас абсолютно все товары превышают реальную стоимость в десятки раз, это же Россия, а не какая-нибудь Америка!..» Другой постер уверен, что «наши бизнесмены не согласны например как в Европе работать с 15-20 % чистой прибыли, а нашим минимум 50 нужно, а лучше 100 и больше. Те же джинсы levis почему-то в Америке продаются от 25-30$, хотя это именно они вложили интеллектуальные, денежные и сырьевые ресурсы, и там тоже платят за аренду помещений и продавцам, а у нас те же джинсы стоят уже от 60$». Еще один постер объясняет это: «в нынешнее время понты дороже денег, и продавцы этим пользуются».
     В том же направлении толкает рынок и правительство. Как пишет В.Иноземцев (там же): «правительство санкционирует рост издержек и своей политикой «поддержки отечественного производителя». Пошлины на импортные товары помогают нашим промышленникам подтягивать цены не к реально существующим на мировых рынках, а к ценам импортных товаров на российском рынке. Свою роль играет и ориентация производителей на отдельные сегменты рынка, в основном на цены, складывающиеся в крупных городах, с последующей проекцией их и на остальные территории Российской Федерации. В итоге оказывается, что практически никто в нашей экономике реально не заинтересован в снижении издержек и цен (курсив мой - АК.)».
     Кроме покупателей, надо полагать. Но как мы видим, медия и покупателя сбивает с толку крутым научно-экономическим глубокомыслием:дескать раз кто-то за товар платит любую цену, значит эта цена оправдана. А если ты не можешь ее платить, экономь на спичках (открытках, попкорне, лимонаде), а если не можешь, то сам виноват, растратчик.
     После дезертирства церкви и общенародно-центристских политических партий противостояние искажениям рынка можно было бы ожидать от медии, так любящей изображать себя в роли «друга народа». Как вопрошает один из постеров в той же публикации«КП», обобщая бесчисленную фактуру уродской ценовой обстановки на российском рынке, о которой сообщают другие постеры: «Если все все знают, почему никто ничего не предпринимает? Почему Ваша газета не борется с этим?». Вот именно. В самом деле, почему? С кем вы, работники культуры?

Постсоветское пространство

Александр Кустарев

Распад СССР и реорганизация постсоветского пространства

Первоначальная публикация в журнале "Неприкосновенный запас" № 6 (80) 2011год

На рубеже 90-х годов российство совершило крутой исторический вираж. Он оказался совершенно неожиданным. Наблюдатели либо не ожидали вообще ничего, либо ожидали чего-то другого и во всяком случае не ожидали того, что на самом деле произошло. Меньше всего ожидался демонтаж СССР
Наблюдатели не могли себе представить такую возможность, потому что не видели в советском обществе агентуры предстоящего демонтажа. Привычно считалось, что главная угроза целостности государств исходит от сепаратистски настроенных компактных территориально обособленных этносов, во всяком случае их истеблишментов. 
В СССР таких сепаратизмов не было. Теперь, конечно, во всех новых республиках создается нарратив, в центре которого оказывается героическая борьба с имперством Москвы, но это типичное мифотворчество всех без исключения новых (во всем мире) суверенитетов, независимо от реальных обстоятельств их происхождения
Только Украина имела свою сепаратистскую традицию, но и то почти исключительно представленную "западенцами". Ну и в странах Балтии сохранялось ностальгическое воспоминание о 20-летнем независимом существовании между войнами. Но и эти традиции были маргинальны. Ни широкие массы, ни партийный истеблишмент в республиках не были к этому нарративу чувствительны.  Не потому, что не хотели независимости. А просто потому, что были совершенно безразличны к этой теме. В остальных же республиках эта тема не существовала даже на периферии общественной жизни.
Объясняется это тем, что для движений за независимость в советских республиках в самом деле не было никаких серьезных оснований.  В основе так называемой "ленинской национальной политики" Москвы лежало полное отсутствие этнической дискриминации при занятии должностей и настойчивое поощрение культурной автономии, этнической самоидентификации. И хотя у всех народов СССР сохранялись собственные этнические очаги, на базе которых и были конституированы "национальные республики", перемешивание этносов было в границах СССР весьма значительно, и любой этнический сецессионизм казался из-за этого просто технически трудно осуществимой или даже вовсе неразрешимой задачей.
А не-этнический чисто территориальный сепаратизм в Российской империи вообще не был никогда зафиксирован ни как движение, ни как нарратив, если не считать более или менее праздных разговоров о своеобразии "сибирского характера" и особых "сибирских интересах", или чисто оппортунистических попыток создать независимые государства (оказавшиеся вполне эфемерными) на Дальнем востоке и в Сибири по ходу Гражданской войны.
На первый взгляд Советский Союз в этом отношении резко отличается от буржуазных империй (Британская, Французская), но тут имеет место серьезная аберрация. Роль движений за независимость в "буржуазных" колониальных империях тоже была сильно преувеличена задним числом. На самом деле буржуазные империи ликвидировались скорее по инициативе самих метрополий,, чем в результате неодолимого стремления "порабощенных народов" к независимости. 
СССР тоже демонтировался по инициативе своего "центра", считать ли Россию метрополией колониальной империи (как теперь модно), или гегемоном федерации (псевдофедерации). Это было неизбежно, поскольку поддержание геополитической (государственной) целостности таких огромных субглобальных образований с некоторого момента становится убыточно, и еще не было в истории случая, когда эту тенденцию удавалось обратить вспять. С другой стороны крупный капитал, чьи интересы совпадали с интересами старых метрополий обеспечивал их супрематию на мировой периферии более эффективным способом. что уже продемонстрировал с конца XIX века американский империализм.
Кроме того, метрополии (гегемоны), сами неуклонно социализируясь, столкнулись с проблемой включения зависимой периферии в свой «социализм» с его гражданским равноправием и вэлфэром (собесом).  Неразрешимость этой проблемы обнаружилась даже до того как эта проблема была адекватно артикулирована; такое впечатление, что она на самом деле в обыденном политическом дискурсе не артикулирована до сих пор. Политические партии социалистической ориентации, находясь у власти в метрополиях и руководя (по ситуации) демонтажом империй, как правило пользовались антиколониальной риторикой в целях самоидентификации и в ходе политической конкуренции с «буржуазно-националистическими» партиями (легко, впрочем, примкнувшими к «ликвидаторскому» консенсусу).
Отказ от социальной ответственности за благосостояние народов периферии был оформлен как признание их права на суверенитет. За этой риторикой нетрудно разглядеть простое признание того факта, что распространение социализма из метрополий на периферию попросту казалось абсурдом [См. об этом подробнее А.Кустарев. После понижения в должности. Британия, Франция, Россия // Наследие империй и будущее России (под ред. А.Миллера), М, НЛО, 2008, сс. 186-240]
Но именно до такого абсурда дело было доведено в в 20-е -- 50-е годы в СССР. Здесь это означало не только юридическое гражданское равноправие всех индивидов независимо от их этнической принадлежности (заявленной или расово очевидной), но и титаническую попытку выровнять уровень экономического развития всех территорий страны.
Эта вполне искренняя и даже маниакальная, хотя и легкомысленно-авантюристическая попытка была одной из причин неуклонного движения советского народного хозяйства к банкротству.
Банкротство социалистической экономики предсказывалось уже тогда, когда строительство государственного социализма в России (СССР) даже еще не началось. То, что социалистическому народному хозяйству имманентна нерентабельность, предсказывали уже Макс Вебер и Людвиг фон Мизес.
Опыт советской экономики сразу же подтвердил их умозрительные соображения. Быстро обнаружилось, что для поддержания рентабельности предприятий и всего народного хозяйства в целом социалистическое государство не меньше, чем капиталистический предприниматель, нуждается в консервации весьма скудного уровня потребления трудящихся. Но это подрывало легитимизацию новой власти, чья харизматическая «благая весть» состояла именно в обещании «обеспечить всех». Увидев в какую ловушку оно попало, «ленинское руководство» попробовало выскользнуть из нее, переложив ответственность за экономическое развитие на буржуазию, для чего легализовало свободное использование частной собственности (НЭП). По ряду причин (не будем их теперь обсуждать) этот опыт оказался почти мертворожденным. Власть вернулась к национализированной экономике и, как и предвидели Вебер и Мизес, «национализировала» и «законсервировала» всю массу «совокупного убытка», которую рынок устранял бы в ходе конкуренции, ликвидируя убыточные производства и недоплачивая трудящимся.
Угроза банкротства после отмены НЭПа вернулась почти сразу же. Публикации Бориса Бруцкуса на эту тему уже были больше похожи на диагноз, чем на прогноз. Но на его  предупреждения (как и на предупреждения Вебера и Мизеса)  никто тогда не обратил особого внимания потому что циклические кризисы и бедственное положение рабочего класса при капитализме были более актуальны. А когда начался общий кризис буржуазной демократии и появился фашизм и запахло войной, до внутренних проблем СССР вообще уже никому не было никакого дела. Только левая антисталинская оппозиция продолжала разоблачать фиктивный советский социализм, но это был голос вопиющего в пустыне.
К концу 30-х годов несостоятельность советской экономики фиксировала ужа сама советская статистика. Жестокая ирония состоит в том, что от надвигавшегося экономического паралича СССР спасла война. Она легитимизировала режим жесткой экономии («военная экономика») и власть, стабилизировавшую организационную структуру общества, адекватную этому режиму. Но уже к концу 60-х годов стало ясно, что советская экономика фактический банкрот. И если бы СССР был бы «фирмой» (как субъект частного права), а не суверенным государством, то он был бы поставлен под «внешнюю администрацию» и (или) ликвидирован как юридическое лицо.
Таким образом, к середине 70-х годов предсказывать экономический крах Советского Союза было просто незачем. Странно было бы предсказывать то, что уже произошло и более того давно произошло. Проблема была не в том, начнется ли общий кризис социализма, а в том, когда и как этот факт будет признан властью. Неожиданным был не сам крах, а его официальное признание. Почему это было так неожиданно?
Советская власть за несколько десятилетий своего существования сумела создать себе репутацию неустранимой ни при каких обстоятельствах. В основе этой репутации лежала ее маниакальная убежденность в своей собственной непогрешимости и способности исправить ошибки, допущенные теми или иными своими агентами -- снизу доверху. На самом деле, если обратиться к истории КПСС, можно заметить, что она только и делала, что признавала свои ошибки, списывая их на конкретных фигурантов. Все первые лица в советском руководстве от Троцкого до Хрущева в свой час были осуждены и устранены, но «партия» оставалась выше подозрений. Харизма партии была первозданной «магической» харизмой, как сказал бы Вебер, и эта харизма оставалась неприкосновенной, потому что ведала «научную истину». Эта формула была модерной трансфигурацией того, что в былые времена называлось «заклятие» (в магии) и «откровение» (в религии).
Такая самолегитимизация власти нашла свое зеркальное отражение в образе «тоталитаризма» -- тоталитарной системы, тоталитарного государства, тоталитарного общества.
У наблюдателей, порабощенных образом тоталитарного общества, не было никакого образа альтернативной действительности. Молчаливо предполагалось, что тоталитарное общество может только аннигилироваться или (перейти в состояние хаоса). Будущим тоталитарного общества могло быть только его вечное и неизменное существование («Кащей бессмертный»), или «конец света». Пожалуй даже, оно само и было образом уже совершившегося «конца света» -- «ада на земле», куда обманутое человечество попадает вместо «рая на земле» (мизантропическая черная утопия Оруэлла), обещанного «научным коммунизмом».
Но и наблюдатели, не промывшие себе мозги мрачным образом тоталитаризма (их было мало, но они были), не видели реальной морфоструктуры советского общества и ее эволюции. Она шла своим чередом, но оставалась незамечаема из-за того, что у наблюдателей не было адекватной оптики, или эффективных семиотических ресурсов для артикуляции наблюдений. Фактура осмыслялась в неадекватном лексиконе. Были разные варианты этого осмысления.
Во-первых, эта эволюция осмыслялась как нарастание социального конфликта между господствующим слоем (партией) и массами. Интерпретация "партии" как коллективного эксплуататора масс была, разумеется, наивным переносом крайне упрощенной марксистской социологии (политической экономии) на советское общество. Занятно, что адепты этой теории не только не считали себя марксистами, но всячески поносили марксизм и, конечно, марксистскую (ленинскую) теорию революции, посадившую, как они считали, на шею обществу эту самую «партию». Между тем из такого обыденно-марксистского представления о советском обществе вытекала необходимость восстания трудящихся масс против «партии», то есть та самая революция, которую разоблачители «коммунизма» по их словам так ненавидели. Опыт Польши, где на какое-то время главным оппонентом правящей партии оказались профсоюзы, казалось бы подтверждал эту теорию. В одном футурологическом очерке [David Downing. Russian Revolution, 1985 (1983)] кризис советской системы описан именно по этому «польскому образцу» (сейчас не вполне ясно, насколько правильно был понят сам польский эпизод).
Во-вторых, эволюция советского общества осмыслялась в моралистических терминах как дегенерация истеблишмента, все более увязающего в болоте лихоимства, гедонизма, самодурства и невежества. Этот вариант был опять-таки воспроизведением средневековой критики «обмирщения» церкви, или базировался на восприятии советской власти «слева», то есть с позиций аскетически-комиссарской агентуры «чистой революции». Он имел бы смысл, если бы породил нечто подобное церковной реформации в Западной Европе в раннем модерне. К сожалению он только укреплял моральное и интеллектуальное самодовольство подполья, не имевшее никаких оснований, как оказалась потом.
В-третьих, реальную эволюцию советского общества не удавалось заметить из-за того, что обыденное сознание не могло себе вообразить никаких социальных и культурных изменений в обществе, помимо тех, что декретировались властью и осуществлялись в рамках административной процедуры.
Наконец, в-четвертых, -- и это самое интересное -- с некоторых пор позитивистские попытки усмотреть в «царстве общественности» закономерности, аналогичные закономерностям в «царстве природы», были отвергнуты как некорректные и наивно-сциентистские и в сущности глубоко антинаучные. Это представление было особенно авторитетным, потому что выглядело как не-марксистское, чего было (в тогдашней атмосфере) достаточно для того, чтобы счесть его убедительным.
Между тем, на самом деле советское общество эволюционировало вполне предсказуемым образом согласно вполне определенной закономерности, которая в терминах Вебера называется "рутинизацией харизмы".
Рутинизация харизмы -- закономерность. Ее можно остановить на время, как можно перегородить плотиной реку, или поймать падающий мяч, не дав ему упасть на землю, но ее невозможно отменить так же как невозможно отменить гравитацию. Всякая новая власть возникает как харизматическая и затем рутинизирует свою харизму. А если это не удается, то на ее месте появляется другая, а если не выживает и та, то все повторяется опять сначала. Эта закономерность действовала в СССР так же как везде и всегда: рывками того или иного размаха, преодолевая разные ментальные и материальные препятствия, задерживаясь, делая зигзаги, поворачивая вспять, метаморфируясь, но пробивая себе дорогу. История советской власти это история рутинизации ее харизмы.
Рутинизация харизмы разворачивается в двух пространствах: в сфере социальной стратификации общества и в сфере территориальной организации общества.
В первой сфере «партия», задумавшая себе как аскетическая секта, боролась с собственным обмирщением и ради этого регулярно себя «чистила», но в конце концов капитулировала и самораспустилась, выделив из себя важную агентуру так называемой «перестройки» и ядро верхнего сословия, конвертировавшего свой социально-административный капитал в денежный, что и было завершающей фазой рутинизации харизмы в этой сфере. До появления низовой предпринимательской деятельности («современный капитализм» Вебера) только так и складывалась вертикальная структура обществ -- от власти к имуществу, от господства к богатству.
Рутинизация харизмы во второй сфере как будто бы так и не удалась. Свидетельство этому—как будто бы распад СССР.
Кажется, первым, кто почувствовал, что крах СССР скорее всего обнаружится в геополитическом плане, был Рэндалл Коллинз [Collins R. Weberian Sociological Theory. Cambridge, 1986.]. Трактуя СССР как империю, он объясняет империализм Кремля необходимостью экспансии как средства обеспечить легитимность власти:  «внутренние политические клики одерживают верх и опускают ся вниз в результате успешной или неуспешной внешней политики» (p.163). Такая трактовка автоматически вытекает из представлений Вебера о способах «подтверждения харизмы»: завоевания – один из таких способов. Эта констатация выглядит тривиально и вообще говоря полностью совпадает с обыденным и чисто эмпирическим представлением о причинах подъема и упадка (революционных) держав. Гораздо интереснее другая формула Коллинза: «Само государство можно концептуализировать (conceive) как форму «внутренней геополитики» (p.166). К сожалению, эту формулу Коллинз как раз не развивает, сводя всю внутренне-геополитическую проблематику СССР к себестоимости сохранения целостности его пространства.

Она разворачивается как реализация (доводившаяся до конца или нет) разных схем соподчиненности территориальных блоков разной природы. В случае СССР таких схем было несколько: республики и области (наместничества «обкомов»), экономические районы (территориально-производственные комплексы --ТПК), совнархозы, территориальные сегменты разных ведомств по типу «Гулага». Все они находились в определенных отношениях с Центром, смешивая элементы разных идеальных типов этих отношений. Как говорил Вебер, «из харизматического господства может – как в случае Наполеона – возникнуть напрямик строго бюрократическая, иди же разного рода пребендальная или феодальная организация [Wirtschaft und Gesellschaft Tuebingen 1978, s 154] Признаки всех этих вариантов можно обнаружить в запутанной (как у Эшера, например) архитектуре СССР.   
Задача была в том, чтобы расчленить и связать в единое целое огромное этнически и культурно разнородное и слабо заселенное и неравномерно экономически развитое пространство. То есть найти этому пространству такую геоструктуру, которая была бы неразбираема. 
Именно это, несмотря на все усилия, сделать не удалось, и целостность СССР оказалась первой и самой живописной жертвой банкротства советского народного хозяйства и, если угодно, жертвой той агентуры, которой суждено было выйти из этого банкротства с прибылью. Никто это не планировал. В конкретной ситуации сработал инстинкт, адекватный логичной тенденции. Расчленение -- самое обычное следствие банкротства любой фирмы и вместе с тем один из самых «естественных» способов преодолеть последствия банкротства и начать восстановление бизнеса.
Этот демонтаж можно считать окончательным срывом рутинизации революционной харизмы Кремля. На этом же, кстати, сломала себе зубы и харизма французской революции. Бонапартизм оформил новый господствующий слой, но не справился с пространственной организацией своего домена, хотя в отличие от России он не успел как следует приступить к поискам конструктивных решений, надорвавшись еще на самой фазе завоеваний (анализ Коллинза больше соответствует этому случаю, чем случаю СССР). 
На этом можно было бы и закончить. Но тут есть одна неопределенность, волнующая воображение. Расформирование СССР можно считать и дальнейшим шагом в рутинизации харизмы, то есть в реорганизации пространства, которое все чаще именуется многозначительно «евразийским». Все зависит от того, с каким масштабом времени мы подходим к интерпретации «советского» (ныне «постсоветского») пространства. Коллинз, предсказывая распад СССР в 1986 году, считал, что процесс начнется лет через 30 и займет пару-столетий. Это трезвая оценка – геополитические процессы (даже «горячие» -- как войны) имеют свою естественную длительность, и она намного больше, чем длительность жизни одного поколения. Но если так, то содержательное наполнение предстоящих «пары столетий» остается пока писано вилами на воде. Новая территориальная структура постсоветского пространства не окончательна и еще очень плохо видна, как сказал бы Вебер, в «густом тумане будущего».