Глобализация и США

Александр Кустарев

Friedman Th. The World is Flat: a brief history of the twenty-first century. Farrar, Strauss and Giroux (NY), 2005. 488 pp.

(первоначальная публикация в журнале Pro et Contra)

Книга Томаса Фридмена построена на разговорах с активными бизнесменами, высокопоставленными менеджерами и чиновниками, реже с экспертами-наблюдателями. Она иллюстрирует тенденции в мировом бизнесе, порождённые новой технологией, и передаёт атмосферу в деловых кругах. Мы видим, как идёт интеллектуальная рефлексия деловых кругов на новые возможности и проблемы и как технологиеческие новшества преобразуются их усилиями в организационные и рыночные инициативы. Мы видим, как единичные бизнесы комбинируют обновлённые факторы  производства  и "двигают вещи" в новой технологической среде. 

Теперь почти любая работа может выполняться в любом месте; прямую услугу клиент может получить от работника, работающего у себя дома на другом конце света. Каждый может вступить в контакт и обмен мнениями с каждым по всему миру. Каждый имеет доступ к единой информационно-инфраструктурной платформе. Благодаря этому возникают совершенно новые производственные, потребительские и обменные практики. И это полностью перестраивает-перекраивает все общественные структуры, все модусы общественной жизни вплоть "до самого существа общественного договора (social contract)", как сказал Томасу Фридмену бывший крупный чиновник в администрации Клинтона (45).

Фридмен обозначает всё это метафорой "плоский мир". Превращение мира в "плоский" имеет две стороны. Во-первых, "горизонтализация" сети общественных связей. Это, как настаивает Фридмен, новая и принципиально иная фаза глобализации. Раньше глобализация, согласно Фридмену, была "вертикальной", то есть "собиранием" мира под одной "командой и контролем" (не побоимся сказать "крышей", а теперь идёт "горизонтальная" глобализация, то есть развёртка мира в одной плоскости, где доминируют "взаимозависимость и сотрудничество" . Этими понятиями Фридмен пользуется часто и так озаглавлен один из центральных фрагментов книги (212-216). 

Во-вторых, в этом "плоском мире" и самые верхние этажи экономики  смогут размещаться где угодно. Это резко усиливает конкурентоспособность стран, отставших на сегодняшний день в экономическом развитии. 

Обозначив эти две тенденции, Фридмен задаётся вопросом, какова должна быть конкурентная стратегия выживания в этом "плоском мире"  у Соединённых Штатов, развивающихся стран и бизнеса.

Превращение мира в "плоский" даёт миру в целом новый импульс к росту благосостояния, но, очевидно, не гарантирует никому, включая опять-таки США, не только господства, но даже экономического паритета со всеми другими. 

Между тем, американское общество обнаруживает признаки усталости и декаданса. Динамика американского общества, или, как сказали бы русские гумилёвцы, "пассионарность" американской нации подогревалась освоеним пустых пространств (дух "фронтира") и постоянным притоком молодого неустроенного человеческого материала. Когда этот дух уже угасал, его реанимировала холодная война и космическая гонка с СССР (я бы начал со Второй мировой войны, или?). Теперь нужна ещё одна реанимация.

Фридмен: "Если нынешняя ситуация имеет параллели в американской истории, то это эпоха холодной войны, когда в 1957 году Советский Союз резко опередил Америку, запустив первый спутник земли. Конечно, многое теперь по-другому. Тогда главный вызов исходил от тех, кто строил стены, разделяя мир; теперь же главный вызов состоит в том, что стены рухнули, и другие страны теперь вступили с нами в прямую конкуренцию. Тогда главный вызов исходил от экстремального коммунизма - России, Китая, Северной Кореи. Теперь же главный вызов нам бросает эстремальный капитализм - Китай, Индия, Южная Корея. В прошлую эпоху главная цель состояла в том, чтобы построить сильное государство, теперь главная цель в том, чтобы создать сильного индивида. Но и тогда и теперь нужен последовательный, энергичный и концентрированный (focused) ответ. Нам нужна новая версия "фронтира" и "великого общества", адекватная "плоскому миру" (277, курсив мой - А.К.). Короче - "американская идея". Я пользуюсь здесь этим выражением (Фридмен им не пользуется), чтобы русские не думали, что им одним приходится искать себе место в мире. Всем приходится. 

Фридмен называет эту мобилизационную идеологию compassionate flatism  В буквальном переложении на русский это значит "сочувственный плоскизм" и защищать такой лексический монстр я не бурусь. Английский всегда сравнительно легко переваривает такие неологизмы. На русском же найти для него эквивалент чрезвычайно трудно. Суть дела, однако, в том, что Фридмен призывает Америку не сопротивляться происходящему, а принять вызов и приспособиться к новому миру.

"Конкуренция китайцев и индийцев не загоняет нас на дно, а выталкивает нас наверх - и это к лучшему" (233, курсив Фридмена - А.К.). Фридмен пишет это в сослагательном наклонении, но, конечно, он не верит, что эта "возгонка вверх" произойдёт автоматически. Фридмен слывёт за эконом-либерала, но, судя по всему, он не верит, как эконом-либералы, что обострение конкуренции в плоском мире приведёт к процветанию всех и каждого автоматически - стоит только разрегулировать рынки и финансовые потоки. 

Оптимизм Фридмена отнюдь не безоговорочен. Особенное беспокойство ему внушает падающий интерес американцев к высшему образованию и особенно к науке и технике.

Фридмен цитирует отчёт американского "Национального совета по науке" за 2004 год, где говорится: "Нужно отметить неприятную тенденцию:всё меньше американских граждан выбирают профессию учёных и инженеров". В этом усматривается угроза. Импорт мозгов пока спасает Америку, но вот уже мозги начинают работать дома; число китайских заявлений в американские университеты за год (2004) упало в 1.5 раза (260) 

Дальше отчёт приводит такие цифры. В 2003 году во всём мире получили диплом бакалавра в науке и технике 2.8 млн человек, из них 1.2 млн в Азии, 830 тыс. В Европе и 400 тыс в США. Азия готовит сейчас в 8 раз больше инженеров, чем США(257).

Это ещё не конец света. В конце концов, в рассчёте на 1 тыс человек Европа и Америка пока всё-таки готовит технарей больше, чем Азия. Но вот другие цифры выглядят гораздо более тревожно, потому что обозначают тенденцию. Фридмен цитирует дальше отчёт (инженерной ассоциации), в котором говорится: в 2004 году дипломы инженеров получили 46% выпускников университетов в Китае, 25% в России и только 5% в США (258) 

Всё это напоминает классический цикл семейной хроники. Про богатые семьи мы давно знаем: первое поколение наживает добро, второе поколение как-то его удерживает, а третье поколение его растрачивает. К этой очевидной аналогии прибегает и Фридмен, называя нынешнее поколение американцев "растратчиками"..

Китайцы, индийцы и восточноевропейцы сильнее мотивированы и лучше работают И вот - призрак продит по миру - призрак аутсорсинга. 

И уже не только рядовые исполнительные работы уплывают из старых богатых стран  на Юг, но и высоко квалифицированные работы, вплоть до научно-исследовательских. Компании финансируют исследовательские работы за рубежом потому что там более мотивированные мозги. К тому же он и дешевле в 10 раз. А кроме того, в старых странах попросту нехватает элитарных работников. (Знаете ли вы, что почти тысяча российских инженеров и научных работников делает проектные изыскания для фирмы Боинг? (195). Это разузнал Томас Фридмен в поисках материалов для своей книги. Похожие контракты теперь размещаются и в Индии, и в Китае).  

Нужна стратегия. И Фридмен называет некоторые элементы такой стратегии. Например: всеобщая пенсия, расширение и укрепление вэлфэра - все должны иметь кусок пирога, чтобы этот пирог сберечь. Или: учиться, учиться и учиться! Всех в университет! Работодатели, учите работников без отрыва от производства! Это всё очень по-европейски, если не по-советски. 

Поощрение социально сознательного бизнеса - эта идея теперь популярна в Европе, где вэлфэр скорее демонтируется, чем достраивается, как это рекомендует для Америки тот же Фридмен в другом месте. Фридмен цитирует редактора журнала "Форчун" Марка Гантера: "всё больше компаний начинают понимать, что приверженность моральным ценностям в широком и либеральном смысле помогает соблюсти интересы акционеров" (301-302).

Но в какие практики это понимание будет воплощено, пока не очень ясно. Ни либералы, ни социалисты не думают, что бизнес должен имитировать государственный вэлфэр (что, кстати, весьма характерно для Америки). Фридмен, собирая материал для своей книги, этой стороной дела не интересовался. Между тем, здесь накопилось уже много идей и экспериментов. Некоторые социальные практики даже опережали переворот в бизнесе, имевший место в 90-е годы. 

Но вот более американские по колориту идеи. Например, страхование зарплаты. Это не пособие по безработице, а разновидность страховки для тех, кто теряет "жирные доходы", к которым успевает привыкнуть.

Ещё более американская идея - призыв к социальной сознательности потребителя. Покупка, подчёркивает Фридмен, это политический акт. Реализация определённой культуры, уточнил бы и добавил бы я. Через культурные практики индивид влияет на доходность производств. Пока потребности человека элементарны, это влияние невелико. Чем выше этаж потребления, тем сильнее политические коннотации акта потребления. Вот почему, между прочим, так интересны инициативы всякого рода "движений потребителей", получающих теперь распространение в богатых обществах. Классовая борьба приобретает сильный культырный оттенок и, если угодно смещается с фабричных дворов в супермаркеты и бутики. Я думаю, массовые культурные бойкоты на потребительских рынках могут стать важным элементом общественной жизни ХХI столетия. 

Наконец, Фридмен сильно упирает на культуру родительства - прокреативные, семейные и воспитательские практики. Эта культура последние пол-века сильно деградировала в либеральном обществе, что чревато двумя последствиями - демографическим упадком и возвращением религиозного фундаментализма. Последнее уже очень заметно в Америке. Для Европы это менее актуально, но может стать актуально, если продолжится ползучая исламизация Европы.

 Экономически отставшие (развивающиеся, бедные или как ещё) страны в целом в "плоском мире" получают возможность вернуть себе то, что они потеряли в ходе предыдущей фазы модернизации-глобализации. Они теперь больше, чем Европа и Америка выигрывают от глобальной либерализации-дерегуляции-приватизации. Прежде всего благодаря своей дешевизне. Но этого мало, поскольку актуальна не только и даже не столько их конкуренция со старыми богатыми странами, сколько с Китаем. 

Тут Фридмен ссылается на исследование Всемирного банка  "Doing Business in 2004"(ed. Michael Klein). Всемирный банк спрашивал респондентов как легко или тяжело им (1) начать новый бизнес (регуляции, лицензия и пр); (2) нанять работников; (3) заключить контракт; (4) получить кредит; (5) прекратить неудавшийся бизнес (318) Оказывается, что, например, в Австралии чтобы начать бизнес нужно 2 дня, а на Гаити 200. Картина ясная. В этом разделе Фридмен лишь мельком упоминает замечательную книгу Эрнандо де Сото, где вся эта проблематика была подробно рассмотрена. Де Сото, собственно, и был одним из вдохновителей исследования Всемирного банка.

Мобилизация ресурсов зависит то того, что Фридмен называет "культурный потенциал" (cultural endowments) или "неосязаемые вещи" (intangible things).  Это примерно то же самое, что, согласно популярной байке, сказал знаменитый джазмен Луи Армстронг. Когда его спросили, чем хороший джаз-банд отличается от плохого, Армстронг ответил: "у хорошего джаз-банда есть это, а у плохого этого нет". 

В самом деле, речь идёт о трудно уловимых вещах, хотя социологи имеют для этого более концептуализированную терминологию - ценности, установки, престижи, габитусы (привычки), практики, институции и пр. Фридмен в дальнейшем упоминает две культурные практики - "открытость" и "терпимость". Этот список (после необозримого моря исследований) можно было бы и нужно было бы продолжить.

Фридмен делает несколько очень беглых сопоставлений, из которых привлекает внимание одно: сравнение Мексики и Китая (332-336). Оно интересно тем, что напоминает нам о проблематичности связи между демократией и экономическим развитием. Мексика с её многопартийностью оказалась в плену патронажно-клиентажных отношений, а Китаю с его авторитаризмом легче. Таким образом, дело не в демократии, а в лидерстве - к такому выводу приходит Фридмен (333). Обсуждать эту проблему нелегко, поскольку это требует намного более изощрённого дискурса. Для этого здесь места нет. Всё же трудно удержаться от одного замечания. Те, кто, надеясь ускорить экономическое развитие, думают, что их проблема сводится к выбору между демократией и авторитарным правлением, глубоко заблуждаются. Ни то, ни другое само по себе никому ничего не гарантирует. Можно, конечно, говорить, что когда демократия не помогает экономическому развитию, то это плохая, ненастоящая демократия, но это, увы, софистика. 

Затем Фридмен фиксирует проблемы, с которыми в "плоском мире" столкнутся единичные бизнесы, фирмы, компании, корпорации.

Малая и средняя фирма теперь конкурирует с фрилансерами, работающими под "крышей" крупной корпорации. Конкуренты малого бизнеса это не локальные соседи; они могут находиться где угодно в мире. В результате, как выразился, один из собеседников Фридмена: "я был большой фигурой локально и маленькой глобально, а теперь - наоборот" (350). 

Поскольку заказчик товара тоже глобализировался, то есть может искать себе очень специфический товар по всему миру, поставщик должен быть готов выполнить любые требования, и он отвечает на это, открывая "дигитальный буфет для самообслуживания заказчика" 

Сотрудничество между производителями-поставщиками теперь приобретает новое качество, потому что следующий уровень создания ценностей будет так сложен, что никто не сможет работать в одиночку.

Аутсорсинг неизбежен, но им нужно пользоваться не для того, чтобы уменьшить издержки на рабочую силу, а в том, чтобы увеличить оборот. 

В этих условиях необходим "регулярный самоанализ" фирмы, поскольку приходтся всё время модифицироваться.

После обзора всех этих тенденций и проблем Фридмен всё же делает важное признание: "Я позволил себе назвать эту книгу "Земля плоская", потому что я хотел подчеркнуть, что "уплощение" мира идёт нарастающими темпами и потому что считаю, что это важнейшая тенденция нашего времени. Но...сотни миллионов людей отстают от этой тенденции или чувствуют себя ущемлёнными ею"  (375). Фридмен обращается к мировым проблемам бедности, бесправия, бессилия и унижения. 

Не все попадают в "плоский мир" одновременно, а многие могут отстать от него и навсегда. "Уплощение" мира вовсе не значит, что в этом мире выравнивается уровень благосостояния.

"Плоский мир" это не мир нивелированного благообеспечения.

Мало того, в конце ХХ века наметилась прямо противоположная тенденция. Фридмен разделяет всеобщее моральное беспокойство по этому поводу и опасения, что это может привести к серьёзному глобальному конфликту. 

Конечно, с одной стороны, круговые поставки (supply-chaining) в "плоском мире", как подчёркивает Фридмен снижают опасность войны. Он напоминает о смягчении напряжённости между Китаем и Тайванем, Индией и Пакистаном. Но добавляет, что "алькаидизация" есть тоже спутник "плоского мира". И вообще, "нет ничего опаснее неудавшегося государства, имеющего в своём распоряжении бродбанд" (435)

В этой связи интересно, что Фридмен пишет об арабском мире. Он ссылается на чрезвычайно информативный отчёт (подготовленный группой арабских учёных) о научно-технической оснащённости и активности арабского мира. Детали занимают целую страницу (398) и я приведу здесь только одну из них: в последние 20 лет прошлого века на арабские страны пришёлся 171 международный патент, тогда как на Южную Корею 16 328. 

Фрустрация арабов и ретроградство ислама порождают идеологические настроения, которые Фридмен называет "исламо-ленинизм", а режимы в арабских странах борются с этим только полицейскими преследованиями и не занимаются  реформами, накаляя атмосферу ещё больше.

Фридмен, как и следовало ожидать, настаивает на том, чтобы эта тенденция была пресечена. Он уповает на благоразумие и добрую волю тех, кто выигрывает в ходе глобализации, но не считает, что этого достаточно. Рядовые граждане (в той же Индии) могут "подключиться" к благам глобализации только с помощью местной власти - "им нужно для этого государство", пишет Фридмен курсивом. Между тем, "качество власти" и есть самое слабое звено в бедном обществе (388). В этих условиях ключевую роль играют НГО. Деятельность НГО сейчас уже массивна и разнообразна, но Фридмен приводит в пример одну организацию, которая заслуживает особого внимания. Фридмен называет бывшего старшего менеджера корпорации Citibank, оставившего свою высокую позицию, чтобы отправиться на родину в Индию и там возглавить НГО, занятую улучшением работы местных властей (388-389). На мой взгляд это яркий пример практичности и продуктивной изобретательности инициаторов: не филантропия, не подмена властей, не пропаганда частной инициативы и даже не повышение технической квалификации, а усовершенствование администрации. Традиционных демократических процедур для этого недостаточно. В странах с несовершенной демократией это совершенно очевидно. Но это становится всё более очевидно и в классических демократиях. 

Всё это очень интересно, но есть один сюжет, к которому Фридмен даже не подступает. Это вопрос о геополитической конфигурации глобального неравенства. Он может обсуждаться в трёх разных аспектах в зависимости от того как мы представляем себе структуру глобальной системы. Её можно видеть (1) как совокупность больших культурных зон, или, если угодно, цивилизаций. Или (2) существующих ныне и в будущем суверенных территориальных государств (наций). Или (3) переменного множества нескольких видов агентур переменного состава.   

В первом варианте приходится говорить об отставании арабского мира (см. выше). Беспокоит будущее Южной Америки. Очень мрачно выглядят перспективы Африки. В сущности, новая перспектива в ходе глобализации и возникновения "плоского мира" открывается пока только перед Азией. Культурно-зональная глобальная структура имеет большую историческую глубину и инертна. В этом случае на передний план выходит культурная трансформация каждой из зон. 

Рассмотрение глобального неравенства как неравенства между существующими странами выдвигает на первый план проблематику их политических структур, макроэкономической и макросоциальной стратегии, структурных реформ. Эта структура исторически неглубока и неустойчива. Приспособление к новым условиям может поставить любое из ныне существующих суверенных государств на грань существования.

Эволюция состава международного сообщества и порождает третье структурное состояние глобальной системы. Эволюция эта идёт по двум направлениям. Во-первых, имеет место филогенез агентов суверенитета. Во-вторых, слияния и распады территориальных образований. 

Есть основания думать, что внутри культурных зон и внутри национальных государств будет усиливаться конкуренция между их территориальными частями. В особенности это актуально для больших стран, будь то США или Россия, Китай или Индия, Бразилия или Индонезия. Это приведёт к локализации богатства и бедности и создаст внутри ныне существующих наций (государств) большие напряжения, чреватые их распадом (юридически замаскированным или нет).

Таким образом, можно предвидеть большие геополитические перетасовки, меняющие политическую географию мира, причём эти перемены могут стать перманентными, как сегодня слияния и поглощения на рынках корпоративных структур и капиталов. 

Число территориальных единиц в глобальной структуре будет нарастать, они будут становиться всё меньше, а их население будет всё более переменным. В результате может наконец-то возникнуть "всемирный пролетариат", и оживится его глобальная "классовая борьба", как и предсказывали Маркс-Энгельс, и как напоминает об этом  Фридмену его собеседник гарвардский профессор Майкл Сэндэл (204). В федерации независимых инфраструктурных общин в электронном пространстве мировой пролетариат может обрести инфраструктурную платформу своего единства и реализовать своё мировое гражданство. 

Сам Фридмен пишет: "Меняется всё - и как сообщества (communities) и компании определяют себя, где кончаются компании и начинаются сообщества и наоборот, как индивиды комбинируют свои идентичности в качестве потребителей, наёмных работников, акционеров и граждан, какую роль будут выполнять правительства.Всё это будет пересмотрено и реорганизовано. Самой большой патологией (disease) "плоского мира" будет конфликт множественной идентификации" (201). Всё это, как он пишет дальше, "задаст работы политической науке", а в течение пары десятилетий мы увидим новые агентуры, практикующие совершенно новые политические игры. 

О том, каковы будут эти новые агентуры и какие игры они будут вести, политическая наука уже сказала не мало. Но Фридмен об этом не говорит ничего. Может быть, эти сюжеты он оставил для своей следующей книги. На этот раз он видел свою задачу в другом. Но в таком случае: правильно ли он определил свою задачу?

Этот вопрос может показаться бестактным и бессодержательным. В конце концов, автор ставит перед собой те задачи, которые считает нужными, и никто не в праве давать ему на этот счёт какие-либо советы. 

Согласимся с этим. Но тогда придётся поставить под сомнение важную часть заглавия книги Фридмена. Томас Фридмен назвал её "краткой историей XXI столетия", но ей не хватает именно футурологического измерения. Это всего лишь история самого конца ХХ века, пролога к истории века XXI.  Описание того, что произошло с производственным "базисом". А в ХХI веке самым интересным будет то, что произойдёт с "надстройкой". Ею, казалось бы и должен интересоваться прежде всего Томас Фридмен, настойчиво напоминающий всё время, что его специальность (как колумниста Нью Йорк Таймс) - международные отношения. Но именно этот раздел в его книге выглядит второстепенным и поверхностным. Не случайно ему была присуждена премия (Файнэншл Таймс и Голдман-Сакс) в категории книг о бизнесе. В недавнем интервью Файнэншл Таймс Фридмен счёл нужным этому удивляться и даже оправдываться. В самом деле, он написал совсем не ту книгу, которой от него можно было ожидать. 

В его книге есть и ещё одно зияние. Это проблема модуса сосуществования горизонтальности и вертикальности в глобальной системе. И модуса их сосуществования с равенством-неравенством. "Уплощение" мира не равно глобализации, а возникновение общей инфраструктурной платформы и даже её общедоступность не гарантирует ни равноправия индивидов и коллективов, ни выравнивания их благосостояния: ни за счёт обогащения бедных, что обещают либералы, ни за счёт обеднения богатых наций, чем пугают традиционные европейские социалисты. Допустим, что "плоский мир" Фридмена будет в целом богаче, чем теперь. Но что последует за этим? 

Фридмен как будто бы видит в "плоском мире" могильщика иерархии - по крайней мере в конечном счёте. Иерархия и неравенство в распределении благ выглядят в его книге скорее как пережитки, чем как спутники нового "базиса". Есть много умозрительных оснований и фактических свидетельств того, что это представление поспешно и спорно. Исключает ли в конечном счёте горизонтализация вертикальную иерархичность? Или после наблюдаемой ныне фазы горизонтализации мы опять перейдём в фазу возникновения новой иерархии? И не вопреки технологической революции, а именно благодаря ей?

Как к этому относиться - другой вопрос.

Ататюрк и его харизма

                                                 
 В Турции оживилось противостояние секулярной и клерикальной части общества. Сперва правительство ввело ряд ограничений в образ жизни в добродетельно-религиозном и даже не очень специфически исламском духе. Затем сильно вестернизированная молодежь возмутилась. Нашла коса на камень. Хрупкий либеральный консенсус турецкого секулярного общества с клерикальным правительством во главе оказался под угрозой. Прецедент либерально-демократического режима в мусульманской стране тоже. Это очень печально. Превращение конфликта между религиозной и секулярной традицией в войну на уничтожение (zero sum game) не в интересах ни той, ни другой стороны. Вместе с тем контрнаступление потесненного секуляризма в Турции неизбежно.
Наследие Ататюрка "кемализм" сильно остыло и нуждается в разогреве. Самое время теперь вспомнить Кемаль-пашу, одного из самых блестящих героев ХХ века. О началах турецкого секуляризма  мой старый эссей об Ататюрке. Написанный почти 15 лет назад он иначе контекстуализирован, но читатель с политическим воображением легко его перенесет из контекста российской перестройки на повороте в контекст "исламской весны" -- она сейчас тоже на повороте.

PS 16 Марта 2014 года
Эта публикация около месяца назад вдруг стала пользоваться повышенной популярностью. И это хорошие новости. А то до сих пор самым популярным персонажем был Гитлер.
Но вот плохие новости. По непонятным для меня причинам никто не посещает публикацию про украинско-русские отношения – сейчас она имеет заглавие «Распад Украины» и «Независимый Крым». На английский текст больше посететелей чем на русский. Удивительно. Поклонники Ататюрка! Хотя бы вы туда заглянули. Связь между Украиной и Ататюрком железная. Украине нужен Ататюрк. Как впрочем и России. Как и Турции. Очень таких кадров теперь нехватает. Но Украине Ататюрк нужен больше всех. Почему? Думайте, думайте, хлопцы.

                                      
АЛЕКСАНДР  КУСТАРЕВ

                                 АТАТЮРК.  ХАРИЗМА.  НАСТОЯЩАЯ.

(еженедельник «Новое время», приблизительно 1999-2000 гг.)

Сидели как-то раз пикейные жилеты (политологи) и рассуждали. Нам нужен Столыпин, говорил один. Нам нужен Пиночет, говорил другой. О нет, говорил третий, нам нужен де Голль. Тут подошел путник и сказал: вам нужен Ататюрк. Пикейные жилеты (политологи) разинули рот. А это кто такой?

Создатель современного турецкого государства Ататюрк (1880-1938) на самом деле звался просто Мустафа. У турок в те времена фамилий не было, разве что у самых высокородных. А Мустафа был из простых. Он был родом из Салоник, и в нем было намешано всякой крови - греческой, албанской, славянской и даже, по слухам, еврейской. Когда он учился в школе к его имени добавилось “Кемаль”, что тоже вовсе не имя, а прозвище, кличка, в переводе “совершенный”. Так его, тоже по слухам, прозвали за то, что он был круглый отличник. Ну а потом он стал Ататюрком, что означает “отец турок”. Это прозвище, или, если угодно, титул, отнюдь не льстивое преувеличение. Дело в том, что до него не было никакой турецкой нации. Была османская империя. Ее цементировала династия, идея халифата и ислам. Ататюрк решительно выбросил все это за борт. При нем также Турция решительно отказалась от своего суверенитета на Ближнем (тогда еще Среднем) Востоке - Балканы (некогда Ближний Восток) империя потеряла еще в XIX веке. Но, поставив точку на имперском прошлом, Ататюрк отчаянно защищал собственно турецкое ядро бывшей империи и сумел его защитить против Антанты. Так родилась турецкая нация и турецкое государство. 

Это и была турецкая революция. О ней теперь мало кто вспоминает, а напрасно. Один мой собеседник (турецкий историк) говорил об этой революции так. Французская революция, говорил он, в конце концов пришла к самоотрицанию. Русская революция в конечном счете просто не удалась. А турецкая революция попрежнему жива. Потому что здесь удалось совместить традицию и трансформацию. Это уникальный исторический опыт.

Не все, конечно, так просто. Успех турецкой революции вовсе не так очевиден, как это хотелось бы верным адептам Ататюрка. И Франция, а вместе с ней вся Европа, никогда не вернулись к прошлому. Историческое значение французской революции все-таки намного больше, чем турецкой. Турецкая революция сама была отдаленным последствем французской. Но все же мнение турецкого историка (а надо думать он излагает взгляды значительной части своей общины) ни в коем случае не следует игнорировать. Он дело говорит. Смысл турецкой революции гораздо глубже, а ее место в истории гораздо более значительно, чем мы привыкли думать. 

Турция Ататюрка - страна неожиданная. Что происходило в Европе между войнами? Экономический кризис, политический хаос, фашизм или возвратные авторитарные режимы. Нацизм в Германии и террор в Советском Союзе. Всеобщая подготовка к войне. А Турция? Активная пацифистская политика в Лиге наций и дипломатическое сопротивление агрессии, в частности против абиссинской авантюры Италии, в сущности сигнализировавшей о вступлении Европы на тропу (мировой) войны. Культурный прогресс и политическая трансформация в сторону либеральной демократии. Вот интересный эпизод, о котором стали вспоминать только сравнительно недавно. В Турцию от Гитлера бежало много немецкой интеллигенции - музыканты, архитекторы, обществоведы и т.п. Турция всех приняла, дала работу и сумела воспользоваться их услугами для вестернизации страны. Этих немцев в Турции вспоминают до сих пор. И это бвло наследие Ататюрка.

Ататюрк был поразительно смелым и радикальным вестернизатором. Он был галломан. Его второй язык был французский, он хорошо знал французскую историю и ориентировался на якобинскую традицию. Это интересно, потому что роднит революцию Ататюрка с русской революцией. Либерально-английская традиция в Турции не пользовалась никаким авторитетом. В России, конечно, октябристы и кадеты ориентировались на Англию и нельзя сказать, что не пользовались влиянием, но в конечном счете так же как и в Турции эта традиция, как обнаружилось, не имела корней и социальной базы. Конфликт между либералами и якобинцами (начитавшимися Маркса) превратился в главный конфликт в российском обществе. А в Турции этого конфликта вообще не было. В результате Ататюрк и его товарищи не были вынуждены сдерживать дальнейшую революцию, а сами до конца оставались революционной силой, сдерживавшей реакцию-реставрацию. В этом смысле Ататюрку повезло. 

Только ли, впрочем, повезло? Похоже, что он все-таки никогда не примкнул бы к радикалам русского типа, если бы они были важными участниками в процессе трансформации турецкого общества. Ататюрк был прагматик. Именно здравый смысл и прагматизм определили его представления о политической структуре турецкого общества.

Он решительно добивался секуляризации турецкого общества. Тут еще раз уместно вспомнить, какое значение имела борьба с клерикальными силами во Франции со времен революции и весь XIX век. Но так же как французские наследники якобинства и в отличие от большевиков Ататюрк не репрессировал мусульманское священство. Более того, он предпочел его содержать. Ислам в Турции не подвергался гонениям. Было только пресечено его влияние на все элементы общественной жизни, кроме собственно религиозной. Муллам была оставлена проповедь морали и устроения совести верующих. Конечно, для исламского общества это было колоссальное достижение, до сих пор, пожалуй, уникальное. Опыт светских (баасовских) стран как Сирия и Ирак уже не так впечатляет. Алжир был сто лет французским, а в Египте общество вполне раздвоено.

Сам Ататюрк был атеистом. Повидимому, в армии в те времена это не было редкостью, но Ататюрк был демонстративным атеистом. Это была революционно-харизматическая поза в самом глубоком смысле этого понятия, особенно, если учесть, что дело происходило в исламской стране. По Максу Веберу поза харизматического лидера выглядит так: “В писании сказано, но я говорю  вам...”. В этом весь Ататюрк, отвергающий на глазах у всех не более и не менее как само священное писание. 

Занятно, что Ататюрк был алкоголиком, что в конце концов и загнало в гроб этого физически могучего и витального человека. Но еще более занятно, что Ататюрк не скрывал своего пьянства, а, наоборот, бравировал им. Он, конечно, прекрасно понимал, что значит быть алкоголиком в исламской стране, и знал, что делает. Это был революционный вызов, смесь безумного риска с трезвым расчетом. Инструмент революционного преобразования общества. Еще раз - какой контраст с российским обществом, где пьянство всегда было способом эскапизма, способом придать харизматичесую позолоту пассивности и лени.

Турция Ататюрка не была многопартийным государством. Злопыхатели могут поставить ему это в минус. Совершенно напрасно. Ататюрк вовсе не был противником многопартийности. Он правил железной рукой в своем кругу; не терпел раскольников; удалял их - иногда дело доходило даже до казней. Но он понимал, что общество не однородно и все классы и слои общества должны иметь возможность выражать и защищать свои интересы. Он хотел парламента, партий и пр. Он даже пытался создавать партии искусственно, в частности даже коммунистическую партию. Не получалось. Турецкие политические партии и сейчас - отчасти бледная тень, а отчасти травестия европейских. Партийная жизнь в Турции чрезвычайно коррумпирована и партии мало эффективны. Их платформы причудливы, как правило отравлены популизмом. Они исчезают, распадаются, появляются вновь. Нужно вмешательство армии (как демиурга), чтобы время от времени корректировать парламентскую демократию. Оказалось, что многопартийная система не возникает в обществе сама собой просто потому, что она такая хорошая и желательная. Когда многопартийная система была официально и окончательно провозглашена в Турции после войны, это тоже было наследие Ататюрка: Ататюрк сознательно вел страну к этому. 

Турецкая многопартийная система, как мы уже заметили, все еще ненадежна и не способна сама себя поддерживать. Казалось бы, какой простор для военных переворотов. Они и происходят регулярно. Но - о чудо! Военные каждый раз выполняют свое обещание уйти, как только политические авгиевы конюшни будут расчищены.  Армия в Турции хранитель наследия Ататюрка, его харизмы. Гарант либерально-демократической парламентарной системы. Неустоявшейся и неистойчивой. И все-таки.

Ну а какой была экономическая стратегия кемализма? Экономику в Турции нужно было создавать, можно сказать, из ничего. В той сфере, которую можно было бы назвать “экономикой”, в Османской империи занимались греки, армяне, евреи. Армян вырезали при младотурках. Самя большая еврейская община была утеряна еще раньше вместе с Салониками, где она базировалась. Греков устранил сам Ататюрк, после того, как они пытались отторгнуть от новорожденной Турции западную часть Анатолии. У самого Ататюрка попросту не было никакой экономической стратегии. Он не разбирался в экономике и не делал вид, что разбирается. Государство взяло на себя большие инвестиционные инициативы, но не в силу какой-то философии, а просто потому что в стране не было буржуазии. Так родился турецкий экономический “этатизм”, сравнительно легко допускавший возникновение частного капитала везде, где для этого появлялась возможность. Турция долго выглядела немощной в сравнении с СССР, где форсировалась индустриализация, но к концу ХХ века роли, кажется, переменились. Экономический оппортунизм в конце концов принес свои плоды. Турцию и сейчас нельзя назвать промышленной державой, но ее промышленность ориентирована на потребителя и нормально эволюционирует вслед за социальными и технологическими изменениями. Классический урок: тише едешь, дальше будешь. А в плане обсуждения личности Ататюрка пример того, как следует ограничивать компетенцию харизмы и давать обществу шанс на саморазвитие. 

          Турецкая революция шла параллельно русской. Первой русской революции (1905 год) соответствует младотурецкая. А главной русской революции, то есть революции Ленина, соответствует революция Ататюрка. Интересно было бы сравнить Ленина и Ататюрка. А также спросить: кого выдвинула русская армия? Русским генералам не надо было бы бороться с исламом и вводить новый алфавит, что было глубоко революционным и требовало мощной и напряженной харизмы. Но вот ликвидация империи была бы харизматическим актом, вполне сопоставимым с тем, что выпало на долю Ататюрка.

По сценарию русской революции на роль Ататюрка больше всего подходил Корнилов. Неизвестно, что он сделал бы с “единой и неделимой”. Известно, впрочем, что Юденич не хотел отказываться от имперской идеи в самый решительный момент, что, как можно думать, и сорвало его наступление на Петроград. Похоже, что на роль русского Ататюрка почти созрел Врангель, но тогда было уже поздно. Так или иначе, среди русских генералов не нашлось никого, кто был бы сопоставим с Ататюрком. Вообще, это сопоставление ставит больше вопросов относительно русской революции, чем дает ответов. Жаль, что русскую революцию так охотно всегда сравнивают с английской и французской, считая ее их историческим продолжением, и так редко (если вообще) с турецкой, мексиканской или даже персидской, которые шли параллельно. 

Эрнандо де Сото Частная собственность и экономическое развитие

                                                                                      АЛЕКСАНДР  КУСТАРЁВ 

                                            О  ПОЛЬЗЕ  ДВИЖЕНИЯ  ВЕЩЕЙ

(еженедельник «Новое время», 10 февраля 2002 года)

Что делает общество застойным? К десяткам объяснений недавно добавилось ещё одно. Оно сразу же поразило всеобщее воображение и завоевало авторитет. О нём с энтузиазмом отозвались и нобелевские лауреаты по экономике Роналд Коуз и Милтон Фридман, и Маргарет Татчер и популярный мыслитель Фукуяма, и бывший глава ООН де Куэльяр. Новый взгляд на вещи предложил перуанец Эрнандо де Сото в книге «Тайна капитала: почему капитализм торжествует на Западе и нигде больше» (Hernando de Soto.The Mystery of Capital: Why Capitalism Triumphs in the West and Nowhere Else).В 2000 и в 2001 году эта книга вышла уже дважды 

Де Сото сильно скорректировал наши представления о том, как дело обстоит с частной собственностью. За пределами советской системы, где собственность была объявлена «воровством» и преследовалась по закону, сам принцип частной собственности как будто бы никогда не подвергался сомнению. Хотя в разных странах в разное время практиковалась национализация, возникала массивная государственная собственность (она и сейчас существует), но всегда и везде в руках частных лиц оставались значительные состояния или богатства  - движимые и недвижимые. Право индивида владеть чем-то и пользоваться своим владением не считалось незаконным. Но не везде этого оказалось достаточно для перехода к «капитализму» и экономического роста.

Главная идея де Сото в том, что для экономического роста нужна не столько частная собственность, сколько единая формализованная система собственности. Только при этом условии «мёртвое владение» превращается в «живой капитал», то есть в фонды, которыми можно манипулировать, используя их для получения прибыли (инвестиции), ренты или иного дохода (продажа, заклад, акционирование). Одним словом подлинная ценность вещей определяется возможностью их передвижения. Это невозможно, если имущество не оформлено должным образом как собственность, не обеспечено сответствующими бумагами и, таким образом, не находится под охраной закона и не может быть застраховано.

Роналд Коуз говорит, что ценность вещи повышается, если все оповещены о её существовании и могут ею оперировать. 80% населения в странах за пределами Севера не могут «оживить» то, чем они владеют, то есть превратить приобретённое и накопленное в работающий капитал. Они даже не знают о том, что это возможно. Между тем, в США в 90-е годы главным источником средств для начинающих предпринимателей был собственный дом, точнее – и это очень важно – не сам дом, а соответствующая бумага. Де Сото предлагает такую радикальную формулу: «собственность это даже не само имущество, а всеобщее соглашение по поводу того, как это имущество содержать, использовать и обменивать». Ведь на рынке циркулируют не вещи, а их знаки (representations). «Обозначение» есть важнейший шаг вывода вещи на рынок и её последующего движения. С помощью» обозначения» вещь выводится из «вне-легальной» (extra-legal, не путать с «нелегальной, то есть iilegal или illicit) сферы в легальную сферу.

На первый взгляд, соображения Эрнандо де Сото повторяют популярные разговоры о том, что нужно вывести бизнес из тени. На самом деле де Сото смотрит на проблему гораздо шире. Он держит в поле зрения не «грязную», а главным образом «чистую», но, так сказать, законсервированную собственность. Он обнаружил, что огромные фонды попросту вообще никак не мобизизуются в сферу бизнеса. Речь идёт именно о мертвом капитале, а не о нелегальных деловых операциях, хотя значительная часть нелегального бизнеса тоже связана с недостаточной формализацией собственности.

Исследовательские группы, работавшие под руководством де Сото по всему миру, обнаружили

ошеломляющую картину. На Филиппинах, чтобы оформить собственность, нужно проделать 170 операций, что занимает в среднем около 20 лет. В Египте, чтобы приобрести у государства участок земли в пустыне, нужно потратить 15 лет. В том же Египте фонды, находящиеся в руках частных лиц и никак не реализуемые в 50 раз больше, чем все иностранные капиталовложения в Египет за всю его историю, включая Суэцкий канал. В Перу 70% построек нигде не зарегистрировано. Это типично для стран Юга, и похоже что экс-коммунистические страны  недалеко от этого ушли. Конкретных данных по этим странам де Сото не приводит, хотя он ссылается на одну амерканскую работу, где сообщается, что в России «неофициальная экономика» между 1989 и 1994гг. выросла с 12% до 37%. Российские экономисты знают об этом, надо думать, гораздо лучше и больше. И всё это, подчеркнём ещё раз, в обществах, признающих законность частной собственности! 

Коль скоро требуются эффективное законодательство и процедура, то, кажется, проблема решается просто. Достаточно принять необходимые законы. Но это только в теории. На практике создание единой системы собственности оказывается трудным делом. Страны Запада (Севера) создавали эту систему столетиями, методом проб и ошибок, преодолевая сопротивление самых разных групп интересов. В книге де Сото нет исторических экскурсов, но стоит вспомнить классический пример с так называемой «капиталистической мобилизацией земли». Могучие феодальные клики или общинное крестьянство (эпический пример – Россия) боролись всеми силами против отчуждаемости земли. Иной раз это сопротивление преодолевалось брутальными и варварскими методами вроде «огораживаний» в Англии. Английский метод был бесчеловечен, но хотя бы экономичен. Его ближайшее историческое подобие – советская коллективизация несла в своей груди змею гомерической нерентабельности. Не говоря уже о том, что во имя мобилизации ресурсов похоронила принцип индивиулизации имущества.

Сопротивление разных сил докапиталистического или «традиционного» общества и сейчас весьма значительно, но теперь в любом обществе есть и обширные слои, ждущие, что им обеспечат доступ на рынок капитала. Эти слои теперь граздо шире, чем они были на родлине «капитализма» лет 300 назад. Но дорога им перекрыта. Адекватным законодательным мерам, как считает Эрнандо де Сото, препятствует ряд укоренившихся предрассудков.

Например, господствует убеждение, что собственник предпочитает оставаться в тени исключительно ради того, чтобы не платить налоги. Иными словами, что он сам предпочитает не регистрировать свою собственность должным образом. Это не правда. Издержки по неформализованному содержанию собственности и операциям с нею часто больше, чем налоги, и масса собственников предпочтёт платить налоги, как только убедится, что регистрация избавляет их от привычных нелегальных издержек.

С другой стороны, конечно, закон недостаточно ввести. Для того чтобы оценить шансы на его соблюдение, нужно реалистически представлять себе издержки на его соблюдение. Если соблюдение закона для собственника всё-таки невыгодно, то он соблюдать его не будет. Между прочим, эту сторону дела в своё время детально обсуждал Гэри Беккер (тоже нобелевский лауреат), предложивший чисто экономическую интерпретацию преступности.

Далее, законодатели должны учитывать местную обычную практику и приспосабливать законодательство к ней. Крайне нежелательно, чтобы закон требовал резких изменений в образе жизни. Переход от привычной «внелегальной» практикии к упорядоченному манипулированию зарегистрированной собственностью не должен быть слишком резким. Закон должен быть как можно более совместим с местной культурой бизнеса.

Соображения де Сото производят впечатление, но, кажется, что в борьбе с предрассудками он несколько легкомысленно игнорирует социальные силы, не заинтересованные в капиталистической мобилизации собственности. Мы уже говорили о латифундистах и крестьянах, особенно общинниках, чьи материальные интересы и даже самые основы существования капитализм подрывает. Допустим, что эти силы теперь изжиты, хотя тут надо быть очень осторожным: докапиталистический уклад более живуч, чем мы думаем. Самое же главное то, что он не только живуч, но и реанимируется там, где развитие капитализма консервирует бедность широких масс вместо того, чтобы её ликвидировать. «Внелегальность» собственности мешает капитализму, но крупный капитал, в особенности иностранный может «запирать» собственность во «внелегальной» сфере. Возникает «заколдованный круг», хорошо известный в Третьем мире с начала 60-х годов.

Есть и более современные социальные силы, скорее заинтересованные в сохранении «внелегальной» собственности. Это прежде всего коррумпированная бюрократия, которая особенно в союзе с мафией через систему взяток оттягивает налоги на себя, то есть в сущности приватизирует налоговую систему.

Сам де Сото называет также законников. Он указывает, что реформаторы в странах Юга и бывших коммунистических странах оставили проблему законодательного оформления собственности в руках «консервативного юридического эстаблишмента», а он не заинтересован в прозрачной системе. Это нетривиальное наблюдение напоминает нам о том, что процесс экономического развития зависит не только от широких социальных классов общества, но и от более специализированных профессионально-экспертных групп, имеющих тоже свой интерес и располагающих подчас мощными инструментами защиты своих интересов. И от этого наблюдения мы переходим к сюжету, самому волнующему, на мой взгляд в книге Эрнандо де Сото.

Де Сото настаивает, что проблема включения всей собственности в единый национальный регистр – не техническая проблема, а политическая. Для её решения нужны политические усилия и политическое лидерство. Главная задача это вовсе не охрана права на собственность. Главное – это «обеспечить каждому права на право собственности». Де Сото даже употребляет понятие «мета-правa» (“meta-rights”).  В другом месте его рассуждения даже принимают некоторый лево-популистский оттенок, когда он говорит, что первой заботой политических лидеров должна быть проблема «собственности бедных» (property for the poor). Это очень нетривиально и политически крайне остро. Де Сото совершенно по-новому определяет линию, вдоль которой расколото общество, или, если угодно, фронт классовой борьбы. Друг другу противостоят не имущие и неимущие, как в старой марксистской модели, а те кто имеет доступ к системе, где возможно эффективное использование собственности, и другие тоже имущие, кто этого доступа не имеют. 

В заключение Эрнандо де Сото предлагает несколько тезисов, важных для тех, кто размышляет над партийно-политическими программами. Вот его тезисы.

Во-первых, необходимо как можно лучше документировать бедность и экономический потенциал бедной части населения.

Во-вторых, все люди способны к сбережениям

В-третьих, бедные слои лишены доступа к интегрированной системе собственности, что не позволяет им превратить свой труд и сбережения в капитал.

В-четвёртых, гражданское неповиновение и мафия сегодня не маргинальные явления, а неизбежный результат перехода широчайших масс от мелких организационных форм хозяйственной активности к крупным организационным формам.

В-пятых, в этих условиях бедные – это не проблема, а средство решения проблемы.

В-шестых, создание системы собственности, благоприятной для генерирования капитала, есть политическая задача, поскольку её решение касается множества людей, предполагает социальный контракт и требует реконструкции правовой системы.

Застойную бедность удалось преодолеть только там, где были условия для мобильного частного капитала. Там, где таких условий не было, мобильность фондов достигалась их экспроприацией в пользу государства. Этот российско-китайский вариант быстро себя исчерпал, и в результате всё пришлось начинать с начала. Если и на этот раз не удастся создать эффективную систему легальной частной собственности, застойность и бедность в комбинации с углубившимся социальным расслоением может привести к тому, что история повторится. И уже не только в тех странах, которые экспериментировали с государственной мобилизацией фондов в ХХ веке.

Профессионалы и общество профессионалов

 

                                        ГАРОЛЬД  ПАРКИН                                                                                       

ТРЕТЬЯ  РЕВОЛЮЦИЯ (профессиональная элита в современном мире) The Third Revolution: Professional Elites in the Modern World, London: Routledge, 1996

Реферат книги Гарольда Паркина был изготовлен для Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН, Москва)

 

 

Две революции, пережитые человечеством, это земледельческая революция (неолит) и промышленная революция ХVIII-ХIХ веков. Сейчас мы переживаем третью.

В обществе доминирует тот, кто контролирует так называемый “редкий ресурс”.В доиндустриальном обществе это была земля. В индустриальном обществе “материальный капитал” или, скажем, промышленные фонды. В профессиональном обществе это интеллектуальные мощности и эспертиза - иными словами “человеческий капитал”. Существенно. что эта форма капитала гораздо более доступна (в частности, вниз по социальной лестнице), чем прежние главные формы капитала. Он также существует в гораздо более разнообрызных видах, но преимущественные шансы домимировать имеют такие конкретные виды экспертизы как “государственная бюрократия” и “корпоративное управление”.

Профессионалы появляются уже после неолитической революции - чиновники, духовенство, врачи, юристы. Уже в те времена они создают почти все элементы культуры, в частности изобретают письменность, после чего, собственно, начинается история. Особенно впечатляющи были достижения профессионалов в Европе. Между прочим, именно здесь осуществилось профессиональное разделение клира и бюрократии, что сделало Европу особым местом и, среди прочего, послужило том, что именно в Европе произошла индустриальная революция. До нее профессионалы играли совершенно служебную роль в обществе. оставаясь полностью под контролем сильных и богатых. В индустриальном же обществе работающие по найму профессионалы проникают  на верхние этажи политических, экономических и социальных институтов.

Возникновение пост-индустриального, или как я предпочитаю его называть, профессионального общества, сопровождалось прежде всего  изменением организационной структуры общества. Изменилась и ресурсная база. Инициатива перешла к тем, кто предоставлял экспертные услуги. Или правильнее сказать к тем, кто их непосредственно нанимал и поручал им работу.Это  - профессиональные менеджеры в корпорациях и их собратья в государственном секторе. то есть бюрократы.

Всей этой проблематики уже касались классические авторы. Джеймс Бернхэм говорил о революции менеджеров. Макс Вебер о бюрократизации. Вильфредо Парето о циркуляции элит. Но в этих концепциях все сводилось к переменам наверху общества. На самом же деле в профессиональном обществе происходит многое другое.

Повышается жизненный уровень всех слоев населения. Расширяется сфера услуг. Для этой сферы характерны многоступенчатые управленческие иерархиию. Поэтому на место простого двухклассового общества (типа “мы” - “они”) заступает гораздо более сложная вертикальная структура. в которой индивид в течение жизни проходит несколько ступеней, делая карьеру. Главным конфликтом в обществе вместо классового (во всяком случае на Западе) становится конкуренция между общественным и частным сектором за налоги и государственные расходы. Оба сектора стремятся установить контроль над государством. Каждый из них предлагает свою идеологию. Которая из них эффективнее, мы надеемся выяснить в этой работе.

Профессионализм предполагает меритократию. В наиболее чистом виде этот принцип действует во Франции и в Японии, где главная селекция происходит в высших учебных заведениях. В Западной Германии база отбора шире, хотя трехчленная школьная система отрезает от нее часть рабочего класса. В Советском Союзе и в Восточной Германии высшие кадры могут рекрутироваться с самого низа, но там в дело вмешивается принцип политической лойяльности. В Америке гордятся тем. что каждому там предоставлены равные возможности, но реальная практика весьма далека от совершенства. Наконец  великобритания, где в системе отбора главное звено это частные школы, в которых учатся 5-6% детей, дальше всего от меритократии. при отборе высших кадров в политических партиях теперь тоже решающую роль играет высшее образование.

Разумеется, принцип меритократии не допускает дискриминации женщин, и они на самом деле все больше проникают в профессиональную экспертизу. Впрочем. до полного равенства возможностей тут еще далеко. особенно в верхних эшелонах менеджмента. Элиты вообще неохотно принимают в свои ряды новичков любого рода.

Государственный сектор неуклонно растет. В нем занято от 20 до 35% работающихи, и на них приходится до 50% трудовых доходов (зарплаты и т.п.). Но особенно впечатляющим был рост государственного вэлфэра. В сущности расширялось понимание гражданства: от гражданства как формального равенства перед законом в сторону политического равноправия и, наконец. в сторону социального равноправия как всеобщего права на некий доход. Неоконсерваторы 80-х годов (Рейган и Татчер) аытались потеснить вэлфэр, но он выжил не только потому что в нем заинтересована публика, а еще и потому что в нем заинтересована огромная масса занятых в системе вэлфэра профессионалов.

Высшее образование становится центральным элементом общественной системы. В Соединенных Штатах, например, 60% молодых людей в возрасте 20-24 года проходит через университеты, а в Великобритании (меньше всего) 25%. Это важно не только с точки зрения формирования экспертной элиты. У такого образованного населения выше социальные ожидания и им труднее манипулировать.

В главном общественном конфлекте сохранился некоторый классовый оттенок. поскольку политическое руководство в главных партиях вербуется из кругов, близких к бизнесу в одном случае, и в кругах гражданских профессий в другом. Это отражается и на языке партийной пропаганды.

Это язык старой борьбы за доход, когда обе стороны конфликта вместо того, чтобы совместными усилиями испечь пирог побольше, стараются урвать себе побольше от того, что есть. На уровне производства это одна из причин индустриального упадка Британии. Это мешает сотрудничеству корпоративного менеджмента и государственной бюрократии. тогда как именно это сотрудничество творило чудеса во Франции, Западной Германии и Японии.

И Франция и Западная Германия имели долгую традицию меритократии, а прото-вэлфэр существовал там задолго до Второй мировой войны. Французы изобрели бюрократию, а государство интересовалось проблемой экономического развития со времен Кольбера и Людовика ХIV. Пруссия (прообраз империалистической Германии) вербовала помещиков-юнкеров на государственную службу и сознательно способствовала индустриализации, поощряя техническое обучение, строительство железных дорог, банковскую систему, а также размещая военные заказы. Базовые доктрины в этих двух странах были разныею Во Франции это была концепция “индикативного планирования”, а в Западной Германии взяли за образец американскую рыночную доктрину, превратив ее по ходу дела в доктрину “социального рынка”.

Французская элита формируется из так называемых “высших школ”(grandes ecoles) и чиновных “высших корпораций”(grandes corps). Их выпускники и выкормыши все больше доминируют в государственной службе и постоянно мигрируют между государственной службой и частным сектором - эту систему во Франции называют “pantouflages”. Поэтому верхний эшелон государственной бюрократии и частных корпораций говорят на одном языке. Чтобы сделать дело, им достаточно поговорить друг с другом по телефону.

В Западной Германии база рекрутирования элиты не так узка как во Франции. Но и там в элиту попадают в основном из средних слоев. Обычно восхожденцы проходят через государственную службы, а после Второй мировой войны и верхний эшелон частных корпораций стали оккупировать выходцы из той же среды. Они унаследовали традицию эффективности юнкерской бюрократии. усвоив привычку к само2дисциплине и тому, что Дарендорф назвал “привычкой к подчинению”. В покойной ГДР меритократия сочеталась с очень широкой базой формирования элиты. Еще в 1970 году ѕ депутатов парламента в ГДР были выходцами из рабоче-крестьянских семей. хотя потом конечно их постепенно заменяли выходцы из партийно-элитарной среды.

Между тем, ситуация переменилась. В эпоху индустриализации нужно было извлекать значительный прибавочный продукт,оставляя часть населения на маргинальном уровне существования. Затем элита могла организовать этот дефицитный ресурс эффективным образом. Это была плата за цивилизацию. Теперь такого оправдания нет. Впервые в истории человечества производить можно столько, что хватит всем. И тем не менее у нас перед глазами разворачивается поразительный спектакль. По меньшей мере в некоторых развитых странах вновь разгорается борьба за доходы. Причем инициатива теперь исходит не от бедных или средних слоев, а от тех, кто уже богат и хочет стать еще богаче за счет других. Значительная часть зарплатного среднего класса при этом пролетаризируется. Иначе говоря, верхушка профессиональной элиты норовит депрофессионализировать наемных профессионалов. В результате начинается нисходящая спираль безработицы и недопотребления. Если ее не остановить, последует взрыв и коллапс.

Не похоже однако, чтобы американская и английская элита были способны остановиться. Как и советская номенклатура, они поддались соблазну и уверовали в то, что имеют право раздевать свой народ до нитки. Теория свободного рынка подтверждает им , что быть алчным -это хорошо. Их гуру Фридрих фон Хайек применил замечательный интеллектуальный прием, поставив знак равенства между политической свободой и свободным рынком. Они настаивают, что справедливость это то, что решает рынок. Враг свободы -государство и только государство. Богатые смотрят на себя как на благодетелей общества. Они настаивают, что чем больше они потребляют, тем больше рабочих мест они создают для других. они ссылаются на старых классиков Мальтуса, Рикардо, Смита и еще более ранних мыслителей Александра Поупа и Мандевилч. Но на самом деле свободная конкуренция кончается тем, что победитель получает все. И на самом деле, как писал Альфред Чандлер, в условиях менеджериального капитализма не менеджеры подчиняются рынку, как они утверждают, а рынок оказывается под контролем менеджеров. А еще более радикальный критик такого капитализма Чарлз Перроу считает, что неявная цель менеджмента именно избежать руководящей роли рынка  с помощью экстернализации социальных издержек - издержек на инфраструктуру, очистку природной среды и поддержку избыточной рабочей силы.

Можно ли считать Советский Союз пост-индустриальным обществом?  Парадоксально, но в известном смысле это было первое профессиональное общество.

Капитализм устанавливался в России медленно и с трудом. Феодальная аристократия - помещики всегда была обязана служить Царю. При Екатерине закон освободил их от этой обязанности, но в их ментальности и привычках этот обычай сохранился. В новейшее время традиция продолжалась в виде этатизма графа Витте затем была унаследована Советским Союзом. С 50-х годов число занятых умственным трудом выросло с 16 млн. до 32млн. в середине 80-х годов. Из них 15млн. именовались “интеллигенцией”. Фактически они были карьерными бюрократами. Они не зависели от общественного мнения, но целиком зависели от вышестоящего начальства, которое могло их вышвырнуть в любую минуту. Это обрекало их на холуйство, и в этом отношении их положение было весьма похоже на положение средних менеджеров в крупных корпорациях на Западе. Управление крупным предприятием всегда рассматривалось как хорошая подготовка к управлению государственными делами. Это было похоже на американскую систему, где правительство постоянно назначает на государственные посты высших менеджеров из корпораций.

Эта система столкнулась с проблемами. Во-первых, наверху никогда не было достаточно мест для всех, кто был талантлив и хорошо подготовлен. Во- вторых меритократы все больше оттягивали ресурсы на себя. Наконец, после того как корова была выдоена досуха, сами меритократы, во всяком случае самые интеллигентные из них, были разочарованы результатами системы, в особенности, что касалось международной конкуренции, и стали думать о реформе

В Советском Союзе профессионализм в паталогической форме в конце концов подорвал единственное в своем роде чисто профессиональное общество в виде централизованного бюрократического государства. Образованная молодежь была неудовлетворена работой. моральный уровень рабочего класса был низок. возможности инженеров и ученых недоиспользовалисью Привилегии элиты сделали ее  такой же богатой относительно своего рабочего класса как богатые люди на Западе относительно своего. Хотя по западным меркам уровень жизни привилегированных слоев в Советском Союзе был примерно таков же, или даже несколько ниже, чем уровень жизни средней американской семьию Меритократия всегда стремится сделать себя наследственной и точно так же дело обстояло в советском обществе.

Криминальные структуры представляли собой сеть политиков, руководителей предприятий и операторов левой экономики. Эта сть контролировала партию и правительственный аппарат

Крах этого экспериментального профессионального общества, где попытались создать централизованную командную систему, был впечатляющим. Но это не доказывает, что вариант с так называемым свободным предпринимательством, где свобода была на самом деле монополизирована корпоративным менеджментом, утвердил себе навсегда.

хххххххххххх

Соединенные Штаты и покойный Советский Союз расположены на разных крыльях нашей типологической “дуги”. Но на самом деле “их типологическая чистота” весьма относительна. Уже в 30-е годы пионер обучения бизнесу Честер Барнард говорил, что американская государственная администрация скопирована с его ффирмы “Американский телефон и телеграф”. Барнард любил говорить, что менеджер в корпорации  - идеальный гражданин: он эффективнее и морально выше, чем государственный служащий, и не меньше его предан бюрократическому порядку и планированию.

Американское правительство тесно связано с большим бизнесом, с банками, с нефтяным бизнесом, с военной промышленностью, субсидируемым сельским хозяйством. медицинским страхованием, университетами, исследовательскими фондами и большинством институтов частного сектора. Оно надзирает надо всеми отраслями промышленности и сферы услуг, регулирует их, субсидирует, погашает их долги и заключает контракты с производителями почти всех видов продукции и услуг. Больше чем в любой другой высшие служащие постоянно перемещаются из частного сектора в общественный и обратно. Лобби всякого рода, нанимающие специализированных и квалифицированных профессионалов, тратят миллионы долларов, чтобы повлиять на решения правительства. Когда Клинтоны решили реформировать систему здравоохранения, страховые компании и частные больницы потратили 400 миллионов долларов на кампанию в газетах и лоббирование, чтобы не допустить соответствующих решений. В схватке между общественным и частным секторами оба по видимости выиграли: налоги были снижены, а государственные расходы снижены существенно меньше; в результате возник неслыханный бюджетный дефицит. К нему добавился торговый дефицит.В большой мере в этом повинны гигантские нео-феодальные корпорации, расходовавшие огромные суммы по государственным контрактам и экспортировавшие за границу рабочие места и капитал.

Советский союз унаследовал сильную бюрократическую машину от царизма В 1981 году в Совестком Союзе было 17.5 миллионов членов партии. Они вербовались почти поровну из голубых и из белых воротничков. Около половины из них принадлежали к номенклатуре. Партия была профессиональной группой (надо всеми другими профессиями). Она также была Церковью, вытягивавшей из верующих приношения и снабжавшей их взамен экономической мудростью и идеологическим комфортом. Но подобно Папству перед Реформацией она зарвалась и вытягивала их народа больше, чем он мог дать. По иронии судьбы в Советском Союзе вполне реализовалось то, что Маркс называл “основным противоречием капитализма” - извлечение из общества прибавочного продукта при параллельном росте производства и отставании потребления.  Приблизился крах и началась перестройка. Она была нужна коррумпированной части профессионалов. чтобы легализоваться. Но в то же время она была и протестом честных профессионалов против коррупции. Первый компонент перестройки оказался сильнее. Ныне полным ходом идет превращение черного рынка в больной свободный рынок, и российское общество далеко оставляет позади Америку и Италию по рекету и  гангстеризму. Иронично и то, что профессиональное общество не может существовать без тренированных и опытных профессионалов - и в России они по большей части остались там, где их застала перестройка.

Япония - исключение из всех правил, и ее можно было бы поместить на обоих концах нашей типологической “дуги”. С одной стороны это классическое общество свободного рынка в американском духе. С другой стороны при совершенно слабой и коррумпированной политической системе там работает мощная государственная бюрократия в сотрудничестве с политиками и большим бизнесом.

Не следует слишком соблазняться на миф о японской культурной исключительности. В то же время в Японии не все так, как на первый взгляд кажется. Японская профессиональная элита более едина, чем где бы то ни было за пределами некоммунистического мира. Керейтсу - узкий круг по видимости независимых компаний, владеющих акциями друг друга, тесно связана с политическими кликами, контролировавшими (до 1993 года) правящую либерально-демократическую партию, и чиновниками в министерствах. Политики, бюрократы и служащие корпораций - все вербуются из нескольких выпускников горстки самых авторитетных и меритократических университетов: Токио, Киото, Васеда и Кейо. А самая высшая элита кейо воспитывается вообще в одном месте - юридическая школа Тодаи токийского университета. Они сообщаются друг с другом через систему, именуемую дзинмуйаку (буквальный перевод “жила в скале”), а проще говоря, по телефону, согласуя лично интересы правительства и корпораций. Часто это все те же самые люди, только в разных фазах своей биографии: эти перемещения обеспечиваются благодаря системе амакудари (буквальный перевод “нисхождение с неба”), аналогичной французской системе  pantouflages. Принимая во внимание слабость японского государства, лего догадаться, кто определял японскую внешнюю политику в 30-е и 40-е годы.

С ее культурной традицией групповой лойяльности ва, Япония была самым успешным профессиональным обществом в пост2индустриальном мире. Она соединила свободный рынок корпораций и патерналистское государство. Герман Кан еще в 70-е годы предсказывал, что Япония станет передовой страной ХХI века, и он, похоже, был правю. В Японии сложилась эффективная система замаскированных вознаграждений для элиты. При этом каким-то образом удается избежать чрезмерного извлечения из общества прибавочного продукта и таким образом избегать социального взрыва. Но и у этого общества есть слабости. Старение населения может подорвать экономическое чудо. С падением нормы накопления Япония может превратиться в обычное общество массовго потребления. Положительный торговый баланс и слишком сильная иена как будто бы стали сдерживать экономический рост Японии, но те, кто думает, что на этом японский миф кончается, может быть, торжествуют слишком рано.

Но каким бы потенциалом не располагала идея профессионализма, профессиональное общество приобретает ту форму, которую ему диктует сложившаяся ранее политическая система, социальная структура, моральные ценности и культурная традиция. А они сложились в индустриальном обществе и даже еще раньше - в доиндустриальном. Посмотрим теперь, как это выглядит в разных странах.

ГЛАВА  II. Соединенные Штаты - свободный рынок для корпораций.

Адам Смит писал:”люди одной профессии редко объединяются просто для того чтобы приятно поговорить друг с другом; обычно это кончается заговором против публики или сговором о повышении цен. Нет закона,пособного это предотвратить и не войти при этом в противоречие с принципами свободы и справедливости”. Так  свободное предпринимательство в Америке стало свободой для большихкорпораций и их профессионального менеджмента. Ашьфред Д. Чандлер показал, как крупная корпорация заменила рынок менеджериальным контролем и координацией, превратила  куплю-продажу во внутрифирменную трансакцию, заменила торги между поставщиками и покупателями на планирование и переговоры, заменила независимые фирмы отделами в корпорациях и ввела в практику менеджериальную карьеру и фиксированным продвижением вверх по лестнице с повышением зарплаты и пенсией в конце. Один из отцов корпоративного капитализма Джон Д.Рокфеллер в конце своей карьеры сказал: “Индивидуализм ушел навсегдаю Он никогда не вернется” Честер Барнард признавал, что корпорации предвосхитили государство в борьбе с хаосом свободного рынка. Корпоративные капиталисты поняли, что стихийная конкуренция расточительна, неэффективна и, прежде всего, не дает надежности. Крупные корпорации можно себе представить как суперновые звезды. У них мощное гравитационное поле, и вокруг них организается часть рынка, в то время как никто не контролирует все рыночное пространство.

Бизнес и правительство в Америке переплетены и существуют в квази-биологическом симбиозе. То что президент Эйзенхауэр назвал в 1961 году “военно-промышленным комплексом”, на самом деле есть “федерально-корпоративный комплекс”. Отношения между бизнесом и федеральным правительством хорошо отражают правительственные займы, предоставленные в 70-х годах фирмам Крайслер и Локхид. Каждая новая администрация в Вашингтоне прибодит на верхние этажи политической иерерхии управляющих из корпораций. Между партиями, впрочем, есть некоторая разница. Демократическая партия использует больше адвокатов, лоббистов и представителей академических кругов. Такое счастливое сожитие существует с тех пор как существуют корпорации, и уже в конце прошлого века эта сторона американского общества была популярна у карикатуристов. В 1992 году кандидатуру Буша поддерживал “Team 100” - клуб мультинациональных корпораций, где председателем был бывший министр торговли Боб Мосбахер. Многое такое, что в других странах считалось бы политической коррупцией, в Соединенных Штатах абсолютно легально.

Американская культурная традиция уберегала до сих пор это общество от острых конфликтов. Помогал пуританский дух и неприятие коррупции в случаях, если она выходит на поверхность. Помогала также и сдержанность просвещенного менеджмента. Но в 80-е годы денежные доходы крупных служащих в корпорациях удвоились. Безответственные идеологи уверяли их в том. что “алчность общественно полезна” и что рынок волжебным образом превращает “личные пороки в общественную пользу” (выражение классического авторитета  Бернарда Мандевиля). Число миллионеров выросло втрое. а средний доход американской семьи остался тем же или даже слегка понизился в начале 80-х годов, после чего, правда. опять стал восстанавливаться. В 80-м году отношение доходов верхней квинтили (20% населения) к доходам в нижней квинтили в Америке было 12:1, тогда как в Канаде 10:1, во Франции 9:1, в Британии 8:1, в Западной Германии 5:1 и в Японии 4:1. С тех пор в США разрыв стал еще больше. Дерегулированный свободный рынок перераспределяет доходы в пользу богатых. За определенной чертой имущественное расслоение ведет к саморазрушению общества. Не случайно. что именно в Америке самая высокая преступность и чаще всего происходят беспорядки в центральногородских бедняцких кварталах. Но даже важнее экономические последствия6безработица и бездеятельность капитала, банкротства и ликвидации, рост частной и государственной задолженности и замедление экономического роста с последующим застоем. “Культура сдерживания” (как выражается Кеннет Гэлбрэйт). то есть поддержка  умеренного благосостояния средних слоев до сих пор уберегает американские общество от неприятностей.

Логика корпоративной структуры такова,  что стремление корпораций к прибылям подрывает национальную экономику. В результате обрабатывающая промышленность уходит из страны. В 1970 году в ней работали 27% занятых, а теперь только 17%. От четверти до трети этого уменьшения объясняется “экспортом рабочих мест”, экономии на рабочей силе и переводом некоторых функций на субпотряды с низкой оплатой труда. Экономисты-рыночники уверяют, что экспорт рабочей силы это миф и что продукция американских предприятий за рубежом там же и продается.. Но они забывают про импорт комплектующих частей и материалов внутри транснациональных компаний и про потерю американских рабочих мест, которые существовали бы, если бы эти компоненты экспортировались из Америки. Роберт Рейх, одно время бывший министром у Клинтона, справедливо видит в этом угрозу существованию всему классу “голубых вортничков”. бывшему хребтом социальной и политической структуры американского общества. Его толкают вниз, и он, пролетаризуясь, превращается в неквалифицированный “андеркласс”. Это касается не только обрабатывающей промышленности. Производство знаково-аналитической продукции тоже уходит из страны. Американские корпорации решили сделать рабочий класс козлом отпущения за кризис. Пользуясь рецессией и слабостью профсоюзов они снижают заработную плату, вводят частичную рабочую неделю, контрактные формы найма и т.п. Стоит вспомнить, что Генри Форд в 1913 году удвоил зарплату своим рабочим, мудро расчитав, что тогда они смогут покупать его автомобили. Похоже на то, что его наследники пошли прямо противоположным путем.

После краха одной супердержавы уместно спросить: не могут ли Соединенные Штаты последовать за ней? Это зависит от того, насколько просвещенной окажется корпоративный менеджмент в преследовании своих интересов. Пока ничто не указывает на то. что элита собирается остановиться на своем пути к саморазрушению. Два бывших консультанта по денежному вознаграждению исполнительных директоров  Грэф С. Кристэл и Роберт А.Дж.Монкс пришли в такой ужас от алчности своих клиентов, что решили организовать реформистское движение. Они и влиятельное критическое лобби пытаются изменить практику найма директоров и привлечть в корпорации институциональных инвесторов, способных настоять на том, чтобы при распределении прибыли приоритетными были не зарплаты директоров, а дивиденды.

Произошла феодализация корпоративной собственности. Произошло нечто подобное тому, что случилось, например, в Англии после норманского завоевания: король раздал землю баронам, а те рыцарям, а те в свою очередь реальным земледельцам. Последние снабжали всех продовольствием и услугами. При современном капитализме потоки доходов направлены вверх и вниз и распределяются между множеством претендентов; все они имеют свою долю за услуги, которые оказывают кому-то, расположенному выше или ниже в иерархии. Инвестиционные институты - это князья и эрлы. корпорации -бароны,  их отделы и филиалы - рыцари, а субподрядчики и франчайзеры - сквайры и йомены, Рабочим же достается роль землепашцев-пеонов.

Закон не поспевает за этими переменами. Нео-феодальные образования разрастаются по всему миру. В 1994 году 29 из 100 крупнейших транснациональных корпораций и 157 из 500 крупнейших имели штаб-квартиру в Соединенных штатах. Указывают на то. что американскому народу это только выгодно: большие прибыли текут из-за границы в страну. Но все это на самом деле идет на пользу корпорациям. О том,что достается народу. больше говорит дефицит торгового баланса Соединенных Штатов. Уже средние слои чувствуют, как подрываются их позиции. Особенно их беспокоит, что их дети, получившие дорогое образование. не смогут найти достойной работыю

Упадок Соединенных штатов, конечно, относителен, но и это упадок. и ответственны за него менеджеры крупных корпораций и их союзники в государственном аппарате. Компании, так же как и английских компании до них, прежде всего становятся менее способны к нововведениям. Далее. они экспортируют не только капитал и рабочие места. но и новые технологии. Парадоксальным образом, чем успешнее транснациональные компании, тем хуже для американской экономики. Если эта тенденция продолжится, американский потребитель может утратить свою покупательную способность. Будучи классическим образцом профессионального общества на базе свободного рынка, Америка оказывается и жертвой классической паталогии такого типа общества.

ГЛАВА  III: Великобритания (основание дуги).

Будучи образцом смешанной экономики и раннего вэлфэра, Британское общество от идеосинкразий в своем профессионализме. Здесь сохраняется острое соперничество между частным и общественным сектором. Оно до сих пор отягощено классовым сознанием в политике и производственных отношениях. Экономика британского общества самая медленно растущая в западном мире. Насчет Британии устойчиво держится один предрассудок. Считается, что схема “дуалистической экономики” Гершенкрона приложима ко всем странам более поздней индустриализациию, но не к Британии. Между тем, Британия тоже долго была ареной сосуществования традиционного сектора и модерна и реликты этого сосуществования особенно чувствуются сейчас.

И тем не менее Британия была одним из пионеров Третьей революции. Здесь профессионалы в широком смысле слова относятся к предпринимателям старого типа как 4 к 1. В то же время понятие “бизнесмен” уже  означает не старомодного хозяина мелкого предприятия, а наемного менеджера компании, имеющего гораздо больший доход. Главное расхождение между политическими партиями в Британии касалось их отношения к уровню налогов и государственных расходов. Какое-то время это совпало с борьбой между предпринимателями и профсоюзами.

Британия также была пионером по части меритократии, но она все еще сильно искажена классовым сознанием. В конце концов британская система оказалась гораздо менее меритократической, чем в остальных профессиональных обществах, и это сказалось на замедлении ее экономического ростаю. Никакие реформы не могли покончить с неравенством женщин на работе, в семье и в высшем образовании. Работодатели всегда находили способ обходить закон, и  зарплата у женщин до сих до сих пор составляет 70% зарплаты мужчин. В университетской профессуре на женщин приходится всего 2.6%. Система “old boys” (буквально “старые мальчики”, по русски было бы “старые приятели” - так называют друг друга соученики по частным школам) сохранилась в бизнесе, правительстве и профессиях; это в сущности разновидность блата.

Доля государственных расходов в ВНП к началу 80-х годов достигла почти 50%, а потом упала до уровня несколько ниже 40%. А доля общественного сектора в занятости держится на уровне примерно 1/3. Расходы на социальное страхование, общественные службы, здравоохранение и образование составляют 22% ВНП. Отчасти такое положение сложилось под давлением общественного мнения, требовавшего обеспечить всем полный набор гражданских прав в обществе, где в результате модернизации индивида уже не защищает коллективная мораль “большой семьи”. Но сыграло свою роль и то, что такое расширение общественного сектора было в интересах профессионалов, занятых в системе вэлфэра.

Концепция “социального гражданства” может считаться идеалом справедливости класса
профессионалов.

Британия выступила еще до войны и с инициативой расширения университетского образования, но между 60-ми и 80-ми годами отстала в этом отношении от других профессиональных обществ. При этом любопытно, что британские студенты предпочитают заниматься искусством и социальными науками, избегая прикладных наук и инженерного дела.

Процесс концентрации производства начался в свое время в Великобритании. И сейчас она в этом отношении уступает только Соединенным Штатам. 200 крупнейших фирм производят здесь 85% продукции. Но среди 100 крупнейших транснациональных компаний в начале 9-х годов было только 11 британских (четвертое место)

Упадок Британии - популярная тема. Некоторые историки относят начало упадка к “великой депрессии” 1874-1896 годов. Но очевидным этот упадок стал ко времени Второй мировой войны, когда по объему ВНП Британия пропустила вперед Соединенные Штаты, Германию и Советский Союз. Но даже тогда по ВЕП на душу Британия уступала только Америке. Но к 70-м годам уже многие европейские страны обогнали еею Британия перестала быть сверхдержавой.

Каким же образом это произошло? Две школы объясняют это по разному. Одна школа указывает на то, что Британию тянули вниз традиционные производства и привязанность к традиционным методам производства, утечка капитала за границу, где учетная ставка и прибыль были выше, стремление к сверхприбылям и предпочтение, которое английский капитал отдавал низким издержкам на единицу продукции перед объемом производства. Другие историки2экономисты настаивают на том, что Британия пала жертвой “имперского перенапряжения”. Еще одну версию предложил в начале 80-х годов Мартин Винер.По его мнению английская культура была аристократической и примерно с середины прошлого века антииндустриальной. Молодые люди предпочитали профессии врачей и адвокатов, гражданских служащих, колониальных администраторов. или чистую работу в финансах и торговле. Никто не хотел работать в промышленности. Это предпочтение было связано не только с соображениями престижа. Это был рациональный выбор, поскольку сравнительное преимущество Британии было действительно в торгово-финансовой сфере. Ко всему прочему Британской промышленностью заправляли в основном бухгалтера, не понимавшие производственного процессаю Инженеры же находились на подчиненных позизиях.

Все же британское общество годилось для того, чтобы начать вторую (промышленную) революцию, но оказалось непригодным для третьей революции. В конце ХVIII-ХIХ века британское общество было открытым аристократическим обществом, основанным на собственности и патронаже. Почти все слои общества могли извлечь выгоду из процесса нововведений. Собственность лэндлордов не была отягощена никакой зависимостью, и в отличие от своих собратьев-феодалов в других странах они получали всю выгоду от повышения земельной ренты и более эффективного использования земель -огораживания, горных разработок и промышленного использования. Те кто создавал себе богатство в торговле и промышленности имели возможность уравняться в статусе с землевладельцами. Плебейское население состояло не из крестьянства, не склонного к росту потребелния, а из зарплатников, тративших все, что они зарабатывали и старавшихся заработать побольше. Все были втянуты в состязательное расходование денег. стремясь к тому, чтобы у них было “все как у Джонсов”

Став индустриальным обществом, Британия сохранила свою классовую структуру и культуру. Условия труда и образ жизни менеджеров и рабочих были совершенно различны. Они ходили в разные школы, говорили с разным акцентом, пользовались разными столовыми и туалетами; у них были отдельные автомобильные парковки. Они по разному получали свою зарплату: менеджерам платили раз в месяц и повышали месяную зарплату по ходу карьеры, а рабочим платили понедельно и твердую ставку. При уходе с работы директора получали так называемый “golden handshake” (буквально “золотое рукопожатие”, или “алтын на лапу”) или пакет акций. Рабочим же платили (или не платили) компенсацию за увольнение по ненадобности либо бонус. В этих условиях сотрудничество между менеджментом и рабочими было невозможно; шла война за долю в доходах. Господствовало представление (неважно, насколько правильно), что менеджмент стремится выжать из рабочего побольше, а дело чести рабочего - сделать на работе как можно меньше.

Это послужило оправданием того, что рабочих пытаются сделать козлами отпущения в процессе перестройки британской экономики. Так потерпевший поражение генерал обвиняет в поражении солдат. На самом деле скорее менеджмент виноват в том, что британская промышленность так мало чувствительна к нововведениям. Искусственные классовые барьеры в обществе и авторитарный менеджмент уничтожают доверие. Эти же пережитки классовых отношений уродуют и британскую политику.

Упадок Британии, начавшийся в этом столетии, целиком на совести ее политической и деловой элиты. В начале этого упадка правящая элита состояла из аристократов и капиталистов, а политическая элита - из земельного класса. Они потеряли империю, потому что никогда не понимали, чего хотят ее народы. Что же касается предпринимателей, то они оказались неконкурентоспособными в высоко-технологических производствах . С начала этого века старую элиту постепенно вытесняют профессионалы - профессиональные политики, бюрократы, корпоративный менеджмент и примыкающие к ним представители академического мира. Они уверяли, что способны вылечить “британскую болезнь”. Но вместо этого они стали искать виноватых и обвинили рабочий класс и профсоюзы и предложили ликвидировать вэлфэр и вообще “социализм”. Профессионально и менеджериальная элита в конце концов превратили эту страну в посредственность и им нет за это прощения. Это их вина и ничья больше.

ГЛАВА IV: Франция - плановая меритократия

Франция как профессиональное общество была пионером по крайней мере в одном отношении. Со времени Революции она стала сознательно формализованной  меритократией. Наследственный принцип Старого режима был замене принципом “карьеры, открытой таланту”.На самом деле речь шла о самых талантливых представителях только высших слоев буржуазии -не более того. В осуществление этого принципа были созданы одна за другой высшие школы. Первой была Ecole Polytechnique (1794год),а последней, организованная после Войны Ecole National d’Administration - сокращенно ENA. Только лучшие выпускники этих “больших школ” (grandes ecoles) получают доступ к верхним эшелонам власти.

Эта меритократическая система планируется государством и находится под его покровительством. Французы изобрели бюрократию - от французского слова bureau и зеленое сукно.Первыми бюрократами были интенданты Людовика ХIV. парадоксально то, что при этой системе именно свободные профессии -юристы, врачи, инженеры, архитекторы целиком зависели от государства в том, что касалось их подготовки и лицензирования. Экспансия университетов после Войны только увеличило престижную пропасть между grandes ecoles и всеми остальными. Конкурсы в “большие школы” достигают 20:1. Нет взаимного обмена между государственными служащими и прочими профессионалами, работающими по найму.

Обычные университеты зашаты с двух сторон. Сверху -”большими школами”. А снизу - лицеями: в этих привилигированных средних школах сравнительно недавно были созданы STS или Sections des techniciens superieurs (отделы высшей технической подготовки) - эквивалент первых двух лет в университете.

“Большие школы” не обучают свободным профессиям. а дают общее образование, которое, как считается, пристало социальной элите. Контролируя сферу образования, государство манипулирует рекрутированием кадров на все позиции в общественном секторе, связанные с властью и престижем, а косвенно и на важные позиции в национализированных сферах экономики и частных корпорациях. Сообщение между двумя системами обеспечивает практика , именуемая pantouflages. В начале 70-х годов больше половины директорских постов в национализированной промышленности занимали бывшие государственные служащие. а ѕ директоров в 475 крупнейших частных фирмах были выпускники “больших школ”.Высшие кадры не просто поступают натгосударственную службу. Они принадлежат так называемым grand corps. Эти “гранд-корпуса” - уникальные институты французской системы государственного управления. Кто принадлежит к “корпусу”, принадлежит к нему всегда, где бы конкретно он ни работал.

Занятно, что и социалисты и голлисты выходят из одних и тех же конюшен. Стоит также заметить. что французская система напоминает японскую, и оба общества после Войны руководились теми же целями и ценностями. следствием чего было происшедшее с ними экономическое чудо. Любопытно так же, что существуют весьма напряженные отношения между “энарками” (от аббревиатуры ENA) и университетской интеллигенцией, во главе которой, впрочем, тоже стоят энарки вроде Сартра и Альтюссера.

Сору нет. меритократическая элита помогла модернизации Франции, но похоже, что теперь требуется кое-что другое, а именно более эгалитарное общество, где были бы бы возможности для активного участия простых людей. Однако меритократическая элита этому сопротивляется. Как замечает Пьер Бордье. энарки уверовали. что были рождены господствовать, что в их распоряжении “дар” (le don). Это якобы дает им право на власть и богатство. А власть и богатство помогают им убедить себя и остальных в том, что у них дар свыше. Меритократическая система вырождается в наследственную. В 1980 году ѕ детей “высших кадров” получили диплом бакалавра. Для всех других слоев эта пропорция была меньше. Как и следовало ожидать, самая низкая она была у рабочих - ј. И все-таки система остается меритократической, хотя и сельно искаженной.

Государственные расходы составляют во Франции 50% ВНП, а в национализированных производствах занято около ј рабочей силы. Во Франции очень щедрая система вэлфэра. Выплаты по вэлфэру составляют около 1/3 . Значительная часть этих средств изымается у работодателей. Консервативное голлистское правительство, следуя примеру Бисмарка, созидало вэлфэр даже с большим рвением, чем социалисты. надеясь отобрать у них таким образом политическую инициативу.

В административную практику были введены разнообразные и сложные “планы”, выполнение которых контролировала администрация и которые делали довольно условной границу между общественным и частным сектором. Самым большим успехом французской бюрократии была серия послевоенных планов развития, обеспечивших “экономическое чудо”. Правда, экономисты-рыночники уверяют, что Франция добилась таких успехов вопреки планам, а не благодаря им. Указывают и на такие благоприятные факторы как самый большой в Европе резервуар дешевой рабочей силы в сельской местности, а также обильную помощь со стороны Общего рынка. Но рыночники ненавидят всякое планирование, не видя разницы между, например, французским планированием и командной экономикой советского типа. А разница была существенной. И все же еще более важным чем планирование была единая сеть министерств, банков и корпораций. Их единство обеспечивалось единством элиты. руководившей всеми этими институтами.

Индустриализация Франции сильно задержалась, по существу до середины нашего столетия. Иногда это объясняют тем, что французский культурный климат не был благоприятен для активного конкурентного бизнеса. Даже сами деловые люди смотрели на амбициозных конкурентов как на каннибалов (mangeurs d’hommes)/ . Отсюда склонность  к пассивным инвестициям. Отсюда и более высокий престиж государственных чиновников и профессионалов. Все это означает, что Франция оказалась в выгодном положении, когда дело дошло до третьей революции. С 1962 по 1989 год число традиционных предпринимателей уменьшилось с 1млн до 900тыс., тогда как число высших профессиональных кадров выросло с 900тыс. до 2,3млн. И в последние годы выделились 1-2% населения, чьи доходы фантастически растут. Их часто называют “французская номенклатура”. Это новая аристократия, основанная не на рождении, а на успехе, власти и деньгах. Вершина этого общества расположена выше, чем раньше, а разрыв между верхом и низом - шире.

Опубликовав в 1949 году книгу “Второй пол” Симона де Бовуар начала движение за освобождение французской женщины. Но она сама еще верила, что брак - это союз, где мужчина оказывается естественным главой. С тех пор французские женщины шагнули далеко вперед. 46% женщин старше 15 лет теперь работают. Их удельный вес повысился во всех группах занятых. Даже в группе “высшие кадры и умственные профессии” их доля поднялась с 16% в 1962 году до 29% в 1989 году. В высшем образовании женщины преобладают.

В отличие от Америки, где правительство и большой бизнес обмениваются высшими кадрами, во Франции государство практически инкорпорирует большой бизнес через управляющую элиту. Такова французская традиция, идущая от Кольбера и Людовика ХIV. Когда же государство уходит от прямого участия в экономике, оно оставляет большому бизнесу управляющую элиту, которую сам бизнес не может подготовить. В условиях денационализации молодые “энарки” колонизируют промышленность, сферу распределения, прессу, издательское дело, связь и информаци. В 1995 году более половины директоров крупных корпораций происходят из государственной бюрократии. Переход к свободному рынку вместо того чтобы ослаблять власть традиционной элиты, усиливает ее. В 1993-94 годах была приватизирована 21крупнейшая корпорация. Это почти ничего не изменило в отношениях между политической властью, бюрократией и экономикой. Есть и специфические институты. через которые государство продолжает влиять на экономику. Например, Centre des bilans (“Балансовый центр) помогает 28 тыс. фирм обмениваться информацией о своих счетах. Centre des risques (“Центр по информированию на случай риска”) собирает информацию о долгах предприятий. Наконец, Fichier bancaire des entreprises (“Банковская картотека предприятий”) собирает информацию о 750тысю фирм для бонков как потенциальных кредиторов.

Традиционно во Франции был силен мелкий бизнес. Теперь это не так. К тому же в крупных корпорациях более 1/3 капитала принадлежит институциональным инвесторам. Мы видим как и здесь вслед за Америкой и Британией возникает система нео-феодализма. Власть же исполнительных директоров внутри компаний почти не ограничена. Он может даже не консультироваться с советом директоров. Но его действия, с другой стороны, ограничены извне. Он должен слушаться надзирательного совета. состоящего из институциональных инвесторов и соответствующих министерств. Кроме того, в отличие от Америки и Британии, ему приходится считаться с “комитетом предприятия”, где представлены работники и профсоюзы. Французские фирмы надежнее защищены от враждебных захватов и вследствие этого не так одержимы краткосрочной прибылью и дивидендами. Но в то же время менеджмент легче может продать все предприятие или его часть.

Французы думают, что их общество чрезмерно зарегулировано. Например, сельскохозяйственную землю можно продать только другому фермеру и по цене, которую фиксирует государство. В комбинации с коррупцией все это ведет к большим потерям% они оциниваются в 100 млрд франков каждый год. До недавнего времени французские бюрократы имели репутацию честных и добросовестных. Теперь, однако, эта репутация пошатнулась. В 1993 году обнаружилось, что местные власти. руководимые социалистами, регулярно брали 2-4% комиссионных со всех контрактов на общественные работы и таким образом перекачали миллионы франков из карманов налогоплательщиков в партийные фонды. Бывают и случаи личной коррупции, но она не так важна как “структурная коррупция”, встроенная в систему. Представители элиты убеждены в том, что они незаменимы, высоко талантливы и поэтому заслуживают сколь угодно больших вознаграждений. Между ними идут гонки, в которых каждый получает все более и более высокие призы.

Эта система несовершенной миритократии особенно опасна тем, что элита своей неумеренной алчностью подрывает собственные основы и основы общества. Франция пока пошла по наклонной плоскости не так далеко как Британия или Италия, не говоря уже о Советском Союзе. Францию спасает до сих пор идеология “солидарности” и взаимной ответственности всех, принадлежащих к “нации”. Пока эта идеология существует “искаженная меритократия” сможет оправдывать высокую само-оценку.

ГЛАВА  V.  ГЕРМАНИЯ - две версии профессионального общества

Два германских государства имели в каком-то смысле общие корни. Это была дисциплинированная и готовая к подчинению бюрократия, пользовавшаяся более высоким престижем, чем коммерческая буржуазия; поразительно эффективная система образования; традиция патернализма, восходящая к бисмарковой политике национального страхования в 80-х годах прошлого века. Своим возрождением после войны Германия обязана прежде всего своему народу, а также тому, что Арнольд Тойнби называл “моральным преимуществом поражения”.

В Западной Германии в начале 90-х годов 57% занятых работали в сфере услуг. Это меньше, чем в других профессиональных обществах, но в этом случае статистика скрывает большое количество “белых воротничков”, занятых на промышленных предприятиях. В Восточной Германии сфера услуг (согласно статистике) росла гораздо межленнее и едва достигла к этому времени 40%, но эта цифра тоже кажется заниженной - где-то статистика “прятала” часть номенклатуры.

Переход от классового общества к меритократии осуществлялся через систему образования. Успешные выпускники гимназий  и университетов могли делать карьеру в крупных корпорациях и на государственной службе. Оккупационные власти, как ни странно, восстановили обще-промышленные профсоюзы. Но их активность была смягчена  корпоратизмом: действовали формально предписанные законом корпоративные советы, где были представлены рабочие, а также специальные трудовые суды, утверждавшие условия трудовых соглашений. В Восточной Германии тем временем возникала меритократия.снованная на образовании, но также на политической лойяльности и пролетарском происхождении. Постепенно, впрочем, номенклатура стала передавать свои привилегии детям, и к 1971 году в ЦК Социалистической партии оставалось не больше 5% настоящих рабочих.

Элита в Западной Германии была более открытой чем во Франции или Японии. Университеты имели примерно одинаковый статус; часто важнее было, кто был ваш патрон-профессор, чем университет, в котором вы учились. Но в то же время в Германии были три типа школ и только гимназии открывали дорогу к высшему образованию и дальше наверх. Дети рабочих имели больше шансов пробиться наверх в Восточной Германии, но те. кому удавалось пробиться, получали от этого гораздо большие выгоды в Западной Германии.

Несколько неожиданно в Германии наблюдалось серьезное отставание по части женского равноправия. Возможно, задержка в женской эмансипации произошла во времена нацизма с его тягой к патриархальности. Так или иначе, а в одном обследовании (пяти стран) 1963 года более авторитарной, чем немецкая,  оказалась только мексиканская семья. В обеих Германиях к концу 80-х годов зарплата женщин составляла 70% зарплаты мужчин.

Сильный этатизм всегда считался важным компонентом особого германского пути развития капитализма. В Восточной германии он потом был доведен до крайности. В Западной Германии такого засилья государства не было, но и здесь государственные расходы составляют 50% ВНП - больше чем во времена Бисмарка или даже Гитлера и больше чем в любой другой западной стране, особенно если принять во внимание незначительные военные расходы.

Эмблема Германии - так называемый “социальный рынок”. Это понятие придумал Альфред Мюллер-Армак, один из главных помощников Людвига Эрхарда, а сама идея зародилась на семинарах во Фрейбургском университете в 30-е годы. костяк системы - три закона: закон от 1957 года, индексировавший пенсии; закон о вэлфэре от 1961 года, создавший систему национального страхования;  закон от 1969 года о полной занятости и пособиях по безработице. В Восточной Германии вэлфэр был еще более щедрым, хотя следует помнить, что уровень благососояния там был ниже. Любопытно, что западногерманский вэлфэр распространялся на всех немцев, переехавших в германию из-за границы. но не распространялся на иностранцев (турок и пр).

Система образования сыграла огромную роль в промышленной революции в Германии. Инженеры и химики были ведущей силой индустриализации. Но все же система обучения и сейчас больше благоприятствует средним классам, хотя более 20% в каждом поколении становятся студентами. Восточногерманская система высшего образования была сознательно куда более эгалитарной, хотя по мере воспитания новой элиты доля выходцев из рабоче-крестьянских семей понижалась

В Восточной Германии все участники производства были включены в систему принудительного кругового сотрудничества. Вообще, идеалом было общество как одно грандиозное предприятие. В Западной Германии 100 крупнейших корпораций в 1991 году нанимали половину рабочей силы и на них приходилась половина торгового оборота страны. При этом статья 14(2) Конституции говорит:”Собственность налагает обязательства. Использовать ее надлежит во благо обществу. Достигается это участием в системе, которая именуется “кооперативный менеджериальный капитализм”. В этой системе на равных основаниях участвуют многие агенты, чьи интересы должны быть удовлетворены. Это - акционеры, менеджеры, белые и голубые воротнички, кредиторы.  В этом круговом сотрудничестве участвуют и банки, держащие около 50% акций в крупных корпорациях. Отношения между агентами не сводятся к простым денежным трансакциям. При этой философии враждебные захваты почти немыслимы. Менеджеры не вольны делать все, что хотят. Их сдерживают советы предприятий, а также некоторые макроэкономические обязательства.

По закону от 1922 года о рабочих советах рабочие в больших компаниях через  представителей  следят за содержанием коллективных договоров и за безопасностью труда, а также наряду с акционерами  состоят в надзирательных советах. А закон 1976 года дал рабочим равное представительство в надзирательных советах предприятий с числом занятых более 2000. Все это помагает системе вэлфэра, очень благоприятного для трудящихся, пока сохраняться, хотя рыночники и предсказывают, что Германии скоро придется присоединиться к другим передовым странам и редуцировать свою массивную систему социального страхования.

В общем и целом Западной Германии удалось добиться некоторого практического баланса иежду конкурентной эффективностью и заботой о каждом гражданине.  Индивид в этом обществе имел достаточно возможностей для личных достижений и в то же время более слабые не могли провалиться сквозь сеть коллективной безопасности

ГЛАВА VI.   Гигант среди Гулливеров

Можно ли считать Советский Союз пост-индустриальным обществом?  Парадоксально, но в известном смысле это было первое профессиональное общество.

Капитализм устанавливался в России медленно и с трудом. Феодальная аристократия - помещики всегда была обязана служить Царю. При Екатерине закон освободил их от этой обязанности, но в их ментальности и привычках этот обычай сохранился. В новейшее время традиция продолжалась в виде этатизма графа Витте затем была унаследована Советским Союзом. С 50-х годов число занятых умственным трудом выросло с 16 млн. до 32млн. в середине 80-х годов. Из них 15млн. именовались “интеллигенцией”. Фактически они были карьерными бюрократами. Они не зависели от общественного мнения, но целиком зависели от вышестоящего начальства, которое могло их вышвырнуть в любую минуту. Это обрекало их на холуйство, и в этом отношении их положение было весьма похоже на положение средних менеджеров в крупных корпорациях на Западе. Управление крупным предприятием всегда рассматривалось как хорошая подготовка к управлению государственными делами. Это было похоже на американскую систему, где правительство постоянно назначает на государственные посты высших менеджеров из корпораций.

Эта система столкнулась с проблемами. Во-первых, наверху никогда не было достаточно мест для всех, кто был талантлив и хорошо подготовлен. Во- вторых меритократы все больше оттягивали ресурсы на себя. Наконец, после того как корова была выдоена досуха, сами меритократы, во всяком случае самые интеллигентные из них, были разочарованы результатами системы, в особенности, что касалось международной конкуренции, и стали думать о реформе

В Советском Союзе профессионализм в паталогической форме в конце концов подорвал единственное в своем роде чисто профессиональное общество в виде централизованного бюрократического государства. Образованная молодежь была неудовлетворена работой. моральный уровень рабочего класса был низок. возможности инженеров и ученых недоиспользовалисью Привилегии элиты сделали ее  такой же богатой относительно своего рабочего класса как богатые люди на Западе относительно своего. Хотя по западным меркам уровень жизни привилегированных слоев в Советском Союзе был примерно таков же, или даже несколько ниже, чем уровень жизни средней американской семьию Меритократия всегда стремится сделать себя наследственной и точно так же дело обстояло в советском обществе.

Криминальные структуры представляли собой сеть политиков, руководителей предприятий и операторов левой экономики. Эта сть контролировала партию и правительственный аппарат

Крах этого экспериментального профессионального общества, где попытались создать централизованную командную систему, был впечатляющим. Но это не доказывает, что вариант с так называемым свободным предпринимательством, где свобода была на самом деле монополизирована корпоративным менеджментом, утвердил себе навсегда.

ГЛАВА  VII.  Япония - плавающая реальность

Экономическое чудо в Японии оказалось возможным благодаря “ва”  или общественной гармонии, в основе которой лежали отношения взаимного доверия в производственных отношениях. Это обеспечило уникальную комбинацию частного предприятия и административного руководства. В основе всего лежат “три священных ценности” - пожизненная работа, продвижение по старшинству и фирма как коллективю. Для Японской жизненной философии важно также различение между принципом (татемае) и реальной практикой (хонне) или тем что кажется на первый взгляд (омоте) и скрытой сущностью (ура). Это не равноценно лицемерию. Такая идеология отвечает интересам элиты и удивительно удобна для современного профессионального общества.

Исторически современная система сложилась после 1960 года. Тогда американцам удалось устроить союз всех консервативных сил страны в рамках либерально-демократической партии. Таким образом удалось предотвратить победу социалистов на выборах. После этого правящая элита предложила “социальный контракт” фермерам, мелким бизнесменам и умеренным профсоюзам, после чего и возникло то, что мы называем японской моделью.

Бюрократия была мозгом и хребтом восстановления японской экономики. Если мы сравним популярную мифологическую версию японского общества со скрытой реальностью, где профессиональная элита старается выжать из системы как можно больше в свою пользу, то мы увидим, что Япония не слишком отличается от других профессиональных обществ, если не считать ее феноменального успеха. Но успех этот объясняется именно свойствами професиионального общества. И в частности тем, что элита, состоящая из бюрократов, местных политических боссов и корпоративных менеджеров, вплоть до недавних скандалов по поводу коррупции ухитрялась навязать народу свою идеологию, включающую следующие элементы: свободное, гармоничтное общество, основанное на консенсусе и патернализме, стремящееся к ускоренному экономическому развитию. Это общества понимает себя как бесклассовое. Во время опросов 90% относят себя к средним слоям. Из кого же в таком обществе состоит элита и откуда берутся ее богатство и сила?

И бюрократы, и политики, и безнесмены высшего разряда - все они по преимуществу кончают токийский университет Тодаи, а точнее его Юридическую школу. На высших должностях в министерствах 2/3 чиновников - выпускники токийского университета, а из них ѕ - Юридической школы. Эти выпускники представляют собой характерный человеческий тип. Это способные, очень самоуверенные люди, гордые своим успехом в крысиных гонках в сфере образования.

Степень интеграции этой элиты гораздо больше, чем в любой западной стране. У каждого политика, бюрократа или менеджера есть свой дзинмяку (буквально: “жилы в камне”). то есть сеть связей с “дружками” в других институциях, что позволяет ему в случае надобности позвонить по телефону и “договориться” в обход долгих формальных каналов. Настоящая кузница кадров и заповедник бизнеса - строительная индустрия. На нее приходится 15-16% ВНП, и министерство строительства лицензирует практически всех частных подрядчиков. В 1980 году в Японии было больше миллиардеров (в долларах) чем в любой другой стране за исключением США и Германии, и многие из них, как премьер-министры Танака и Канемару, сделали свои миллиарды в строительстве.

Согласно обычаю амакудари  (буквально: “нисхождение с небес”) высшие бюрократы после отставки отправляются на руководящие позиции в либерально-демократической партии, на исполнительные посты в государственные агентства и, прежде всего, на директорские посты в частные корпорации. Эта система стимулируется тем, что с государственной службы уходят рано на пенсию (около 55 лет). Отношения в этой среде регулируются и еще одним интересным правилом, именуемым  нендзи. Согласно этому правилу, если один из группы одновременно принятых на работу повышается до уровня руководителя бюро или заместитетя министра. все остальные немедленно увольняются, чтобы избежать унизительной обязанности выслушивать распоряжения от своего бывшего товарища. Бывшие бюрократы затем могут даже баллотироваться в парламент.

Система предрасположена к коррупции,о поразительным образом чиновники при исполнении обязанностей остаются лично незатронуты этим. Корпорации, общественные агентства (их в Японии больше 100) и ЛДП нанимают отставных бюрократов не из благодарности за прошлые услуги, а потому что ценят их дзинмяку, то есть сеть контактов. Это помогает при заключении контрактов, получении лицензий, всякого рода грантов и субсидий. Вот пример. Власть ЛДП очень зависит от сельских избирательных округов, где один голос эквивалентен трем городским голосам и где располагается 45% электората ЛДП. Там бывшие чиновники занимают важные посты в местных фермерских организациях и в результате цены на мясо в два раза, а цены на рис в пять раз выше мировых. Личной коррупции тут нет. А то, что публика с этим мирится, лишний раз указывает на то, как правящей элите удается навязать народу свою идеологию.

После войны у Японии не было никакого общего плана развития. Было сделано много ошибок. Например, вложили много сил в тяжелую промышленность, которая была мало эффективной в японских условиях. Но японское общество умело оставить неудачные варианты с поразительной решимостью, совершенно не известной на Западе. И все же японская элита довольно сознательно практиковала “управляемый капитализм”. весьма близкий к централизованной командной экономике, избежав при этом советских крайностей. Огромную роль при этом сыграло молчаливое взаимопонимание между министерствами и корпорациями. Далее. японская корпорация -каиша - в отличие от западной. где думают только об акционерах, заботится обо всех участниках дела, включая служащих, дочерних отделениях и субподрядчиках, а также о клиентах. Цель корпорации - не высокая прибыль, позволяющая держать на высоте укции на бирже, а сохранение фирмы с тем, чтобы удовлетворить интересы всех, кто вносит вклад в ее выживание. Система, конечно, не просто альтруистична: здесь просто понимают, что надежное рабочее место обеспечивает фирме лойяльность со стороны всех работников и повышает ее шансы в долгосрочной перспективе. Японские фирмы давно стали практиковать контрактирование второстепенных производств, в результате чего система держится на двух столпах: крупных корпорациях и работающих по контракту с ними мелких предприятиях, где заработки значительно ниже, а условия труда хуже.

Еще больше чем западную, японскую систему можно назвать “нео-феодальной”. Основной организационной формой являются керейтсу, то есть группы компаний, держащих акции друг друга. Существуют две разновидности керейтсу. Вертикальные как Хитачи или Тойота. И горизонтальные как Мицуи, Мицубиси и Сумитомо.

Вобщем, систему можно назвать “менеджериальным капитализмом”, но она отличается от западного варианта в некоторых важных отношениях. В Америке корпорации контролируют рынок и стараются убедить государство ослабить свой контроль как только можно. Между частным и общественным сектором идет обмен кадрами, но вобщем они все-таки отделены друг от друга, отличаются друг от друга и даже считаются враждебными друг другу. В Японии три сектора - политический, бюрократический и безнес настолько переплетены друг с другом, что невозможно понять, кто в сущности дергает ниточки.

Японская ментальность парит высоко. Японец не любит дихотомий, без труда мирится с противоречиями, если они продуктивны. Единственное противопоставление, имеющее для него значение, это противопоставление “мы” и “они”. Все это объясняет, как японцы ухитряются быть одновременно индивидуалистами и коллективистами, лично честолюбивыми до готовности к самоубийству в случае неудачи и при этом абсолютно лойяльными к производственному коллективу. При всех различиях между Новой и Старой Японией (времен Токугава) один элемент остается тем же - установки и ценности до-индустриального феодализма, где самураи (вассал) подымался вверх на службе у ваймио (большого лорда) благодаря своему военному и административному умению. Именно ментальность самураи комбинирует индивидуализм с коллективизмом. Министерства, корпорации и клики в ЛДП культивируют эту традицию японской культуры. Это позволяет боссам сохранять почти неограниченную власть над своими подчиненными, не отчуждая их и не толкая их к сомнениям в праве босса на гегемонию.

Младшие в коллективе стараются заслужить высокую оценку босса не за свою личную доблесть, но вклад в общее дело и в престиж  коллектива в глазах посторонних. Важными элементами системы являются контроль качества, пение гимна корпорации перед началом работы и перерывы для совместных упражнений. Этот дух ослабевает в мелких предприятиях и совсем исчезает в потогонных мастерских, подпирающих всю систему снизу.

Политика правительства заключается в том, чтобы капитал и результаты исследований были доступны почти всем крупным фирмам, после чего они должны уже конкурировать за долю в рынке. Другая функция государства в том, чтобы направлять, а иной раз и грубо заставлять корпорации к экспансиию Это “административное наставление” изобрел после войны Шигеру Сахаши, старший чиновник в министерстве промышленности и торговли

Все это не значит, что японское экономическое чудо было исключительно делом рук государства. Частные корпорации с их нео-феодальной структурой сыграли вполне самостоятельную роль. Хороший пример - автомобильная промышленность. Каждый крупный производитель, будь это независимые изготовители автомобилей вроде Хонда и Тойота, или подразделения более крупных керейтсу как Мазда (входящая в Сумитомо) и Мицубиши, окружены роем мелких поставщиков, дочерних предприятий и станций обслуживания. Все они ведут себя как самураи по отношению к головной компании даймио. Они лойальны к своему сеньору, и он безжалостно ими помыкает. Головная фирма устанавливает цены на их продукцию и определяет им уровень издержек. Они страдают первыми от рецессии и безработицы, будучи вынужденными снижать продажную цену, работать сверхурочно или увольнять работников. Чем дальше вниз, тем тяжелее бремя производителяю

Быстрый экономический рост Японии оказался возможен благодаря огромному положительному сальдо платежного баланса. Сыграл свою роль чрезвычайно успешный экспорт; его обеспечила бюрократия, находившая все время рынки сбыта. Но еще более важным фактором была сдержанность японского потребителя. Огромный излишек капитала инвестировался за рубежом, сперва в форме прямых производственных инвестиций. Затем началась экспансия японского финансового капитала, то есть крупнейших банков. Сейчас в основе положительного платежного баланса лежат уже доходы на этот капитал. Низкая учетная ставка и высокие цены на землю позволяют японскому инвестору дешево занимать деньги дома и дорого инвестировать их в остальном мире. В конце концов в Японии подтянулся и уровень потребления, и по уровню изни Япония сейчас на шестом месте в мире, впереди Франции, не говоря уже об Англии.

Япония выглядит весьма эгалитарным обществом. Верхние 20% семей получают 37.5% доходов, а нижние 20% получают 8.7% доходов. Примерно такой же показатель только у Бельгии, Нидерландов и Германии. За этой видимостью, однако, скрывается кое-что иное. Работники крупных корпораций получают на 40% больше натуральных привилегий, чем работники мелких фирм. Женщины определенно занимают здесь подчиненное положение. Как и в России господствует патриархат. Тепичная фигура - мать. всю жизнь проводящая в заботах о том, как дать образование сыновьям и воспитать из них старательных трудяг. Мужчина в семье проводит весь день на работе и возвращается домой только переночевать. Классовые различия в Японии помимо различий между административно- корпоративной элитой и всеми остальными состоят. пожалуй. в различиях между теми, кто трудится в крупных корпорациях (и белые воротнички и голубые) и теми, кто работает в мелких фирмах. Другая форма неравенства это неравенство между теми, кому приходится жить только на трудовой доход, и теми, у кого есть еще доход с собственности. В Японии низкие налоги на нетрудовые доходы: до 1988 года вообще не было налога, а теперь это 20% при любом доходе. Ничтожен налог на доходы с капитала. Доля нетрудовых доходов в Японии значительно больше, чем на Западе.

Технику политической жизни в Японии называют лштлут сейдзи  (“политика денег”). Традиция возникла во время оккупации. Общеизвестно, что либерально-демократическую партию при ее возникновении финансировало ЦРУ. Встав на ноги, ЛДП наладило поступление денег от бизнеса. Делается это так. почти каждая профессиональная группа либо имеет налоговые поблажки. либо защищена от иностранной конкуренции, либо получает выгоды от регулирования цен. За все это они платят дань в партийную кассу. Особенно важные денежные отношения у ЛДП со строительной индустрией. В этом бульоне зарождаются необыкновенные карьеры. Премьер-министр Танака (1972-74) начинал строительным рабочим, стал богатым подрядчиком и затем премьер-министром.

Самая мрачная деталь японской политики это использование гангстеров в борьбе с политическими противниками, для их запугивания или даже уничтожения. В гангстерскую корпорацию якуза нанимают людей с особыми способностями, так что и там господствует своего рода меритократия.

Япония была бы идеальным профессиональным обществом, но эта отлаженная система начинает проявлять признаки эрозии. Полная погруженность работника в дела корпорации ддает осечки. Лойальность и дисциплина ослабевают. 2/3 трудящихся за пределами корпораций начинают понимать, что их эксплуатируют. Население стареет, и старики становятся важной политической силой. Они требуют так же лучшей долию. Для Японии также актуальна опасность, что профессиональная элита потеряет чувство меры и будет оттягивать на себя чрезмерно большую долю общественных ресурсов. Профессиональные элиты вообще - хорошие слуги, но плохие господа.

ГЛАВА  VIII. Глобальное профессиональное общество.

Третья революция больше чем первые две носит глобальный характер. Отчасти благодаря имитации. но главным образом благодаря гигантским транснациональным корпорациям. Но у этого процесса было несколько очагов. Вопрос теперь состоит в том, какой образец будет доминировать во всемирном  профессиональном обществе или как разные образцы будут в нем комбинироваться.

А варианты профессиональных обществ весьма различны. Доходы в них рапспределяются шире или уже. Доля сферы услуг колеблется от страны к стране в довольно широких пределах. Конечно, все они находятся под контролем менеджмента и администрации, но все-таки одни больше, а другие меньше. В Америке гораздо больше чем везде врачей, учителей и адвокатов на 1000 населения. Адвокатов там, например, в 10 раз больше, чем в Японии. Классы не исчезли, но в разных странах их пережитки различны. Меритократия имеет  очень сознательные  и резкие формы во Франции и Японии, мягче она в германии и в Соединенных Штатах, и весьма размыта классовыми пережитками в Британии. Уступки женщинам меньше всего в Японии. Государственный аппарат значительно больше в Европе, чем в Америке и Японии.

Европейское изобретение вэлфэр, по всей вероятности, самый  рациональный и дешевый способ инвестиций в человеческий капитал - скелет и кровь профессионального общества. Путь в профессиональное общество лежит через инвестиции в высшее образование.

В ходе глобализации наиболее могущественными агентами становятся транснациональные компании. 30 самых больших ТНК  имеют оборот больше чем 51-я ао размеру ВНП страна. Экономисты-рыночники успокаивают, что это, дескать, не существенно. У ТНК нет армий и оружия. Но они огнорируют два мощных инструмента в руках ТНК: они могут манипулировать инвестициями в ту или иную национальную экономикуб а также они могут убедить, используя легальные и нелегальные методы, убедить любое правительство действовать в их интересах. Империализм нескольких европейских стран во многих отношениях был репетицией нынешней глобализации. Но теперь главный агент империализма не государство а ТНК. Это не во всех отношениях плохо. В свое время империалистические державы по всему миру строили дороги и распространяли современную медицину, инвестировали капитал, создавали рабочие места, распространяли новые квалификации и более высокие нормы жизни,  здоровья, безопасности и производственных отношений. Так что не все к худшему. Но не следует забывать% как себя профессионалы ведут в своих странах, так они будут себя вести и на мировой арене.

Между тем, ситуация переменилась. В эпоху индустриализации нужно было извлекать значительный прибавочный продукт,оставляя часть населения на маргинальном уровне существования. Затем элита могла организовать этот дефицитный ресурс эффективным образом. Это была плата за цивилизацию. Теперь такого оправдания нет. Впервые в истории человечества производить можно столько, что хватит всем. И тем не менее у нас перед глазами разворачивается поразительный спектакль. По меньшей мере в некоторых развитых странах вновь разгорается борьба за доходы. Причем инициатива теперь исходит не от бедных или средних слоев, а от тех, кто уже богат и хочет стать еще богаче за счет других. Значительная часть зарплатного среднего класса при этом пролетаризируется. Иначе говоря, верхушка профессиональной элиты норовит депрофессионализировать наемных профессионалов. В результате начинается нисходящая спираль безработицы и недопотребления. Если ее не остановить, последует взрыв и коллапс.

Не похоже однако, чтобы американская и английская элита были способны остановиться. Как и советская номенклатура, они поддались соблазну и уверовали в то, что имеют право раздевать свой народ до нитки. Теория свободного рынка подтверждает им , что быть алчным -это хорошо. Их гуру Фридрих фон Хайек применил замечательный интеллектуальный прием, поставив знак равенства между политической свободой и свободным рынком. Они настаивают, что справедливость это то, что решает рынок. Враг свободы -государство и только государство. Богатые смотрят на себя как на благодетелей общества. Они настаивают, что чем больше они потребляют, тем больше рабочих мест они создают для других. они ссылаются на старых классиков Мальтуса, Рикардо, Смита и еще более ранних мыслителей Александра Поупа и Мандевилч. Но на самом деле свободная конкуренция кончается тем, что победитель получает все. И на самом деле, как писал Альфред Чандлер, в условиях менеджериального капитализма не менеджеры подчиняются рынку, как они утверждают, а рынок оказывается под контролем менеджеров. А еще более радикальный критик такого капитализма Чарлз Перроу считает, что неявная цель менеджмента именно избежать руководящей роли рынка  с помощью экстернализации социальных издержек - издержек на инфраструктуру, очистку природной среды и поддержку избыточной рабочей силы.

Теории свободного рынка не подтверждаются данными об экономическом росте. В 1960-1973 годах при регулируемом рынке ВНП в странах OECD рос на 4.75% в год, а в монетаристские времена в 1973-1987 только на 2.6%. В начале 90-х годов Америка и Англия быстрее других стран вышли из рецессии, но при этом они аккумулировали массивный долг - и иностранный, и государственный. Так обстоит дело с чисто экономической стороной дела. О социальной же стороне дела мы уже говорили.

Опасные явления последних 20-ти лет привели к попятным тенденциям. Регулирование рынка возвращается в Британию через Европейский Союз. Трнснациональные корпорации начинают понимать свою ответственность и уже заявили (1994год), что готовы взять на себя обязательства в духе директив Европейского Союза и японской корпоративной философии. Все же Британия и Америка пока продолжают упорствовать в своих свободно-рыночных доктринах. Наконец, попрежнему корпорации здесь отдают приоритет акционерам. Приведет ли их рыночный фундаментализм туда же, куда командный фундаментализм привел советское общество, находившееся на другом конце типологической дуги?

ЭПИЛОГ

История учит, что человеческий капитал, изобретательность, организационное искусство вполне могут быть использованы во вред самому человеку. Элита, возглавившая общество после Третьей революции, не отличается от земельной аристократии и денежно-предпринимательского класса, то есть элит, порожденных первыми двумя революциями. Она так же как и ее предшественники не может удержаться от соблазна обращаться с остальной массой людей как с дойными коровами, которых можно доить до полного истощения. Такое впечатление, что она имеет (по крайней мере в некоторых случаях) тягу к смерти - не больше и не меньше. Таким образом. решающая проблема это проблема распределения. И как говорил Джон Стюарт Милль 150 лет назад. это исключительно институциональная проблема. Милль формулировал это так: “Распределение богатства зависит от законов и обычаев общества”. и проблема разумного, эффективного и справедливого общества, таким образом. не теоретическая проблема, а практическая. Каждый раз предстоит на практике определять структуру вознаграждений и законы, регулирующие собственность. При этом необходимая стратегия кажется очень простой и ее можно почерпнуть в любом учебнике по менеджменту: сиетма должна брать пример с наиболее успешных предприятий. Наиболее успешными профессиональными обществами были континентально-европейские и восточно-азиатские.

Любопытно. что все они были пострадавшими сторонами во время Второй мировой войны -либо проиграли ее, либо были до того оккупированы Германией и Японией. Вряд ли это случайность. Военная катастрофа -хороший урок. Дело, конечно, не только в этом. Можно думать, что вуспеху этих обществ способствовали традиции христианского корпоратизма в Европе и конфуцианская философия гармонии на Востоке.

 

Уповать на традиции, однако, мало.  Нужно принимать решения. И прежде всего должна быть изменена структура вознаграждлений. Если собственность в сущности означает право на долю в доходах, то, стало быть, должна быть изменена структура собственности. В более практических терминах необходимо изменить (в Британии) корпоративное законодательство в соответствии с установлениями Европейского союза. Здесь узловая идея - это принцип “stakeholding” или принцип “участия в интересе”, признающая круговую взаимозависимость всех участников процесса воспроизводства и их право на доход за участие. Размеры этой доли определяются не столько рынком, сколько конвенцией. Технически - в поощрении нуждается долшосрочная лойальность участников, будь то квалифицированные рабочие, акционеры. Речь идет не только об их доходе, но об их представительстве в управлении корпораций. Вэлфэр - не случайный придаток профессионального общества, а его сердцевина. Это фундамент сообщества, сеть безопасности, резерв человеческого капитала и объект инвестиций.Если рынок нуждался в регулировании на уровне государства, то тем более нуждается на глобальном уровне. Как, например, быть со странами, поддерживающими низкие издержки за счет сверхурочного детского труда? Или со странами, где запрещены  профсоюзы? Или странами, применяющими бюрократические ограничения на импорт? Чтобы решить эти проблемы Всемирной Торговой Организации нужна более сильная экономическая полиция.

 

 

     -