Социальный капитал Авторитет Репутация

Понятия «социальный капитал», «культур-капитал» теперь используются все чаще, заменив старое им менее формализованное понятие «авторитет» или «репутация». В этом же ряду надо видить и понятие «рейтинг». Но сюжет, порождающий на самом деле все эти понятия, зафиксирован давно. Далее следует мой эссей уже почти 30-летней давности, где я пытаюсь отследить устойчивый  механизм накопления авторитета, сиречь социального капитала, и обсуждаю некоторые структурные сублимации этого процесса.

                            

                                                                                        АЛЕКСАНДР  КУСТАРЁВ

                        АКТ  ПОХВАЛЫ  И  ОБЩЕСТВЕННЫЙ  ПОРЯДОК

Перваначальная публикация: журнал «Синтаксис» (Париж), №23, 1988

 Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку

                                           (Крылов)

Давайте говорить друг другу комплименты

                                       (Окуджава)

Чтобы тебя уважали, надо жить среди уважаемых людей

                                      (Лабрюйер)

Ты меня уважаешь, я тебя уважаю: мы с тобой уважаемые люди

                                      (Райкин)

Социальное поведение – это обмен благами. Материальными благами, но не обязательно. Это могут быть также символы одобрения и престижа. Люди, дающие много другим, ожидают и сами получить от других как можно больше. А те, кто много получает от других, находятся под давлением – от них тоже много ждут

                              (Дж. К. Хоманс)

Мы начнем наши рассуждения с комментария к эпиграфам. Первый эпиграф известен каждому русскому школьнику. На что намекает Крылов? – спрашивает учительница. Мы должны ответить: Крылов хочет сказать, что кукушка не стала бы хвалить петуха, если бы петух не хвалил её.

Смысл крыловского резюме самоочевиден. Заключительная сентенция басни Крылова абсолютно равна самой себе: настолько, что не может быть пересказана другими словами. Так что, взятая отдельно, она практически утрачивает информативность. Тем не менее она всегда доставляла нам много несколько самодовольной радости. Почему?

Вспомним теперь всю басню. Из ее основного текста нам известно, что кукушка и петух пытаются петь. В то же время мы знаем, что они петь не умеют. Ситуация, таким образом, пикантна. Не умеея петь («заведомо»), петух и кукушка лгут друг другу.

Мораль басни в том, что два бездарных существа произносят друг другу похвалы, и это нехорошо так делать. И.А.Крылов не был бы моралистом начала прошлого века, если бы не приглашал нас к этому выводу.

                                                                         Х

Но пойдем дальше. Моралист середины ХХ века Окуджава приглашает нас как раз к тому, от чего дедушка Крылов предостерегал. Давайте делать друг другу комплименты. За что? Просто так? Давайте вести себя как петух с кукушкой? Чего ради?

Или Окуджава не читал басни Крылова и не знает, что так поступать нехорошо? Или он убежден, что мы все очень талантливые, и взаимные комплименты просто воздадут нам всем должное? Кукушка с петухом, дескать, были не в своем праве, но ведь мы же не кукушки и петухи, а, наоборот, соловьи и канарейки.

Н-да. Петух и кукушка тоже так думали. Меня в школе обучали не Окуджаве, а Крылову. Поэтому мне свойствен скорее филистерский рационализм, а не возвышенный лиризм, и я не могу удержаться от саркастической гримасы, каждый раз, когда вспоминаю сакраментальную фразу Окуджавы. Впрочем, зная, в каких условиях возник вопль Окуджавы, я все же обязан проявить и сочувственное понимание.

Вопль Окуджавы – это вопль человеческой души. Осажденная враждебными силами, еле живая, она просит любви. У кого ничего нет, кроме шалаша, должен прибегнуть к последнему и общедоступному средству обеспечить себе некоторый эксзистенциальный комфорт – к любви и дружбе. Братья, возлюбим друг друга.

Позыв – естественный. Призыв – специфический. Хочешь любви или комплиментов? Или это одно и то же? Комплимент, вообще говоря, импликация любви. Или символ? Равен символ тому, что он символизирует, или все-таки это что-то другое? В состоянии некоторого недоумения покинем арбатское ристалище любви и морали.

                                                                    X              

Лабрюйер, в отличие от Окуджавы, не лирик, а в отличие от Крылова не становится в позу судьи. Он принадлежал к обществу. Он не взыскует и не судит, а дает точное описание, окрашенное некоторым скептическим сарказмом или саркастическим цинизмом.

Лабрюйеру безразлично, кто кукушка и кто соловей. Он подчеркивает совсем другую сторону дела. Он напоминает – авторитет коллективное достояние. Авторитет переносится.  Например, с салона, в котором ты бываешь, на тебя самого. С института, где ты работаешь, на тебя самого. Со страны, где живешь, на тебя самого. С культа, который та отправляешь, на тебя самого. Оригинального авторитета не бывает. Сам по себе авторитет- только Господь бог. Все остальные авторитеты – отраженные, перенесенные, заимствованные, присвоенные. Созданно-построенные.

Мысль Лабрюйера, таким образом, занята уже не персонажем, а социальной тканью. Она подводит нас вплотную к пониманию того, как из разовых акций рождается структура.

                                                                X

Всех превзошел неизвестный (мне) автор скетча, исполнявшегося Райкиным. В его сентенции поразительно много смысла. В ней – на таком маленьком пространстве – умещаются и Крылов, и Окуджава, и Лабрюйер. Ибо в этом пассаже кукушка и петух, или если угодно, два Окаджавы ведут себя как лабрюйеры ( эта сторона дела особенно подчеркивается гримасами самого Райкина, но здесь мы, к сожалению, их не можем воспроизвести).

В отличие от максимы Лабрюйера, персонажи этого скетча думают не столько об уважении третьих лиц, сколько о самоуважении; им кажется вполне достаточно того, что они уважают друг друга. Они делают как раз то, к чему с такой трогательной тихой китайской настойчивостью (вспомним его манеру) призывает лирик Окуджава.

Но радость самоуважения и безразличие к мнению посторонних не означает изоляционизма. Опыт учит нас, что за консолидацией всегда следует экспансия. Империалистический дух присущ любой группе, даже самой маленькой; просто он оказывается успешным в одном случае из ста. И участники любовно-комплиментарной пары (популярное английское выражение «mutual adoration society») должны сильно чувствовать: ни один из них не добьется уважения посторонних, если они не будут уважать друг друга, или, по крайней мере, демонстрировать взаимное уважение. Сила  - в единстве; это прекрасно знают политические партии.

                                                                          X

Последний эпиграф взят из работы американского социолога. Джордж Каспар Хоманс развивал теорию «социального поведения как обмена». Его формула покрывает всю ту действительность, все те аспекты человеческих отношений, о которых на разные лады говорят Крылов, Окуджава, Лабрюйер и Райкин.

По сравнению с ними она может показаться бледной и даже банальной. В ней нет ни кукушек, ни соловьев, ни «я» и «ты», ни морального резюме, ни приглашения к любви (комплиментам), ни горького и цинического скептицизма, ни наивного самодовольства объединившейся в пароксизме взаимного уважения пары... Как будто бы ничего...

На самом деле здесь есть все. На самом деле эта формула описывает ту совершенно элементарную реальность, на которую столь различно рефлексируют моралисты всех времен и стилей. Банальность этой формулы иллюзорна. Так кажется, потому что из нее изъят морально-оценочный элемент, а вместе с ним и эмоциональный заряд. Это не поэзия. Это наука.  Формула  Хоманса – объективно содержательна.

                                                                    X

Человек – политическое животное, учат учебники. Человек – существо словесное, учат другие. Вербальное поведение политично. Сказанное людьми редко бывает невинно, в том смысле, что экономически бесцельно, то есть не преследует никакой выгоды говорящего. Произнося слова, человек наживает себе социальный капитал, поскольку «слова и выражения», «интонации» и даже «жесты» имеют «статусный вес».

Как хорошо известно психиатрам, а от них и широкой публике, в принципе любой образ может  вызвать сексуальные ассоциации. Это много обсуждается и даже зафиксировано в нескольких популярных анекдотах. Гораздо реже обсуждаются статусные коннотации образов. Эти коннотации (ассоциации) в каждой среде свои собственные и посторонним могут быть не понятны. Слово «окей» в разговоре двух американцев нейтрально. В разговоре же двух советских подростков, официантов или литературоведов оно может иметь весьма высокий статусный вес. Слово «Ахматова» оставит швейцарца или папуаса глухими. В разговоре же двух пенсионеров или ленинградцев оно послужит сигналом, статусный смысл которого безошибочно улавливается обоими.

Разумеется, коммуникация преследует не только статусные цели. Статусный оттенок может быть  побочным и едва заметным в разговоре, а то и вовсе отсутствует. Но в некоторых случаях заявка на статус – самая суть говоримого (сообщаемого). Не только в индивидуальном общении, но и в медии -особенно в медии. И это случается достаточно часто, гораздо чаще, чем может показаться на первый взгляд. Во всяком случае, достаточно часто, чтобы видеть в этом социальное явление, связанное с другими социальными явлениями, включая элементы общественной структуры. Более того. Именно статусная, а не информативная составляющая коммуникации имеет отношение к общественным структурам.

Статусная политика может осуществляться в разговоре по разному и с разными политическими целями. Одна из формул статусного говорения – «похвала».

                                                                       X

Практика взаимных похвал инструментальна двояко. Во-первых, она поддерживает самооценку коллектива. Всякому коллективу свойственно думать, что он объединяет самых родовитых, самых талантливых, самых порядочных – короче «самых лучших» в зависимости от критериев, которые коллектив выбирает (более точно – имеет возможность выбрать) для самооценки.

Во-вторых, взаимные похвалы попросту интегрируют коллектив, привязывая людей друг к другу взаимной благодарностью за взаимное признание. Роль этого фактора связности коллектива тем меньше, чем больше сам коллектив и чем больше других способов его объединения. Но даже большие коллективы с разнообразной базой существования и с богатым (содержательно) обменом нуждаются в каком-то количестве взаимной любви (mutual adoration).

В идеале каждый коллектив порождает равномерный круговой поток похвал. Находясь в струях этого потока, каждый получает ровно столько похвал, сколько раздает. Второй идеал состоит в том, чтобы материальный и символический обменные потоки поощрений не были расчленены. Иначе говоря, в таком идеальном обществе обмен материальными благами и обмен символами престижа, о которых Хоманс (см. наш последний эпиграф) говорит как о двух разных возможностях, должны идти рука об руку, в одном акте.

Более или менее так обстоит дело в так называемых «примитивных обществах». В них обмен благами происходит, как правило, в форме дарения. В принципе, если вам дарят кусок мяса или отрез шкуры, это уже похвала (поощрение). Но этого «примитивным» мало. Акт дарения сопровождается комплиментарным ритуалом, нагружен символикой взаимного уважения.

Зачем она нужна и нужна ли вообще? За спиной этого вопроса маячит проблема, которая в спекулятивной философии приобрела несколько популярных вариантов, а именно: что «первее» - вещь или слово? «базис» или «надстройка»? «органика» или «суперорганика»? «культура» или «общество»? курица или яйцо?

Соблазнительно, конечно, утверждать, что кусок мяса, который вам дают, для вас важнее, чем танец уважения, который при этом исполняет дающий. Но не исключено, даже в тех случаях, когда мясо «дефицитно», что именно символика поддерживает всю систему взаимных дарений и что без этой «духовной» составляющей общение между людьми развалилось бы. Это и имеет в виду знаменитая народная мудрость, настаивающая, что «не хлебом единым жив человек». Во всяком случае, наблюдения за «примитивными» обществами, где «духовное» существенно превышает «материальное» в повседневной жизни, дают достаточно материала для того предпочтения, которое отдают «надстройке», «культуре», «духовному», «символам», «комплиментам» упорные идеалисты.

Даже если привычка к взаимным похвалам это просто привычка, то это настолько глубоко укоренившаяся привычка, что можно практически считать ее в природе человека. Не зря опять же народная мудрость провозглашает, что «привычка – это вторая натура». Может быть, и не первая, а вторая, но – натура.

Все это важно помнить, коль скоро мы собираемся не морализировать, а выяснять, что, собственно, происходит вокруг нас. Происходит же вот что.

                                                                                 х

Происходит следующее. В идеальном случае, как мы говорили, реальные взаимные услуги, во-первых, слиты с комплиментами, а, во-вторых, поток и тех и других равномерен. Близки к идеалу «примитивные» общества. Но идеал разрушается. Обмен реальными ценностями и обмен символическими благами (1) отрываются друг от друга. И (2) их потоки перестают быть равномерными.

Нетрудно заметить, что идеальная ситуация может сохраниться только в изолированном коллективе. Больше того, само представление об «идеальном» потоке похвал уместно прилагать только к отношениям внутри коллектива. Внутри коллектива люди любят и хвалят друг друга. Это так и должно быть; во многих случаях люди, собственно, и объединяются на основе взаимной любви и лести.

Но общество это не коллектив, а коллекция коллективов. И вот в отношении между коллективами любви и комплиментов нет. Коллективы – ксенофобны. В особенности когда на очереди слияние двух коллективов в один – неважно по какой практической надобности. В ходе слияния неизбежно встает вопрос: чья система и стиль похвал должны быть приняты обоими? Это как с языком: двуглавому этносу предстоит решать, чей язык главнее. Когда неизбежна чья-то культурная ассимиляция, возникает тенденция к иерархии символов, если и не упразднению каких-то из них.

Но даже и внутри коллектива, особенно, если он весьма велик, идеал не сохраняется. Рост производства и материального богатства сопровождается нарушением равномерности потока материальных благ. Они накапливаются в чьих-то руках. То же самое происходит и с символами уважения. Как деньги идут к деньгам, похвалы идут к похвалам.

При этом одновременно действуют две тенденции. С одной стороны, потоки денег и похвал имеют тенденцию к совмещению. С другой стороны – к разделению.  Можно думать, что в начальной фазе резко преобладает первая тенденция, то есть похвалы идут к деньгам. Позднее возникает противоположно направленный поток - деньги идут к похвалам (к славе). Но одновременно возникает автономный круговой поток похвал. Когда неравномерность распределения материальных благ становится особенно заметной и начинает давить на сознание обездоленных, среди обездоленных возникает компенсаторный импульс. Те, у кого нет мяса, начинают просто обмениваться похвалами, нагнетать взаимное уважение. [1]

                                                                            X

Похвала может быть выражена «прямо», то есть «в лицо» и «открыто», то есть буквально. Часто так и делается. Классический образец зафиксирован в околоалкогольном фольклоре: «Ты меня уважаешь? Я тебя уважаю. А ты меня уважаешь?» К такому диалогу приходят пьяные люди в конце сессии, когда их мозговая деятельность уже сильно ослабела. Их взаимный танец вырождается в это незамысловатое па-де-де, обнажая сущность того, чем они занимались и до сих пор. Практика современной медии мало отличается от этой карикатуры. 

Все же такая прямая и буквальная похвала не может иметь серьезных структурных импликаций в обществе как вообще все прямое и буквальное. Она хороша для моментального гедонистического акта - и только. В обществе, построенном на морали в духе Крылова, подобные акты не совсем легальны и даже несколько опасны. Как воровство. Поэтому нас должна больше интересовать «косвенная» и «иносказательная» похвала.

Во многих случаях для произнесения похвалы прибегают к разным словесным уловкам, символам второго порядка и сигналам-паролям, то есть всякого рода аллюзиям. Технологию не-буквальной, иносказательной похвалы было бы интересно обсудить. Тут возможна увлекательная работа для лингвиста. Сейчас же мы займемся не-прямой похвалой. Она более интересна для социолога.

Случай, который я собираюсь рассмотреть, классический и у всех на виду. Он же, пожалуй, и самый простой. Это случай восхваления надежного, всеобщего и длительно существующего авторитета. Обычно в нем не видят ничего, кроме элементарного «подхалимажа». И вполне в традиции чистого морализаторства осуждают «подхалима». Унижающий ярлык подхалима в таких случаях получают, разумеется, те, кто хвалит «не нашего»; на «нас» морализаторство не распространяется.

Но меня не интересуют негодники. Я не Крылов. Меня интересует, как упорядочена общественная практика и жизнь культуры, а в данном случае, какую роль в упорядочении общественной практики и культурной жизни играет акт похвалы.

                                                                            X

...Пусть Александр Сергеевич Пушкин великий поэт, но почему мы должны слушаться тех, кто божится его бессмертным именем? Они-то, прости Господи, кто такие?

Ситуация Пушкина в нашей культуре не уникальна. Есть много других похожих: Достоевский, Мандельштам, Булгаков, Солженицын, Бродский - вокруг этих фигур возникли не просто отрасли литературной индустрии, но сложились весьма влиятельные социо-культурные и культурно-политические силы, эффективно претендующие на господство во всем обществе или в какой-то сфере общественной активности (например, изящной словесности), или в каком-то секторе общественной сцены (например, в диссидентском салоне или в русско-язычной общине за рубежом, или в зарубежной славистике).

Все эти сообщества – соообщества восхвалителей по существу (par excellence). Но я хочу обратить внимание не на участников восхваления ( это дело фельетонистов), а на то, что взятые вместе они – социальные совокупности и, таким образом представляют собой, так сказать, строительные блоки общества, или, если угодно, его структурные элементы. Разумеется, общество структурировано одновременно и на  иных основаниях. Но относительное значение этих «основний» может быть различно. В некоторых случаях «культовые общины» важнее всех других партикулярных структур (строительных блоков) общества. Это имеет место в бедных обществах. Есть основания считать доминирование «культовых общин» важной характеристикой русского общества, особенно в советское время.

Происшедшее и происходящее в русском обществе с «Пушкиным» - идеальная и, кажется, все превосходящая ситуация. В силу ряда обстоятельств, лишь до некоторой степени связанных с продуктом его творчества [2]. Пушкин стал классическим ресурсом для приобретения вторичного авторитета, самовосхваления и взаимного уважения, а также социальным интегратором. Он стал тем популярным «третьим», произнося имя которого, участники коммуникации обеспечивают себе все то, что им полагается получить согласно теории социального поведения как обмена. Чтобы  посмотреть, как это получается, введем «Пушкина» в наши эпиграфы.

Крыловское резюме будет выглядеть так: «Кукушка хвалит «Пушкина» с разговоре с петухом, и петух в ответ тоже хвалит «Пушкина». Или: «Кукушка дарит петуху похвалу «Пушкину», и за это петух дарит кукушке похвалу «Пушкину».

Вопль Окуджавы будет выглядеть так: «Давайте говорить друг для друга комплименты Пушкину».

Максима Лабрюйера приобретет вид: «Чтобы тебя уважали, ты должден быть на короткой ноге с «Пушкиным» (кстати, это понимал и Хлестаков).

Скетч Райкина преобразуется следующим образом: «Ты меня уважаешь за то, что я люблю Пушкина, я тебя уважаю за то, что ты любишь Пушкина, мы мы с тобой уважаемые люди»

Теорему Хоманса преобразовать не удается да и не к чему. Она сама – преобразователь. Она и вдохновила нас на предыдущие преобразования.

                                                                         X

Итак Пушкин стал «Пушкиным», то есть ресурсом самоуважения и взаимного уважения напоказ. А раз он стал ресурсом, то он неизбежно становится и объектом борьбы. Эта борьба прошла две исторические фазы.

Первую ее фазу можно назвать классовой борьбой. В ней была подвергнута сомнению неоспоримость авторитета Пушкина, иначе говоря, его репутация, как ресурса вторичного авторитета. Разгар борьбы в этой фазе приходится на первые годы после Революции.

Это была борьба вкусов, но не просто вкусов, а «классово обусловленных» вкусов. Для ставших грамотными восходящих социальных классов эстетика Пушкина (собственно эстетика, олицетворяемая Пушкиным как ее чемпионом) и тех, кто продолжал на ней настаивать, была непонятна, неприятна и нереализуема в их собственном творчестве с помощью того языка, которым они фактически владели. Они пытались, отчасти интуитивно, отчасти следуя предложенным (марксистами) рецептам, создать собственную эстетику.

Но тут столкнулись не просто две эстетики. Чуждые друг другу эстетики вполне могли бы мирно сосуществовать, не обращая друг на друга внимания, - каждая в своей социо-культурной среде. Борьба шла за господство и была не просто борьбой «классовых вкусов».

В свете того, что говорилось раньше, можно говорить не о борьбе классовых вкусов, а о борьбе «вкусовых классов», то есть двух достаточно сплоченных групп, претендовавших на господство на основе собственных «объектов похвалы». Артистическая элита восхожденцев столкнулась с сопротивлением установившейся элиты, которая базировалась на ритуальном восхвалении «Пушкина». Противник, подымавший голову в борьбе за авторитет, приступил к унижению «Пушкина». Он особенно концетрировался на унижении старого авторитета, поскольку еще не имел собственного и лишь готовился его выдвинуть. В свой час это и произошло. Такой авторитет назначил сам Сталин, назвавший лучшим поэтом нашей эпохи Маяковского.

Хвалители «Пушкина», до сих пор благополучно жившие с него, отвечали на это усиленным славословием объекту своего профессионально-сословного культа и снобистским дезавуированием «босяков», «черни», «завистников» и т.д.

Исход этой борьбы не смогла бы предсказать каноническая (марксистская) концепция «классовой эстетики». А случилось вот что: победил старый авторитет и новые претенденты. Старые владельцы «Пушкина» частично вымерли сами, частично были рассеяны в диаспоре Гулага, а их остатки интегрировались в победившую клику, которой они, кстати, оказались нужны как «старспецы».

Такой исход может быть объяснен перерождением пролетарской марксистской идеологии в националистическую, если такое перерождение действительно имело место, что не вполне пока ясно. Поэтому наряду с этим предположительным объяснением возможно и другое, тоже пока вполне предположительное. А именно, эстетика тут была вообще сбоку припека. Борьба фиксировалась в эстетическом жаргоне, но подлинной ставкой был источник авторитета. Оказалось проще присвоить готовый авторитет, чем создать новый, что и было по ходу дела учуяно.

Обе гипотезы, между прочим, можно соединить в одну. Скорее всего так и придется позднее сделать. Но я предпочту сейчас второе объяснение, хотя бы просто потому, что первое объяснение уже неоднократно выдвигалось (хотя и в другой связи). И даже если первое объяснение верно, преимущество второго объяснения в том, что оно бросает свет на механизм перерождения советской культуры, над чем раньше не задумывались. А механизм эволюции культуры не менее важная сторона процесса, чем сущность эволюционного изменения, поскольку именно обсуждая механизм, мы задумываемся над тем, кто был агентом процесса.

Первая фаза борьбы вокруг «Пушкина» была, таким образом, борьбой «за» и «против» Пушкина. Лишь, когда она завершилась, стало ясно, чем она на самом деле оказалась. Она оказалась борьбой за контроль над готовым авторитетом.

Вторая же фаза этой борьбы с самого начала велась как борьба за контроль. Во второй фазе уже никто не оспаривает авторитет Пушкина и не выдвигает новый культ. Текущие объекты культа уже не противопоставляются ему, а, наоборот, настойчиво к нему «привязываются» или сами себя «привязывают». Темпераментная и бесхитростная Цветаева так прямо и говорила «мой Пушкин», не замечая смысловой неразрешенности слова «мой», что делает ее решительную заявку столь пикантной – помесью объяснения в любви и заявки на собственность.

Все наперебой торопятся рассказать публике о своих интимных спиритических сеансах с Пушкиным, предложить эмфатическую интерпретацию его личности и творчества, передать экстатику своих отношений с гением... Новых претендентов на поэтический престол  (а в России престол больше чем престол) услужливые интерпретаторы именуют «вторыми Пушкиными» или «Пушкиными нашей эпохи»...

Атака идет не на сам авторитет, а на старую когорту жрецов. Вопрос стоит так: кто имеет на Пушкина «моральные» и «эстетические» права? То есть кто достоин по своиму  моральному и эстетическому уровню претендовать на данную собственность как на социальный капитал. Или: кто имеет на «Пушкина» имущественные права, то есть право хвалить Пушкина на глазах у публики или, что то же самое, похваляться «Пушкиным».

Передовой отряд так называемой оппозиционной культуры в советском обществе объявляет себя подлинным наследником Пушкина, отвергая притязания на него официального литературного корпуса, который есть то ли советская культур-буржуазия, то ли антисоветская культур-буржуазия, то ли профессионально-цеховая монополия, то ли жреческое сословие. Можно думать, что в «универсальном» советском обществе – всего понемногу, или, точнее, по многу.

                                                                             X

Итак, культ укреплен. «Оппозиционная» культура оказывается в нем заинтересована даже гораздо больше, чем «официальная». В свете некоторых наших предыдущих рассуждений это кажется естественным. Официальное советское литературное сословие, как и всякое зрелое или даже перезрелое сословие, создало собственную внутрисословную бюрократию и господствет, опираясь на ее административно-политическое могущество. Полагая свое господство гарантированным, оно теряет эмоциональную привязанность к объекту культа. Культ остается, но это холодный культ.

Теневое же литературное сословие не имеет ничего, кроме амбиций. Его единственный потенциальный ресурс это готовый авторитет, тень которого может упасть на него, если оно будет с достаточным рвением его культивировать. Такая стратегия претендентов на господство имеет серьезные последствия для самой литературы и для общества в целом.

В литературе происходит вот что. Нонконформистские эстетические группы практически не имеют шансов выжить, не говоря уже о том, чтобы бросить вызов в борьбе за господство; они не могут себе обеспечить даже место на периферии. Если литературная борьба (сама по себе вполне естественная) сводится лишь к тому, кто будет контролировать готовые авторитеты, то появление жизнеспособных очагов невозможно.

Попытки борьбы с авторитетами раз за разом вырождаются в самоцельное авторитетоборчество и успешно оттесняются в зону бесперспективного вульгарно-карнавального, аутентично-карнавального травестирования авторитетов. Туда, где пародия перестает быть агентом стилевой динамики и становится либо извращенной разновидностью апологетики авторитета, либо способом подавления самих нон-конформных технически-художественных поползновений.

Сегодня эта зона в русской культуре обширна как никогда. Это первый признак того, что существующая  эстетическая традиция чрезвычайно устойчива и останется нерушимой весьма долго. Ведь карнавальная зона по своей естественной функции – дополнение к авторитетному (господствующему) ядру, коль скоро она соглашается на роль «низа». А она соглашается. Об этом говорит тематическое и техническое бесплодие карнавальной зоны. Она паразитирует на тематике и технике эстаблишмента (ядра, mainstream’а). Отвлекая эмоционально-социальную энергию на себя, она не обновляет культуру, а наоборот блокирует обновление.

Отсюда нетрудно перейти к пониманию общесоциального смысла сложившейся ситуации. Общество, где все смирились с существованием эстетического «верха» и эстетического «низа» и где у верха нет иной альтернативы кроме низа, не может быть демократичным.

Если мы не хотим  (тайно или явно), чтобы общество было демократическим, то все в порядке. Но мы как будто бы настаиваем, что боремся за демократизацию общества, не так ли? Если это правда, то следует задуматься, как нам следует быть с «похвалами».

Дело вовсе не в том, чтобы обеспечить нарушенную равномерность похвал. Поток похвал мог бы, конечно, стать несколько более равномерным, если сфера культуры прибегла бы хотя бы к тем же методам, которые используются в финансах и промышленности, чтобы не допустить слишком уж очевидной и скандальной монополии. Но эта терапия имеет естественные пределы. Равномерное распределение похвал или даже стремление к нему означало бы возврат общества в примитивное состояние, где все содержание жизни сводится к хронической демонстрации взаимно-круговой любви. Боюсь, что с этим первобытным раем покончено навсегда. Для тех, кто хочет все же в этот рай вернуться, либеральное общество предусматривает такую возможность- они могут уйти в закрытую секту. Но не о них теперь речь.

Демократическому обществу нужен не равномерный поток похвал, а отказ от похвалы как элемента вербального поведения, изъятие похвалы из публичного разговора.

                                                                           X

Такая экстравагантная версия эгалитаризма вызовет, вероятно, смущение и даже возмущение.

Те возмущенные, кто даст себе труд как-то рационализировать свои чувства, имеют возможность, если сумеют ей воспользоваться, предложить несколько критических аргументов.

Во-первых, скажут они, это не справедливо. Достойные заслуживают похвалы. Каждому по труду. Во-вторых, скажут они, как же без любви? Бог – это любовь. Жизнь – это любовь. А где любовь, там и ее знаковые проявления (вспомним опять неизбежного Окуджаву). В-третьих, изъятие похвал из жизненной практики будет равносильно изъятию «человека». Ведь хвалят или порицают людей. Так что моя идея антигуманистична; она враждебна человеческой личности.

Было бы нечестно утверждать, что это пустые аргументы. Они рационализируют чувственные позывы, которые опасно подавлять. Более того, на них уже построены и веками держатся практика человеческого общения и общественные структуры, соответствующие этой практике.

Если бы я сейчас занялся контраргументацией, я вынужден был бы построить целую социальную утопию. Это дело громоздкое, да к тому же я вовсе не уверен, что у меня есть готовый вариант такой утопии. И вообще мне кажется, что искоренение похвал из общественной практики это не вопрос какого-то комплексного социального проекта, а постепенной выработки альтернативных форм вербального поведения и распространения их. Вместо того. чтобы имитировать философскую или политологическую дискуссию, я на этот раз просто приведу пример альтернативного вербального поведения, показывающий, как можно вырваться из заколдованного круга заинтересованной апологетики и собственной монопольно-иерархической структуры артистического сообщества.

В русской литературе такую альтернативу продемонстрировал Абрам Терц (Андрей Синявский) книгой «Прогулки с Пушкиным». Ему удалось решить очень трудную задачу: противостоять социально заинтересованной апологетике Поэта, не впадая при этом в ребячески-карнавальное авторитетоборчество, в очернение (основанное на биографических мифах или фактах – безразлично) и в травестию. Вряд ли он ставил перед собой такую задачу сознательно. Возможно, так было даже лучше, потому что чрезмерное осознание задачи часто ставит автора в технически невыгодное положение. Синявский написал книгу «Прогулки с Пушкиным» так, как у него это получилось. И нас интересуют не его мотивы и стратегические соображения (которых, возможно, и не было), а то, что получилось. Многозначительная стилистика и жанровые идеи этой книги, будем надеяться, еще найдут себе эффективных литературоведов-аналитиков. Здесь мы обратим внимание на социально-литературное значение того, что сделал Терц-Синявский.

Он предложил совершенно новое  для русской литературной практики отношение к ведущей фигуре русского национального наследия. Это совершенно новый опыт переживания личности и творчества  знаменитого предшественника автора, или, пользуясь выражением Рэймонда Уильямса, иная «структура чувствования», что, может быть, намного важнее, чем какие бы то ни было умозрительные соображения.

Синявский занял по отношению к Пушкину позицию, небывалую для русской литературно-политической практики. Он взглянул на него не как «клиент», не как «жрец», не как «имитатор», не как «поклонник», ищущий самоидентификации через чужую гениальность и не как обыватель из подполья, ищущий опять же самоидентификации в ненависти к чужой гениальности. Он взглянул на Пушкина как равный.

Синявский демистифицировал фигуру Пушкина, оживил Пушкина и попытался его понять. Эта эмфатика – демократична, и опыт Синявского вносит в русскую демократическую традицию в тысячу раз больше, чем тупое переписывание на русский язык швейцарской конституции и попугайские проклятия в адрес «тоталитарного коммунизма».

Вполне закономерно, что наиболее впечатляющий опыт демократического поведения в русской жизни за многие годы совершился опять в рамках все той же художественной литературы. И не случайно в центре этого опыта оказался все тот же многославный и многострадальный Пушкин. Узел может быть развязан только там, где он завязан.

Реакция на книгу Синявского со стороны хранителей славы Поэта была весьма показательной. Эта книга привела их в гораздо большее раздражение и страх, чем тысячи непристойных анекдотов про Пушкина. С карнавальной транфигурацией (чучелом) Пушкина они привыкли жить. Более того, огромная карнавальная фольклор-пушкиниана фактически укрепляет их позиции.

Книга же Терца-Синявского своим стилистическим пафосом толкает русскую литературу в сторону ее радикальной реорганизации как поля общественных отношений. И таким образом угрожает не только сословию, кристаллизовавшемуся на базе «Пушкина» как ресурса, но всему ее сословному строю.

Книга Синявского – важный прецедент. и, разумеется, не только в литературной жизни. Но, боюсь, пройдет еще очень много времени, пока будет осознано, какое значение для демократизации советского общества имеет именно этот прецедент. И еще больше времени, прежде чем он будет иметь какие-то последствия [3].

К сожалению, пока не заметно, чтобы «структура чувствования» советской интеллигенции радикально менялась. Она все еще ориентирована на положительные эмоции, происходящие от изъявления личной лойяльности (на обоих концах патронажа-клиентажа), демонстрации авторитета, потребности в личном превосходстве – ну хотя бы над кем-нибудь, ну хотя бы над папуасами.

Попрежнему интеллигенция одержима желанием угадать «правильную» точку зрения и выбрать «правильный» культ – источник этой точки зрения.

Попрежнему у интеллигенции сильно стремление ощутить и осознать себя через кого-то другого. Этот способ самоидентификации, если угодно, можно сравнить со способом самоидентификации челяди через барина. Быть может, тут не простое типологическое сходство, а генетическая преемственность.

                                                                         X

Эта заметка – всего лишь эскиз, или, если угодно «концепт», концептуальное эссе. У меня нет возможности (да, честно говоря, и склонности) иллюстрировать свои обобщения. Любой читатель советской (в особенности эмигрантской) литературно-критической прессы обнаружит иллюстрации буквально тысячами. Еженедельник «Русская мысль» (Париж), например, дает материала на десятки диссертаций. Особенно я рекомендовал бы будущему исследователю интервью, которые дают друг другу постоянные участники и гости салона «Русской мысли».

Но чтобы несколько развлечь читателя, я приведу все-таки пару примеров. Очевиден культ Солженицына. Он уже настолько окаменел, что критики, сохраняющие ясную голову (Кленов, Коган), даже не принимаются всерьез. На них смотрят как на школьных хулиганов, которым все равно не удастся разрушить школьную дисциплину.

Второй характерный культ – культ Бродского. Один комментатор его творчества назвал своего кумира «всечеловеком будущего», каковые слова еще набрал литерами двойного размера. Одна дама печатно усомнилась в том, что наша вшивая эпоха (и вшивая команда) достойна такого гения. Подобных коллекционных образцов характерного вербального поведения – тысячи.

Что же касается бедняги Высоцкого, то говорят, что Станислав Куняев собрал на эту тему целое досье. Будем надеяться, что в условиях гласности оно будет когда-нибудь обнародовано. Пора в самом деле переходить с самогона на рассол.

                                                                       X

Эти заметки приближаются к концу. Я почти уверен, что меня уже неправильно поняли. Моралисты наверняка будут мерять этот текст своей меркой и подозревать меня самого в морализме. Я вынужден еще раз предупредить, что это был не очерк нравов, хотя тут, конечно, пришлось много говорить о нравах. Стереотипы поведения имеют отношение к общественным структурам – вот о чем тут речь.

«Лесть» как индивидуальный порок интересна лишь для поверхностного филистера-моралиста; ему важнее всего ткнуть наказующим перстом в льстеца. На самом деле «похвала» - это функционально осмысленный и продуктивный акт, обеспечивающий не просто личную выгоду хвалящего, но также интеграцию и экспансию коллектива, то есть воспроизводство общественной ячейки. И – что самое интересное – это ячейка особого рода.

Не всякий коллектив прибегает к такому методу интеграции и экспансии. Интегрировать коллектив и бороться за его экспансию может власть с легальными прерогативами, или, денежный капитал. «Начальники» и «собственники» иногда любят, чтобы им пели словесные дифирамбы на широкой площади. Но как раз тут можно думать, что некоторым из них просто свойствен порок личного тщеславия. В принципе идеальный начальник и идеальный капиталист скорее склонны к анонимности, предпочитают оставаться у себя в кабинетах, чем быть на сцене. Даже и теперь, когда агрессивные агенты информационного бизнеса, готовые ради возможности торговать чужой славой создать славу кому угодно, пытаются превратить начальников и капиталистов в товар на шоу-рынке, они часто успешно прячутся. До сих пор публика мало что знает о тузах министерских канцелярий или воротилах финансовых рынков. Достаточно сравнить содержание основной части любой газеты с бизнес-секцией той же самой газеты, и бросается в глаза, что речь в них идет о совершенно разных людях. Сильным и богатым слава не нужна.

Слава, хотя бы в своем кругу, как заменитель власти и богатства нужна тем, у кого ничего больше нет. В товарно-рыночном обществе она, конечно, может воплотиться в богатство. Но даже и в этом случае важно помнить, что иногда (реже) слава следует за богатством и властью, а иногда (гораздо чаще) наоборот. Существует такое сообщество, где слава – первичная ценность (ресурс). Похвала становится рациональным стереотипом поведения, а не патологией (!) именно в таком сообществе.

Это артистическое сообщество: литературно-политические, художественно-литературные салоны, кружки, тусовки(котерии) и типологически им очень близкие, параллельные и часто объединяющие тех же людей периферийные партийно-политические секты.

Они оказываются инкубаторами того, что мы с некоторых пор именуем культом личности. Именно в них общественная ячейка расслаивается социально на «талантов» и «поклонников», отношения между которыми больше чем какие-либо другие отношения между людьми есть отношения господства.

Эта среда существовала и продолжает существовать повсюду, и повсюду ее влияние на политическую культуру и политическую жизнь было заметным. В России же, можно предполагать, ее влияние было просто исключительным. У русской политической жизни просто нет другой традиции.

Часто называют другой источник русской политической традиции – бюрократическую организацию. Я готов оспаривать эту точку зрения и вот почему.

Арена бюрократии не есть арена политической жизни. Единственный политический по существу элемент бюрократической жизни это донос. Донос в самом деле стал и остается важным элементом русской политической традиции. Но, во-первых, донос, хотя и в других стилистических вариантах, распространен повсюду и не есть исключительное свойство бюрократической системы. А во-вторых, бюрократическая система не знает «ни культа», ни «личности».

Наоборот, артистическая среда – гостиные, театральные кулисы – держится именно на «культе личности». Она организована и иерархизирована на основе культа личности. В центре и наверху этой среды располагаются те, кто имеет славу, а вокруг них те, кто живет отражением этой славы.

                                                                           X

В советском обществе долго не было общественной политической жизни. Она возникла в несколько лабораторных условиях в эмиграции. И сразу же наглядно показала, к чему морально-технически готова русская потенциально активная политическая среда, то есть интеллигенция. В основном к выстраиванию иерархий, похвалам, разоблачениям-доносам (негативным похвалам), к борьбе за присвоение «готового», но не к изготовлению чего бы то ни было нового.

Гласность в Москве, к счастью, вызвала к жизни и политическую активность иного стиля. Выживет ли она?

Было бы соблазнительно предсказать ее поражение. На мой взгляд, она выглядит пока намного слабее. Но те, кто хотят ее удачи, не должны кликушествовать. Поэтому ограничимся осторожным скептицизмом: предстоит тяжелая борьба, и кажется, что эта борьба будет в течение ближайших лет самым увлекательным и значительным элементом самоперестройки советского общества. 

P.S. (2002 г.) Похоже, что 15 лет назад я был слишком оптимистичен. Всё осталось как было. Например, в "Независимой газете" (25 мая 1999 года) появилась статья, автор которой сожалеет, что "формально существующие в России структуры гражданского общества не адекватны задачам, которые перед ним стоят". Какие же структуры будут адекватны? Автор предлагает создавать такие структуры на базе «поддержки духовных, моральных авторитетов». В этом направлении уже сделан важный шаг. Создан Национальный фонд "Общественное признание". Мы сможем теперь собираться для совместного почитания наших глубоуоуважаемых Марка Захарова, Эльдара Рязанова, Людмилы Гурченко, Александра Ширвиндта, Владислава Третьяка, Аркадия Вольского, Вячеслава Лебедева, Генриха Падвы и многих других кавалеров Почетного знака "Общественное признание". Итак, выход найден. Сольемся в экстазе любви к поп-богам и поп-богиням, и можно считать, что дело в шляпе - гражданское общество создано. Я не нахожу достаточно сильных слов, чтобы выразить свое отношение к этому грандиозному проекту тотальной эмансипации российского общества. Ни Аракчеев, ни Козьма Прутков, ни Гарвардская школа управления до такого додуматься не могли бы

Примечания.

[1] Этот обменный поток в русской социологической традиции, если такая возникнет, вполне может быть назван «потоком Окуджавы» - кроме шуток

[2] На самом деле культ Пушкина и его включение в канон русской культуры сопровождались совершенно неадакватной его интерпретацией. Без преувеличения можно сказать, что вся пушкинистика - миф. Сознательного извращения не было; было искренее полное непонимание, которое с некоторых пор рутинно воспроизводилось. См. об этом Л.Ф.Блохин "Великий европеец". Всемирное слово (Петербург), №14, 2001г

[3] Теперь с сожалением приходится констатировать, что эта попытка оказалась безуспешной, и в постсоветской литературе без особых трудностей сам собой восстановился «порядок», на поддержание которого советская система тратила такие силы  и употребляла почти криминальные методы. Урок: не надо устанавливать систему, которая установится сама.