Английский и русский либерализм Джон Стюарт Милль и русская служба БиБиСи

 

Сейчас я воспроизвожу здесь эссей, опубликованный 10 лет назад на сайте «Частный коррепондент» к 150-ой годовщине трактата Джона Стюарта Милля «О свободе». И в приложении к нему корокий мемуар о том, как я готовил в 1988 году программу о Милле для русской службы БиБиСи  и что при этом обнаружилось. Читайте, авось чего и вычитаете

 Александр Кустарев

Джон Стюарт Милль: свобода как безусловная необходимость

Впервые: Сайт «Частный корреспондент» Chaskor

150 лет назад (1859) были опубликованы две книги «Происхождение видов» Чарлза Дарвина и «О свободе» Джона Стюарта Милля – два замечательных документа эмансипации человеческой личности, глубоко связанных друг с другом общей темой, как хорошо видно из нашего времени. Дарвин объяснил человеку его ретроспективу на стреле эволюции, а Джон Стюарт Милль – наметил перспективу.

Дарвин показал человеку, что он некоторым образом животное. Милль объяснил, чем это животное отличается ото всех остальных. В отличие от простого животного человек способен манипулировать собой – выбирать себе образ жизни и формировать свой характер. Но чтобы эта природная способность человека была реализована, ему нужна свобода мысли и действий. И эта свобода должна быть ему предоставлена. Трактат Милля – апология свободы с сильным привкусом религиозного учения, несмотря на сугубый рационализм его дискурса.

Свобода у Милля – общественное благо. Потому что свободная личность производительнее (Адам Смит), чем несвободная, и имеет больше шансов на «счастье», на чем настаивал в свое время сам Милль. Сейчас мы с полным основанием можем подозревать, что свобода -- условие дальнейшей эволюции индивида и, главное, коллективностей, то есть культуро- и социогенеза. Выживание человека как вида зависит, как можно думать теперь, от его способности варьировать формы коллективного существования. Без преувеличения можно теперь сказать, что Милль первым почувствовал, в каком направлении идет дальнейший процесс всеобщей эволюциии, или даже должен идти, чтобы не прекратиться.

Эмансипация индивида, разумеется, началась раньше, но ко времени Милля в Европе, переходившей к модерну и напуганной ускорившимся распадом традиционных институтов, люмпенизацией широких масс и нарастающей отчужденностью индивида, усилилась как раз противоположная тенденция. Набирала силу культурная реставрация. Консерватизм, возникший сперва как вторичное идеологическое явление (реакция на либерализм, как недавно очень ко времени напомнил и разъяснил на этом сайте Денис Драгунский) в середине XIX века выглядел интеллектуально более внушительно, чем либерализм. Милль плыл не по течению, а скорее против течения и, как оказалось позднее, сильно помог еще раз изменить течение. Решительный шаг вперед был сделан уже поколениями, воспитавшимися после Милля, читателями его трактата; в еще довольно темном XIX веке его трактат был одним из главных бестселлеров – почти как Гарри Поттер в блистательно просвещенном сегодня.

Милль выступает против самоограничений индивида , против ограничений свободы индивида со стороны общества и против ограничений свободы идивида и общества со стороны государства.

Разумеется, Милль прекрасно понимал, что совместная жизнь индивидов невозможна вообще безо всяких ограничений свободы. Сам Милль говорил, что «свобода одного кончается там, где начинается свобода другого». Граница эта, разумеется подвижна и конвенциональна и, к слову, поддерживается в ходе свободной дискусии. Милль в своем трактате дает некоторые уточнения, как эта граница должна определяться. Но где бы она ни проходила от случая к случаю, Милль настаивает на том, что свобода это норма, а ее ограничения это либо рационально обоснованные исключения, либо патология. Индивид имеет право на любые пороки и безумства, если при этом он не наносит ущерба никому, кроме самого себя. Причем сфера поведения, безвредного для других у Милля максимально расширена. Если поведение индивида вызывает моральное возмущение и эстетическое отвращение у соседей, то, пожимает плечами Милль, пусть они оставят свои чувства при себе: свобода общественно полезна, и общественное благо важнее, чем их чувства. Такова у Милля рационализация терпимости. В старом русском анекдоте (я его сильно упрощаю) Черчилль объясняет Сталину: у вас, говорит Черчилль, ничего нельзя, кроме того, что можно, а у нас все можно, кроме того, что нельзя. Черчилль был глубокий либерал; он учился в хорошей школе, где трактат Милля был обязательным чтением.

Государственная цензура индивидуальногого поведения волновала Милля скорее как опасность, чем как злоба дня. В старой Европе вплоть до времени Милля вмешательство государства в индивидуальные жизненные практики и в свободу самовыражения (включая свободу высказывания) еще не было актуально. Не потому, что тогдашнее государство было таким уж благожелательным к личным свободам, пермиссивно-либеральным, а просто потому, что у него руки не доходили чисто технически, государство тогда еще концентрировалось на других прерогативах, никто еще не отдавал себе отчета, как широка может оказаться сфера потенциальной свободы индивида, поскольку жизнь была скудна содержанием, и, наконец, прерогатива регулирования нравов тогда принадлежала церкви и общине. Так называемая просвещенная монархия примерялась к роли «воспитателя масс», но в эпоху «великой трансформации» (особенно на родине Милля) эта инициатива была надолго почти заброшена.

Поэтому Милль был больше озабочен давлением на индивида со стороны общества. Со стороны разных институтов как агентуры нормативной репрессивности и (или) со стороны большинства, то есть доминирующего общественного мнения. Возникавшее у него на глазах конституционное государство в его представлении должно было взять на себя роль защитника свободы. Милль не очень надеялся, что сами индивиды, общаясь друг с другом, будут уважать свободу соседа больше, чем свою собственную. Индивид хочет скорее господства, чем свободы, во всяком случае роковым образом путает эти два блага. Либеральное государство по Миллю должно следить за тем, чтобы один свободный индивид не переходил границу, где его свобода наносит ущерб свободе другого индивида. Корни этой логики нетрудно обнаружить у двух предшественников Милля – Гоббса и Локка с их представляниями о государстве как арбитре..

Со времени Милля многое изменилось. Либеральная концептуализация государства, как он и надеялся, худо бедно утвердилось, хотя не сразу и не везде. Правовая защищенность частной жизни и терпимость, а в другом плане всеобщее избирательное право, свобода совести и свобода публичного выражения мнения (отсутствие формальной цензуры) – все это теперь привычно, как стакан воды и кусок хлеба, по меньшей мере как авторитетный образец.

В то же время государство в своем дальнейшем развитии опасным образом обнаружило тенденцию (как в форме острых приступов, так и хронически нарастающую) к контролю над индивидом, авторитарно-патерналистский цензурный синдром, и если бы Милль писал свой трактат сейчас, то его больше беспокоила бы, вероятно, репрессивность государства, а не других форм коллективности. Похоже, что 150 лет спустя потенциальные агентуры репрессивности поменялись местами. Для свободы индивида на первый план выходит возможность выбора между разными общностями, обладающими корпоративной автономностью от государства. Они, даже конфессиональные секты, хотя и не все, оказываются защитниками личности от посягательств государства.

Вместе с тем проблема репрессивности общества в лице его консолидированного большинства отнюдь не потеряла актуальности, но обнаружила новые стороны.

Освобождение нравов зашло далеко – некогда скандальный либертинаж теперь стал нормой, и в положении девиантного меньшинства оказались теперь скорее пуристы. А их попытки напомнить, что граница между дозволенным и недозволенным, может быть, слишком сильно сместилась в пользу дозволенностис точки зрения общественного блага сейчас почти не слышны. [2020 год: или они з 10 лет стали слышнее, или я раньше был к ним глуховат; вероятно, и то и другое]

И это напоминает нам о более общей проблеме. Либеральной конституции, может быть, достаточно для саморазвития индивидуального характера, но для того, чтобы эта индивидуальная активность была бы добавлена в совокупный человеческий капитал и получила бы шанс продуктивно участвовать в процессе культурогенеза и социогенеза, нужно чтобы общество было к ней достаточно чувствительно, для чего в первую очередь достаточно осведомлено. Словами Милля: «Ложные суждения и вредные практики постепенно отступают под давлением фактов и аргументов, но чтобы произвести нужный эффект на сознание они должны быть сперва доведены до сведения его субъекта».

А это требует весьма эффективной «архитектуры» общественного мнения. В трактате Милля 150 лет назад эта проблема, конечно, еще не обсуждается, но там есть пассаж, который может быть использован как исходная позиция для этого обсуждения. Это одновременно и один из самых характерных и знаменитых фрагментов его трактата. Вот этот пассаж:

«Во-первых, если кому-то не позволяют высказать мнение, то следует помнить, что он на самом деле может быть прав. Отрицать это значит претендовать на нашу непогрешимость.

Во-вторых, хотя запрещенное мнение может быть ошибочным, оно может содержать и очень часто содержит долю правды, а поскольку превалирующее мнение по любому предмету редко содержит или никогда не содержит всей правды, только столкновение противных мнений дает возможность обнаружить остальную часть правды. В-третьих, даже когда принятое мнение не только правдиво, но полностью правдиво, если оно не подвергнуто суровому и пристрастному испытанию оно станет для всех, кто его принял, предрассудком без понимания или ощущения его рациональных оснований. И не только это, а, в-четвертых, смысл важной доктрины может быть утрачен или ослаблен, и она потеряет влияние на характер человека и его поведение; догма, признаваемая только формально, бесполезна  и лишь путается под ногами, мешая выработке реального и искреннего убеждения на основе разума и личного опыта»

 

Со времени Милля масса вербально активных индивидов выросла на несколько порядков. И почти все вербально активные индивиды, реализующие себя и доносящие до сведения города «свое» мнение, повторяют одно и то же. Под прессом идей, овладевших массами и ставших, таким образом материальной силой, в безбрежном болоте воспроизводимых бездумно (Милль), но при этом еще и переживаемых как «собственное мнение» предрассудочных банальностей, здравая и живая, критическая и скептическая неконвенциональная мысль не видна и не слышна. Ее поражения в ХХ веке следовали одно за другим. Начиная с разгула социальной инженерии после Первой мировой войны вплоть до недавнего финансового краха, который, как теперь стало ясно, предвидели многие, чей голос остался не услышан на фоне стадного воспроизведения господствующих догм.

И это, увы, не только результат порабощения личности злонамеренными властями, как предпочитают думать имитаторы либерального сознания, но также (если не в первую очередь) парадоксальный результат освобождения личности. Чтобы вырваться из этой ловушки, либералам нужно не повторять заученные наизусть лозунги, а основательно подумать, начав с перечитывания замечательного трактата Джона Стюарта Милля. Иначе свобода, которая то ли завоевана индивидом, то ли предоставлена ему благожелательно-либеральноым сувереном, то ли свалившаяся на него с неба, никому не пойдет впрок.

 

Приложение: мемуар

 

Когда началась перестройка и все заговорили о либерализме, я решил, что самое время напомнить российской публике про Джона Стюарта Милля. Как никак это был, можно сказать, классический английский либерал.  Между прочим, так же, вероятно, думал и Валерий Чалидзе. У него был в Америке небольшой грант на издательство , и он издал на русском две книги Милля – «О свободе» и «О представительном правлении». Казалось бы, что было нужнее российской публике, чем эта полит-философская классика? Но погодите дйе рассказать до конца.

В 1988 году, когда в Москве объявили «гласность», я решил, что теперь будет очень кстати и укрепит репутацию БиБиСи программа про Джона Стюарта Милля как одного из отцов-основателей классического английского либерализма. В это время ( у нас обнаружились как раз новые технические возможности. А поскольку тогда же стало возможно брать интервью на русском языке у тех, кто жил в России, я решил этим воспользоваться и взять интервью про Джона Стюарта Милля в Москве. Контактов у нас тогда было еще очень мало и в основном они оставались от прошлой эпохи; в Москве всегда было несколько диссидентов и полудиссидентов, не боявшихся воткрытую иметь с нами дело. Выбор был небогат, но я думал, что в среде, которая сама себя определяет как «либералов» каждый должен с энтузиазмом откликнуться на предложение сказать несколько фраз про Милля. Но не тут-то было. Пара человек (не помню кто это был) сразу сами спросили, а кто такой этот Милль. Тогда я позвонил ветерану московского политического нонконформизма Григорию Соломоновичу Померанцу. Он, конечно, прекрасно знал, кто такой Джон Стюарт Милль, но не захотел выступать, признавшись без обиняков, что Милль ему не интересен и ему сказать нечего. Я был несколько ошеломлен и попросил его поискать кого-нибудь другого, на что он заметил, что вряд ли в его кругу найдется кто-нибудь, кого Милль интересует. Я тогда сказал ему, что если бы мне нужно было поговорить про Кьеркегора, то пол-Москвы рвались бы к микрофону, Он согласился и даже усмехнулся, показав, что вполне понимает мою иронию.

Меня этот случай поразил тогда. Я до сих пор думаю, что натолкнулся тогда на явление, вполне объясняющее многие прискорбные дефекты и дефициты российской перестройки. Российским либералам в конце XX века не был не только интересен, но даже и неизвестен Джон Стюарт Милль! Единственным исключением несколько позже оказалась Екатерина Гениева, директор Библиотеки иностранной литературы в Москве. Когда она появилась немного позже у нас в Буш-хаусе (адрес русской службы), она пела дифирамбы моей злополучной программе, за что я до сих пор вспоминаю ее с большой теплотой. Но боюсь, что и ей на самом деле Милль был неинересен. Она овершенно правильно чувствовала, что для взаимно комплименрного разговора с директором руской службы (тогда это был Дэвид Мортон) и главным редактором тематических программ (тогда это был я сам) лучшего символа чем Джон Стюарт Милль не сыскать. Но, как оказалось позже, дух истинного либерализма ей, как и всей тусовке, объявлявшей себя «либералами», был совершенно чужд.  A propos. Когда я  несколько позже, уже при Ельцине впомнил этот эпизод в рзговоре с Валерием Чалидзе он сказал: ну что Саша, мы ведь с вами были лучшего мнения о русском народе? Я согласился.

Сейчас я воспроизвожу здесь эссей, опубликованный 10 лет назад на сайте «Частный коррепондент» к 150-ой годовщине трактата Джона Стюарта Милля «О свободе». И в приложении к нему корокий мемуар о том, как я готовил в 1988 году программу о Милле для русской службы БиБиСи  и что при этом обнаружилось. Читайте, авось чего и вычитаете

 Александр Кустарев

Джон Стюарт Милль: свобода как безусловная необходимость

Впервые: Сайт «Частный корреспондент» Chaskor

150 лет назад (1859) были опубликованы две книги «Происхождение видов» Чарлза Дарвина и «О свободе» Джона Стюарта Милля – два замечательных документа эмансипации человеческой личности, глубоко связанных друг с другом общей темой, как хорошо видно из нашего времени. Дарвин объяснил человеку его ретроспективу на стреле эволюции, а Джон Стюарт Милль – наметил перспективу.

Дарвин показал человеку, что он некоторым образом животное. Милль объяснил, чем это животное отличается ото всех остальных. В отличие от простого животного человек способен манипулировать собой – выбирать себе образ жизни и формировать свой характер. Но чтобы эта природная способность человека была реализована, ему нужна свобода мысли и действий. И эта свобода должна быть ему предоставлена. Трактат Милля – апология свободы с сильным привкусом религиозного учения, несмотря на сугубый рационализм его дискурса.

Свобода у Милля – общественное благо. Потому что свободная личность производительнее (Адам Смит), чем несвободная, и имеет больше шансов на «счастье», на чем настаивал в свое время сам Милль. Сейчас мы с полным основанием можем подозревать, что свобода -- условие дальнейшей эволюции индивида и, главное, коллективностей, то есть культуро- и социогенеза. Выживание человека как вида зависит, как можно думать теперь, от его способности варьировать формы коллективного существования. Без преувеличения можно теперь сказать, что Милль первым почувствовал, в каком направлении идет дальнейший процесс всеобщей эволюциии, или даже должен идти, чтобы не прекратиться.

Эмансипация индивида, разумеется, началась раньше, но ко времени Милля в Европе, переходившей к модерну и напуганной ускорившимся распадом традиционных институтов, люмпенизацией широких масс и нарастающей отчужденностью индивида, усилилась как раз противоположная тенденция. Набирала силу культурная реставрация. Консерватизм, возникший сперва как вторичное идеологическое явление (реакция на либерализм, как недавно очень ко времени напомнил и разъяснил на этом сайте Денис Драгунский) в середине XIX века выглядел интеллектуально более внушительно, чем либерализм. Милль плыл не по течению, а скорее против течения и, как оказалось позднее, сильно помог еще раз изменить течение. Решительный шаг вперед был сделан уже поколениями, воспитавшимися после Милля, читателями его трактата; в еще довольно темном XIX веке его трактат был одним из главных бестселлеров – почти как Гарри Поттер в блистательно просвещенном сегодня.

Милль выступает против самоограничений индивида , против ограничений свободы индивида со стороны общества и против ограничений свободы идивида и общества со стороны государства.

Разумеется, Милль прекрасно понимал, что совместная жизнь индивидов невозможна вообще безо всяких ограничений свободы. Сам Милль говорил, что «свобода одного кончается там, где начинается свобода другого». Граница эта, разумеется подвижна и конвенциональна и, к слову, поддерживается в ходе свободной дискусии. Милль в своем трактате дает некоторые уточнения, как эта граница должна определяться. Но где бы она ни проходила от случая к случаю, Милль настаивает на том, что свобода это норма, а ее ограничения это либо рационально обоснованные исключения, либо патология. Индивид имеет право на любые пороки и безумства, если при этом он не наносит ущерба никому, кроме самого себя. Причем сфера поведения, безвредного для других у Милля максимально расширена. Если поведение индивида вызывает моральное возмущение и эстетическое отвращение у соседей, то, пожимает плечами Милль, пусть они оставят свои чувства при себе: свобода общественно полезна, и общественное благо важнее, чем их чувства. Такова у Милля рационализация терпимости. В старом русском анекдоте (я его сильно упрощаю) Черчилль объясняет Сталину: у вас, говорит Черчилль, ничего нельзя, кроме того, что можно, а у нас все можно, кроме того, что нельзя. Черчилль был глубокий либерал; он учился в хорошей школе, где трактат Милля был обязательным чтением.

Государственная цензура индивидуальногого поведения волновала Милля скорее как опасность, чем как злоба дня. В старой Европе вплоть до времени Милля вмешательство государства в индивидуальные жизненные практики и в свободу самовыражения (включая свободу высказывания) еще не было актуально. Не потому, что тогдашнее государство было таким уж благожелательным к личным свободам, пермиссивно-либеральным, а просто потому, что у него руки не доходили чисто технически, государство тогда еще концентрировалось на других прерогативах, никто еще не отдавал себе отчета, как широка может оказаться сфера потенциальной свободы индивида, поскольку жизнь была скудна содержанием, и, наконец, прерогатива регулирования нравов тогда принадлежала церкви и общине. Так называемая просвещенная монархия примерялась к роли «воспитателя масс», но в эпоху «великой трансформации» (особенно на родине Милля) эта инициатива была надолго почти заброшена.

Поэтому Милль был больше озабочен давлением на индивида со стороны общества. Со стороны разных институтов как агентуры нормативной репрессивности и (или) со стороны большинства, то есть доминирующего общественного мнения. Возникавшее у него на глазах конституционное государство в его представлении должно было взять на себя роль защитника свободы. Милль не очень надеялся, что сами индивиды, общаясь друг с другом, будут уважать свободу соседа больше, чем свою собственную. Индивид хочет скорее господства, чем свободы, во всяком случае роковым образом путает эти два блага. Либеральное государство по Миллю должно следить за тем, чтобы один свободный индивид не переходил границу, где его свобода наносит ущерб свободе другого индивида. Корни этой логики нетрудно обнаружить у двух предшественников Милля – Гоббса и Локка с их представляниями о государстве как арбитре..

Со времени Милля многое изменилось. Либеральная концептуализация государства, как он и надеялся, худо бедно утвердилось, хотя не сразу и не везде. Правовая защищенность частной жизни и терпимость, а в другом плане всеобщее избирательное право, свобода совести и свобода публичного выражения мнения (отсутствие формальной цензуры) – все это теперь привычно, как стакан воды и кусок хлеба, по меньшей мере как авторитетный образец.

В то же время государство в своем дальнейшем развитии опасным образом обнаружило тенденцию (как в форме острых приступов, так и хронически нарастающую) к контролю над индивидом, авторитарно-патерналистский цензурный синдром, и если бы Милль писал свой трактат сейчас, то его больше беспокоила бы, вероятно, репрессивность государства, а не других форм коллективности. Похоже, что 150 лет спустя потенциальные агентуры репрессивности поменялись местами. Для свободы индивида на первый план выходит возможность выбора между разными общностями, обладающими корпоративной автономностью от государства. Они, даже конфессиональные секты, хотя и не все, оказываются защитниками личности от посягательств государства.

Вместе с тем проблема репрессивности общества в лице его консолидированного большинства отнюдь не потеряла актуальности, но обнаружила новые стороны.

Освобождение нравов зашло далеко – некогда скандальный либертинаж теперь стал нормой, и в положении девиантного меньшинства оказались теперь скорее пуристы. А их попытки напомнить, что граница между дозволенным и недозволенным, может быть, слишком сильно сместилась в пользу дозволенностис точки зрения общественного блага сейчас почти не слышны. [2020 год: или они з 10 лет стали слышнее, или я раньше был к ним глуховат; вероятно, и то и другое]

И это напоминает нам о более общей проблеме. Либеральной конституции, может быть, достаточно для саморазвития индивидуального характера, но для того, чтобы эта индивидуальная активность была бы добавлена в совокупный человеческий капитал и получила бы шанс продуктивно участвовать в процессе культурогенеза и социогенеза, нужно чтобы общество было к ней достаточно чувствительно, для чего в первую очередь достаточно осведомлено. Словами Милля: «Ложные суждения и вредные практики постепенно отступают под давлением фактов и аргументов, но чтобы произвести нужный эффект на сознание они должны быть сперва доведены до сведения его субъекта».

А это требует весьма эффективной «архитектуры» общественного мнения. В трактате Милля 150 лет назад эта проблема, конечно, еще не обсуждается, но там есть пассаж, который может быть использован как исходная позиция для этого обсуждения. Это одновременно и один из самых характерных и знаменитых фрагментов его трактата. Вот этот пассаж:

«Во-первых, если кому-то не позволяют высказать мнение, то следует помнить, что он на самом деле может быть прав. Отрицать это значит претендовать на нашу непогрешимость.

Во-вторых, хотя запрещенное мнение может быть ошибочным, оно может содержать и очень часто содержит долю правды, а поскольку превалирующее мнение по любому предмету редко содержит или никогда не содержит всей правды, только столкновение противных мнений дает возможность обнаружить остальную часть правды. В-третьих, даже когда принятое мнение не только правдиво, но полностью правдиво, если оно не подвергнуто суровому и пристрастному испытанию оно станет для всех, кто его принял, предрассудком без понимания или ощущения его рациональных оснований. И не только это, а, в-четвертых, смысл важной доктрины может быть утрачен или ослаблен, и она потеряет влияние на характер человека и его поведение; догма, признаваемая только формально, бесполезна  и лишь путается под ногами, мешая выработке реального и искреннего убеждения на основе разума и личного опыта»

 

Со времени Милля масса вербально активных индивидов выросла на несколько порядков. И почти все вербально активные индивиды, реализующие себя и доносящие до сведения города «свое» мнение, повторяют одно и то же. Под прессом идей, овладевших массами и ставших, таким образом материальной силой, в безбрежном болоте воспроизводимых бездумно (Милль), но при этом еще и переживаемых как «собственное мнение» предрассудочных банальностей, здравая и живая, критическая и скептическая неконвенциональная мысль не видна и не слышна. Ее поражения в ХХ веке следовали одно за другим. Начиная с разгула социальной инженерии после Первой мировой войны вплоть до недавнего финансового краха, который, как теперь стало ясно, предвидели многие, чей голос остался не услышан на фоне стадного воспроизведения господствующих догм.

И это, увы, не только результат порабощения личности злонамеренными властями, как предпочитают думать имитаторы либерального сознания, но также (если не в первую очередь) парадоксальный результат освобождения личности. Чтобы вырваться из этой ловушки, либералам нужно не повторять заученные наизусть лозунги, а основательно подумать, начав с перечитывания замечательного трактата Джона Стюарта Милля. Иначе свобода, которая то ли завоевана индивидом, то ли предоставлена ему благожелательно-либеральноым сувереном, то ли свалившаяся на него с неба, никому не пойдет впрок.

 

Приложение: мемуар

 

Когда началась перестройка и все заговорили о либерализме, я решил, что самое время напомнить российской публике про Джона Стюарта Милля. Как никак это был, можно сказать, классический английский либерал.  Между прочим, так же, вероятно, думал и Валерий Чалидзе. У него был в Америке небольшой грант на издательство , и он издал на русском две книги Милля – «О свободе» и «О представительном правлении». Казалось бы, что было нужнее российской публике, чем эта полит-философская классика? Но погодите дйе рассказать до конца.

В 1988 году, когда в Москве объявили «гласность», я решил, что теперь будет очень кстати и укрепит репутацию БиБиСи программа про Джона Стюарта Милля как одного из отцов-основателей классического английского либерализма. В это время ( у нас обнаружились как раз новые технические возможности. А поскольку тогда же стало возможно брать интервью на русском языке у тех, кто жил в России, я решил этим воспользоваться и взять интервью про Джона Стюарта Милля в Москве. Контактов у нас тогда было еще очень мало и в основном они оставались от прошлой эпохи; в Москве всегда было несколько диссидентов и полудиссидентов, не боявшихся воткрытую иметь с нами дело. Выбор был небогат, но я думал, что в среде, которая сама себя определяет как «либералов» каждый должен с энтузиазмом откликнуться на предложение сказать несколько фраз про Милля. Но не тут-то было. Пара человек (не помню кто это был) сразу сами спросили, а кто такой этот Милль. Тогда я позвонил ветерану московского политического нонконформизма Григорию Соломоновичу Померанцу. Он, конечно, прекрасно знал, кто такой Джон Стюарт Милль, но не захотел выступать, признавшись без обиняков, что Милль ему не интересен и ему сказать нечего. Я был несколько ошеломлен и попросил его поискать кого-нибудь другого, на что он заметил, что вряд ли в его кругу найдется кто-нибудь, кого Милль интересует. Я тогда сказал ему, что если бы мне нужно было поговорить про Кьеркегора, то пол-Москвы рвались бы к микрофону, Он согласился и даже усмехнулся, показав, что вполне понимает мою иронию.

Меня этот случай поразил тогда. Я до сих пор думаю, что натолкнулся тогда на явление, вполне объясняющее многие прискорбные дефекты и дефициты российской перестройки. Российским либералам в конце XX века не был не только интересен, но даже и неизвестен Джон Стюарт Милль! Единственным исключением несколько позже оказалась Екатерина Гениева, директор Библиотеки иностранной литературы в Москве. Когда она появилась немного позже у нас в Буш-хаусе (адрес русской службы), она пела дифирамбы моей злополучной программе, за что я до сих пор вспоминаю ее с большой теплотой. Но боюсь, что и ей на самом деле Милль был неинересен. Она овершенно правильно чувствовала, что для взаимно комплименрного разговора с директором руской службы (тогда это был Дэвид Мортон) и главным редактором тематических программ (тогда это был я сам) лучшего символа чем Джон Стюарт Милль не сыскать. Но, как оказалось позже, дух истинного либерализма ей, как и всей тусовке, объявлявшей себя «либералами», был совершенно чужд.  A propos. Когда я  несколько позже, уже при Ельцине впомнил этот эпизод в рзговоре с Валерием Чалидзе он сказал: ну что Саша, мы ведь с вами были лучшего мнения о русском народе? Я согласился.