Рига. В полном порядке

Летом 2012 года я поместил здесь короткую реплику на телефильм по роману шведского автора Хеннинга Манкеля Dogs of Riga, "Псы Риги". Не ради Манкеля. Его репутация, как и достоинства ныне так популярных скандинавских полицейских телесериалов, мне кажется, как обычно, раздута до абсурда издателями и телепродюсерами в собственных коммерческих интересах – им нужен массовый спрос. Мне было интересно другое. Этот телефильм был массивно снят в реальной Риге, хорошо узнаваемой. Я люблю Ригу. Настолько, что, не питая особого интереса к Манкелю и этой разновидности детективного жанра, купил и прочел "Псы Риги" по-немецки уже несколько лет назад. Неожиданно моя короткая реплика на Dogs of Riga вызвала хотя и жидкий, но постоянный приток посетителей. Он продолжается до сих пор. Боюсь, что это, в основном, любители Хеннинга Манкеля. Но для тех, кого больше интересует Рига, я сейчас заменяю свою старую реплику старым очерком о Риге, где я побывал в 2001 году почти через 40 лет после последнего визита. 

АЛЕКСАНДР  КУСТАРЕВ 

РИГА 

«Новое время», осень 2001 года

Когда-то мы ездили в прибалтийские столицы как за границу. Теперь это настоящая заграница. Но, похоже, никто туда не ездит. Теперь русскому обывателю открылся весь мир и он – неблагодарный! – забыл про своих старых любимцев. Несправедливо. Рига сегодня выглядит и функционирует гораздо более по-европейски, чем в старые недобрые времена. Если кто-то хочет сравнительно близко и дешево проехаться в настоящую (по туристическим понятиям) Европу, пусть берет билет в Ригу. Рига в полном порядке.

Я отправился в Ригу в начале сентября, осуществляя давно лелеемый ностальгический проект. Дело в том, что я много бывал в Риге между 1957 и 1962 годом. Там жила одна из моих многочисленных бездетных тетушек, отцовская кузина. У нее когда-то был младший брат. Оказалось, что я поразительно похож на него – физиономически. Этот брат был довольно беспутный, хотя и одаренный малый. Жизнь у него была веселая, но кончилась рано и плохо. Его застрелили на советско-латвийской границе перед самой оккупацией (присоединением). Он то ли работал на русских против немцев, то ли на латышей против русских, а, может быть, и то и другое плюс что-то еще.

Однажды, в один из моих первых дней в Риге, я вернулся с прогулки домой, и на кухне сидела огромная латышская крестьянка. Увидев меня, она зарыдала и с криками «Симочка, Симочка» бросилась мне на шею. Это была Люция, нянька покойного дядюшки Герасима. Я почти зарыдал вместе с ней.

Жизнь в Риге под крылышком тетки была райской. Я бывал там в конце лета. Сперва мы жили на даче в Лиелупе, а потом в городе – уже в начале сентября. Там же в Риге жил тогда мой главный студенческий друг-приятель. Он знакомил меня с немногочисленными сохранившимися в Риге пережитками буржуазного образа жизни. Мы хорошо поддавали. Больше всего мне запомнились длинные прогулки по знаменитому пляжу. На участке от Лиелупе до Майори там располагались кафе, где можно было выпить кофе с коньяком, что я и делал, чувствуя себя невероятно взрослым и европейцем. Этих кафе было тогда, кажется, штуки три-четыре. Теперь я увидел только руины одного из них. 

Дачу тетка снимала в доме отставного полковника латышской армии. В том же доме по какому-то стечению обстоятельств проводил лето академик Николай Иосифович Конрад. Китаист Конрад был родом из Риги и приезжал на родину. Как раз в те годы он был весьма популярен в тогдашней культур-тусовке. Еще не появились Аверинцев с Лотманом, и «нашим всем» были Конрад и «Новый мир». Именно «Новый мир» около того времени опубликовал переписку Конрада и Арнольда Тойнби, о котором тогда ходили напряженные интеллектуальные слухи. Убей меня Бог, если я помню, о чем там шла речь, но тогда считалось, что это страшно важно, и все читали эту публикацию, как теперь Довлатова или Акунина. Мне довелось несколько раз поздороваться с Конрадом, и когда я потом рассказывал приятелям о своем дачном соседе, они уважительно кивали головами. Вот было счастья! Ах, юные годы...

Тетка с мужем учились в немецких университетах. Вообще-то они были коренные рижане, хорошо говорили по-латышски, хотя предпочитали русский или немецкий. В доме было полно немецких книг, а я тогда страшно увлекался немецкой литературой, и тетушка была прекрасной собеседницей. Мы с ней говорили про Томаса Манна и Германа Гессе, и она очень хвалила Лео Перуца. Если бы он мне попался тогда в руки, я, скорее всего, им пренебрег бы, но теперь я определенно предпочитаю его увлекательные истории интеллектуальной монументальности моих тогдашних литературных кумиров. 

В рижских букинистических магазинах было немало немецких книг межвоенного времени, и я каждый раз увозил с собой в Ленинград с полдюжины томов. Однажды я купил (из юношеского снобизма) том философа фон Кайзерлинга (так и не прочел) с комментариями на полях по-латышски. Помню, как тетушка тогда сказала: не следует недооценивать латышей. Помимо Лео Перуца тетушка еще научила меня есть гуся с яблоками и пить компот из рубарбары (ревеня), окончательно превратив меня в европейца, ибо подлинная дорога в Европу лежит через желудок.

Эмоциональная память сохранила мне ощущение счастья от переживания чего-то такого, чего мы были в те годы лишены даже в таких столичных городах, как Ленинград. Не просто ощущение «заграницы», но и межвоенной атмосферы; честно говоря, в этой атмосфере я живу и сейчас. Это не юродство.  Многие подтверждают, что на самом деле каждое поколение острее переживает атмосферу предыдущей эпохи, чем той, которая теперь на дворе. Мы все находимся в плену у прошлого и, может быть, поэтому так плохо понимаем, что происходит здесь и сейчас, от чего и случаются многие неприятности.

Атмосферу Риги я помнил, но облик ее, как оказалось, совершенно забыл. Зрительно я представлял себе только, пожалуй, начало улицы Стрелниеку, где жила моя тетушка, и отходившую от нее улицу Альберта, наверное, самую восхитительную в Риге. Первым делом я, конечно, отправился по бульвару Райниса туда. Все было, как раньше. 

И оказалось, что на улице Альберта в двух шагах от нашего дома №3 по Стрелниеку родился и провел детство сэр Исайя Берлин (висела доска), ныне занимающий такое важное место в сознании российской интеллигенции, благодаря своему несколько преувеличенному знакомству с Ахматовой. Надо сказать, сэр Исайя, проживший всю жизнь в Англии, стал там одним из столпов английской культур-тусовки, хотя не совсем понятно за что. Вероятно, благодаря своей исключительной салонной компетенции и налету обаятельной восточно-европейской экзотики, то есть, в сущности, за красивые глаза. 

В Англии совершенно особое положение в светски-интеллектуальной жизни занимала целая группа венско-будапештских интеллектуалов, оказавшаяся там в результате революции, войны и погромов. Рижанам должно быть приятно, что, благодаря Исайе Берлину, Рига оказалась в одном букете с Веной и Будапештом. Причем Берлин каким-то образом обскакал по своей популярности всех венцев, исключая, может быть, Витгенштейна. Его 80-летие отмечали прямо-таки с гомерически-шекспировским размахом.

В поезде "Москва-Рига" в начале сентября мало народу. Верхние полки не заняты. Я не спрашивал у каждого пассажира, кто он, но было очень заметно, что едут почти только одни русские жители Латвии – граждане или резиденты. Ни латышей, ни российских русских в вагоне нет. Проводницы говорят без акцента по-русски, а между собой по-латышски. Может быть, летом было иначе, но, очевидно, не слишком иначе. В общем, российский туризм отнюдь не процветает. Это мне подтвердила и администраторша в гостинице. Она сообщила, что в ее отеле постояльцы есть, потому что отель дешевый. А вот модернизированные отели в центре Риги дороги и стоят пустые.

Надо думать, что русские сами объезжают Ригу теперь стороной, поскольку ехать можно куда угодно, а у Риги незаслуженная репутация второсортной Европы. Но и латышские власти сами ведут себя враждебно. Я звонил в латышское консульство в Москве, чтобы узнать насчет визы, и записанный на пленку голос долго читал мне перечень всяких условий для въезда в Латвию. Один этот перечень может парализовать возможного визитера. Среди бесчисленных условий было и совершенно анахроническое иметь при себе путевые чеки по 100 долларов на день пребывания.

Новый железнодорожный вокзал построила норвежская фирма. В его туннелях чудесные закусочные, где большое кондитерское разнообразие и настоящий кофе. Там же множество бутиков, торгующих кожей, игрушками, компакт-дисками и товарами в дорогу. Там я купил зонтик - импортный (российский). Такое впечатление, что вся прислуга там, включая уборщиков, гастарбайтеры. Когда я пил кофе, явный гастарбайтер-украинец, возвращавшийся с ночного дежурства, объяснял «девчатам», как он сейчас отправится с друзьями в выходные на рыбалку. Русская речь в абсолютно европейском антураже настраивает на оптимистический лад. Кажется, что ты попал в будущее России - будем надеяться, близкое будущее.

Общепит в Риге в полном порядке. Можно вкусно и недорого поесть на улице в совершенно европейской обстановке. В отличие от Москвы здесь европейский стиль общепита сочетается с разумными ценами. Карбонат с зауэркраутом, кабачковой икрой пол-пинтой местного пива стоит меньше трех долларов. Эспрессо с выпечкой стоит рублей 25, а в претенциозно стилизованном кафе от силы 50. В Москве заведение того же стиля может вам обойтись в полторы сотни, что есть полный бред. Очевидно, здесь европейская закусочная это закусочная, а не гетто для богатеньких.

Может быть, европейский дух придет в российский массовый общепит из светлого города Риги. Гунарс Кирсонс владелец сети ресторанов Lido объявил, что откроет в Москве сеть из 20 ресторанов. Они смогут обслуживать 400 тысяч клиентов в год. Почему-то этот проект оценивается в миллиард долларов. Где взять такие деньги? Рижская газета «Новости» предполагает, что речь идет о франчайзе и деньги на него будет доставать сам Лужков.

Но хватит про жратву. Поговорим о высоком. Первое по приезде в Ригу, что бросается в глаза, так это полное отсутствие уличной семиотики на кириллице. За три дня я видел только пару русских театральных афиш, извещавших о гастролях российских артистов, и слово трактиръ на русском ресторане, разрешенное видимо за твердый знак. Даже на магазине russkaya kniga надпись была на латинице. Это поразительно контрастирует с повсеместной русской речью на улице и обилием местной и российской прессы на русском языке. Половина населения в городе – этнические русские, а три четверти, наверное, предпочитают русский. А русских вывесок меньше, чем в Тель-Авиве и чуть ли не в Хельсинки. 

Искусственную хаотичность лингвистической обстановки подчеркивает телевидение. Идут американские фильмы с латышской огласовкой и русскими титрами. Или наоборот, я точно не запомнил. Воспринимать эту дикую мешанину трех языков может только неграмотный.

Напуганный рассказами про национализм латышей, я своего русского стеснялся и проявлял полную готовность общаться по-английски, но в сфере услуг мне не попалось ни одного человека, готового говорить по-английски. Полный контраст Хельсинки, где даже попрошайки просят на водку по-английски. Такое впечатление, что латыши сейчас отрезаны от мировых языков. И не очень понятно, как они сумеют перейти на английский или там немецкий. Времена, когда какой-то латыш, возможно школьный учитель, читал в подлиннике Кайзерлинга, вероятно, ушли навсегда. Не знать языка, на котором говорит половина страны и не поощрять туризм из России – экономический абсурд.

Такое впечатление, что попытка вытеснить русский язык это, в сущности, единственное, что правительство может сделать в порядке национального самоутверждения. Все остальное – не поддается контролю. А попытки эти довольно серьезны. Ликвидация русского на вывесках - это смешно.  Гораздо менее смешно, что вроде бы собираются сократить бюджетное финансирование русских школ, но мэр Вентспилса Айварс Лембергс уже назвал это близоруким.

Эйнарс Репше, президент банка Латвии и перспективный политик, недавно будто бы сказал, что Россия Латвии не нужна. Если бы удалось привести в страну западного туриста, то была бы не нужна. Но это не удается и вряд ли удастся. Рига, конечно, полноценный европейский город: выглядит интереснее, чем, скажем, Хельсинки, Кёльн или Дюссельдорф, хотя и не интереснее, чем, скажем, Мюнхен или Гамбург (я беру только равновеликие города). Но всё равно европейца этим не удивишь. Рижский кафедральный собор (св. Марии) и еще три церкви ХIII века закладки, конечно, хороши, но это не пятизвездные объекты и ради них (как ради Кёльнского собора, не говоря уже о Нотр-Даме) мало кто поедет в провинциальную страну на краю Европы.

Одним словом, город пуст. Раньше ходили паромы в Стокгольм, Травемюнде, куда-то еще. Потом они ликвидировались, поскольку были убыточны. Первый признак отсутствия туристов в городе – нет почтовых открыток с видами. Я спрашивал в нескольких газетных киосках и книжных магазинах. На меня смотрели с удивлением и даже раздраженно. Говорили, что на почте надо спрашивать. Индустрия открыток не налажена. В любом европейском городе открытки самый повсеместный товар рядом с презервативами. 

Есть в большом количестве арт-нуво и модерн. Но этого добра полне по всей Европе, включая, между прочим, Москву и Петербург. В пользу Риги то, что здешний югендштиль менее монументален, покрывает сплошняком целые кварталы и представляет собой не коллекцию туристических достопримечательностей, а живую среду обитания. Смотришь на него не снаружи, а изнутри, как, например, на Стрельниеку и Альберта. Тут можно, что называется, «погрузиться в атмосферу». Помимо немецкого влияния здесь, говорят, чувствуется влияние финских архитекторов, но профану это не очень видно. На улице Элизабет стоит дом №10-б, спроектированный Михаилом Эйзенштейном, отцом более знаменитого Сергея - это занятно.

Вместе с кафедральным собором два самых монументальных здания в Риге это массивный оперный театр – символ высокой культуры со времен Третьей (французской) империи до советской (имперской) эпохи, и сталинская высотка, единственная в СССР за пределами Москвы. В ней сейчас Академия наук.

К этому добавляются еще два не совсем стандартных элемента. В городе сохранилось много булыжника и брусчатки, а также деревянных домов. Это дерево сейчас на вес золота. Как раз в эти дни именно в Риге проходила международная конференция «Деревянная архитектура в городах», проводимая организацией Europa Nostra под председательством датского кронпринца Хенрика.Такие дома как, например, дом на Лачплеша 55, теперь большая редкость в Европе и становятся туристическим козырем, хотя и младшим. Некоторые из этих домов теперь зачем-то обшивают светлым пластиком под доску, что придает Риге несколько американский вид. Мне кажется, что это ошибка, но не мне судить.

Поездка в Юрмалу начинается с того, что, пройдя через вокзал, будто попадаешь в другое измерение. После словно зашифрованных (только на латышском) расписания поездов и указателей, на перроне чувствуешь себя как дома. Символ нашей большой родины – электрички! Вагончик тронется, перон останется... Откуда эти вагончики здесь, в 200 метрах от средневеково-монастырского немецкого детинца? Ах, ну разумеется, их же выпускал рижский вагоностроительный завод. Латышские стрелки, радиоприемники ВЭФ и вагоны – вклад Латвии в российскую цивилизацию и советское экономическое пространство.

Юрмала по-прежнему обворожительно хороша. В свое время я любил идти далеко-далеко по пляжу в одну сторону, а потом возвращаться по сквозной улице-аллее с чудесными загородными особняками, построенными между войнами. Сознание, что этот пляж тянется отсюда аж до Роттердама, позволяет утонченно прочувствовать идею единства мира. Центр Майори в начале сентября почти безлюден, но все здесь указывает на бурную летнюю жизнь. Это уже не всесоюзная здравница, но рижане и сами заядлые дачники – влияние русской столичной культуры. Говорят, правда, что залив в плохом состоянии. 

Как и все балтийские курорты, Юрмала, конечно, теперь не может конкурировать с космополитическим Средиземноморьем, но что-то надо придумать. Скорее всего, эти места обречены стать каким-нибудь игорным заповедником. Опять же самые естественные клиенты здесь были бы российские граждане. А пока мэр Вентспилса подчеркивает свой патриотизм, опровергая с экрана телевидения политически вредный слух, будто он намылился в отпуск на Канарские острова. Дома лучше, говорит Айварс Лембергс, пусть новые русские едут на свои Канары, нам и тут хорошо.

Политическая жизнь в Латвии, похоже, вертится в основном вокруг национального вопроса. Вообще говоря, русским довольно трудно указать на какую-то дискриминацию. Попутчики не производили на меня впечатление жителей гетто. Они не были особенно подавлены; пожалуй, слегка озабочены. Все социальные права им как будто гарантированы. Но те, кто не имеет гражданства, политически дискриминированы. Иными словами, значительная часть живущих в Латвии русских не участвует в принятии политических решений. Как бы их участие в выборах повлияло на политическое лицо Латвии, сказать трудно. Рискую предположить, что никак. Политическая ментальность латышей и русских, по-видимому, абсолютно одна и та же. Политическая жизнь здесь того же стиля, что в России. Рой (около полусотни) политических партий. Все тяготеют к центру. Путь в большую политику лежит через государственную службу. Русские могли бы повлиять на содержание политической жизни только в одном смысле: они еще больше обострили бы взаимную этническую ревность.

Вообще постороннему наблюдателю, не втянутому в этнические препирательства, интересно наблюдать за происходящим. В конце концов, история ставит в Латвии очередной эксперимент. Маленьких двуязычных стран, возможно, будет становиться в мире все больше не только из-за распада СССР. Еще интереснее даже не многоязычность, а гражданская неоднородность, предстоящая, похоже, вообще всем странам мира. У нас на глазах рождается новая общемировая реальность и глупо делать вид, что тут все сводится к проблеме чьей-то национальной мании величия.

Последняя новость. Президент банка Латвии Эйнарс Репше недавно объявил о создании право-центристской либеральной партии. Гунтис Улманис покинул свою партию, возможно, чтобы к нему присоединиться.  Вероятно, новая партия заменит «крестьянскую» имени, так сказать, Улманиса. Крестьян в Латвии почти не осталось. Название «крестьянская» было анахронизмом. Кризис этой партии указывает на то, что некоторые анахронизмы уходят в прошлое. Хотя другие элементы прошлого поддерживаются изо всех сил.

Видимо, довольно типична для нынешней атмосферы публикация в «Панораме Латвии» от 8 сентября. Это интервью с человеком по имени Николай Тэсс. Он был, судя по всему, крупным научным чиновником. Но сразу после войны, находясь при должности в МВД, подписал несколько приказов о депортации «кулаков и пособников бандитов». Его обвиняют в геноциде. Тэсс родом из Екатеринбурга (отец его латыш), ему 80 лет, он болен и жалуется, что настоящих коллаборантов не трогают, а он был в 48-м году стрелочником. Это с одной стороны. А с другой стороны, можно ли сказать, что депортированные тогда были такими уж невинными жертвами? Судя по тому, что он говорит (противоположную сторону я не слушал), многие процессы такого рода в самом деле выглядят надуманными. Как видно, такая установочка: надо нагнетать атмосферу и делать вид, что «история творит суд над оккупантами». Как видно, Латвия до сих пор еще не освоилась с легитимностью своей независимости и не знает толком, в чем собственно эта независимость состоит. 

P.S. для тех, кто прочел этот ностальгический очерк: не забывайте, что он написан 12 лет назад.

Меритократия

 

Вслед моему эссею о меритократии на сайте Terra America я воспроизвожу свою старую заметку о роли науки и ученых в управлении обществом и косультировании власти (Политический журнал № 18 (69) 2005).

Александр КУСТАРЕВ 

Звездочеты и скопцы

Какие бы экспертизы и исследования ни проводили ученые, последнее слово всегда остается за политическим руководством

 «Вот он с просьбой о помоге // Обратился к мудрецу, // Звездочету и скопцу». (Пушкин)

Исторический опыт освоения человеческой мудрости выглядит плачевно.

Со временем мы видим, сколько ошибок и глупостей было сделано правителями и правлениями в прошлом и какая масса умственного капитала в форме накопленных знаний и понимания осталась невостребованной. Иными словами, КПД использования обществом своей же умственной продукции меньше, чем у паровой машины.

Фигуры больших ученых и политических мудрецов, которых современники так упорно игнорировали, тоже производят впечатление. Кто слушал Эдмунда Берка и Токвиля? Или Макса Вебера? Или Розу Люксембург? Или Джона Дьюи? Или – поближе к дому – Ключевского, Виноградова?

Между сферой знания и сферой политики нет надлежащей коммуникации. Скорее, между ними – стена. Между тем мы все чаще слышим, что так не должно быть. Так было в прошлом – ну ладно, тогда, дескать, и знаний, тем более научных, не было. Но теперь-то!

Упреки в адрес власти в отрыве от знания и науки теперь столь же громки, если не громче, чем традиционные упреки в классовом пристрастии, в самовластии и в своекорыстии. Понятно, что к этой аргументации прибегают те, кто враждебен власти. Но и власть оправдывается на том же самом поле. Она настаивает, что на самом деле некомпетентны ее критики, а она-то как раз уважает знание-науку и умеет ими пользоваться. Политические дебаты насыщены научным жаргоном и настоящими научными аргументами.

К сожалению, за густым туманом взаимных упреков в некомпетентности и экспертными препирательствами становится не видна суть дела. Польза науки для управления обществом вовсе не так очевидна, роль научников у власти сомнительна. Приглядимся внимательнее к некоторым вариантам взаимодействия знания (научного знания) и действия (политического действия).

Начнем с фигуры правителя, который одной ногой стоит в сфере политики (управления), а другой – в сфере познания. Это знаменитый (если не пресловутый) платоновский правитель-философ. Идеально, учил Платон, когда общество возглавляет философ, что в его время и означало «ученый».

Ближе всего к этому идеалу были просвещенные абсолютные монархи в Европе. Им мы обязаны важными реформами в сторону либерализации и демократизации общества. Но их просвещенность и мудрость сгодились только на то, чтобы ликвидировать собственную власть. Из тех монархов, кто пытался сохранить всю власть за собой и при этом что-то такое строить, преуспела разве что английская королева Елизавета I. Неясно, впрочем, была ли она таким уж философом и таким уж абсолютным властителем. А русская просвещенная монархия – она была именно просвещенная – систематически рыла обществу яму, куда, впрочем, сама вместе с ним и упала.

Появившиеся на сцене после монархий авторитарные лидеры с идеями тоже доставили своим обществам больше неприятностей, чем принесли пользы.

Политический идеал Платона оказывается опасным. Не зря реалистическая политическая мысль усматривает в нем прообраз тотально-полицейского строя. Активность чрезмерно образованного и проектно ориентированного политического руководства сильно доктринально мотивирована. Виноваты не сами проекты, а то, что их авторы из своего проектного честолюбия непременно хотят оказаться правы и довести дело до конца. В реальной жизни они упрямо настаивают на устранении из жизни всего, что не соответствует их теории и схеме. Так было с «научным» коммунизмом. Так обстоит дело и с «научным» эконом-либерализмом.

Жизненный опыт, моральный инстинкт, чувство ответственности, сознание ограниченности своего кругозора, способность выслушивать советы и делать выбор, то есть принимать решения, – вот свойства, необходимые политику, и этими свойствами могут обладать люди с весьма скромным образовательным цензом и тем более не профессиональные научники. Таких политических лидеров и активистов появилось много в Европе и Америке с середины XIX до середины XX в., то есть в золотую пору западной демократии, и надо признать, что именно им мы обязаны самыми большими достижениями в общественном устройстве и экономическом развитии.

Они могут быть из любой социальной среды, из любого социального слоя, но меньше всего шансов, между прочим, что такой тип характера воспитывает отчужденно-интеллигентская среда. Она и не выдвинула крупных лидеров. Исключение составляют разве что Гитлер с Геббельсом и первоначальная революционная гвардия в России. Этих активистов не все признают интеллектуалами, поскольку они были в большинстве своем самоучки и недоучки, но, положа руку на сердце, разве же в дипломе дело? Научное рвение недоучек часто сильнее, чем настоящих ученых.

Что касается патентованной академической среды, то она оказалась политически бесплодной даже там, где была сильно политизирована. Профессура была очень влиятельна в партии кадетов в России, но к власти так и не пришла. Ко времени перестройки советская академическая среда тоже была сильно политизирована. Ощущение, что советская власть невежественна и некомпетентна (хотя именно советская власть больше всех апеллировала к науке), было особенно характерно для интеллигентско-академической среды в эпоху Брежнева. Это ощущение и придавало ей политическую энергию и возбуждало ее политические амбиции. Впрочем, российская научная среда была переполнена людьми с совершенно неакадемическими инстинктами. Они делали научную карьеру, потому что она была самой социально удобной. А диплом – вплоть до докторского – к концу советской власти уже почти полагалось иметь каждому крупному партийному функционеру. Так что это был очень «нечистый» опыт. Так или иначе постсоветские политики из научных работников быстро утратили свои позиции или избавились от своих академических одежд.

На Западе академики никогда и нигде не приходили к власти (хотя Салазар, впрочем, был профессор-экономист). Это объясняется еще и тем, что в силу своего социального характера они не очень-то и рвались к политической ответственности.

Но власть состоит не только из политической верхушки, ответственной за принятие решений и отдающей главные распоряжения. Правитель или любой другой орган власти (правительство) должен, как выражался Макс Вебер, создать себе «штаб вспомогательных сил», избравших своей профессией службу правителю или правительству. От того, откуда они вербуются (подчеркивал Вебер), существенным образом зависит структура и культура возникающего политического образования, то есть характер его институтов, их стратегические программы, практики и стиль поведения его функционеров.

Откуда только власть имущие не вербовали себе аппаратчиков. Впрочем, их выбор был не вполне свободным. В аппарат управления попадали те, кто был ближе всего к трону. Королевские конюхи. Или духовники-исповедники. Или дружинники. Или помпадуры и помпадурши. На худой конец евреи-банкиры.

Но также звездочеты и скопцы, что для нас сейчас представляет особый интерес. Ибо они и есть носители того самого знания, которое впоследствии превратилось в «научное», то есть не обыденного, а особого и тайного знания.

В конце концов из всей этой мешанины сложились так называемые «правительства». Они оттеснили от власти царей-королей-князей и занялись делом сами. Пока избирательное право было ограниченным, политическая верхушка общества состояла из тех, кого в обществе больше всего уважали (заслуженно или нет) за опыт власти, справедливость и благоразумие. Власть сохраняла черты патернализма со всеми его недостатками и достоинствами. Но с наступлением эпохи всеобщего избирательного права вместо этих «нотаблей» к власти приходят выдвиженцы масс, то есть полные дилетанты.

При них-то и появляется сперва массивная и разветвленная бюрократия, затем институт советников. Эти два аппарата отчасти перекрывают друг друга, обмениваются кадрами, конкурируют за функции и бюджетное финансирование.

Сфера консультирования – естественный локус интеллектуального капитала и патентованных обществоведов. Бюрократ проводит ту или иную политику в жизнь и решает чисто технические проблемы. Делопроизводство – его главная профессия, и он ее осваивает в ходе работы, хотя и имеет теперь какое-то университетское образование. Советники выполняют другие задачи. Во-первых, они рационализируют рискованные решения, принимаемые более или менее наугад. Во-вторых, придумывают обоснования для тех решений, которые власть уже приняла, исходя из каких-то своих соображений. В-третьих, помогают власти убедить народ в правильности принимаемых решений.

На этот раз ограничимся первой функцией консультирования, поскольку именно при ее исполнении научники затребованы по самому несомненному существу своего характера. По сути, речь идет о прорицательстве. Не зря некоторые политические лидеры по-прежнему больше доверяют магам и звездочетам. Этим грешили нацисты. Перестройка выдвинула фигуры вроде Кашпировского или Ванги...

Надо сказать, что прорицание сейчас почти полностью сводится к прогнозированию общественного мнения. Власть, конечно, действует по преимуществу в собственных интересах, обманывая всех остальных, но в демократических обществах она не может чувствовать себя в полной безопасности, поскольку зависит от настроений электората и либо должна предвидеть его реакцию на свои решения, либо обрабатывать его так, чтобы он реагировал «надлежащим» образом.

Это большая профессиональная группа. А с учетом двух других функций консультирования власти в этой сфере занята целая профессиональная армия. И хотя ученых и не видать на капитанском мостике корабля власти, в его трюме их «до и больше». Почему же сохраняется и настойчиво артикулируется убеждение, что политика и научное знание так оторваны друг от друга и, стало быть, роль науки в управлении обществом так мала?

Эти сетования сложно и смешанно мотивированы. Ведущий мотив – это ревность со стороны тех, кто считает, что их «обошли», к тем, кто «дорвался». Этот мотив самый распространенный. Во-первых, из-за того, что в современном обществе число претендентов на соответствующие позиции намного больше, чем самих позиций, – имеет место неимоверное перепроизводство элиты. Во-вторых, «обойденными» считают себя все, кто не поднялся на позицию выше той, до которой он поднялся. Критика власти как недостаточно компетентной и как неспособной использовать накопленные научные знания имеет и другой источник.

Прежде всего ученые, занявшие места в структуре власти, не обязательно ведут себя там как настоящие ученые. Особенно когда они работают по заказу. Это вовсе не обязательно значит, что они занимаются фальсификациями. Но это по меньшей мере значит, что они могут открывать рот только тогда, когда их об этом попросят.

Далее, обществоведение имеет дело с очень туманной, переменной и многозначной действительностью. Известные основания имеют прямо противоположные диагнозы и прогнозы общественных состояний. Борьба разных школ познания и толкования действительности в зрелом обществе с массивной коллективной рефлекcией, может быть, становится главной формой социального конфликта. Превращение науки в материальную силу, или формальная рационализация, интеллектуализация общественной практики, зашло весьма далеко.

У политического руководства появляется еще одна задача. Теперь оно должно не только защищать чьи-то материальные интересы или улаживать противоречия между ними, но и ориентироваться в конкуренции разных интеллектуальных клик (научных школ) и брать на себя риск выбора между расходящимися и даже непримиримыми рекомендациями и проектами. К сожалению, наука не дает того, чего от нее ждет обыватель, – безусловной истины.

Советская власть раньше всех и больше всех ввязалась в научные проблемы сама. И что же? Ей пришлось решать спор между Вавиловым и Лысенко. Теперь в похожем положении все политические руководства, хотят они этого или не хотят. Сами научные исследования могут проводиться независимо. Но когда дело доходит до внедрения научных идей и проектов в жизнь, последнее слово не может принадлежать ученым. Разрешать или не разрешать генетически модифицированные продукты? Разрешать или не разрешать клонирование? Настаивать на американской гегемонии или не настаивать? Форсировать космические исследования или не форсировать? Допускать или не допускать социальный и налоговый демпинг? Подписывать Киотский протокол или не подписывать? Укреплять государство или ослаблять? И прочее, и прочее, и прочее.

Последнее слово во всех этих случаях остается за политическим руководством, за теми, кто выбрал себе профессию политика или кто попал на эту роль по воле волн. Более того, политики – это именно те, кому приходится делать окончательный выбор.

Политика и наука не только две разные профессии. Это две разные функциональные роли в обществе. Такое впечатление, что на пути от традиции к модерну влияние науки на власть нарастало. Наука была призвана помогать политическим лидерам принимать решения в ситуациях неизвестности-неопределенности. В ходе модернизации звездочет превратился в завлаба. В постмодерне политическому руководителю приходится быть звездочетом. Образ того, кто в свое время выбрал Лысенко, а не Вавилова, вероятно, должен пугать его по ночам...

СМИ и общество

АЛЕКСАНДР  КУСТАРЕВ

Конкуренция, борьба за культурное господство и производственный конфликт в журналистике.

(первоначальная публикация в журнале Pro et Contra, 2001)

СМИ в России после 1991 года уже не государственная монополия, и возможности государства их регулировать резко уменьшилbсь. Но короткая эйфория общественности по случаю этого достижения быстро сменилась разочарованием. Содержание и стиль СМИ вновь раздражают и возмущают значительную часть потребителей и наблюдателей. Газеты, журналы, радио и телевидение не ведут себя так, как почему-то ожидалось. Этому стали искать объяснения.

Cтали искать силы, стоящие (или якобы стоящие) за СМИ. Иногда манипуляторы СМИ у всех на виду - это легальные частные собственники, афиширующие свой статус или нет; иногда же кто-то заправляет отдельными изданиями или каналами нелегально. Журналисты с особенным увлечением "выводят на чистую воду" таких подлинных хозяев, "заказывающих музыку".

"Критиков российской медии интересует прежде всего ее зависимость от инвесторов, принадлежащих к властвующим кругам. Преобладает теоретическое представление, что российским СМИ принадлежит роль важного политического института в процессе демократизации и трансформации  общества, но так же часто подчеркивается их полная экономическая зависимость...Такое положение дел порождает острую идеологическую дискуссию вокруг российского журнализма, поскольку до сих пор журналистскую деятельность оценивают не по ее собственным меркам, а в более широком контексте (exogenous context)".[1] Так же замечено, что в российских СМИ "менее определенна граница между общественным и частным секторами; медия не является главным элементом корпоративных холдингов; владельцам медии негде (кроме политики) удовлетворять свои конкурентные инстинкты; медиа используется для продвижения бизнеса и политических интересов"[2] Так же отмечается, что "...в России СМИ имеют примечательное свойство довольно резко менять политическую ориентацию"[3] 

Так пишут наблюдатели, обобщая то, что широко известно и постоянно повторяется в ходе общественного разговора.[4] Но мы на этот раз займемся самими функционерами СМИ. Они тоже - социальные и экономические агенты, многократные участники процесса воспроизводства - в нашем случае “воспроизводства культуры”. Роль журналиста в журналистском производстве возрастает. Это замечено. "Личность журналиста... становится реальным фактором результативности журналистской деятельности", - пишут российские авторы, спрашивают, "что представляют собой ориентации журналиста", и добавляют, что от них "зависит многое в деятельности средств массовой информации"[5]

Для того чтобы понять интересы и мотивацию журналистов нужно понять, что они производят и в каких отношениях они находятся с "остальным миром",а так же в каких отношениях находятся друг с другом сами  журналисты, принадлежащие к разным культурным кругам, располагающие разным культурным капиталом, исповедующие разные профессиональные установки, работающие с разным материалом и практикующие разную технологию производства журналистского продукта. На первый взгляд может показаться, что все разнообразие медия-продукции покрывается понятием "специализации", а все сферы медия и все виды журналистской продукции дополняют друг друга.  Отчасти так оно и есть. Но, помимо этого, СМИ и все их агенты-участники находятся друг с другом в состоянии непрерывной и острой борьбы. И это не только тривиальная борьба между однотипными участниками производства за долю рынка или господство на рынке (экономическая конкуренция). Борьба идет между родами СМИ, концепциями функциональной ориентации СМИ, субкультурами, темами, школами профессионализма (обобщенно - за культурное господство), и между штатными подразделениями производственных единиц (производственный конфликт).

СМИ  как частное предпринимательство и как общественная служба

Журналистское производство есть производство благ (полезностей), именуемых теперь все чаще symbolic goods, intangible (incorporeal) goods или commodities или cultural goods, что по-русски легко воспроизводится как "символические товары","символ-товары", "знако-товары", "бестелесные товары", "культтовары" и т.п. Производством этих товаров заняты как предприятия, так и индивидуальные производители - штатные или внештатные (фрилансеры - freelance). В производственных единицах СМИ заняты не только “журналисты”.

Но СМИ выступают в жизни общества и как сектор общественной инфраструктуры, общественная служба, рядом с системой образования и здравоохранения. Товарное производство осуществляется ради прибыли. Общественная служба имеет другие приоритеты - поддержание моральных и культурных ценностей, интеграцию общества и право всех и каждого получать информацию, необходимую для полноценного участия в гражданской жизни.

Журналисты настойчиво и не без оснований изображают себя именно как "слуг общества". При этом они обычно подчеркивают этическую сторону этого "служения", приписывая благородно-этический мотив даже в своей фатальной наклонности к сенсациям. Такая служебно-моральная трактовка журналистики была особенно характерна для производственного этоса советских журналистов.   

Каждая производственная единица СМИ, каждый журналист и каждый единичный продукт удовлетворяют какую-то партикулярную потребность индивида (группы индивидов), то есть ориентированы на коммерческое удовлетворение спроса. Но в какой-то мере каждая производственная единица СМИ подключена к выполнению общественно-служебной функции. На разных полюсах в этом смысле находятся, допустим, порнография и бюллетени (прессрелизы) официальной правительственной информации. Первая, согласно существующей конвенции (она всегда может быть пересмотрена) считается даже антиобщественной. Вторая - чисто служебна. Все остальное расположено между этими полюсами, комбинируя общественно-служебную и товарно-потребительскую стороны медия-продукта в разной пропорции и разным образом.

Многозначительно, что обыденное сознание "философствующего" агента производства эту комбинацию не расчленяет. Вот отрывки из интервью главы "MTV-Россия" Бориса Зосимова газете "Известия". Зосимов: "Мой лозунг в компании: вы обслуживаете не свои вкусы, а вкусы населения... Я давно отучил себя от дурной привычки прививать свой вкус народу"... Но чуть позже разговор принимает такой оборот. Известия: "Вас как-то обвиняли в зомбировании молодежи. А вы ответили - да, зомбируем, но делаем это с правильных позиций." Известия: "В чем же та правильная установка, которую вы вкладываете в головы?". Зосимов: "Установка, которую мы вдалбливаем им ежеминутно, элементарна. Ребятки, вы свободны. Делайте все, что хотите. С маленькими ограничениями; будете колоться - станете уродами, будуте пить - то же самое, будете убийцами - сядете в тюрьму. Одна из главных наших установок - не давать зрителю много думать...". [6]

Такая бравурная философия встречает резкое осуждение в "другой половине города". Например, в таком вот критическом пассаже в адрес современной медии: "...пресса ставит во главу угла не служение обществу (в том числе путем приращения знаний), а обслуживание примитивных потребительских инстинктов частных лиц. По форме это может выглядеть как "гуманистическая" реакция на запросы аудитории, по сути же перед нами асоциальная стратегия деятельности. Как ни парадоксально, но одновременно это и антижурналистская стратегия, несущая в себе бациллу депрофессионализации СМИ"[7]

Нетрудно заметить, что это не просто борьба "общественного" начала с "потребительским", а борьба разных версий понимания "общественной пользы", то есть фундаментальный конфликт.
Центр и периферия
Вся система СМИ, как и всякая другая, состоит из "центра" и "периферии". Несмотря на простоту и тривиальность этой аналитической формулы, ее инструментальные возможности огромны и разнообразны. Топология центра и периферии на самом деле весьма сложна. Есть центральные и периферийные СМИ. Помимо этого, каждая единица центральных СМИ в свою очередь состоит из центра и периферии. Потому что оппозиция "центр-периферия" актуализируется не только в пространстве производства, но и в пространстве тематики и в пространстве видов и жанров журналистского продукта. "Центр" и "периферия" находятся в состоянии некоторого динамического равновесия.
В "центре" располагается инертный инвариант культуры. Содержательно "центр" весьма однороден. Разные СМИ в "центре" производят почти идентичную продукцию. От того, кто победит в конкурентной борьбе между ними, очень мало зависит, что будет производиться. Идет борьба за контроль над одним и тем же продуктом и потребителем.[8] Номенклатура производства в "центре" сильно зависит от норм данного общества и от действий регуляторов этих норм, кто бы ни были эти регуляторы - государство, монопольные производители или публика. Так, во всяком случае, дело обстоит в стабильных обществах.

В трансформирующихся обществах дело обстоит сложнее. "Лицо центра" еще не окончательно определено, и ведется борьба за разные его варианты. Именно это мы наблюдаем сейчас в российских СМИ. Впрочем, даже в этом случае не следует преувеличивать разнообразие продукции в "центре". Значительная часть культурного наследия и массовая культура релевантны для всех. Потребитель предпочитает узнаваемое. А в согласии со знаменитым "законом Хотеллинга" успешная конкуренция предполагает сведение разнообразия продукта к минимуму. Тут конкуренция экономическая, как бы она ни была переплетена с политической борьбой.

Состав "центра" не определен раз и навсегда, и регулярно какие-то новички пытаются туда проникнуть. Они бросают вызов "центру" и конкурируют друг с другом. Но в целом на периферии господствуют скорее разделение труда и кооперация, чем конкуренция за выживание. Периферия - сфера культурного разнообразия.

Издатели против журналистов, менеджеры против журналистов, журналисты против журналистов

Журналист не имеет прямого доступа к потребителю своей продукции. Она поступает к потребителю только через производственную единицу, поставляющую на рынок коллективное изделие.  Это изделие многофункционально и удовлетворяет сразу несколько потребностей разных клиентов - от рекламодателя, до потребителя, данной конкретной рекламы (объявления) с множеством потребителей разных продуктов в разных комбинациях посередине.

Каждая единица СМИ, проводя маркетинг и проектируя определенный тираж (печать) или аудиторию (радио и телевидение) определяет для себя баланс между общественно-служебной функцией и удовлетворением потребительского спроса (в той мере, в ккакой они не совпадают), а также баланс между удовлетворением разных потребностей разных групп потребителей. В определении этого баланса участвуют издатели, менеджеры, редактора и журналисты. Их интересы не совпадают.

Издателю обычно приписывают чисто экономические интересы. Но на самом деле они часто переплетаются с политическими и культурно-идеологическими амбициями.[9] Такой издатель теперь как раз типичен для России. В крупных медия-предприятиях совместить коммерческий и культурно-политический интерес очень нелегко, но в самых крупных конгломератах издатель вполне может комбинировать коммерческие подразделения (ориентированные на прибыль) с подразделениями, продвигающими определенные политические взгляды и культуру даже себе в убыток. Классический пример - Руперт Мердок. В его империи затратная экономика - обычная вещь. Рядом с прибыльными "желтыми" газетами и телеканалами годами существует убыточный "Таймс". В России все главные "серьезные" газеты (quality, broadsheet papers) убыточны, что в последнее время часто обсуждается. Кажется, их единственный raison d'etre - демонстрация некоторой культурной идентичности и идеологии. Поразительное явление: в сущности это ведь "самиздат"...

Экономические и культурно-политические интересы не обязательно исключают друг друга. Проводя определенную культурную политику издатель формирует корпус потребителей (убыточная стадия), чья лояльность и обеспечивает ему коммерческий успех. Политические взгляды (лучше сказать "вкусы") издателя играют в его деятельности вовсе не ту же роль, что политические взгляды производителя масла и даже пушек. Это обстоятельство - одно из важнейших, отличающих политическую экономию СМИ от политической экономии материальных благ и средств производства.  

Исключительно экономическими интересами определяется поведение менеджеров, особенно в акционерных обществах. Не будучи компетентны в журналистике, они навязывают журналистам производственные условия, ориентированные на низкие издержки или максимальный объем продаж. Они влияют на характер продукции косвенно, но это влияние может оказаться весьма значительным. Менеджеры так же стремятся организовать производство таким образом, чтобы обеспечить максимальное вознаграждение себе. Таким образом они заинтересованы в том, чтобы вообще обойтись без журналистов. При современной технологии такая "утопия" становится все более осуществима.

 И все же самые интересные конфликты в журналистике возникают между журналистами и журналистами. Конкуренция и конфликт между ними актуализируются по разному, но почти все они представляют собой вариации конфликта между высокой и низкой культурами.

Высокая культура против низкой

Деление культуры на высокую и низкую существовало всегда. Эта оппозиция не была конфликтной, пока две культуры не соприкасались. Но зона их соприкосновения неуклонно расширялась, а вместе с ней и конфликтность этой оппозиции. В западном обществе с приближением к Новому времени сильно обостряется борьба между религиозной (церковной)  и профанной культурами. Профанная культура в свою очередь разделялась на придворную и уличную. Они тоже поначалу не знали друг о друге, но по мере демократизации общества отношения между ними стали конфликтно-осмотичными (обменными).

Позднее эти оппозиции дополнились еще одной. Это было противостояние традиционной культуры и культуры модерна(новой). В эпоху распространения грамотности возникло представление о двух культурах. Первая - чувственная, народно-обыденная, сельская, местная. Вторая - умственно-научная, элитарная, городская, всеобщая (сперва всемирно-латинская, а с ХIХ века национальная). . Современная журналистика возникла как раз в этих условиях, и сразу стала ареной борьбы двух культур. Лидеры модернизации, верхушка гражданского общества, а с некоторых пор и властные структуры усмотрели свою задачу в приобщении всего народа к новой культуре, высокой морали (приняв эстафету от церкви) и нормам цивилизованного поведения в обществе, выработанным элитой.[10]

В советском обществе профессия журналиста была интеллигентской  par excellence и престижная самоидентификация журналиста полностью совпадала с сословно-статусным синдромом интеллигенции.[11] Вот типичное выражение этого синдрома. Журналистика определяется как "духовное производство" или "высокоразвитая духовная деятельность"[12]. А вот даже несколько карикатурная формула: "профессионализм...- это владение словом, не сводимое лишь к искусству словесной воды, а предполагающее восхождение к традициям Логоса. Включающее в себя мысль, чувство, гражданское отношение к выполнению долга."[13]

Просвещение (дидактика) против информации

В этих условиях возникла журналистская философия, видевшая в журналисте проводника высокой культуры в массы. Журналист был прежде всего человек письменной культуры (пишущий человек), литератор, literat, l’homme de lettre, man of letters. На этом был основан его авторитет - авторский(!) авторитет. Иными словами, у него был статус и престиж культурного лидера, пастыря. Все это относится даже к той прессе, которую принято считать "народной", "желтой", "уличной". Даже она приобщала простонародье, вчера еще неграмотное, к ценностям цивилизации и культтоварам, пусть даже самым элементарным. Ранняя популистская пресса (вроде классической и знаменитой русской "Копейки" была не наркотической, а культуртрегерской.

Эту установку можно назвать просветительской (дидактической). В советском обществе эта философия журнализма была доведена до крайности. Большевики в свое время предложили концепцию газеты как “коллективного агитатора и коллективного пропагандиста”. Это была лишь крайне политизированная версия просветительской формулы. Не случайно в советской культуре журналистика стала самой престижной профессией[14].

Существует и другое определение задач журналистики -”информировать, развлекать, отвлекать”. Многие философы профессии, а также крупные организаторы журналистского производства настаивают, что у журналистики нет никаких других целей и что всякие другие мотивы производства должны быть элиминированы. Такова философия коммерческого популистского журнализма.[15]

Препирательства между сторонниками этих двух установок - заметное явление в культурно-политической жизни общества. Популисты и дидакты обвиняют друг друга в том, что они манипулируют публикой. Дидакты считают, что популистская пресса, потакая низменным вкусам, занимается экономической эксплуатацией потребителя, наподобие наркобизнеса, производителей алкоголя и табака. А популисты обвиняют дидактов в том, что они хотят подчинить публику своему влиянию установить над ней свое господство и лишить народ, так сказать, "вкусового суверенитета" - за его же собственный счет.

Вероятно, правы и те и другие. Но нас здесь интересует не чья-то правота, а конфликт двух установок.

Просвещение против подтверждения культурного статуса

После того как первоначальная программа просветительства была выполнена, противостояние высокой и низкой культур видоизменилось и усложнилось из-за того, что распалась конвенция, определявшая, какую культуру следует считать "высокой". Актуальным стал вопрос "чья культура выше".

В этих условиях просветительская функция журналистики утратила свою определенность.[16] "Просвещенная" публика сопротивляется новым волнам просвещения. Это сопротивление грамотных, не желающих признавать авторитет других культур. Кроме этого, никто на самом деле не знает, насколько "выше" предлагаемые новые варианты культуры и выше ли они вообще. Авторитет науки оспаривается. Компьютеризация тоже не принимается безоговорочно как движение "вперед и вверх"; высказываются серьезные подозрения, что это просто замена одной грамотности на другую без какого-либо качественного восхождения, а, может быть, и наоборот... И новые культуры и старые провозглашают себя более "высокими" и не могут мначе, поскольку только так они могут артикулировать самоуважение и сохранять себя.

На рынке культуры преимущество почти всегда у привычной (вчерашней) культуры. Она усвоена и ее потребляет масса. Но вкусы и интересы широких масс тут не главный фактор. Массы, конечно, культурно инертны, но и лабильны. Гораздо важнее то, что привычную культуру предпочитает малая публика. Под малой публикой я понимаю активного потребителя, не просто пользующегося предоставляемыми ему медия-услугами, но непременно составляющего себе мнение о том материале, который ему предлагают. Это ключевой элемент в практике СМИ и в жизни современного общества. Я попытаюсь теперь набросать примерный портрет представителя малой публики.

Это человек образованный. Его знания, как правило, почерпнуты из той же медии и закреплены интенсивной разговорной практикой с себе подобными. Он высокого мнения о себе и заражен комплексом элитарности. Он сам ощущает себя соавтором всего того, что публикуется. Очень часто, гораздо чаще, чем мы думаем, он сам пробовал (хотя бы мысленно) предлагать свою продукцию медии. Чаще безуспешно, но вовсе не обязательно. По мере расширения медии как сектора занятости она втягивает в свою работу неимоверное количество людей. Но даже если он публикуется сам, он чувствует себя, как правило, ущемленным, когда и поскольку не попадает в "центр". Малая публика полностью ориентирована на центр медии. Только то, что происходит в центре, она считает легитимным и достойным обсуждения. И если сама занимается творчеством, то имитирует продукцию "центра".

Потребитель медии, сам участвующий в производстве, составляет ядро малой публики, но, разумеется, вокруг этого ядра собирается более обширная масса отчужденной интеллигенции. Малая публика обычно раздражена, агрессивна и не терпит, когда кто-то ей предлагает иное мнение. Еще больше, чем иное, но уже знакомое мнение, ее раздражает мнение и материалы, которые оказываются для нее неожиданными. Демонстрация "незнакомого" лишает человека психологического комфорта, поскольку указывает на существование неизвестных ему статусных знаков, из-за чего он испытывает (подсознательное) опасение, что поставил, так сказать, не на ту карту, выбрал себе неправильных знакомых и читает неправильную газету.

Малая публика хочет, чтобы ей напоминали, какая она культурная. Индустрия такого напоминания - самая процветающая отрасль медии. Это - престижная массовая культура. Ее классические образцы - еженедельники со справочно-обзорным уклоном "Тайм" или "Ньюзуик" (и его российская "самиздатовская" копия "Итоги"). "Дейли Мэйл" и "Дэйли экспресс" традиционно занимали этот "срединный рынок" в Англии, но теперь их теснят "Дэйли телеграф" и "Таймс", имевшие ранее репутацию (неясно, насколько заслуженную) "качественной прессы". Даже такие крайне элитарные издания как немецкий еженедельник "Die Zeit" заводят у себе элитарно-популистское приложение (magazines). Журналисты, оперирующие на этом "массово-элитарном" рынке, сегодня лидеры и чемпионы профессии.

В России в этой срединной зоне находятся "Московский комсомолец"[17] или "Огонек". А теперь в эту сторону эволюционируют и так называемые "толстые журналы". Вообще, надо заметить, что в России эта версия печатного издания - самая распространенная. Все новые инициативы возникают в этой зоне. Российский срединный рынок, конечно, не идентичен английскому. Он отличается от него ровно в той мере, в какой разным группам населения в России и Англии свойственны "интеллигентские претензии"; в России эта ориентация на "интеллигентность", на приподнятую "духовность", на показное потребление "высокой" культуры гораздо сильнее выражена во всех слоях общества.

Все это, разумеется, результат эмансипации широкой публики, иными словами, распространения грамотности и просвещения в прошлую эпоху. Но дело даже не ограничивается давлением на медиа извне со стороны малой публики. Малая публика, как мы уже заметили, давно сама поставляет основную массу кадров в медиа. Таким образом, современная медия не просто обслуживает потребителя. Это - самообслуживание потребителя.

Критики нынешних российских СМИ явно упускают из виду это обстоятельство. Вот характерный упрек в адрес СМИ: "СМИ отражают настроения, вкусы, понимание жизни, свойственные самим журналистам, но не сколько-нибудь многочисленной части населения".[18] Такая критика не учитывает того простого факта, что журналисты и есть публика. Ни одно СМИ не выражает интересы и настроения всей публики. Но любой журналист всегда выражает интересы и настроения какой-то ее части. Публике не следует читать чужую газету. Публике следует читать ту газету,  в которой она сама публикуется. 

критика против апологетики

Профессиональная корпорация журналистов уверяет, что видит свою задачу в том, чтобы обеспечить критику сил, угрожающих общественным интересам.  Эта концепция возникает в зрелом модернизированном обществе. Пресса становится инструментом (институтом) социального контроля; в условиях, когда складываются представления о возможности антиобщественного поведения не только криминальных элементов, но разных экономических агентов, агентов власти или таких институтов, которые сами призваны осуществлять социальный контроль, но по каким-то причинам не справляются со своей задачей. В этой роли журналистика выступает как внеперламентская оппозиция. Даже советская пресса официально ориентировалась на "критику отрицательных явлений". В ходе перестройки развитие именно этой функции решающим образом изменило лицо российской прессы. А в самое последнее время в центре общественного внимания оказалось то, как пресса с этой функцией справляется. Поведение прессы стало одним из центральных тем общественной и даже политической жизни в России.

Антикритической установки у современных СМИ нет[19], но противоположная практика есть[20]. На периферии системы СМИ всегда существует апологетическая журналистика, выражающая чьи-то очень партикулярные интересы или идеологические мании. Что же касается ядра (эстаблишмента СМИ), то там противоположная практика сводится скорее к воздержанию от критики, нежели к апологетике. Нередко СМИ занимают оппортунистическую позицию, если установка на критику наносит ущерб их экономическим интересам или статусу. В этом случае попросту блокируются возможные критические материалы.

В современном либерально-демократическом обществе больше всего критикуется власть. Что же касается иных социальных и экономических агентов, социальных групп, институтов, корпораций и субкультур, то они критикуются выборочно и перекрестно в ходе взаимной конкуренции. Объект всеобщей критики - криминальные структуры, но именно материалы о них наименее доступны, а их поиски - опасны.

Таким образом, критическая функция медии отнюдь не универсальна и постоянное напоминание об этой функции - в значительной мере лицемерны. Вместе с тем, некоторые СМИ делают догматический критицизм своей специализацией. Они обычно склонны к "разгребанию грязи", переходящему часто этически дозволенные границы и нарушающему неприкосновенность частной жизни (privacy). Для того чтобы поддержать свою репутацию, СМИ злоупотребляют легкой добычей, например, как мы уже говорили, властью и политиками.

СМИ совершенно не заняты самокритикой. Радио и телевидение еще подвергаются какому-то общественному контролю, поскольку общепризнана их функция как общественной службы. Некоторая самокритика прессы с позиций этических норм имеет место, поскольку нарушения этих норм могут привести и регулярно приводят к судебным искам. Но открытое обсуждение "качества" журналистики - табу. Вот как эту ситуацию характеризует специалист по журналистике (сферу его компетенции представляют как "публицистоведение" - Publizistikwissenschaft) в одном из немногих изданий широкого профиля, регулярно отводящих место критическому анализу медии: "Почему же журналистика с ее критической и контрольной функцией, выполняя роль своего рода общественного ассенизатора, не в состоянии избавить саму себя от Pfusch и просчетов? До сих пор редакции сопротивляются любым попыткам внести в свою работу какой-то контроль качества. Практики либо высокомерно отвергают критику как покушение на независимость журналиста и его творческие поползновения, либо ссылаются на условия производства, жесткие сроки и нехватку кадров. Во всем обвиняют "коммерциализацию медии"[21]

"Публицистовед" далее называет подлинные обстоятельства, блокирующие контроль качества как на стадии подготовки материала, так и после его публикации. Вот они: СМИ обслуживают скорее рекламодателя, чем публику; у потребителя продукции СМИ гораздо меньше возможности судить о качестве продукта, чем у производителя (в отличие, скажем, от потребителя апельсинов); СМИ обычно квазимонопольны; конкуренция на рынке продукции СМИ - не конкуренция качества.

Впрочем, на периферии СМИ возникают теперь издания, занятые специально наблюдением над СМИ. Там постепенно складывается новый профессиональный кодекс и поддерживается установка на критический журнализм высокого класса. Постепенно критика СМИ осознается как важная тема общественной жизни. Эта тема, разумеется, всегда останется уделом аутсайдеров. В "центр" с "периферии" она не может попасть, поскольку в этом случае не было бы никакого "центра". Но мощность критической периферии СМИ должна бы нарастать. Такое впечатление, что именно это в интересах общества, если это в самом деле "информационное" или "постиндустриальное" общество. Но в России сейчас, как бы ни был слаб "центр", "периферия" еще слабее.

В известном смысле "критическая" функция журналистики есть развитие ее базовой "информационной" функции. Медия прежде всего "сообщает". Но при этом почему-то считается, что медия всегда готова "сообщить", тогда как другие агенты очень часто что-то хотят "скрыть". На самом деле ситуация намного сложнее и быстро меняется. Возможности кого бы то ни было не допустить публикации каких-то материалов, если медия хочет публикации, как будто становится все меньше. Вопрос о том, что приемлемо и что неприемлемо для публикации, решают сами агенты медии.

Иногда информацию удается опубликовать, если не в одном, то в другом месте - даже в "центре" воспользовавшись конкурентными отношениями между разными СМИ. СМИ гоняются за верными сенсациями. Но нередко они же блокируют ценную информацию по тем же соображениям конкуренции; это случается, когда информацию добыл кто-то другой, а коллеги сами хотели бы получить эту информацию в собственность. Эмпирически разработана целая стратегия "перехвата", "присвоения", "отъема" информации, особенно по дороге с периферии в центр; от этого сильно страдают фрилансеры. Штатные сотрудники эстаблишмента фактически реализуют в этом случае свою сословную монополию. В результате информация задерживается, искажается, а иной раз и "хоронится". 

Конфликт между ориентацией на публикацию и ориентацией на блокирование информации актуализируется главным образом в ядре медии, где функционируют крупные агенты - широковещательное телевидение и радио, а также самые тиражные издания, фактически приближающиеся к централизованной медии по своему статусу "общественной службы". На периферии находится место для всего. Там скорее грешат распространением неподтвержденных слухов.

 Автор против репортера

Противостояние авторской и анонимной журналистики одно из самых институционализированных в СМИ. Авторская журналистика ассоциируется с выражением мнения, анализом и авторскими правами на идеи. Она индивидуализирована и ожидается, что потребитель не упускает из виду автора, идентифицируя материал через автора. Таким материалам противостоят сообщения новостей, репортажи, интервью, сопутствующие информационные материалы и пр. Казалось бы, эти два сектора журналистики образцовым образом дополняют друг друга, соответствуя разделению медиа-продукта на две большие категории - факт и комментарий . Между тем, именно здесь обнаруживается зона особенно острого, хотя и запутанного, культурно-социального и производственного конфликта.

Фактологи и авторы борются за жизненное пространство, за право определять критерии профессионализма. То, что идет "культурная борьба", уже осознано; слова произнесены. Вот как это выглядит в дискуссии двух крупных функционеров немецкого журналистского цеха. Вопрос: "Могли бы вы уточнить, что вы имеете в виду под культурной борьбой (Kulturkampf)? Первый дискуссант: "Это попытка реванша со стороны тех, кто чувствует, что их теснит авторский, субъективный, эстетизирующий журнализм". Второй: "Я не чувствую, что меня потеснили.. Напротив, я согласен, что авторский журнализм - важное дополнение к информативному журнализму". Первый: "Дополнение? Это значит, что авторский журнализм второсортен. У него должен быть тот же статус".[22]

Фактологи нередко объявляют авторов не настоящими профессионалами. В профессиональных коллективах авторские наклонности очень часто становятся чем-то таким, чего приходится стесняться и что приходится скрывать. Разумеется, авторы платят фактологам той же монетой, но в целом их позиции в производственных ячейках (фирмах) оказываются намного слабее. Позиции авторской журналистики сильно потеснили сперва радио, а затем (и в особенности) телевидение.

Разница между печатным словом и аудио-видео медией (до-цифровой и до-канальной)

очевидна. Аудио и видео-медия гораздо лучше приспособлены для фактологического сообщения, поскольку придают ему особую достоверность и более оперативны. В то же время аргументированный разговор и тем более монологи с объяснениями и рассуждениями на телевидении весьма неэффективны. “Декламация текстов” и “говорящие головы” доминировали в эфире и на экране только на самых ранних стадиях их развития[23]. По мере того как в эту медиа вкладывались средства и она технически совершенствовалась, имитация письменной журналистики стала с телевидения исчезать, а вместе с ней и фигура автора. Позднее и пресса, пытаясь конкурировать с телевидением, стала меняться в том же направлении.

Малая публика (см. выше) сыграла в этом процессе огромную роль. Малая публика активно вмешивается в работу медии. Среди ее требований одно суммируется следующим образом: не навязывайте нам свои суждения и оценки; мы вполне способны понять и оценить происходящее; нам нужны только факты.

Установка на фактологию сужает саму фактологическую базу медии, ее тематику, элиминирует обширные блоки лексики и гипертекста, незнакомые малой публике. Более того, установка на фактологию привела к тому, что медия отдает предпочтение тем фактам и событиям, которые имеют шанс долго держаться (long standing story) то есть долго привлекать к себе внимание потребителя.

Устранение авторского начала изображается как часть общего процесса демократизации общества, как освобождение от власти чьей-то культурной монополии, как победа над культурным консерватизмом и высокомерным снобизмом "грамотеев". Но на самом деле в борьбе с авторским журнализмом возникает журнализм, где место старой авторитетно-авторской культуры занимает сильная медия-личность. Особенно это заметно на телевидении, где в качестве формальной профессиональной роли существует так называемая TV-personality. Вместо авторов, опиравшихся на авторитет той культуры, которую они представляли, на авансцену вышли представители малой публики, воплощаюшие ее культуру и, что еще важнее, обеспечивавшие потребность малой публики в самоуважении, то есть ее социальный интерес.

Подавляя авторскую культуру, фактологи сами заняли место авторов в виде звезд или фигур (personalities). Как же удается этот трюк? Прежде всего, на телевидении происходит контаминация "агента сообщения" и самого "сообщения". На телевидении даже такая вроде бы исключительная сфера анонимной журналистики как “новость” становится удобным инструментом саморекламы и самоутверждения. Благодаря контаминации репортера и материала на экране, статус новости передается  репортеру.

Складывается иерархия материала, затем на основе этой иерархии складывается иерархия репортерского корпуса, а затем верхушка репортерского корпуса закрепляет (можно сказать, увековечивает) выгодные для себя набор и иерархию новостей. Kleider machen Leute, und solche Leute machen dann wieder solche Kleider[24]. Редакционный менеджмент поощряет это. У него свой интерес. Он считает, что широковещательная медия, расчитанная на широкую аудиторию, и, стало быть, борющаяся за высокий рейтинг, должна иметь стабильную “повестку дня” (agenda) и набор привычных лиц ("звезды") на экране, чтобы аудитория как можно легче включалась в коммуникацию.

Конкуренция за высокое место в репортерской иерархии, таким образом, тесно связано с борьбой за agenda, то есть за тематику и, стало быть, эта борьба превращается в борьбу за культурное доминирование, в конкуренцию культур. Концепция новостей на телевидении сейчас находится накануне серьезного кризиса. Традиционная тематика новостей определенно устарела и держится только на своей привычности. Разумеется, вносить коррективы в новостные программы крайне опасно. Но можно было бы создать параллельные (альтернативные) новости - не специализированные новости. Специализированных новостей на периферии вещания великое множество, но речь здесь идет о том, чтобы учредить именно общую (в пределах пика потребления - prime time) альтернативную программу новостей. Однако, пока для этого ничего не делается. Элита репортерских звезд вместе с редакционным менеджментом в этом не заинтересована, поскольку опасается утраты контроля над тематикой, которой она владеет. А публика, если ей предоставляют выбор, становится более самостоятельной и неизвестно еще, что она выберет. Манипулирование публикой требует того, чтобы возможные альтернативы оставались для нее неизвестны.

Пожалуй, в профессиональной иерархии телевизионной журналистики еще выше, чем привилегированные репортеры, располагаются ведущие guest-show. Это - легендарные фигуры. Журналистами их можно назвать с большой натяжкой. Природа таланта такого ведущего - актерская. Многие из них и начинали как актеры. В гостевых шоу тоже происходит контаминация. На этот раз - ведущего с гостем. Гости естественным образом вербуются из числа знаменитостей.

Популярность этих передач объясняется очень просто. В них удовлетворяется потребность людей побыть вместе со знаменитостями. Роль ведущего в сущности восходит к роли дворецкого, объявляющего прибытие именитых гостей. Дворецкий ощущал себя полноправным членом общества, в котором выполнял роль прислуги. Но, кроме него и самой младшей прислуги, никто больше так не считал. В отличие от дворецкого, ведущий гостевого шоу в глазах всех принадлежит к тому миру, который он представляет широкой публике; дворецкий превращается в хозяина. Популизм и элитарные амбиции медиа-производства нигде не соединяются столь органично, как в гостевом шоу. Именно здесь мы видим, как борьба с элитизмом в журналистике ведет в конечном счете просто к замене элиты одного рода на элиту другого рода

В прессе эта коллизия не выражена в таком идеально-типическом и прозрачном виде. Перенести статус материала на статус автора тут гораздо труднее. Новости в прессе остаются анонимными. Передовые статьи тоже. Еженедельник  "Экономист" до сих пор держится благородной традиции не подписывать авторские материалы. Он выступает на рынке как коллективная индивидуальность. Но практика звезд в прессе тоже возможна. В пространстве газеты есть привилегированные места. Значение материала можно подчеркнуть с помощью дизайна.  Есть и высокостатусные жанры - постоянная колонка, тематическая статья (feature), комментарий на особо важную тему дня - что еще? Но таких материалов теперь становится меньше и меньше. Постепенно в лидеры выдвигается интервью со знаменитостью.[25] Это, разумеется, бледная тень того, что происходит на телевидении, но все-таки кое-что.

Все это на самом деле имеет и еще один аспект - конкуренцию между дискурсивной (discursive) и фигуральной (figural) медиа-коммуникацией, если использовать терминологию комментаторов пост-модернизма (например, Бодрийара). Вот как противопоставляет эти две семиотические среды С.Лэш. Дискурсивная среда: предпочитает словесный текст, признает формальное качество артефакта, рационализирует культуру, придает значение смыслу текста,, чувствительна к ego, а не к id, сохраняет дистанцию с потребителем. Фигуральная среда: чувствительна к картинке, релятивизирует ценность артефакта и предпочитает "обозначения" (signifiers), заимствованные из банальной повседневной практики, оспаривает рациональность и дидактическую интенцию, интересуется не тем, что артефакт значит, а его функцией; поощряет (во фрейдистском стиле) продолжение базовых поползновений (primary process) в сферу культуры; совокупляет потребителя с потребляемым культурным объектом.[26]
Объективность против субъективности (партийности)
Столь же чревата конфликтом великая идея объективности журнализма. Установка на объективность и нейтральность медия-продукта вовсе не разумелась сама собой. Еще в начале ХХ века журналисты над этой проблемой даже не задумывались. Даже вопрос об ответственности журналиста за правдивость сообщения никого не волновал. Переломной в этом отношении была, пожалуй, знаменитая статья Уолтера Липпмана (в соавторстве с Мерцем) в американском еженедельнике "Нью Рипаблик" (август 1920 г.). Сопоставляя важные события русской революции (как они были окончательно установлены) с сообщениями американских журналистов (в "Нью Йорк Таймс") Липпман обнаружил вопиющие ошибки. Так был впервые поставлен вопрос о непременной объективности журналиста. Эта доктрина постепенно набирала силу, и профессиональная журналистика ХХ века в конце концов сочла ее безусловной.
Важность и авторитет этой доктрины резко возросли с появлением радио и затем телевидения. С их появлением возник совершенно новый способ доставки информации и коммуникации. Поначалу радио и телевидение были доступны только всей общине (нации) вместе и одновременно. Они оформились как общественная служба. В условиях общества с легальной партийностью и заведомым конфликтом интересов и убеждений нельзя было допустить, чтобы эти сферы медии служили бы чьим-то интересам и сразу оформились как общепредставительные. Это объяснялось тем, что у потребителя их услуг, в отличие от читателя газет, например, не было выбора.
Объективность радио и телевидения достигалась двояко. Во-первых, балансом эфирного времени, предоставляемого для выражения партийных взглядов и интересов. Во-вторых, строгим запретом штатным журналистам - презентерам (ведущим, медиаторам), репортерам и комментаторам занимать какую-либо партийную и личную позицию по спорным вопросам.
Мера объективности стала мерой профессионализма и журналистского качества. В 60-е и 70-е годы было невозможно себе представить, чтобы кто-то усомнился в абсолютной непогрешимости установки на объективность. Тем не менее кризис наступил. Он выразился, в частности, в постмодернистском дезавуировании самих понятий “реальность”, “правда”, “объективность". Авторская журналистика, сильно отступившая под напором фактографии и объективизма, нашла в постмодернистской атмосфере новый источник энергии. Новое авторство, однако, пошло по более радикальному пути, объявив прерогативой автора не "отражение" действительности, а ее "конструирование"[27]. Эта концепция абсолютно развязала "авторам" руки. Любой человек, которого современный журналист интервьюировал, например, имеет сильные основания жаловаться, что интервьюер серьезно исказил его слова. Иногда журналистский произвол достигает крайности[28], и тогда появляются материалы вроде скандальных "подделок Куммера" (см. выше). Сильный довод в пользу "фиктивной документалистики" - нехватка материала для заполнения безбрежного пространства СМИ.
Об этой тенденции, конечно, приходится сожалеть. Но установка на объективность и сама обнаруживает слабые стороны. На практике она ведет к стерилизации медия-продукта, к латентной цензуре и к монополии. Объективизация медия-продукта неизбежно связана с уменьшением его информативности. Дело в том, что информативность (содержательность) продукта обеспечивается побочными деталями или контекстом (гипертекстом) и аналитическими отступлениями от простого изложения факта, позволяющими обнаружить внутренне противоречивую структуру и многозначность самого факта.
Сохранить объективность репрезентации и одновременно все эти свойства текста - дело весьма трудное; тут требуются и обширные знания, и тонкая технология составления текста. Это, во-первых, под силу только немногим. А, во-вторых, даже в случае виртуозной работы 100% объективизации достигнуть не удается, поскольку любой шаг от тавтологической банальности в сторону содержательности автоматически снижает уровень объективности. Высоко-содержательный медия- продукт, таким образом, открыт для критики и весьма беззащитен в условиях доктринального культа объективности. Под предлогом борьбы с субъективностью медия-продукция постепенно обедняется тематически, а единичный продукт обедняется содержательно и в конце-концов полностью стерилизуется.
Приведу здесь образцовый пример того, как это происходит. С конца 80-х годов в продукции Всемирной службы (World service) БиБиСи место авторской заметки (комментария или сообщения) длиной в 3-5 минут постепенно занял так называемый “пакет” (package). "Пакетом" называли короткую  композицию, состоящую из нескольких реплик разных людей. В пользу этого продукта было несколько соображений. Во-первых, естественной формой передачи материала на радио является живая речь. Во-вторых, вопрос следует освещать с разных сторон, а, стало быть, с помощью нескольких голосов. В-третьих, сам журналист не может быть компетентным во всех вопросах, а значит он всегда должен обращаться к помощи экспертов.
Эти аргументы вряд ли пришли бы кому-то в голову в те времена, когда сбор материала для изготовления "пакета" (при тогдашней технологии связи, звукозаписи и монтажа) был громоздким и долгим делом, что лишало медиа-продукт оперативности. Но в новой технологической среде эти доводы приобрели совершенно убойную силу. Надо сказать, что когда "пакет" был новинкой и методы его изготовления только-только оформлялись, эта новая задача увлекла всех. Некоторые виртуозы и сейчас еще, бывает, создают подлинные шедевры. Но в целом - после пира наступило похмелье. Вобщем все-таки оказалось, что идея "пакета" интеллектуально и профессионально коррумпировала медия-продукт.
Эффективность новой технологии оказалась обманчивой, потому что ее скоростные возможности привели к устранению фазы обдумывания, а вместе с ней и качества продукта. Она не была особенно заметна, когда совпадала сдостаточно длительной фазой технического изготовления. Но когда "пакет" окончательно восторжествовал, стало ясно, что изготовление и обдумывание - два процесса, протекающие одновременно. Сократилась длительность одного и сократилась длительность другого. Первое было благом, второе - несчастьем. Двойным несчастьем. Потому что создать вразумительный, содержательный и упорядоченный продукт из обрывков нескольких интервью с разномыслящими субъектами несравненно труднее, чем самому написать умеренно неглупую заметку. Потребность в умственных усилиях при составлении "пакета" намного больше, чем при написании текста для последующего чтения. А между тем время на обдумывание осталось тем же.
Качество медия-продукта в конечном счете резко упало. Составители "пакетов" быстро усвоили новые правила игры и стали лепить пакеты из чего попало и как попало, соединяя чужие реплики бессмысленными связками или претенциозно-бравурными пассажами. Хуже всего то, что потребитель на слух почти никогда не может почувствовать, какой гнилой товар ему предлагают.
Еще раз с грустью приходится вспомнить, что медия-рынок - это "рынок продавца".

Генералисты против специалистов

Помимо этого доктрина, требовавшая использования чужих компетентных голосов обернулась доктриной, не требовавшей никакой компетентности от изготовителя медия-продукта, то есть журналиста. Как и следовало ожидать, в один прекрасный момент журналистам World service было сказано: забудьте о специализации, профессиональный журналист должен уметь освещать любую тему - от романсов до финансов.[29] 

К примеру, в былые времена считалось, что корреспонденты на местах, особенно за рубежом, должны подолгу "вживаться" в объект своего наблюдения. Особенно этой стратегией была известна французская "Le Monde". Этот образец сегодня забыт. За последние 10 лет каждая из английских качественных газет сменила по 5-6 корреспондентов в Москве. Некоторые из них не знают русского; никто не знает его достаточно хорошо. 

Информация против развлечения. Инфотейнмент

Еще одна оппозиция возникает вокруг “тяжелой” и “легкой” журналистики. Здесь репортеры выступают против развлекателей, а развлекатели против репортеров. В этой ситуации авторы-аналитики вполне могут сказать своим недругам-репортерам: то-то же, теперь ваш черед побыть в нашей шкуре.

Впрочем, границу между информацией и развлечением провести труднее, чем между комментарием и информацией. Есть, конечно, материалы, традиционно относимые к чисто развлекательным - бытовые сплетни, секс, насилие, уродства-аномалии, тайны и их разгадки... Есть и медия, целиком занятая такого рода материалами.

Но по большей части две услуги - информировать и релаксировать (развлекать) сильно перекрывают друг друга. В конце концов, что такое, например, сообщение об извержении вулкана - информация или развлечение? Даже сообщения о военных действиях и терактах с человеческими жертвами могут считаться "развлекательными", коль скоро они удовлетворяют наше любопытство и возбуждают. Поставщики такой информации очень хорошо это знают. Все же развлекательный потенциал информационного сообщения не одинаков. Отсюда предпочтение той информации, которая более развлекательна. Так возникает понятие infotainment,соединяющее "информацию"(information) и "развлечение"(entertainment). Основные новости теперь на половину состоят из таких материалов, а если они имеются в достаточном количестве, то и на все 100%.

Именно синтез информации и развлечения наносит ущерб информационной функции журналистики. Конкурируют не столько информация и развлечение, сколько информация и инфотейнмент. Если у темы или новости нет развлекательного потенциала, то его пытаются обеспечить стилистически. Тематические программы на телевидении вытесняются шоу, где "простые люди" рассказывают публике о своих проблемах, а за этим следует их всеобщее как можно более развязное обсуждение. Этот жанр и стиль давно практикуется в желтых газетах и на частных радиостанциях. Теперь они проникают на общественное (субсидируемое) телевидение, где занимают часы пик. Во Франции разгорается скандал вокруг передачи "Это мой выбор" (канал France-3). Был даже сделан запрос в парламенте. Многие депутаты парламента убеждены, что подобные зрелища не должны финансироваться из общественного кармана.[30]

На русском профессиональном жаргоне эта техника превращения информации в развлечение известна как "оживляж". Выработан целый арсенал приемов "оживляжа". Доктринальная ориентация на "оживляж" определяет одну из важнейших тенденций в СМИ. Какой угодно материал все чаще организуется не вокруг темы, а вокруг персонажа.

Персонажи против тематики

Материалы о людях оказываются теперь противопоставлены тематическим материалам. Имеет место, так сказать, беллетризация журналистики. Предполагается, что люди хотят знать все о людях, предпочтительно о знаменитостях, по меньшей мере предполагаемых знаменитостях. Предпочтение отдается рассказу (story) перед статьей (essay).

Информация о людях, конечно, легче усваивается, поскольку не требует способности к абстракции. Но работа с такой информацией предполагает патронажно-клиентажные отношения в журналистике, апологетику, агиографию, сервильность по отношению к "звездам" или манипулятивность (по отношению к ним же) со стороны журналистов. Все это ведет к утверждению отношений неравенства в журналистской работе. Профессиональная среда претерпевает социальное расслоение. Неравенство определяется не важностью темы, сложностью тематики или трудностями обработки материала, а стало быть квалификацией журналиста, а статусом персонажа, с которым журналист работает.

Повторы против новинок. тривиальность против оригинальности.

Введение в обиход нового сталкивается со все более значительными трудностями. Давно замечено, что потребитель теряется, столкнувшись с новой идеей, новой информацией и даже новыми персонажами. Устойчивая сердцевина культуры постоянно воспроизводится. То, что воспроизводится, и есть сердцевина культуры. Поэтому на самом деле борьба между "привычным" и "харизматическим" материалом оттеснена на периферию.

В самом "центре", экономически и социально, более значима борьба за контроль над повторяемым материалом, поскольку победа в этой борьбе означает для победителя принадлежность к "центру" и, стало быть, доминирование. На новом вынуждены настаивать те, кто в "центр" не попал и надеется только на то, чтобы изменить содержание культуры "центра". В этой борьбе самый образцовая коллизия это продвижение "новой звезды". Вблизи "центра" постоянно появляются такие "новые звезды". Охота за потенциальными звездами, на которых можно было бы паразитировать, и превращается теперь в важнейшую разновидность профессии журналиста и главную арену конкуренции. История принцессы Дианы - классический образец.

Журналист

Вот в такой среде, в плавильном котле конкуренции за сырье и рынки сбыта, борьбы за культурное доминирование и производственного конфликта складывается профессиональный характер журналиста. Кто же выживает по ходу естественно-искусственного отбора? Авторы одного из обследований так резюмируют результаты своих наблюдений (опросные данные): "...в профессиональной журналистике наиболее успешно работают и оптимально чувствуют себя люди, у которых уровни развитости личных качеств укладываются во вполне определенную норму, и любое отклонение от этой нормы - вверх или вниз - затрудняет профессиональную деятельность"[31]
Этот вывод не противоречит тому, что нам подсказывает здравый смысл, наш жизненный и профессиональный опыт. Более того, некоторые теоретические построения (мы ими здесь не занимались) тоже привели бы нас к такому заключению. Так что мы имеем в этом случае все основания произнести стандартную формулу: теория предполагает и практика подтверждает. Иными словами, ничего парадоксального и неожиданного мы здесь не видим. Кое-что интересное начинается дальше за пределами очевидности.
Что думают о себе персонажи с таким неброским характерологическим профилем как журналисты? Вот какими выражениями они пользуются, когда их просят определять свои роли: агитатор(вдохновитель), воспитатель(наставник), генератор идей, комментатор, контролер, критик, третейский судья.[32] Спрашивается, как "середнячок", стандартный безликий характер может выполнять все эти роли?  Разумеется, наш персонаж и не догадывается, что у него "низкий уровень развитости личностных качеств", что он "никто". Он держится так, будто он вождь и оракул, вещающий народу ex cathedra. Он не может иначе. Ему нужно победить в конкуренции за господство, и он не победит, если не будет уверен в своем праве на господство.
Середняк-журналист оправдывает свою посредственность уважением к публике. "На производстве" бесконечно ведутся разговоры о необходимости работать "не для себя, а для народа". Адекватность материала предполагаемому уровню развития аудитории - главный критерий профессиональной адекватности. Современный профессионал-журналист, представитель малой публики, вещающий ex cathedra, делает вид, что он знает, что делает. Вот еще характернейший пассаж из интервью главы MTV-Россия Б.Зосимова: "Если бы я шел на поводу у продвинутой молодежи, которая у меня работает, наш канал бы вообще никто не смотрел". Это агрессивно-лицемерная смесь популизма с манией элит-величия. Полноценный синдром, ждущий своего исследователя. На самом деле журналисты делают то, что способны делать, а затем оправдывают свою посредственность ссылками на публику. Есть основания думать, что публика заслуживает лучшего.
Можно считать такое положение нежелательным, но ни в коем случае не следует впадать в иллюзию, что его можно исправить методом внешнего регулирования. Во-первых, гигантский объем продукции современной СМИ заведомо не может быть обеспечен кадрами иного уровня. Во-вторых, внешнее регулирование, со стороны ли государства, или корпоративных магнатов, только усилит те тенденции, о которых мы говорили. Идеальным образцом посредственности в маске элитарности были именно советские СМИ - самые регулируемые в мире и в истории.

Помимо этого, в наше время наложить узду на СМИ это все равно, что наложить узду на все общество. В постиндустриальном информационном обществе пространство медии все более совпадает с пространством всего общества. А это значит, что конкурентно-конфликтные отношения в СМИ все больше совпадают с "общественными отношениями". Пользуясь классической терминологией, мы могли бы сказать, что динамика в системе "производительные силы/производственные отношения" разворачивается в информационном обществе на арене самих СМИ. СМИ больше не инструмент, используемый для того, чтобы поддержать (или разрушить)отношения господства где-то еще. Именно в СМИ в результате конкуренции производителей культуры устанавливаются отношения господства в обществе.

Мы хотели бы, чтобы в обществе не было отношений господства? Ну что ж, никто не может нам запретить этого хотеть...  

---

[1] A.Kreisel. Moralising Media and Media's Moral: Issues of Professional Ethics in Russian Journalism. In:"VI World Congress for Crntral and East European Studies. Tampere, Finland, 1999, p.230

[2] J.A.Dunn. The Ownership of the Russian Media. Там же. р.107

[3] Д.Д.Дегтяренко, М.С.Балутенко. "Общественно-политические СМИ в России: объединения и размежевания". в "СМИ и политика в России".М., "Socio-Logos", 2000, стр.27.

[4] Общественная теория (разговор) и традицонная теория совпадают в одном важном отношении: они интересуются исключительно зависимостью прессы  от власти. См. например старую (1956 г.), недавно переведенную работу: Ф.Сиберт, У.Шрамм, Т.Петерсон. "Четыре теории прессы". М., 1998

[5] "Основные понятия теории журналистики ". М. (МГУ), 1993, стр.166.

[6] "Известия", 7 августа 2000 г., стр. 6. По типологии Ф.Сиберта и др. (см. выше) такая установка совпадает с "теорией социальной ответственности", но на самом деле этому подходу определенно свойственны черты "авторитарной" или даже "тоталитарной" установки. Откровения Зосимова указывают на самом деле на то, что типология "Сиберта" (они называют еще "либертарианскую" установку) совершенно нереалистична. На мой взгляд, она нереалистична именно потому, что целиком концентрируется на отношениях прессы и власти. Это интересная тема сама по себе, но  здесь мы как раз ее игнорируем.

[7] С.Г.Корконосенко. "Журналистика в переходный период: проблемы и перспективы". М., 1998, стр.49

[8] Образ такой конкуренции - конкуренция за публикацию прогноза погоды или телепрограммы, если бы на их публикацию выдавалась бы лицензия.

[9] На периферии СМИ это обычное явление. Множество ниш заполнено производственными единицами, где издатель, редактор и автор это вообще одно и то же лицо.

[10] Любопытно, что Ф.Сиберт (см. выше) обсуждая "авторитарную" концепцию прессы, возводят ее к "авторитарному климату Ренессанса " (ср. 17), имея при этом в виду, что королевская власть смотрела на прессу как на свою вотчину. Такое представление мне кажется крайне упрощенным. Оно совершенно тривиализирует использование атрибута "авторитарный" применительно к прессе (медии).

[11] Сословность журналистского цеха была не только воображаемой. В России 56% (в США 45%) журналистов имели журналистское образование и 60% (в США 36%) состояли в "творческих союзах" ("Журналист: российско-американские социологические исследования". М., 1998, стр.16). Ситуация в России и в Сша может интерпретироваться как весьма сходная или как контрастная - в зависимости от контекста; эти цифры годятся и для того и для другого.

[12] "Основные понятия теории журналистики". М (МГУ), 1993, стр. 58 и 69.

[13] "Средства массовой информациии в современном мире", Спб., 1998, стр. 3-4.

[14] престижность этой профессии объяснялась не только высоким статусом фигуры идеального журналиста, но и более вульгарными обстоятельствами. У журналиста было много социальных привилегий и - самое главное - журналист был у всех на виду. В советском обществе это был (наряду с искусством) чуть ли не единственный способ выйти из анонимности.

[15] Многозначительно, что его протагонисты, защищая свою философию, называют свою работу "общественной-служебной". Эта практика напоминает нам  о том, что само понятие "морального долга" в журналистике крайне неопределенно. Мы отказались от попыток рассуждать на эту тему, потому что это отвлекло бы нас на интересную, но довольно бесперспективную казуистику.

[16] Вообще  усиливается негативное отношение к просвещению. Сегодня много говорят о кризисе самой идеи просвещения. Новые "реакционеры", чье реакционерство, впрочем, чаще всего совершенно умозрительно, представляют собой весьма внушительную субкультуру.

[17] Вопреки ходячему суждению, "Комсомолец" не "желтое" издание. В России вообще нет "народных" изданий типа английских "Sun" или "Daylу Mirror".

[18] С.Корконосенко. "Журналистика в переходный период: проблемы и перспективы".М., 1998, стр.51

[19] Впрочем, некоторая усталость общества от критики, порождает  определенную реакцию, и в русле этой реакции возникает например, движение за "хорошие новости". В России оно весьма заметно, но оно есть и в Англии.

[20] Не будем особенно распространяться о реальной практике медии в авторитаронм советском обществе; это слишком очевидно.

[21] S.Russ-Mohl in "Die Zeit", #23 (31.Mai 2000), s.42

[22] "Die Zeit", #26 (21.6.), 2000, s. 36. Дискуссия велась в связи с так называемыми "подделками Куммера". Куммер долго публиковал в "Sueddeutshce Zeitung" сочиненные им самим интервью с голливудскими звездами. Последовавшие разоблачения вызвали большой скандал (см. об этом еще раз ниже). Следует также пояснить, что понятие Kulturkampf в немецкой политической жизни чрезвычайно многозначительно; оно ассоциируется с ожесточенной борьбой Бисмарка  против католицизма. Так что Kulturkampf - это очень серьезно.

[23] Разумеется, теперь есть специализированные каналы, где, скажем, 24 часа вещают проповедники. Но это ведь уже не журналистика. Это возврат к проповеди, из которой развилась некогда журналистика.

[24] Калька:"одежда делает людей, а потом такие вот люди шьют такую вот одежду" (Роберт Музиль). Немецкой идиоме Kleider machen Leute соответствует русская "по одежке встречают".

[25] В этом легко убедиться даже просматривая прессу, особенно воскресную (английскую, например). И об этом же говорят опросы самих журналистов. Согласно этим опросам, интервью - самый популярный жанр ("Журналист - социологические и социопсихологические исследования", М., 1994, стр. 131)

[26] S.Lash. Sociology of Post-Modernism. L., 1990, p.174.

[27] Мы не будем теперь ввязываться в философскую дискуссию по моводу постмодернистских атак на эти понятия. Сделаем лишь одно побочное замечание. Никто, кажется, никогда не обращал внимания на родство постмодернистской критики понятия "объективность" и советской критики в адрес доктрины "объъективности" как демагогически-лицемерной и свойственной исключительно буржуазной прессе. Разумеется, постмодернизм  радикальнее, чем марксизм с его оговорочными и философски компромиссными идеями "классовой борьбы",  а также "диалектики классовости и  объективности". Но, будучи сопоставлены друг с другом, советский и постмодернистский подходы сильно теряют - первый в своей политической  остроте, а второй в своем салонно-интеллектуальном блеске - и выглядят гораздо обыденнее и пошлее.

[28] Гротескный случай Томаса Куммера выглядит как исключение. Но тенденция к вымыслу и во всяком случе подгонка материала под сценарные шаблоны и нужды производства - обычное явление. См. мою статью о двух документальных фильмах (НТВ и ОРТ), посвященных гибели линкора "Новороссийск" в 1955: А.Кустарев. Игра в ящик. "Новое время", № 48, 2000, стр.34-38

[29] На радио и телевидении низкое качество продукта часто маскируется умелым преподнесением, доставкой (на английском профессиональном радио-жаргоне delivery).

[30] "Le Monde", 27 Nov. 2000.

[31] "Журналист: социологические и социопсихологические исследования". М., 1998, стр. 133

[32] "Основные понятия теории журналистики". М (МГУ), 1993, стр. 168