Глобализация и Распад Евросоюза

Интеграция и дезинтеграция

Для журнала «Неприкосновенный запас» (Издательство НЛО) я изготовил две заметки по поводу выхода Великобритании из Евросоюза. Первая уже опубликована, вторая будет опубликована в следующем номере (конец 2016 года). В них я помещаю «Брексит» в два контекста – (1) эволюции политической сферы национал-государства и (2) глобализация.  В поддержку этих статей я помещаю здесь теперь свою статью о Европейской интеграции, опубликованную в журнале Pro et Contra (Фонд Карнеги в Москве) в 2012 году (№ 1-2).

Александр Кустарёв

Еврогосударство и интеграт Европа

Универсальный процесс интеграции есть нарастание системного единства (системности) антропосферы. Он начинается буквально «от Адама» и ведет к возникновению все более обширных общностей с высокой степенью связности («интеграты»). Этот процесс продвигается вперед методом проб и ошибок — экспериментально, наощупь, — сопровождаемый попятными движениями (дезинтеграция, фрагментация), причем не в каком-то один раз заданном темпе, а рывками, с неодинаковой скоростью на разных территориях и в разных функциональных сферах.

В Европе этот процесс привел в XVI—XIX веках к образованию специфического территориального интеграта, получившего название «государство». Далее в тексте я буду называть его «еврогосударством» [1]. Дальнейшая интеграция в рамках европейского пространства означает интеграцию именно таких еврогосударств. Пока остается неясной историческая перспектива возникшего экспериментального интеграта ЕС. Если евроинтеграт в том виде, в каком он существует сегодня, обладает устойчивостью, то его нынешняя организация, может «затвердеть» надолго и оказаться новой формой территориальной организованности (как бы ее ни обозначать). Но если он внутренне неустойчив, то возможны разные варианты.

Во-первых, не исключен срыв интеграции, после которого она больше не возобновится в тех же границах, а нынешние участники интеграции примут участие в разных иных интегративных процессах, либо интегрируясь друг с другом, либо примыкая к иным интегратам (которые не обязательно сопредельны с ними), либо же интегрируясь по одиночке напрямую в глобальный интеграт. Такое развитие событий весьма вероятно на пространстве бывшего СССР. Евросоюз тоже отнюдь не застрахован от такого поворота, несмотря на его более компактную географическую конфигурацию, культурную однородность (хотя последнюю не стоит преувеличивать) и «опутанность» совместными учреждениями (joint bureaus), которых на сегодняшний день насчитывается около трех тысяч.

Во-вторых, интеграция может сорваться, но затем возобновиться в тех же границах, но с другими участниками, то есть после, к примеру, демонтажа существующих государств и возникновения на их месте новых по образцу, скажем, Югославии, которой теперь предстоит включаться в Европу по частям [2].

В-третьих, это может быть просто промежуточным состоянием незавершенного процесса. Очевидно, что в нынешней архитектуре Евросоюза смешаны два структурных принципа: иерархическая архитектура еврогосударства и анархическая архитектура международных отношений. Соответственно, дальнейшее развитие евроинтеграта представляет собой борьбу, попытки вытеснения и взаимного приспособления этих двух архитектур.

Финал такого вытеснения/приспособления, однако, не просто неизвестен, но, скорее всего, и в принципе непредсказуем, как было абсолютно невообразимо еврогосударство еще в позднем Средневековье — скажем, до Макиавелли. Догадки на сей счет просто гипостазируют его нынешнее состояние, обозначая его «этикетками», которые так или иначе фиксируют его смешанный характер. Расшифровка этих полиморфных «этикеток» громоздка и чаще всего невнятна. Поэтому в центре общественно-политической полемики по поводу будущего Евросоюза упорно сохраняется понятие «государство» и обсуждается вопрос: станет Европа укрупненным еврогосударством или нет? Евроскептики считают, что ЕС превращается в единое государство если не унитарное, то уж во всяком случае федеративное [3], чего по их мнению нельзя допустить. И на этом основании они призывают Евроинтеграт избавиться от уже созданных агентур «евросуверенитета» (Еврокомиссия, Европарламент), или сузить их компетенцию, или хотя бы оставить ее такой, какая она есть. Еврофилы, наоборот, считают, что превращение евроинтеграта в еврогосударство желательно, и пытаются и дальше расширять компетенцию агентур евросуверенитета [4].

Не имея никаких собственных типологических идей по поводу будущего организационного оформления евроинтеграта, я остаюсь в рамках полемики между сторонниками и противниками евроинтеграта как еврогосударства. Поэтому, устранив из нее нормативно-ценностный дух, я буду обсуждать перспективы возникновения в пространстве еврогосударств одного укрупненного еврогосударства, рассматривая в качестве альтернативы просто его «невозникновение» («пустой типологический класс»). Будем при этом держать в уме, что интегративные процессы в конкретных сферах требуют предварительной интеграции в других сферах, одновременно индуцируя интеграцию в еще каких-то сферах (эффект, именуемый на евроинтегративном жаргоне spillover effect.

Используем для этого две типологические схемы

Первая из них — схема идеальных типов территориальных общностей, которую в 1931 году предложил Отто Хинтце. Вот она: 1) суверенное силовое государство (Machtstaat) [5] в европейской системе государств; 2) относительно закрытое коммерческое государство с буржуазно-капиталистическим обществом и хозяйством; 3) либеральное правовое и конституционное государство, основанное на принципе личной свободы индивида; 4) венчающее предыдущие стадии развития государство, для которого характерны демократизация и нарастающая национальная самоидентификация (steigernde Nationalstaat) — национал-государство (курсив мой — А. К.) [6].

Нетрудно заметить, что каждый идеальный тип еврогосударства представляет собой также и фазу его становления с нарастанием исторической специфики. Силовые государства, можно думать, возникали повсюду. Коммерческие (меркантилистские) гораздо реже. До фаз 3) и 4) дошли только еврогосударства. Нынешние реальные еврогосударства, разумеется, представляют собой наслоение-комбинацию этих идеальных типов, но близость какого-либо конкретного государства к одному из них вовсе не исключена.

В основе нашей второй аналитической схемы лежит, так сказать, raison d’intégration — смысл, или цель, или, скажем, «прагма» интеграции. Прагмой европейской интеграции могут быть: 1) коллективная безопасность, или состояние «мира» (pax), или «закон и порядок»; 2) материальная выгода; 3) увеличение силового потенциала суверена (кто бы им ни был). Но коль скоро интеграция признана средством для достижения этих целей, она сама становится целью и достигается определенными средствами: 1) захват; 2) договор; 3) обмен.

Эта абстрактная схема процесса интеграции реализуется при участии множества агентур, движимых либо материальными интересами, либо идеями — моральными и проектно-конструктивными (будь то готовые образцы или утопии), либо своими имманентными функциональными обязательствами. Такие агентуры влияют на содержание и темпы процесса — сознательно или бессознательно, прямо или косвенно [7]. Соединив эти две аналитические схемы, можно предположить, что между целями (прагмой) интеграции и ее средствами существует зависимость и что разные прагмы и способы интеграции предопределяют разную меру тяготения интеграта к единовластной государственности и к одному из ее идеальных типов (по схеме Отто Хинтце).

Имея это в виду, обратимся теперь к фактуре европейской интеграции.

Прагматика мира: Европа как зона коллективной безопасности

Коллективная безопасность в Европе с самого начала была объявлена инициаторами европейской интеграции во главе с Жаном Монне главной целью объединения. Мир в Европе был «потерянным раем» прежнего pax romana. После крушения имперского Рима эту роль гаранта мира взяла на себя римско-католическая церковь. Влияние церкви долгое время возрастало и в XIII веке достигло апогея, поскольку ей удалось лучше, чем светской власти, построить эффективную администрацию (отчасти на фундаменте древнеримской). Кроме того, у нее была монополия на знания и грамотность (латинскую) и более устойчивая харизма. Ей также помогал ее программный пацифизм. Но она вела в сущности оборонительную кампанию, все больше сдавая свои позиции, и после XIII века быстро утратила свою формальную супрематию в Европе, а затем и неформальную гегемонию в борьбе со светской властью. Это, однако, не сопровождалось автоматическим переходом супрематии к светскому имперскому центру, хотя номинально он продолжал существовать.

Тенденция к восстановлению (установлению) «имперского мира» не была полностью заблокирована, но была способна реализоваться только в ходе конкуренции патримониальных властителей, расширявших свои домены. В этой конкуренции и возникло то, что Хинтце назвал «силовым государством». Умиротворение было побочным результатом экспансионизма — захватов военной силой, шантажом и рэкетом. Чарлз Тилли без обиняков называет государство продуктом «организованной преступности» [8]. В конце ХХ века эта мысль выглядела неожиданной и смелой, но ведь именно так государство всегда трактовалось в анархической традиции [9].

Регулярно стали появляться государи, претендовавшие (с опорой на римско-имперскую наследственную харизму) на общеевропейскую супрематию, дозревавшие до осознания своей роли умиротворителя и даже использовавшие эту роль для самолегитимации (Так в европейской историографии обычно выглядит Шарлемань). Последними такими претендентами были Наполеон, и, если угодно, Гитлер. Но все они проиграли. И шансы на успех такого предприятия становились все призрачнее, потому что интеграция в Европе застряла как бы на полпути, породив несколько так называемых «великих держав». Конкуренция между ними вылилась в хроническое противостояние с переменным успехом.

После выхода европейских держав на мировую арену и возникновения мировых империй («буржуазный империализм») проблема коллективной безопасности в Европе еще более обострилась, поскольку усилилась конкуренция между великими европейскими державами за «мировое господство». Агентурой великодержавной конкуренции стал государственный политический истеблишмент, представлявший собой амальгаму бюрократии, традиционной аристократии, денежного капитала и «культур-агентуры» («публичные интеллектуалы») [10]. Этот истеблишмент («элита») успешно осуществил «национализацию масс», которые теперь тоже были втянуты в конкуренцию силовых центров за супрематию. В сочетании с колоссально возросшей эффективностью вооружений, неизбежная при таком раскладе война оказалась чревата все более крупными издержками — насилием и уничтожением людей и материальных ценностей.

«Захват» как способ интеграции в целях коллективной безопасности стал неудобен. Надо было искать либо агентуру господства без силовой борьбы, либо способы обеспечить мир без подчинения одной единственной агентуре господства.

Первый из этих двух путей оказался бесперспективным. Выяснилось, что конституционализация власти господского (имперского) типа без использования силового метода оказалась на деле еще более затруднительна, чем консолидация силой. Если суверен это тот, кто обладает монополией на легитимное принуждение (Макс Вебер), то наддомениальный институт с такой прерогативой и есть государство, упраздняющее суверенов, которые его учредили. Учреждая его, они лишались права на ведение войны, что было самой сутью суверенитета в эпоху «силовых» государств.

Томас Гоббс обосновал необходимость совместного отказа соседей от права на войну друг с другом в пользу арбитражно-карательного института — «Левиафана». Но его аргументация оказалась эффективной лишь в тех случаях, когда речь шла о недопущении распада или хаотизации уже существующей консолидированной общности, а не о нескольких «левиафанах», которым предстояло слиться в один. Не случайно: аргументация Гоббса была инспирирована гражданской войной в Англии: ее она и была предназначена делегитимировать.

К счастью, постепенно расширялись возможности мирного сосуществования без территориальной интеграции под эгидой монопольной власти. Идея мира (а не войны) как нормы наметилась уже в раннем модерне, когда Спиноза, например, объявил, что «мир — это не просто отсутствие войны». Кант первым заговорил о надобности и возможности мира на моральной основе. Тогда это еще выглядело сугубо нормативным принципом, далеким от политической реальности. Но уже в самом начале ХХ века война утрачивает моральное достоинство в широких массах. Шок небывалой войны привел к подъему массового пацифизма. А коль скоро война становилась в принципе неприемлемой для тех, кому предстояло на ней умирать, то и  конкурирующие за имперскую миссию элиты стали все более серьезно воспринимать инициативу Канта не просто как благое намерение, а как практическое предложение.

Репутации мира как нормы, а не как отклонения от нормы способствовали и другие, еще более материальные обстоятельства. Во-первых, пацифистским настроениям благоприятствовали малодетность типичной европейской семьи, старение населения и накопление «человеческого капитала», в результате чего материальная ценность человеческой жизни возрасла. Грубо говоря, раньше на войне погибали лишние рты, а теперь рабочие руки и головы, нужные семьям для выживания.

Во-вторых, война перестала быть прибыльным (хотя и рискованным) предприятием, поскольку в условиях новой экономики аннексии и контрибуции потеряли смысл. Побежденные страны нужно было восстанавливать, а не грабить, как раньше. Одновременно доктрина взаимного устрашения подняла планку вооружений до абсурдно высокого уровня.

В-третьих, силовая конкуренция в Европе, некогда вынесенная европейскими «великими державами» за пределы Европы, обратно в Европу не вернулась. Более того, все европейские «великие державы» потеряли в ней самостоятельную роль. Их место заняли внеевропейские силы — США и СССР.

И хотя инициаторы послевоенной европейской интеграции оркестровали свои декларации угрозами повторения прошлого [11], внутриевропейская война стала фантомом. Порочный круг «войны во имя мира» был разорван. В этих условиях становился все более реалистичным мир без ликвидации партикулярных суверенитетов. Договоры о мире и ненападении превращались во все более позитивные инструменты. В договорном мире всегда были некоторый элемент инерции и тенденция к рутинизации (даже при полном лицемерии сторон). Фриц Шарпф назвал такую рутинизацию договорных отношений «ловушкой совместных решений» (joint-decision trap) [12]. И в Европе эта «ловушка» функционирует все эффективнее.

Таким образом, ради коллективной безопасности вводить единовластие Европе не понадобилось, и создать на этой основе единое европейское государство не удалось.

Надобность в интеграции, однако, не исчезла. У консолидации Европы были, как мы помним, и две другие цели: 1) материальная выгода (подъем благосостояния, процветание) и 2) геополитический потенциал. Их преследование также было чревато институциональными последствиями.

Прагматика материальной выгоды: общий рынок

Обогащение общества или хотя бы его верхнего слоя есть (помимо ограбления соседей— философия и стратегия beggar-thy-neighbour) функция производительной активности и неизбежной при этом интенсификации обмена между производителями и потребителями. Однако аутентичная агентура обмена — это не государство. Государство становится такой агентурой, только если присваивает себе продукт или оперативное участие в манипулировании им. Но исторически власть (как господство сильного) появилась раньше, чем производство на обмен (капитал), и, несколько упрощая, можно сказать, что обмен очень долго развивается не столько в собственном пространстве, сколько в пространстве власти.

Геополитии, расширявшиеся и набиравшие силу приращением своих территорий в условиях, когда главным ресурсом была земля, со временем начинают делать это не ради земли (даже включая недра), а для того, чтобы захватывать рынки. Первое, что они делают в расширенном пространстве, — отменяют таможенные барьеры в границах своего суверенитета, сохраняя или даже повышая тарифы на торговлю с внешним миром. В Европе так фактически закреплялась геополитическая аранжировка в рамках тех границ, которые были зафиксированы к эпохе раннего модерна в результате длинной цепи силовых и династических переделов европейского пространства и с учетом природных конфигураций. В этих границах силовые государства становятся сверх этого (или наряду с этим) «коммерчески закрытыми» (Хинтце) — во всяком случае «хозяйственно-системными».

До какого-то времени обменные отношения в пределах суверенных (патримониальных) владений консолидируют их, создавая то, что было впоследствии названо «национальным» или «внутренним» рынком. Однако развитие обмена, а стало быть, интеграция рынка на этом не останавливается. Обогащение общества (рост ВВП, как мы теперь говорим) в границах государств (даже самых крупных) имеет пределы. Требуется межгосударственный обмен, и его роль растет. Этому помогает возрастающая техническая эффективность транспорта и связи. Расширение потребительского содержания жизни втягивает в круговой обмен все более удаленных партнеров. Возникающие на рынке собственные силовые (финансовые) центры расширяют свое пространство далеко за пределы геополитий, где они возникли, и теряют домениальную идентификацию. Если этот процесс не сопровождается захватами и присоединениями (как во времена империализма), то это вынуждает (при прочих равных условиях) суверенные государства переходить к режиму свободной торговли.

Чтобы сохранить пул свободной торговли (при всех возможных эксцессах) оказывается достаточно договоренности, в крайнем случае регулярно возобновляемой и даже институциализированной (по типу ВТО или Еврокомиссии). Конечно, любой сохраняющий суверенитет участник соглашения о тарифах может в принципе выйти из пула, но по мере нарастания взаимозависимости участников обмена такое протекционистское дезертирство становится все более затруднительным. Можно долго сохранять изоляцию, но, раз открывшись, снова закрыться уже невозможно. «Ловушка совместных решений» еще больше действительна для торговых отношений.

Казалось бы, и тут, как в случае коллективной безопасности, интеграция возможна без отказа от суверенитетов. Но стимулирование обмена не сводится к регулированию внешнеторговых тарифов (включая тарифы с третьими странами). Интенсивность обмена можно регулировать не только прямо, но и косвенно. Дело в том, что почти каждый из компонентов макроэкономического режима в любой стране имеет возможность свести на нет свободу обмена. Логика суммирования национальных рынков требует перехода от свободной торговли к унификации режима работы всей экономики единичных государств, прежде всего к единообразной бюджетной и денежной политике, а значит, и к единовластию, коль скоро это прерогатива государства. Теперь эта логика кажется даже более сильной, чем логика умиротворения.

Европа интегрировалась в полном согласии с такой логикой: начинала с постепенной отмены тарифов, далее двигалась к таможенному союзу (1968), затем к отмене местных регуляций экономики (общий рынок — 1992 год) и наконец к экономическому союзу, закрепленному единой валютой (1999—2002) [13]. Отсюда, казалось бы, остается сделать всего один шаг к единовластию. Но этот шаг сделать труднее всего.

Дело в том, что разные функции тяготеют к разным модулям организованности (юрисдикции), потому что их эластичность по отношению к экономии на масштабах и внешним воздействиям — экстерналиям (externalities) — неодинакова. Некоторые функции требуют интеграции. Но другие к ней либо безразличны, либо она им даже противопоказана. Первая теория интеграции — «функционализм» — не замечает подобного разнообразия, обращая внимание только на те функции, которые для своей эффективности нуждаются в укрупнении организационного модуля. Но логика функционализма действует и в прямо противоположном направлении. На это обращает внимание Ричард Боди, судивший о целесообразности интеграции (централизация прерогатив) по ее результатам. Он указывает на успешную интеграцию в некоторых предметных (патенты, нетарифные барьеры, антидемпинговые правила, некоторые отрасли промышленности, такие как уголь и сталь, экономия энергии, продовольственная безопасность) или региональных (Альпы, Северное море и т. п.) сферах и на ее провал в таких областях, как сельскохозяйственное производство и фиксирование курса валюты. Исходя из этого, Боди рекомендует выборочную функциональную кооперацию с переменным составом участников и называет интегрированную таким способом общность «Европой множества кругов» [14].

Таким образом, логика свободной торговли, ведущая через унификацию макроэкономической политики (бюджет) к экономическому союзу и далее, как следствие, к единовластию, оказывается во многих случаях дисфункциональной, навязывая функции неадекватный ей завышенный модуль интеграции. Эту фактуру учитывает официальная доктрина субсидиарности, кодифицированная в Маастрихтском договоре, которая допускает решения на уровне Евросоюза только в тех случаях, когда они более эффективны, чем решения, принятые на уровне страны-участника. А Лиссабонский договор (2007) предписывает соблюдение этого принципа во всех законопроектах Союза и разрешает национальным парламентам протестовать, когда этот принцип нарушается [15].

Интеграция, даже с соблюдением ограничительного принципа субсидиарности, могла бы зайти очень далеко, если бы ее не тормозили некоторые специфические (но при этом влиятельные) национальные лобби, а с некоторых пор и самое большое лобби из всех — публика («народ», «массы», «общественность», «электорат», «большинство»). Об этом свидетельствуют дебаты и референдумы по проекту конституции Европейского союза (2004—2006), показавшие, что массы перестали быть безразличными к процессу интеграции и настроены скорее против него. Поскольку существовавшие тогда теории интеграции не предсказывали и не могли объяснить этот феномен, появилась новая теория, которая утверждает, что процесс направляется «не только экономическими предпочтениями групп интересов» и что «переживание идентичности больше влияет на обывательскую массу (general public), чем на просвещенных индивидов или на функциональные группы интересов» [16]. Как считают Альберто Алесина и Энрико Сполоаре, возрастающее сопротивление широкой публики объясняется ее опасениями, что при существующем в Евросоюзе «дефиците демократии» евробюрократия перейдет от субсидиарности к неразборчивой тотальной централизации всего и вся [17]. Но дело тут, конечно, не в воображаемой антибюрократической бдительности масс.

Дело в том, что экономическая политика не сводится к стимулированию экономического роста, как такового. Кроме этого есть еще политика распределения, имеющая отношение как к экономическому росту, так и к социальной политике. Экономическая (макроэкономическая) и социальная политика в зрелом социальном государстве («национальное государство» у Хинтце) органически взаимосвязаны и обе зависят от публики. А у нее могут быть разные социальные ожидания и устойчивые элементы образа жизни — как частной, так и коллективной. В 1993 году в Италии на пенсии по старости приходилось 52 проц. социальных расходов бюджета, в Ирландии — 22; на здравоохранение: в Ирландии — 28 проц., в Дании — 18; на семейные пособия: в Дании и Ирландии шло по 10 проц., в Нидерландах — 5, в Италии — 3,3, в Испании — один процент. Столь же разнообразны и источники средств, расходуемых социальной частью бюджета. Средства от обычных налогов составляют в Дания 81 проц., в Британии — 44, в Германии — 27, в Нидерландах — 22, во Франции — 20 проц.; средства от прямых взносов работодателей и работников во Франции достигают 72 проц., в Бельгии — 65, в Германии и Италии — по 60, в Нидерландах и Британии — по 55, в Ирландии — 37, в Дании — 12 процентов [18]. Социальные расходы составляют 15-20% ВВП у всех новых участниках ЕС (Восточная Европа, кроме Венгрии ) ЕС. Тогда как у старых стран – 25-30%, не говоря уже о различиях в ВВП на душу населения. Еще важнее и интереснее качественно, если не количественно различное участие частного сиктора в финансировании социальных расходов: от 1 до 6%; тут тоже заметен контраст (хотя и не такой чисто выраженный между Востоком-Югом с одной стороны и Севером с другой[19].  

За этими цифрами стоит образ жизни. Это и есть то, что именуется  «национальной культурой». Желание сохранить ее внешне выглядит как иррациональная самоидентификация. Иногда так оно и есть. Но, безусловно, за этим скрываются и вполне рациональные (осознанные или чисто рефлекторные, оправданные или нет) опасения, что унификация фискального режима и системы социального обеспечения может привести к ощутимому материальному ущербу — через занятость и зарплаты, через реконструкцию социального бюджета — для населения (или больших его сегментов) и по меньшей мере к изменению образа жизни. Из-за этого встретила такое сопротивление и критику так называемая директива Болькенстейна (Bolkenstein directive), предполагающая [20] свободный рынок в сфере услуг, включая общественные.

Подобное разнообразие характерно и для конкретных еврогосударств. В них остаются районы и общественные слои с весьма разными предпочтениями и разным уровнем обеспеченности. Отсюда проистекают сепаратизмы двоякого рода — или более бедных, или, наоборот, более богатых, чем другие, территориальных общностей (которые иногда именуют «субнациями»; иногда они имеют этнический оттенок). Но одно дело не допустить демонтажа общности, несмотря на ее разнородность, а другое — соединить разнородные общности в единое целое вопреки этой разнородности и вопреки неизбежно сопровождающим ее взаимному недоверию и дефициту солидарности. Еврогосударства, даже сильно отягощенные этими проблемами, в силу «инерции связности» могут долго сохраняться, решая или даже толком не решая эти противоречия. А вот проект государства, изначально обремененного этими проблемами, очень трудно сдвинуть с места, поскольку для этого нужно преодолеть недоверие наций друг к другу, возникающее в предчувствии противоречий между бедными и богатыми нациями, между финансово дисциплинированными и недисциплинированными. Исследователь обнаружил, что именно сильное недоверие к другим нациям коррелирует с евроскептическими настроениями во Франции, Нидерландах, где референдум, как известно, отверг проект еврокоституции, а также в  Германии и Австрии. Фактор доверия//недоверия в этих странах в 3-5раз сильнее влияет на поддержку//сопротивление дальнейшей интеграции Евросоюза, чем в Италии,Испании, Португалии, Кипре, Эстонии, Венгрии (другой полюс). [21] 

Элиминировать этот фактор вряд ли удастся, если  не будут предварительно устранены различия, его порождающие (на что нет надежды) или если не будет найдена сфера интеграции, способная индуцировать интеграцию в других сферах (spillover effect). ЕС все время ищет такой интегратор. ЕЦБ и валюта евро испытываются именно в такой роли. Глубокая ирония состоит в том, что именно эта попытка привела к усилению недоверия между Севером и Югом Евросоюза!

Чтобы учесть национальные предпочтения, принцип субсидиарности дополняется принципом разной меры интегрированности разных стран-участников. Кто хочет, может интегрироваться быстрее и полнее (enhanced cooperation). Этот принцип был кодифицирован в Амстердамском договоре (статьи 43—45), а затем развит в Ниццком договоре, где добавлены еще две статьи (43ab и 43b) и дополнена статья 44. Любое число стран может сделать следующий шаг в интеграции при условии, что это ускорит интеграцию всего Союза, не подрывая единый рынок, экономическую и социальную связность ЕС, не создаст барьеры в торговле между странами-участниками или не приведет к дискриминации какой-либо из них, а также не будет мешать справедливой конкуренции между ними. Все схемы ускоренной кооперации должны быть открыты для всех участников [22].

На практике процесс интеграции идет быстрее в тех функциональных сферах, где «выгоды масштабов и экстерналии (externalities) велики, а неоднородность предпочтений мала» [23]. Алесина и Сполоаре определили баланс этих факторов для девяти функциональных сфер и на основании этого оценили интегративный потенциал каждой из них. Экономия на масштабах и экстерналиях намного перевешивает разницу предпочтений в сферах международной торговли, унификации рынка, экологии. Наоборот, разница в предпочтениях оказалась намного сильнее экономии на масштабах в сферах образования, научных исследований, гражданства, социального страхования. Баланс двух факторов внутри секторов разный и недостаточно определенный, хотя в транспорте и связи он явно в пользу экономии на масштабах. В сфере бизнес-отношений в целом очень заметна экономия на масштабах. Антимонопольные меры и субсидии должны быть согласованы, чтобы не разрушать поле конкуренции, и разница в предпочтениях тут незначительна. Нормативная унификация бюджетного дефицита пока дебатируется; в США штаты добровольно обязываются соблюдать предложенные центром нормы, но федерального мандата на их принудительное исполнение нет. В сфере налогов разница в предпочтениях как будто бы должна быть весьма велика, хотя тут нет полной ясности, поскольку налоги очень многообразны. Фискальную политику, регулирование рынка, образование, вэлфер лучше оставить в компетенции отдельных государств [24].

В этой связи уместно вспомнить, что писал Джон Мейнард Кейнс в далеком и черном для мировой экономики 1933 году: «Идеи, знания, гостеприимство, путешествия — вот что в силу своей природы должно быть интернационально. Но все, что мало-мальски разумно и удобно делать по-своему, пусть так и делается. И самое главное — финансы должны быть делом исключительно национальным» [25].

Если группа суверенных государств становится зоной свободной торговли, то такая общность, возникающая в результате «негативной интеграции» (как назвал отмену таможенных тарифов Ян Тинберген, а позднее Фритц Шарпф [26]), как будто бы должна тяготеть к принципу единовластия. На самом деле этого не происходит — даже в том случае, когда «негативная интеграция» комбинирует обоюдную свободную торговлю с протекционизмом в отношении третьих стран. Таким образом, входящие в Евросоюз государства постепенно демонтируются, но объединение их рынков к единовластию не ведет. Обратная связь тут действует избирательно.

Принципы субсидиарности и ускоренной кооперации приводят к возникновению сложного клубка разных модулей интеграции с переменным составом участников, то есть к комбинации элементов единого унитарного еврогосударства с многочисленными автономиями — не обязательно территориальными. Это и есть то, что теперь обозначают как «Европа многоэтажного управления» (multylevel governance) и что Ричард Боди, как мне кажется, более удачно назвал «Европой множества кругов» [27], подчеркивая тот факт, что интеграт Европа выстраивается не как сталинский колхоз, а как сеть крестьянских кооперативов, что Александр Чаянов называл «вертикальной кооперацией». Можно также назвать этот конгломерат, пользуясь схемой Хинтце, закрытым коммерческим редуцированным государством. Редуцированным оно остается из-за того, что стало коммерческим пулом до того, как стало силовым государством.

В таком состоянии Евросоюз, возможно, и оставался бы, если бы у интеграции Европы не было еще одной цели — обеспечить ее геополитическую полноценность, то есть внушительный силовой потенциал.

Геополитическая прагматика: Европа — мировая (сверх) держава

С некоторых пор центральное понятие классической геополитики «держава» (Macht, power, puissance) выдвигается в центр европейского интегративного дискурса — политического и академического, в коридорах власти и в масс-медиа.

Жан-Поль Фитусси писал об этом в 2006 году: «Только крайне наивные “технократы” станут нас убеждать, что проблемы силового потенциала и независимости могут быть решены рынком… А вот теперь отношения европейских стран с производителями нефти и газа показали, как разделенность ослабляет их переговорные позиции и одновременно геополитический вес Европы в мировых делах» [28].

Исходя из этого, Фитусси (с соавторами) предложил вернуться к интегративной стратегии отцов-основателей Европейского сообщества, то есть найти некоторое функциональное ядро, вокруг которого будет выстраиваться интеграт общего модуля. Для Жана Моннe таким ядром были Европейское сообщество угля и стали и Евроатом (так называемый «первый столп» Евросоюза). Теперь Фитусси с соавторами предложили создать новое ядро — Европейское сообщество окружающей среды, энергетики и исследований (communauté européenne de l’environnement, de l’énergie et de la recherche — CEEER или CE3R).

В том же духе интеграция Европы концептуализируется и в нескольких публикациях французского «экономического совета обороны (Conseil économique de la Défence)», куда входят около 100 бизнесменов, профессоров, политиков, военных) [29]. Главный тезиc этих публикаций: Европе не удастся стать настоящей «державой» (puissance) без мощной индустриальной базы [30]. А укрепить ее можно только с помощью целеустремленной индустриальной политики. Эта тема проходит красной нитью через все главы книги, и последняя глава «Франция и Европа: Что им сулит будущее?» почти полностью ей посвящена.

Основное направление индустриальной политики — поддержание полноценной производственной базы «секторов — гарантов суверенитета» («les industries de souveraineté»; «les domains de souveraineté»): энергия, транспорт, безопасность, аэронавтика, космос, электроника и оборона [31]. Для этого нужно прежде всего не экономить на так называемых военных расходах, для чего пора перестать различать военные и гражданские технологии, ибо любые высокие технологии не могут считаться ни специфически военными, ни специфически гражданскими.

Создание (досоздание, воссоздание) этого, в сущности, военно-промышленного комплекса (авторы этим понятием не пользуются) — стратегическая задача, выходящая за пределы прямых бюджетных мер. Она должна поддерживаться культурной мобилизацией масс и публичной политикой: повышение престижа науки, образования и технической квалификации; совершенствование связей между исследовательскими учреждениями и производством; мобилизация талантов, короче говоря, повышение квалификации всей «европейской нации» [32].

И здесь начинается самое интересное. Авторы не верят, что, даже если у ЕC обнаружится единая внешнеполитическая воля, создание такого «ВПК» станет возможно, пока интеграция Европы будет идти по уже намеченным траекториям. Ни свободного общего рынка, ни таможенного союза против остального мира для этого недостаточно. Никакие рыночные механизмы к этому не приведут. И дело не в «дефиците демократии» — это понятие даже не появляется в книге. Более того, создается такое впечатление, что скорее авторы попросту опасаются избытка общеевропейской демократии, как бы она ни была институционализирована (о чем, конечно, не могут позволить себе говорить открыто).

Созданием европейского ВПК могла бы заняться, как они пишут, Еврокомиссия. Недемократичность этого института авторов не смущает. Их смущает ее философия. Как страж либеральной (эконом-либеральной, неолиберальной) корректности общеевропейского рынка, она занята прежде всего не индустриальной политикой, а регулированием конкуренции [33]. Более того, фактически она мешает развитию индустриальных «гарантов суверенности» (как мононациональных, так и общеевропейских), поскольку «стигматизирует долгосрочные контракты и ослабляет большие индустриальные группы les grands groupes, поощряя и даже понуждая государства-участники и предприятия к авторитарным мерам фрагментации распределения (демонтаж естественных монополий), а также побуждает государства принимать решения с невнятной экономической логикой» [34]. По мнению авторов, нынешние трудности валюты евро окончательно подтвердили, что Еврозону как «ядро Евросоюза» нужно укреплять без модификации старых или принятия новых базовых договоров [35]. Надо, так сказать, идти другим путем.

Для решения ключевых проблем геополитически осмысленной интеграции Европы необходимо тесное оперативное сотрудничество стран, которые «хотят и могут» решить эти проблемы. Такие пулы, создаваемые ad hoc по секторам экономики и направлениям всемирной геополитики, авторы называют «группами прогресса» [36]. Эти группы открыты для всех, кто пожелает и сумеет к ним присоединиться.

Концепция «групп прогресса» — это еще один вариант идеи «ядра» (Kern) Евросоюза, впервые выдвинутой немецкими христиан-демократами Вольфгангом Шойбле (сейчас министр финансов) и Карлом Ламерсом в 1992 году. Она приобрела актуальность в качестве идеи «авангарда» интеграции, или «пионерной группы» (pioneer group) после 2003 года, когда «старая» Европа оказалась в оппозиции к американской интервенции в Ирак, и стал буксовать проект евроконституции. Ее усиленно продвигали Герхард Шрёдер (канцлер) и Йошка Фишер (глава МИДа) в Германии, президент Жак Ширак во Франции.

К 2012 году эта концепция уже обросла необозримыми комментариями. Ее появление и растущий авторитет (вопреки обильной критике) сигнализируют о неверии лидеров европейской интеграции в ее перспективы по намеченным ранее траекториям.

Силовое государство Европа?

 Как мы видим, поддержание мира в Европе не требует ее превращения в единое государство и не ведет к ее превращению в единое государство в силу какой-либо функциональной инерции. Режим сосуществования европейских государств на основе коллективной безопасности больше похож на союз (alliance) с некоторыми, может быть, элементами федеративности, недостаточными, однако, для дальнейшего политического осмоса стран-участников, ведущего по инерции в сторону единого государства (как это было в США, Германии в XIX веке, СССР).

Мы видим также, что интеграция рынков еврогосударств не требует предварительной политической интеграции, но к ней ведет, хотя и не с таким напором, чтобы преодолеть препятствия, порождаемые инерцией некоторых функций и — во все возрастающей степени — инерцией национальных идентичностей. Это приводит к противоречивому результату, который можно обозначить и как особый тип интеграта, и как промежуточную фазу интеграции с неизвестным финалом, и просто как редуцированное (усеченное) еврогосударство, если угодно, задержавшееся в фазе «закрытое коммерческое государство» (в типологии Хинтце).

А как соотносится проект общеевропейского ВПК с перспективой политической интеграции Европы? Возникнет ли общеевропейское государство как надстройка ВПК по ходу создания последнего? Разовьется ли оно до своей функциональной полноты или останется редуцированным, как нынешняя надстройка над общим рынком? Дойдет ли оно до стадии  конституционного и национального государства? Сумеет ли оно воспроизвести демократический строй еврогосударства, то есть довести его до стадии (4) в типологии Отто Хинтце? Или, наоборот, вернет его в стадию силового государства?

Хотя проект ВПК предлагается общественности как проект «европейского единства» без уточнения, как именно это единство будет институционализировано, — в нем можно увидеть концептуализацию Евросоюза (его ядра) именно как единой государственной общности. Как же иначе? Без единовластия может сохраняться мир, могут существовать зона свободной торговли и единый рынок, но не ВПК. В том же направлении ведет и логика «ловушки совместных решений». Создание и поддержание общеевропейского ВПК требует, как выражаются сами авторы «долгосрочного единого управления» [37]. Если это не единовластие, то тогда что же это? Уместно вспомнить, что Жан Монне с партнерами, начиная интеграцию с угля, стали и атома, тоже закладывали основы именно ВПК (в тогдашнем технологическом варианте) и при этом с самого начала представляли себе европейское единство как единогосударственность.

Если ВПК база суверенитета, то ей нужна надстройка в виде единого государства, единый политический (юридический) модуль. А его другая сторона — единая внешняя политика, оборона и безопасность. Но именно эти функции (Außen-, Sicherheits- und Verteidigungspolitik) было предложено положить в основу возрожденной европейской интеграции в 2003 году в нашумевшем памфлете Юргена Хабермаса и Жака Деррида [38]. Препятствует этому, как и в случае централизации любой функции, «партикулярность предпочтений». Более того, в случае интеграции/централизации ВПК эта «партикулярность» кажется особенно внушительной. И дело не в том, что очень разные предпочтения могут оказаться у Ирландии и Финляндии, Мальты и Дании, Польши и Испании. В самом деле, кто будет входить в инициативную «группу прогресса», как ее называют авторы проекта общеевропейского ВПК? Оказывается, Франция, Британия и Германия.

Такой проект кажется слишком смелым, поскольку явно идет вразрез с некоторыми хорошо известными и важными обстоятельствами. Что касается Германии, само понятие ВПК или намек на участие в каких-либо силовых действиях где бы то ни было в мире пока остаются там табуированными. А Британия со своей пресловутой англо-саксонской «внеконтинентальностью» до сих пор неизменно оказывается самым закоренелым раскольником во всех проектах, имеющих целью политическую интеграцию или способных к ней привести.

Иллюстрировать партикулярность интересов и дипломатических традиций этих трех «гулливеров» Евросоюза можно долго, но не будем повторять то, что очевидно, а обратимся к тому, что не очевидно. Политическая интеграция Евросоюза на базе ВПК на самом деле может оказаться гораздо более вероятной и осуществимой, чем на базе общего рынка. Втянуть Великобританию в построение общеевропейского ВПК совместно с Францией и Германией может оказаться легче, чем сделать ее участницей общей социальной политики или зоны единой валюты. Начало этому кажется уже положено. Франко-британские военные соглашения, подписанные Жаком Шираком и Тони Блэром в декабре 1998 года и Николя Саркози и Дэвидом Камероном в ноябре 2010-го, предусматривают кооперацию в чувствительных для суверенитета сферах оборонной промышленности. Союзные стороны будут способствовать созданию «единых европейских контракторов» для изготовления новых ракет, создадут общий воинский контингент (9 тысяч штыков) с поддержкой на море и в воздухе, готовый к участию в операциях НАТО, Европейского союза, ООН или двусторонних операциях. Две страны согласились вместе разрабатывать беспилотные средства доставки и беспилотные самолеты, ядерные боеголовки, оборудование для атомных подводных лодок и военных спутников, учебно-тренировочные центры. Совместная операция Британии и Франции в Ливии указывает на развитие в том же направлении.

Что же касается возможностей сотрудничества в этих же сферах Германии и Франции, то они, безусловно, окажутся еще более радужными как только будет окончательно забыто травмирующее прошлое Германии, что несомненно произойдет по ходу исторического времени хотя бы потому, что это оказывается все более искусственной помехой для участия Германии в мировых делах, адекватного ее нынешнему (пока не утраченному) экономическому весу в мире. Все более глубокое сближение Франции и Германии (начиная с Елисейской декларации 1963 года) почти во всех функциональных сферах, включая даже политические институты, продолжается. В 2003 году два еврокомиссионера Паскаль Лами и Гюнтер Ферхойген говорили о франко-германской конфедерации. В 2005-м Доминик де Вильпен, выступая в Национальной ассамблее в роли премьер-министра, призвал к созданию франко-германского союза

Более проблематично для этого проекта то, что для его осуществления может потребоваться создание новых интегративных институтов рядом с уже учрежденными (Еврокомиссия, Европарламент и пр.) или вместо них. Ведь этот проект — типичный вариант того, что теперь называется «ускоренной интеграцией». Между тем: «Страны авангарда (“ускоренной интеграции” или “группы прогресса”.—А. К.) не вправе создавать интеграционные структуры и институты, параллельные уже существующим. что угрожало бы целостности политической системы ЕС» [39].

Но и это препятствие будет нетрудно обойти или с помощью новых договоров, или действуя через существующие институты, если «группа прогресса» окажется дееспособной. А это станет возможным в случае появления у Евросоюза общей озабоченности внешними угрозами. Шансы же на это растут из года в год. По меньшей мере подсознательно к этой озабоченности апеллируют и Хабермас — Деррида.

Внешняя угроза обременяла европейское сознание (его информированные агентуры) во все времена. Когда-то она выступала в образе «варваров» (поздний Рим), затем в образе ислама (Средневековье), затем в образах Османской и Российской империй (ранний модерн). Россия потом еще долго оставалась носителем угрозы как внеевропейская и во многих отношениях неевропейская имперская сила; она и сама так себя все больше позиционировала. После краха СССР напряженность на этом «рубеже» сильно ослабла. Но ощущение опасности извне не проходит и даже усиливается. Европа как оазис благополучия и устойчивости в окружении нестабильного мира все больше опасается, что нестабильность может захлестнуть ее и втянуть в решение мировых проблем большого масштаба, к чему надо быть готовой. Происходящее сейчас на Ближнем востоке напомнило об этой опасности и наложилось на оживший в конце ХХ века страх перед исламом. Ко всему прочему Средиземноморье сейчас — главный европейский «фронтир». Страх перед фронтальным нашествием враждебной силы — из леса, из степи, с Востока, с Юга, из водных глубин, из космоса продолжает влиять на образ внешней угрозы, хотя он колоссально усложнился вместе с новой концептуализацией «внешнего мира», который теперь не просто «сопредельная территория» на эвклидовой плоскости, а нечто топологически гораздо более замысловатое.

Будущими конфликтами чревато неравномерное размещение ресурсов — от самых массовых, как вода и углеводороды, до редкоземельных элементов. Экологические риски нарастают сами по себе и тоже чреваты международными конфликтами, поскольку богатый Запад пытается навязать свои нынешние технические нормы бедному Югу. Масштабы таких конфликтов непредсказуемы.

«Внешне-системная» угроза изнутри — международные мафии, агентуры революции (новые маоисты), сепаратисты, воинствующие идеологические (религиозные) секты — становится особенно опасной благодаря быстро выходящему из-под контроля распространению средств массового уничтожения и новым оперативным возможностям, которыми ныне обладают подрывные элементы («асимметричность» войн).

Новые угрозы и риски возникают также в виртуальном пространстве (в сети). Расцветают кибертерроризм и шпионаж (в основном технологический и научный). Шестьдесят четвертая Будапештская конвенция по борьбе с этим явлением принята Советом Европы в 2001 году. Ее подписали 47 стран, однако ратифицировали к 2012-му только тридцать две [40]. Киберугроза еще не концептуализирована: в какой мере это средство устрашения и в какой средство ведения войны? Атака на Эстонию в июне 2007 — опасный прецедент. Можно ли трактовать эстонский эпизод в духе статьи 5 Атлантического союза, предусматривающей ответный удар на агрессию? [41]. Как отличить кибердиверсии частных криминальных групп от инициированных государствами? Киберагрессия — зона тревожной неопределенности [42]. Кроме всего этого в Европе нарастает беспокойство по поводу обостряющейся экономической конкуренции Юга и усиливающегося оттуда наплыва мигрантов. Давно уже муссируемая в позднеевропейском нарративе угроза «заката Европы» (Освальд Шпенглер и еще раньше Якоб Буркхардт) материализуется у нас на глазах.

В этих условиях геополитическая мобилизация Евросоюза может оказаться стимулом к его очень глубокой консолидации вплоть до превращения Европы в унитарное силовое государство —по типу силового государства в европейской системе государств (Хинтце), но на этот раз уже в рамках мировой системы. И если так, то, несмотря на все нынешние затруднения на пути к дальнейшей интеграции Европы, настоящая проблема заключается не в том, как превратить Евросоюз в государство (еврогосударство) Европа, а в том, чтобы избежать опасностей, сопутствующих ее превращению в сверхкрупное силовое государство имперского типа

Во-первых, такое силовое государство совсем не обязательно воспроизведет типичный для зрелого еврогосударства демократический строй. Само еврогосударство двигалось к этому долго и с очень серьезными срывами. А силовое государство Европа вместо того, чтобы эволюционировать в этом направлении, может подавить демократию и в самих партикулярных еврогосударствах. Как сообщают журналисты, близкие к корридорам евросоюзной власти, в аппарате Комиссии и среди европарламентариев «у всех на языке» (buzz) выражение  «постдемократическая эпоха». Брюссель дает для этого много других оснований. Но если сверх этого он еще постепенно превратится в надстройку ВПК, то их станет еще больше. Трудно сказать, на что рассчитывает Хабермас, предлагающий объединять Европу на основе единой геополитической воли и выражающий одновременно опасения по поводу наступление «постдемократической эпохи». Одно из двух. Или?

Во-вторых, усиление единого «ядра» Евросоюза подозрительно напоминает возрождение внутриевропейского гегемонизма. Это уже вызывает беспокойство у младших партнеров по Евросоюзу. Слухи о том, что Берлин (один или вместе с Парижем) по ходу кризиса «суверенных долгов» просто собирается прибрать к рукам всю Европу, широко циркулируют в левых кругах на континенте и всегда распространялись британскими евроскептиками-изоляционистами.

В-третьих, такая консолидация Евросоюза в единое государство представляет собой угрозу миру. Как уверял левый либерал-анархист Леопольд Кор, во имя мира в Европе следовало бы, наоборот, фрагментировать великие державы по образцу распада Австро-Венгрии [43]. Среди тех, на кого он ссылался как на единомышленников, был мыслитель из совершенно другого сегмента общественного мнения — Генри Калверт Саймонс, стоявший у истоков знаменитой чикагской школы эконом-либерализма. Вот его точка зрения: «Война коллективизирует. И крупномасштабный коллективизм органически чреват войной. Даже не войнолюбивые от природы нации тяготеют к милитаризму из-за необходимости поддерживать неординарный “противоестественный” (unnatural) силовой потенциал и давать другим нациям почувствовать, что они всегда готовы к мобилизации. Экономические отношения неизбежно при этом трансформируются в военно-экономическое противостояние больших экономико-политических блоков. Реальный мир и прочный порядок не возможны в мире, состоящем из нескольких централизованных великих держав» [44].

В-четвертых, всем силовым государствам имперского типа свойственно пренебрежение к экономической рациональности, что ведет рано или поздно к банкротству и разорению — прежде всего обеднению широких масс. Исторический пример СССР, выстроенного именно как силовое государство вокруг ВПК, должен насторожить тех, кто надеется построить по этому образцу единую Европу.

Трудно, конечно, ожидать, что осознание этих опасностей сможет остановить переход Евросоюза в режим интеграции во имя геополитических целей [45], пока мировая система государств включает в себя такие многосоставные и сверхкрупные страны-государства, как Китай, Индия и США.

Впрочем, мировой порядок, основанный на балансе ограниченного числа мировых держав субглобального уровня, не безальтернативен. По меньшей мере мыслим мир, состоящий, наоборот, из множества маломерных стран-государств, возникших как «продукты распада» СССР, той же Европы, США, Китая, Индии. Обсуждение этой альтернативы, однако, не входило в наши задачи.

Примечания и референция

[1]Некоторые пуристы полагают, что обозначение «государство» может быть применено только к еврогосударству — этому исторически уникальному интеграту. Вероятно, они правы. Но поскольку бороться с неразборчивым использованием термина «государство» для обозначения любой территориально ограниченной системы господства невозможно, часто приходится уточнять его видовую специфику такими определениями, как «модерное» (или «современное») государство, «нация», «государство-нация», «национал-государство», «государство европейского образца» и т. п. Еврогосударство как продукт универсального процесса интеграции рассмотрено в Кустарев А. Этнокультурное устроение геосообществ // Космополис, № 4(10), зима 2004-2005, сс.113-132

[2]К такой категории можно отнести, например, пока не востребованный широкой общественностью проект Еврофедерации, составленной из примерно ста государств, которые образовались бы в результате демонтажа ныне существующих (адрес сайта?.

[3]Понятие федеративности при этом применяется очень неточно; чаще всего это просто обозначение слабо централизованной государственности.

[4]На самом деле вариантов евроскептицизма и еврофилии много, и обе эти позиции по-разному комбинируются с традиционными политическими идеологиями, отраженными в партийной структуре национальных электоратов.

[5] В английском издании это переведено как «warlike state» (Hintze O. The Political Origins of Self-Government and Bureaucracy: Conceptual Map of Europe // Political Studies. Vol. 38. Iss. 1. 1990. P. 39—55). Как лучше передать смысл понятия Machtstaat на русском, я не могу сказать с уверенностью; вообще говоря, ему вполне соответствует русское слово «держава», поскольку вызывает те же ассоциации, что и Machtstaat. Кстати, немецкое Weltmaacht по-русски именно «мировая держава», или «сверхдержава».

[6] Hintze O. Wesen und Wandlung des modernen Staats (1931) // Gesammelte Abhandlungen. Bd 1, 1962. S. 476 Я не решился сокращать формулу Хинтце, содержащую уточняющие атрибуты каждого типа, выделив курсивом понятия, релевантные для этого очерка.

[7] Существует около десятка теорий «среднего уровня» (как их называют их адепты), в сущности сводящихся к абсолютизации роли разных агентур; в этом очерке мы постараемся обойтись без отсылок к ним.

[8] War Making and State as Organised Crime //Bringing the State Back / P. Evans, D. Rueschemeyer,Th. Skocpol (eds). Cambridge, 1985.

[9] Kropotkine P. L’État — son rôle historique // Temps Nouveau. 1906. No 33.

[10] Для культур-агентуры национализм был таким же ресурсом авторитета («символический капитал»), как «богоуполномоченность» для церкви, военная сила для государей или денежный капитал для буржуазии.

[11] До сих пор активные паневропеисты считают возможным прибегать к этой угрозе в кризисных ситуациях: Гельмут Коль в феврале 1996 года, снова в декабре 2011-го (в еженедельнике «Bild»), Ален Жюппе в ноябре 2011 года (в еженедельнике «Express»).

[12] Scharpf F. The Joint-Decision Trap: Lessons from German Federalism and European Integration // Public Administration. 1988. No. 2.

[13] Как происходит реально интеграция в разных сферах см. Европейская интеграция / Под ред. О. Буториной. М., 2011.

[14] Body R. Europe of  Many Circles: Constructing a Wider Europe. L., 1990.

[15] http://europa.eu/legislation_summaries/glossary/subsidiarity_en.htm

[16] Hooghe L., Marks G. Multi-Level Government and European Integration. Rowman & Littlefield, 2001; Iidem. A Postfunctionalist Theory of European Integration: From Permissive Consensus to Constraining Dissensus // British Journal of Political Studies. 2009. Vol. 39. P. 5, 21.

[17] Alesina A., Spolaore E. The Size of Nations. MITPress, 2003. P. 206.

[18] Scharpf F. Negative and Positive Integration in the Political Economy of European Welfare State // Governance in theEuropean Union / F. Scharpf a. o. (eds). L., 1996. P. 81—82.

[19] http://www.oecd.org/document/9/0,3746,en_2649_34637_38141385_1_1_1_1,00.htm

[20] Формально в действии после 2006 года; одобрена Европарламентом.

[21] Delhey J. Trust in other Europeans and Support forEuropean Unification: Extending the Identity Approach // Studies in Public Policies 452, University of Aberdee, 2008, p.20 ЕС все время ищет такой интегратор. ЕЦБ и валюта евро испытываются именно в такой роли.

[22] http://europa.eu/legislation_summaries/institutional_affairs/treaties/nice_treaty/index_en.htm. Эта тема оказалась очень популярной и породила разветвленный жаргон. Принцип enhanced cooperation в разных версиях, а их несколько десятков, фигурирует под этикетками: «Core Europe»,«concentric circles», «two speed Europe»,«les trois cercles de l’Europe», «variable geometry», «coalitions of the willing». Пьер Дефрень, исполнительный директор неправительственной организации при ЕС Европейского фонда Мадариага, насчитал 57 версий этой концепции.

[23] Alesina A., Spoloare E. Op. cit. P. 205.

[24] Ibid. P.208—211.

[25] Keynes J. M. National Self-Sufficiancy. Yale Interview XVII. 1933. June. P. 758.

[26] Tinbergen J. International and European Integration. Amsterdam, 1965; Scharpf F Op. cit.

[27] Это определение вряд ли станет термином; для этого оно недостаточно наукообразно и «официально».

[28] Le Monde. 2006. Nov. 6.

[29] Un Monde sans Europe (Ph. Esper, Ch. de Boissieu, P. Devolvé, Ch. Jaffrelot). Fayard, 2011; Défendre la France et l’Europe (Perrin — mai 2007); Eurodéfense, pour une relance d’une Europe de la défense (Unicomm — juin 2009).

[30] Un Monde sans Europe. P. 193.

[31] Ibid. P. 184.

[32] Ibid. P. 195.

[33] Ibid. P. 234.

[34] Ibid. P. 110.

[35] Ibid. P. 221. Однако кажется, что сейчас Евросоюз готовит именно новый договор.

[36] Ibid. P. 220.

[37] Ibid. P. 195

[38] Frankfurter Allgemeine Zeitung. 2003. Mai 31.

[39] Европейская интеграция / Под ред. О. Буториной. М., 2011. С. 159.

[40] http://conventions.coe.int/Treaty/Commun/ChercheSig.asp?NT=185&CM=&DF=&CL=ENG

[41] Хилари Клинтон настаивала на этом. Один высокопоставленный сановник НАТО считает это преждевременным и рискованным. См.: Joyner J. NATO’s Cyber Attack // National Interest. 2010. No 2.

[42] Этот реестр угроз частично основан на материалах обсуждения «опасности» в книге «Un Monde sans Europe».

[43] Kohr L. The Breakdown of Nations. L., 1957. Проект Кора переработан по инициативе его поклонника и видного еврофила пивного короля Фредди Хейнекена (1923-2002) в брошюре The United States of Europe, A Eurotopia? См. .http://bigthink.com/strange-maps/386-my-kingdom-for-a-beer-heinekens-eurotopia

[44] ibid. P. 56; Simons H. C. Economic Policy for a Free Society. Chicago, 1948. P. 21.

[45] Разумеется, этот вариант может сорваться по многим другим причинам.