Геополитический баланс на Ближнем Востоке
Я публикую теперь здесь статью 2007 года о Ближнем востоке как геополитической фактуре и о перспективах метаморфирования этой фактуры. После «арабской весны» 2011 года это метаморфирование пошло полным ходом. Я предваряю эту публикацию двумя короткими пассажами из моей статьи 2007 года, чтобы показать, как она связана с нынешней конъюнктурой.
Я публикую теперь здесь статью 2007 года о Ближнем востоке как геополитической фактуре и о перспективах метаморфирования этой фактуры. После «арабской весны» 2011 года это метаморфирование пошло полным ходом. Я предваряю эту публикацию двумя короткими пассажами из моей статьи 2007 года, чтобы показать, как она связана с нынешней конъюнктурой.
« ....силовая геополитическая динамика на Ближнем
востоке блокирована. Теоретики-аутсайдеры всё более настойчиво рекомендуют ее
разблокировать, но конвертирование этих рекомендаций в дипломатическую практику
представляет собой неимоверно сложную техническую проблему, отягощённую
моральными сомнениями и сознанием опасных рисков.
Риск состоит в том, что силовая динамика может
оказаться направлена в сторону интеграции Ближнего востока скорее всего на
гегемониальной основе, что не в интересах Запада. Другой риск в том, что
спонтанные тенденции могут привести к вытеснению Израиля, что не в интересах
Запада и (можно утверждать) не в интересах всего мира. И еще один риск состоит
в том, что геополитический ревизионизм на Ближнем востоке может
дестабилизировать все вообще ближневосточные государства и привести весь ареал
в состояние полного хаоса, скажем, сомалийского или афганистанского типа».
«Барри Бузан (влиятельный интерпретатор
«английской школы» в теории международных отношений) заметил, что «исламский
Ближний (Средний -- Middle) восток оказался единственной классической
цивилизацией, не сумевшей утвердить себя в качестве важного мирового актора
после (формального) отступления западных империй. (Hinnebusch 2003 : 15).
Эта формула, пожалуй, слишком решительна, но если
её перефразировать, она будет означать, что Ближний восток не включился в
глобальную структуру как единое целое, способное к поддержанию порядка в своём
ареале. Это значит, что мало быть (считаться) целостной «классической
цивилизацией» чтобы быть единой субглобальной системой.
Недавние обзоры процессов и результатов
региональных интеграций в мире не включают Ближний восток. Наблюдатели не
обнаруживают здесь интеграции какого бы то ни было рода – экономической,
политической, гуманитарной (Schulz 2005)
А если этот ареал не приобрёл системной связности
до сих пор, может быть, уже нет смысла этого ждать? Может быть, есть большой
геополитический смысл поощрять имеющуюся здесь латентную тенденцию к
дезинтеграции?»
В широко известной книге Киссинджер говорит о Ближнем Востоке так: «В
конфликтах на Ближнем Востоке эмоциональная обстановка определяется силами,
подобными тем, что действовали в Европе в XVII веке. Религиозные или
идеологические импульсы разрывают регион на части. Особенно важен
арабо-израильский конфликт, но расколы внутри арабского мира не менее
значительны, если и не так очевидны. Дипломатия США силится главным образом
смягчить напряжение между Израилем и арабами. Но проблемы в зоне залива и
появление фундаменталистского Ирана представляют для американской безопасности
такую же прямую угрозу, а в несколько более удаленном будущем даже более
значительную угрозу» (Kissinger 2002 : 164).
Далее следует полный текст статьи. Я ничего в нем не изменил.
АЛЕКСАНДР КУСТАРЁВ
СТРУКТУРНАЯ ГЕОПОЛИТИЧЕСКАЯ ДИНАМИКА: БЛИЖНИЙ ВОСТОК
Первоначальная публикация: Космополис (МГИМО) - 2(16), зима 2006/2007
Вступление
Порядок всех уровней – от сугубо локальных до субглобальных [1] -- возможен
в трёх режимах. Во-первых, в режиме формального господства. Таков имперский
порядок -- Pax Britannica, например. Во-вторых, в режиме добровольного обязывающего
политического союза. Это – федерация, например, США, Швейцария, Индия или
Евросоюз [2]. В-третьих, в режиме силового баланса, как, например Европа между
Венским конгрессом (или франко-прусской войной) и Первой мировой войной, или
всемирная двухполярная система после Второй мировой войной.
Империи, федерации и силовые системы могут превращаться друг в друга –
надолго или не надолго, необратимо или обратимо, по всем параметрам или не по
всем, через хаос или нет. Римская империя после распада и хаоса сперва
перевоплотилась в Римско-церковную империю, затем впала в хаос опять, затем
оформилась как силовая система (Вестфальская) и наконец через краткие спазмы в
виде имперских рецидивов, превратилась – окончательно или нет - в федерацию
(Евросоюз)
В переходных состояниях три режима трудно различимы. Силовая система с ярко
выраженным гегемоном похожа на империю и нередко так и называется в
политических дискурсах. Многополярная силовая система, регулируемая
межгосударственными договорами, похожа на федерацию.
Можно ли считать, что какой-то из этих режимов порядка более устойчив чем
другие? Более морально предпочтителен (справедлив)? Или более эффективен и
исторически перспективен? Имеет ли геополитическая динамика какой-либо вектор
или она сугубо циклична, или даже хаотична? Возможны ли вообще
недвусмысленные ответы на эти вопросы?
Чисто умозрительно ожидается, что федеративная форма потенциально наиболее
устойчива, поскольку более добровольна и в силу этого «справедлива». Можно
усмотреть в мировом историческом процессе некоторые признаки поступательного
движения в сторону этой формы. Во всяком случае её «популярность» и авторитет
теперь возрастают. Но еще больше свидетельств того, что путь этот в любом
случае долог и не прям на любом уровне.
Силовые системы теоретически не обязательно менее устойчивы, чем империи
или федерации. Да и в реальной истории это так не было, особенно если принять
во внимание все авантюрно-обречённые попытки установить имперский или
федеративный порядок.
Группы сопредельных территориальных агентов не обязательно складываются в
систему с одним из трёх режимов консолидации. Конкретные силовые
геосистемы, империи и федерации, помимо кругового превращения друг в друга,
могут распадаться на части и распределяться между другими империями,
федерациями или силовыми системами. Как умозрительно, так и эмпирически, такой
демонтаж больше всего грозит пространствам, не защищённым общим формально
легитимным суверенитетом от внешнего мира, то есть силовым системам. Их легче
расчленить и их участникам самим легче их покинуть.
Но ни федерация, ни империя (любого географического масштаба) тоже не
гарантированы от перераспределения между другими геополитическими
конгломератами. Была расчленена Османская империя. Расчленение может быть
обратимым - Китай. Демонтаж грозит зоне, которую когда-то занимала Российская
империя, а потом Советский Союз; ныне она известна как постсоветское
пространство[3]. Есть даже основания думать, что это расчленение уже
произошло.[4] Но если так, то можно думать, что оно обратимо.
Силовая система отличается от империи или федерации в одном очень важном
отношении.
Империя (в духе Макиавелли или Гоббса) или федерация (в духе Канта) - зоны
мира по смыслу своего существования; в этом их резон. В силовой системе война
(или её суррогат) остается системным инструментом корректировки баланса. Даже в
системе с безусловным гегемоном, то есть типологически близкой к империи. Некоторым
образом война, а точнее суррогат и угроза войны, объединяет геополитические
субъекты в систему.
Совершенно автономными остаются только изолированные системы. Но совершенно
неавтономных систем не бывает - по определению. Самого названия «геосиловая (геополитическая)
система» заслуживает только группа сопредельных силовых агентов, располагающая
некоторой связностью и свободой независимых превращений с целью сохранения или
восстановления баланса. В каждом отдельном случае различны мера этой свободы, а
также сферы, где она актуализируется (дипломатическая-военная, экономическая,
культурная). Система, лишенная автономии в одних сферах, вырабатывает (с
успехом или нет) компенсаторные (вторичные) сферы своей автономности.
Можно думать, что автономность любой геополитической системы неуклонно
уменьшается по мере возникновения и консолидации системы более высокого
порядка. Так, автономность ныне существующих субглобальных систем и тех,
которые еще возникнут, ограничена уже существующим мировым порядком, каков бы
ни был режим этого порядка (плюральный, двухполярный, однополярный). Пока его
не было, та же схема обнаруживалась в субглобальных и локальных масштабах. Если
геополитическая система включена в систему более высокого порядка, то
уменьшается вероятность, что она будет эволюционировать в сторону все большей
интеграции (имперской или федеративной) и, наоборот, возрастает вероятность ее
дезинтеграции (спонтанной) или дезинтегрирования (провоцированного или
навязанного).
Приложим теперь эту схему к Ближнему Востоку [5]. Как этот ареал можно
характеризовать сейчас и каковы перспективы его эволюции?
В широко известной книге Киссинджер говорит о Ближнем Востоке так: «В
конфликтах на Ближнем Востоке эмоциональная обстановка определяется силами,
подобными тем, что действовали в Европе в XVII веке. Религиозные или
идеологические импульсы разрывают регион на части. Особенно важен
арабо-израильский конфликт, но расколы внутри арабского мира не менее
значительны, если и не так очевидны. Дипломатия США силится главным образом
смягчить напряжение между Израилем и арабами. Но проблемы в зоне залива и
появление фундаменталистского Ирана представляют для американской безопасности
такую же прямую угрозу, а в несколько более удаленном будущем даже более
значительную угрозу» (Kissinger 2002 : 164).
Используем эту очень генерализованную аналогию как отправную точку
дальнейших рассуждений. Обращаясь к опыту Европы, мы можем заметить, что
она в истекшие 3-4 столетия была ареной нескольких конкурирующих друг с другом
и переплетавшихся тенденций: в сторону (1) имперского порядка, (2) федеративного
порядка, (3) автономной силовой системы. Эти тенденции
обнаруживаются в Европе эмпирически и одновременно они же представляются
единственно мыслимыми тенденциями [6]. Суммарная траектория геополитического
развития Европы известна. В какой мере и в каких отношениях эту траекторию
повторяет или не повторяет Ближний восток и каков может оказаться здесь
суммарный результат этих тенденций?
Имперская интеграция
Тенденции к интеграции гегемониального (в пределе - имперского) типа на
Ближнем Востоке обнаружились, как и в вестфальской Европе. Её агентами были
одновременно или поочерёдно Каир (при всей федералистской риторике Насера) и
Багдад в высшей точке господства Саддама. Элементы имперских поползновений
обнаруживаются и во внешней политике Дамаска и Эр-Риада. Отнюдь не фантом и
Израильский гегемонизм. Его инструмент -- огромная деловая и технологическая
экспертиза, сконцентрированная в Израиле.
Претендентов на гегемонию на Ближнем востоке неизменно называли
ближневосточными (арабскими) «бисмарками», проводя параллели между их
объединительными намерениями и объединением Германии под началом Бисмарка. Их
гегемонистские нарративы различны.
Египетский империализм (Насер) был основан на его потенциале и историческом
авторитете. У Египта была самая длительная традиция независимости. М.Керр проводит аналогию между Египтом и
Пруссией, но сравнивает Насера то с Бисмарком, то с Наполеоном III (Kerr 1971 : 154)
Проект Саддама опирался на очень архаическую мифологию Навуходоноссора. Его
нарратив мог бы быть и менее архаичным – Саддам мог бы ссылаться на Багдадский
халифат, например. Этому, однако, мешали его секулярно-баасисиские корни.
Сирийский империализм наиболее открыто и бескомпромиссно выражала
национальная (позднее социал-национальная) партия Сирии, культивировавшая
нарратив «исторической» Большой (Великой) Сирии (bilad-ash-sham) в
составе всего восточного Средиземноморья и Месопотамии, то есть самой Сирии,
Ливана, Ирака, Иордании и Палестины плюс даже Кипр. А оппозиция всегда упрекала
правительство в том, что оно не сумело построить Сирию в «естественных
границах» так называемого «плодородного полумесяца» (Fertile Crescent).
Но пансирийская идентичность, переходящая порой незаметно в панарабскую, не
монополия одной (и не самой главной ныне) политической партии. Как пишет
Р.Хиннебуш, «невозможно понять долгосрочную ориентацию сирийской внешней
политики, если не замечать, что арабская идентичность и внутренняя политика
держат живым глубоко укорененный ирредентистский протест против произвольного и
топорного расчленения (mutilation) bilad-ash-sham (Hinnebusch 2001 : 164)
Пансирийские претензии Асада оставались латентными, потому что он был
намного реалистичнее Саддама, но в этом контексте понятно враждебное отношение
Хафеза Асада к ООП во главе с Арафатом; в Южном Ливане он не хотел ни Израиля,
ни палестинцев.
Саудовский империализм имеет два корня. Во-первых, он воплощён в тенденции
к прозелитизму ваххабизма -- своеобразной версии исламского реформ-фудаментализма
с претензией на «истинность». Во-вторых, он поддерживается неимоверным
нефтедолларовым богатством дома Саудов.
Имперские поползновения Египта были пресечены в результате двух военных
поражений от Израиля и последовавшего за этим замирения с Израилем. Империализм
Саддама был блокирован после попытки аннексировать Кувейт. Сирийский
субрегиональный империализм до сих пор не мог развернуться дальше Ливана.
Саудийский империализм пока скорее виртуален (зародыш), и его потенциал
ограничен с одной стороны недавней сугубой провинциальностью ваххабизма, а с
другой стороны, инкорпорацией саудовского дома как капиталистической фирмы в
глобальную финансовую систему [7]. Израильский гегемонизм полностью блокирован
изначальной чужеродностью Израиля как вестернизированного и сугубо светского
(фактически) революционного национал-государства. Так его воспринимали при его
возникновении и в Лондоне[8] и в столицах новых арабских государств. Для
эстаблишмента традиционных арабских монархий Израиль и сейчас представляет
инородное тело прежде всего из-за революционно-национального духа сионизма, а
не как иноверная община или «орудие американского империализма». Израиль мог бы
стать активным проводником вестернизации и экономического развития на Ближнем
востоке. Допустимо предполагать, что у него были и еще будут поклонники в самом
арабском мире, но его сотрудничеству с потенциальными агентами этих процессов в
арабских странах мешает порочный круг палестинской проблемы.
Ну что ж, в вестфальской Европе интеграция этого рода (Шарлемань, Наполеон,
Гитлер) тоже так никогда и не дошла до своего логического конца. Это сходство
позволяет предполагать, что Ближний Восток не имел никаких шансов
конвертироваться в империю. Но категорически утверждать это всё же нельзя,
потому что Европа не стала империей (под Английской, Французской, Германской
или Российской крышей) сама по себе -- так не случилось без внешних
влияний. А Ближний Восток отнюдь не был предоставлен сам себе. И что было бы,
если бы это было не так да к тому же если бы здесь не появился Израиль,
остаётся неизвестным. И шансы Египта, и шансы Великой Сирии могли быть в этом
случае намного выше.
Гегемонистскую (если не формально имперскую) перспективу к тому же нельзя
совсем сбрасывать со счёта из-за того, что состав Ближнего востока и его
границы исторически не фиксированы раз и навсегда. Он состоит из нескольких
кругов, внутри которых связность то ослабевает, то нарастает.
После того как имперские амбиции Каира и Багдада иссякли, амбиции Дамаска
остались латентными, а Стамбул (некогда столица Османов и халифата) не
обнаружил никаких признаков имперского реваншизма, могло показаться, что в
регионе не осталось империалистических (гегемонистских) сил. Однако неуклонное
усиление Ирана вновь оживляет казалось бы похороненный вариант. Об этом говорит
(в цитированном пассаже) уже Киссинджер (конец 90-х), и свидетельств
нарастающих международных амбиций Ирана быстро становится всё больше.
По своему геополитическому потенциалу Иран
ещё очень далёк от масштаба сверхдержавы [9], и станет ли он ею, открытый
вопрос. Но шитский характер иранского государства, может быть, не такое уж
роковое препятствие к его превращению в регионального гегемона, как это пока
почти автоматически считается. Конечно, Хезболлу осудили за «безответственные
действия» суннитские страны Саудовская Аравия, Египет, Иордания, Кувейт,
Бахрейн и Эмираты. Но Дилип Хиро (Hiro 2006) советует не преувеличивать раскол
мусульманского мира по линии сунни-шиа. Кроме всего прочего, суннитский
государственный эстаблишмент должен считаться с тем, что шииты, между прочим,
все живут в нефтяных районах. Дилип Хиро толкует недавнее заявление Аймана аз
Зауахири как выражение поддержки суннитов шиитскому терроризму и Хезболле.
Хезболла вообще может оказаться ядром воссоединения ислама, поскольку, будучи
шиитской по составу, она скорее воплощает идею сопротивления Израилю и имеет
мало общего с исламским фундаментализмом (Pape 2005).
К тому же склоняется и влиятельный британский
военный историк (сэр) Лоренс Фридмэн: «Консервативные арабские государства,
полагавшиеся некогда на поддержку и лидерство Америки, опасаются
возрастающей мощи Ирана и радикальных исламских партий – как суннитских, так и
шиитских – но теперь они не решаются противостоять им открыто, опасаясь, что в
этом случае их будут обвинять в пособничестве Израилю» ( Freedman 2006)
Федерализация
Идея федерализации Европы появилась на политической арене только после
Первой мировой войны, но понадобилась ещё одна война неслыханных масштабов,
чтобы эта идея стала осуществляться.
На Ближнем востоке, наоборот, федералистский дискурс обнаруживается очень
рано. Это отчасти, получилось, так сказать, само собой, потому что Ближний
восток уже имел этот дискурс как проектную заготовку в своём распоряжении.
Отчасти же он был ответом на сильную потребность в единстве для противостояния
Западу в лице европейского, а позднее американского империализма.
Но несмотря на сильные позиции федералистского дискурса, была только одна
попытка институционализировать эту идею -- Объединённая арабская республика в
составе Египта и Сирии (1958-1961 годы). Она почти сразу оказалась
нежизнеспособной.
Федералистский подтекст как будто бы имела
Арабская лига. Но за 60 лет своего существования она никак не способствовала
федерализации. Она всегда расколота на фракции. До начала 70-х годов она
напоминала Европу перед Венским конгрессом. Египет выглядел подобием
революционной Франции, а Саудовская Аравия подобием реакционной России. Они
столкнулись в Йемене. Cауды поддерживали в Йемене монархию, а Египет революцию.
Для Египта Йемен был плацдармом в борьбе за весь Аравийский полуостров.
Примирение было достигнуто в 1965 году в Джидде. М.Керр (Kerr 1971:
107-108, 111) считал, что с этого времени начинается резкая идеологическая
дивергенция Ближнего востока, но он же упоминает мнение, что для Насера это
была Каносса как для императора Генриха IV (1050-1106гг).
В виду нараставшего с тех пор влияния
исламизма можно думать, что аналогия с Каноссой не так поверхностна, как может
показаться. После 1965 года на самом деле объединительная инициатива
переходит от секулярных сил к исламу. Но панисламский институт
«Организация исламской конференции» (Organisation of the Islamic Conference –OIC) не
продвинул федеративный проект дальше. Он даже к этому как будто и не стремится,
что и понятно, если принять во внимание его широту – 56 государств. Он
культивирует государственный суверенитет и у него нет полномочий координировать
действия суверенных государств. Он также парализован соперничеством между
влиятельными членами организации. На межгосударственном уровне не
обнаруживается никакой пан-исламский «режим», сравнимый с насеристским
арабизмом, который нормировал бы некую «исламскую» внешнюю политику (Hinnebusch 2003 : 70).
Стерильность федералистской риторики на Ближнем востоке [10] можно
объяснить по разному.
Во-первых, федералистский проект в этом регионе имеет врождённый порок.
Вдохновлённый почти инстинктивным желанием объединиться против Запада, он
предполагает начинать федерализацию с самого труднодостижимого элемента –
единой внешней политики. Этой стадии пока не достигла и Европа [11].
Во-вторых, устойчивые федерации требуют равного партнёрства – равного либо
в силовом, либо в правовом отношениях, а ещё лучше и то и другое. Помимо того,
для федерации необходима некоторая конституционная однородность. Эти
предпосылки материализовались в Европе в итоге нескольких эволюционных
процессов, вдохновлённых специфическими философиями – национализм, демократизм,
либерализм.
И, в-третьих, Большой федеративный проект в Европе возник на базе богатого
и сильно отрефлексированного опыта отношений между суверенными территориальными
государствами. Эти отношения инстиционализировались в Европе в виде
«Вестфальской системы», которая, задним числом, в сущности выглядит как «школа
федерализма». Головным институтом Евросоза до сих пор остаётся
«межгосударственное совещение», что и хотят сохранить евроскептики
Следует особо подчеркнуть, что в Европейском историческом опыте все
упомянутые эволюционные процессы поддерживали друг друга. На Ближнем востоке
эти тенденции находятся в начальной стадии и их перспективы не ясны. Ещё менее
ясна перспектива их совместимости. Есть вообще сильные основания считать их
совмещённость в Европе уникальной «констелляцией», а не правилом. Посмотрим,
каковы сейчас экспертные мнения о перспективах национализации, демократизации,
либерализации и «вестфализации» на Ближнм востоке по отдельности.
По авторитетному мнению самого
востребованного в медии знатока политического ислама Оливье Руа национализация
ближневосточных государств заметна: «.... легитимность на Ближнем востоке
коренится, во-первых в национализме и, во-вторых, в исламе
[курсив мой – А.К.]». О.Руа видит важный симптом сдвига от исламизма к
национализму в постепенном исчезновении международных добровольцев в местных
конфликтах. Радикальные международные движения, как ему кажется, теряют почву в
странах, склоняющихся к демократизации, и уступают место группам
«исламо-националистов», заклеймённых обычно как «террористы» (типа Хамас и
Хезболла), но Руа думает, что «такие группы в последние 15 лет превращаются из
революционных движений в националистические и парламентски ориентированные.
Разные шиитские группы в районе Залива теперь хотят полной политической
интеграции в национальную политику» (Roy 2005).
Если наблюдения Руа реалистичны и их
интерпретация корректна, то это позволяет предвидеть тенденцию, вполне
аналогичную европейской тенденции после XVII века. Не следует забывать, что послевестфальской Европе понадобилось 300 лет, чтобы приобрести нынешний вид,
а Ближневосточные государства существуют только 50 лет (пусть 100 вместе с
мандатной системой).
Но «национализация» европейских государств была также и процессом
этно-культурной унификации. Культурная консолидация так называемых европейских
наций шла в основном с начала XIX века в революционной и постреволюционной
атмосфере, в ходе замещения «короны» и «церкви» на месте суверена «народом». Но
понадобилась долгая и очень жесткая школьно-языковая политика, превратившая,
как выразился видный историк, «мужиков во французов», чтобы добиться
культурно-этнической или национальной однородности, поначалу вполне
воображаемой. На самом деле трудно даже сказать, насколько успешным был бы этот
проект, если бы с середины XIX века он не был поддержан индустриальной урбанизацией,
переплавлявшей в единый городской плебс выходцев из разных этнических углов –
«тутэйших».
Подобное теперь мало вероятно где угодно, в частности и на Ближнем востоке.
Современные города вовсе не такой «плавильный котёл», каким они были раньше.
Этно-конфессиональный состав населения намного контрастнее, чем в Европе и,
соседствуя в городах без классической фабрично-заводской базы пришлый
этнический материал скорее трибализируется, чем национализируется. При этом
принудительная культурно-религиозная унификация с точки зрения современной
европоцентрической нормы трактуется как нарушение прав человека и подрывает
международную легитимность суверенных государств Невозможны и переселения,
заклеймённые как «этнические чистки». Примеры Афганистана и Ирака не требуют
комментариев.
Пути демократизации на Ближнем востоке
тоже не выглядят как повторение европейского прецедента[12]. Оливье Руа:
«Демократия популярна здесь и как бы ни было арабское общественное мнение
подозрительно в отношении Америки, присвоившей роль главного проводника
демократии в мире, оно настроено в пользу демократизации. Анти-американизм не
есть анти-демократизм в этом смысле. Но демократизация, о которой мы говорим,
имеет мало общего с абстрактной демократией джефферсоновского стиля, которую
хочет Вашингтон внедрить в Ираке» (Roy 2005). Иными словами, это не будет
либеральная демократия.
Возможна долгая казуистика по поводу того, следует ли считать легитимной
демократию без либерального компонента, но вполне очевидно, что без него
невозможны межгосударственные отношения, имеющие шанс перерасти со временем
хотя бы в некоторое подобие плюралистической федерации.
Наконец, если считать (что совсем не обязательно) «вестфализацию»
необходимой предпосылкой федерализации, то в какой мере Ближний восток
«вестфализирован»?
За 50 лет существования независимых ближневосточных государств состоялись
19 совещаний в верхах. Р.Хиннебуш, ссылаясь на ряд других авторитетных мнений,
считает возможным думать, что это постепенно двигает Ближний восток в сторону
«Вестфальской» государство-центричной системы (Hinnebusch 2003 :
177).
Но движение в этом направлении, если считать, что оно есть, крайне медленно
и есть основания думать, что далеко не зайдет. На Ближнем востоке слаба
традиция «территориальности». Административное деление Оттоманской империи было
очень приблизительно, и контроль был основан не на территориальной, а на
социальной реальности (Joffé 1997 : 61). Это важное наблюдение Джорджа Джоффе
напоминает нам о том, что на Ближнем востоке друг с другом конкурируют не
территориальные государства, а влиятельные элитарные клики.
Столь же важно, если не важнее другое. Конкуренция между арабскими
странами, как подчёркивает Раймонд Хиннебуш, «была иной, нежели силовая борьба
в духе «реализма» между европейскими странами. Борьба шла не столько за
территорию или иную материальную ценность, сколько за то, какого рода
нормативный порядок будет в арабской системе (Hinnebusch
2003 : 63) [13]. А это ведёт на самом деле не столько к балансу, сколько к
дисбалансу, поскольку означает борьбу за лидерство, то есть в сущности за
гегемонию, какой бы объединительной риторикой ни пользовался потенциальный
гегемон. В этих условиях упомянутые выше Арабская лига и Исламская конференция
не приближают ни Ближний восток, ни арабские страны, ни всю совокупность
исламских стран к «вестфальскому» модусу при всем их внешнем сходстве с ним.
Таким образом, вестфализация Ближнего востока
не предшествует федерализации, как это было в Европе. На Ближнем востоке эти
два дискурса присутствуют с самого начала и представляют собой скорее
альтернативу друг другу. Более того, они сдерживают друг друга, создавая
заколодованный круг.
Можно ли из него вырваться? Вероятно, только
с помощью экспериментального постмодернистского воображения. Роберт Скидельский
(британская палата лордов) напоминает, что фундаментом безопасного и
процветающего Ближнего Востока не могла стать «нарезка» национальных
государств, сделанная британцами и французами после Первой мировой войны. Не
могла им стать и идея расово и экономически замкнутого панарабского союза,
выдвинутая Насером. Основой объединения могла бы стать «Османская империя
XXI в» -- широкая
федерация исламских государств, в которой нашли бы себе место и еврейское, и
христианские сообщества. Скидельский: «Как бы фантастично ни звучала сейчас эта
идея, без такого видения порочный круг кровной вражды на Ближнем Востоке
разорвать не удастся». (Ведомости 2006).
Отсылка к «Османской империи» в рассуждении Скидельского выглядит
неожиданно и многозначительно, оживляя наш интерес к типологическим
сопоставлениям империй и федераций и к возможности их комбинирования, что
вполне в постмодернистском духе.
Силовая система
Но обратимся теперь к третьему варианту геополитической динамики Ближнего
востока. Если не империя и не федерация, остаётся геосиловой баланс. Ареал
обретает структуру и достигает баланса не сразу и не навсегда. Геополитическая
динамика имеет два компонента. Во-первых, смещение энергетики конфликта снизу
вверх, то есть на более высокие уровни организованности системы. Во-вторых,
постепенное элиминирование более слабой агентуры.
Эта умозрительная схема более или менее совпадает с тем, что было в Европе.
Исходя из этого прецедента, следовало бы ожидать аналогичного процесса на
Ближнем востоке. Британская и Французская империи, покинув Ближний Восток,
раскроили его так, как считали нужным, или просто как у них получилось, оставив
после себя искусственные государства, что было чревато тенденцией к пересмотру
геополитической конфигурации ареала. Как выражается Р.Хиннебуш, на Ближнем
востоке «ревизионизм эндемичен» и «дисбаланс сил был встроен в саму фабрику
региональной системы» (Hinnebusch 2002 : 18, 20)
Могут быть обоснованы претензии Ирака на Кувейт. Не бессмыслен проект
слияния Сирии и Ливана. Проблематичны отношения между Ираком и Ираном, что и
привело к войне вполне геосилового характера. Замалчивается по многим причинам
проблема Курдистана. Ирак чреват распадом. Совершенно искусственна, как и Ирак,
Иордания, не приемлемая ни для Саудовского дома (враждующего с Хашемитским
домом), ни для Сирии, ни для палестинцев. Неустойчив Ливан. Неустойчив Йемен.
Особое значение для стабильности в районе приобрела проблема
сосуществования Израиля и Палестины. Решение этой проблемы отягощено
религиозными и идеологическими элементами, а также глобальными аспектами этого
якобы локального конфликта. Последнее время усилилась тенденция к решению этой
проблемы в духе «геополитического реализма». Однако, как этот «реализм» должен
выглядеть, так сказать «на местности», остаётся совершенно неясным.
Так, например, один из самых крупных мировых
специалистов по военной истории живущий в Израиле Мартин ван Кревельд считает,
что Израиль должен во что бы то ни стало восстановить для себя возможность
вести обычную войну. Против диверсиннно-партизанской войны он бессилен. А
это значит: «Мы должны уйти не только из Газы, но также из Иудеи и Самарии,
построить стену, и пусть они себе там бьются об нее головой. Такой уход -
и только такой уход - позволит нам создать два четко очерченных географических
образования, два государства, с очень короткой общей границей - куда более
короткой, чем ныне строящаяся стена. После этого мы сможем использовать все
преимущества Израиля в войне обычного типа, чтобы пресечь любую попытку
нападения «с той стороны» Это будет тем легче сделать, что при наличии
собственного государства с определенной территорией палестинцы вынуждены будут
вернуться к обычной, конвенциональной войне - армия на армию» (Кревельд 2005 :
156)
Другой вариант решения в духе макиавеллистского
реализма выглядит совершенно иначе: использовать неспособность палестинцев
создать собственное эффективное государство и оставить за собой как можно
больше земли, вытеснив палестинцев. Логика этого «реализма» такова: земля,
оставленная палестинцам, будет базой для нападений на Израиль и территориальный
конфликт превратится в конфликт, грозящий полным уничтожением Израиля. Такова
цель Хамасы и Хезболлы. Но, как замечает критик этого подхода, «сила и престиж
этих организаций за пределами их естественного влияния объясняется постоянными
неудачами решить территориальную проблему и в особенности нежеланием
честной сделки «земля за мир» (Gardner 2006). Сделка «земля за мир» еще один вариант
геополитического «реализма».
Симптоматична попытка интерпретации сионизма
в духе геополитического реализма: «Вся надежда на сионизм. Израиль воплощает
идею еврейского национального государства. Именно в силу той же логики
необходимо палестинское национальное государство. Односторонняя политика Шарона
многозначительна. Даже если она будет сопровождаться частичной аннексией, это
уже не политика «Великого Израиля».....Наша верность сионизму не должна
означать минимум независимости палестинцам. Наоборот, именно из верности
сионизму мы должны бороться за освобожддение наших соседей.....Сионизм это
единственная надежда не только Израиля, но и Палестины». (Taub 2004)
Еще одно характерное рассуждение того же
стиля предлагает влиятельный член американского Совета по иностранным делам ( US’s Council on Foreign Relations) Генри Сигмэн (Siegman 2006), ссылаясь на бывшего главу Мосада
Эфраима Галеви. На этот раз речь идет об отношениях с Хамасом. Во-первых,
Хамас реально представляет палестинцев и значит надо иметь дело с ним.
Во-вторых, нужно смотреть, что Хамас делает, а не что он говорит. Хамас полтора
года не совершал терактов: выполняя свое обещание. Примьер-министр Исмаил
Ханийя отдал распоряжение министрам искать возможности практического
сотрудничества с Израилем. Но самое главное: не имеет никакого значения признал Хамас формально право Израиля на
существование, или нет. Существование Израиля от признания Хамаса никак не
зависит (курсив мой – А.К.) [14]
К решению в духе «реализма» взывает и
ситуация в Ираке. Вот что пишет один из самых рационалистических критиков
американской мировой политики Эдвард Люттвак (Центр стратегических и
международных исследований в Вашингтоне): гражданские войны вещь жестокая, но
их оправдание (purpose) в том, что, разрушая волю к военному противостоянию,
они в конечном счёте приносят длительный мир. Англия через это прошла,
США прошли Теперь настала очередь Ирака, самого нелепого из государств,
созданных Британией после Первой мировой войны. Это – лоскутное одеяло из
этносов и сект, и их физическое разделение -- единственный способ остановить
кровопролитие. Этот процесс сейчас идёт. Большинство суннитов и шиитов уже
жувут раздельно и в безопасности среди своих. Это мучительный процесс..... но
именно так гражданская война находит себе оправдание....... Гражданская война в
Ираке не отличается от войн в Англии и Америке. И в Ираке ей нужно позволить
принести окончательный мир». (Luttwak 2006)
Иными словами – раздел или крайняя
конфедерализация Ирака. Согласно этой логике нечто подобное следует допустить и
в Ливане. Жорж Корм уже в 1989 году считал, что произошла необратимая
конфессиональная кантонизация (или геттоизация) Ливана и добавлял по этому
поводу, что «сбылась мечта Бен Гуриона и Моше Даяна ( Corm 1989 : 350)
Но в Ливане возможен и другой вариант в духе
«реализма», а именно супрематия Сирии с разными вариантами кодификации. Этот
вариант в сущности уже осуществлялся. «Pax syriana» установился в октябре 1990 года с
благословения США и при полном молчании Израиля. Жак Ширак, выступая в
2002 году на конгрессе франкофонов в Бейруте неявно поддержал сирийский
протекторат. Рафик Харири, став премьером в 2000 году, тоже считал необходимым
оставить сирийские войска в Ливане. Всё это внушало надежды, но рухнуло после
вторжения в Ирак. (Corm 2005 : 16-17)
Подобные проблемы в Европе решались силовым «реалистическим» образом.
Почему же это невозможно или считается (объявлено) невозможным на Ближнем
востоке? Этому препятствуют внешние силы.
В Европе независимым элементом (агентурой) геополитической системы были
силовые центры. Границы между их доменами были производны от их силы и долгое
время радикально менялись или корректировались, даже после Вестфальского мира.
А ближневосточные государства с самого начала попали под мировую
дипломатическую конвенцию, согласно которой границы неприкосновенны. На Ближнем
востоке, таким образом, независимый (фиксированный) элемент геополитический
конфигурации -- это именно границы.
Второе важное отличие Ближнего востока от Европы (довестфальской или
вестфальской) – присутствие чужеродного элемента. Это, разумеется, Израиль. В
противостоянии Израилю ушли под воду многие возможные геополитические конфликты
между арабскими странами. А панарабские нормы не допускают никаких союзов с
Израилем для тех, кто по всем другим (рациональным соображениям) предпочёл бы
именно блокироваться с Израилем.
Если бы здесь господствовала геосиловая динамика, то конфликт арабского
мира с Израилем имел бы шанс разрешиться обратным вытеснением еврейского
государства из ареала. Но опять-таки внешняя сила этого не допускает и нет
никаких признаков, что когда-либо допустит.
Но она же не допускает Израиль окончательно утвердить свой статус и занять
реалистическую геополитическую нишу на Ближнем востоке силой. Даже совершенно
фиктивные и абсолютно нереалистические границы между Израилем и Палестиной не
разрешается пересмотреть. Такое впечатление, что мировое сообщество ещё меньше
готово их скорректировать, чем прямые участники этого территориального
конфликта.
Итак, силовая геополитическая
динамика на Ближнем востоке блокирована. Теоретики-аутсайдеры всё более
настойчиво рекомендуют ее разблокировать, но конвертирование этих рекомендаций
в дипломатическую практику представляет собой неимоверно сложную техническую
проблему, отягощённую моральными сомнениями и сознанием опасных рисков.
Риск состоит в том, что силовая динамика может оказаться направлена в
сторону интеграции Ближнего востока скорее всего на гегемониальной основе, что
не в интересах Запада. Другой риск в том, что спонтанные тенденции могут
привести к вытеснению Израиля, что не в интересах Запада и (можно утверждать)
не в интересах всего мира. И еще один риск состоит в том, что геополитический
ревизионизм на Ближнем востоке может дестабилизировать все вообще
ближневосточные государства и привести весь ареал в состояние полного хаоса,
скажем, сомалийского или афганистанского типа. Это не в интересах ни всего
мира, ни Запада, ни Ближнего востока – и прежде всего Ближнего востока.
Высокая естепень риска и объясняет в конечном счёте, почему все
«реалистические» рекомендации остаются и, видимо, останутся еретическими.
Дезинтеграция
Но если все варианты геополитической динамики на Ближнем востоке
блокированы, то на каком основании вообще надлежит считать Ближний Восток
«региональной системой» ? Почему, собственно, считается, что арабский мир
должен во что бы то ни стало сохранить какой-то модус единства? Это якобы
вытекает из культурного единства арабско-мусульманской цивилизации.
Но Барри Бузан (влиятельный интерпретатор «английской школы» в теории
международных отношений) заметил, что «исламский Ближний (Средний -- Middle)
восток оказался единственной классической цивилизацией, не сумевшей утвердить
себя в качестве важного мирового актора после (формального) отступления
западных империй. (Hinnebusch 2003 : 15).
Эта формула, пожалуй, слишком решительна, но если её перефразировать, она
будет означать, что Ближний восток не включился в глобальную структуру как
единое целое, способное к поддержанию порядка в своём ареале. Это значит, что
мало быть (считаться) целостной «классической цивилизацией» чтобы быть единой
субглобальной системой.
Недавние обзоры процессов и результатов региональных интеграций в мире не
включают Ближний восток. Наблюдатели не обнаруживают здесь интеграции какого бы
то ни было рода – экономической, политической, гуманитарной (Schulz 2005)
А если этот ареал не приобрёл системной связности до сих пор, может быть,
уже нет смысла этого ждать? Может быть, есть большой геополитический смысл
поощрять имеющуюся здесь латентную тенденцию к дезинтеграции?
Умозрительно дезинтеграция может пойти по двум направлениям. Во-первых,
дрейф разных компонентов ареала в сторону других субглобальных структур.
Во-вторых, их прямое включение в глобальную систему. И в том и в другом случае
агентами могут быть как единичные государства, так и группы государств
Вот, например, проект, именуемый «медитерранизм» [15]. Это настроение, развивающее
евро-левантинский, евро-магрибский и суммирующий их средиземноморский нарратив.
(Salem 1997). Существующая с 1995года организация
«Евро-средиземноморское сотрудничество» (Euro Mediterranean Partnership --EMP), так же известная как «барселонский процесс» возникла
как реакция на растущую нестабильность на южном фланге Европы. «Процесс»
охватывает торговлю, развитие и реформы.
Активный участник этого процесса (в сфере
бизнеса) и руководитель специальной программы в мозговом танке Foreign Policy Centre пишет: «о вступлении в Евросоюз ближневосточных стран
всерьёз говорить не приходится, но Европа могла бы создать клуб, куда вошли бы
страны, тяготеющие к реформе.... Этот клуб должен предложить ощутимые стимулы
(сейчас Европа даёт южному средиземноморью $1.3 млд в год невоенной помощи и
2.5 млрд займов) в обмен на реформирование. За невыполнение условий – лишение
привилегий» (Pirouz R. 2005).
Английский историк (общеевропейская история)
Марк Мазоуэр, работающий сейчас в Колумбийском университете в США, решается
настаивать на более серьёзном участии Европы в делах Восточного Средиземноморья
(Леванта) и даже обнаруживает растущее осознание этого в ЕС, если не в его
недрах, то по меньшей мере на периферии. «Министр иностранных дел Греции (тоже
средиземноморской страны – А.К) Дора Бакояннис заявила, что Америка хуже
позиционирована, чем Европа для посредничества между Израилем и арабами, и
Европа должна быть в этом районе по меньшей мере так же активна как и США. На
ней больше исторической ответственности за возникший тупик.....Более
решительным действиям Европы на Ближнем востоке мешают прежде всего
психологические препятствия. Но если Европа будет здесь более активна, то в чём
именно это выразится? Европа должна бы настоять на приоритетности решения
израильско-палестинской проблемы и превратить своё экономическое влияние здесь
в дипломатическое, чтобы этого добиться. ............Если отвлечься от
риторики, то нынешняя американская политика здесь держит заложником мирного
соглашения политическое и экономическое развитие на Ближнем востоке....Если
Европа не осознает острую нужду в том чтобы изменить эту динамику,
альтернативой будет увековеченная нестабильность, репрессивность и экономическая
стагнация у самых дверей Европы. (Mazower 2006)
Других внешних претендентов на другие части Ближнего востока пока не видно.
Разве что всё тот же Иран, но он сам в некотором роде ближневосточная страна и
скорее претендует на гегемонию во всём ареале, а не на какую-то его
часть.
Но геополитическая дезинтеграция
ближневосточного ареала не обязательно должна сопровождаться его разделом между
другими геополитическими блоками. Время теперь таково, что разные государства
Ближнего востока могут быть инкорпорированы в глобальный порядок по одиночке.
Это собственно и происходит с Эмиратами, Кувейтом, Саудовской Аравией,
теперь Ираком (к сожалению, очень извращенным способом), не говоря уже об
Израиле, который на сегодняшний день представляет собой прямо-таки идеальный
образец индивидуальной космополитизации, досадным образом обремененной
опасностью, исходящей от ближнего окружения, к которому он на самом деле не
принадлежит ни в каком смысле, кроме того, что предполагает миф о земле
обетованной.
Следует однако не закрывать глаза на то, что поощрение геополитической
дезинтеграции Ближнего востока предполагает значительную меру вмешательства.
Мнение Лоренса Фридмэна: «Израиль нуждается в международных вооружённых силах, потому что он не может
сам решить проблемы своей безопасности, а когда пытается это сделать, то
получается только хуже. Это должны быть значительные силы и они должны
пользоваться авторитетом. Но если это можно сделать для Израиля, то почему
нельзя для других?.......Палестинское самоуправление не удаётся. Нельзя, чтобы
Палестиной управлял Израиль. В таком случае, может быть, стоит подумать о том,
чтобы учредить над Палестиной опёку ООН?» (Freedman 2006)
Фридмэн не единственный «реалист», решающийся предлагать подобное вслух.
Такой взгляд сейчас выглядит еретически, потому что воспринимается как
неоколониализм. Но разве блокирование «реалистической» внутрирегиональной
геополитики и дипломатии на Ближнем Востоке не есть тот же самый
неоколониализм? Так что проблема не в том, регулировать или не регулировать
ближневосточную структурную геополитическую динамику, а в том, как именно это
делать.
Европа регулировала себя сама. Нормы сосуществования, то есть методы
поддержания мира и разрешения конфликтов были автохтонны, то есть
вырабатывались в ходе геополитических превращений самого региона, а не были
навязаны какой бы то ни было внешней гегемонисткой силой или авторитетной
нормой. Когда Европа складывалась в систему суверенных государств и затем
продолжала существовать в виде этой («вестфальской») системы, мирового порядка
не было. Наборот, европейский порядок и стал впоследствии мировым. Фаза
автохтонного упорядочения во всех других субглобальных ареалах (совпадающих с
цивилизациями или нет) может оказаться пропущенной. Быть может, мир на Ближнем
Востоке легче будет обеспечить не консолидацией этого района в единую систему
безопасности, а «разведением» государств Ближнего востока и их непосредственным
включением в мировую систему безопасности. Было бы абсурдом принуждать их к
этому. Но было бы разумно не мешать тем тенденциями, которые намечаются сами
собой.
Примечания
[1] Сколько в мире систем субглобального уровня?
Ответить на этот вопрос гораздо труднее, чем кажется на первый взгляд, если не
считать автоматически такими системами формальные организации типа ЕС, НАФТА
или АСЕАН. Группа сопредельных государств может быть всего лишь похожа на
систему. Ближе всего к этому была Европа до ее превращения в Евросоюз. Собственно,
она как образец и определяет наши представления о геополитической системе как
явлении. До второй мировой войны ближе всего к этому образцу была
Дальневосточная система. Сейчас подобиями субглобальных систем можно считать
Ближний Восток, бывший Советский союз, Америку (вспомним доктрину Монро), Южную
Африку в составе ЮАР и сопредельных государств, Австралазию. Отнюдь не равна
нулю вероятность возникновения системоподобных конгломератов на основе нынешних
Китая и Индии.
[2] Следует ли считать Евросоюз федерацией, не
вполне ясно и дебатируется. Так предпочитают думать как правило (хотя и не всегда)
евроскептики, чей bete noir – сверхгосударство,
пусть и федеративное.
[3] Не путать с демонтажом Советского Союза или
предполагаемым распадом Российской Федерации.
[4] Я так не думаю. Связность этой системы сильно
уменьшилась, но, кроме ухода Прибалтики в Евросоюз, другие компоненты этой
системы ещё никем не оприходованы и даже как будто бы не востребываются.
[5] Напомним об условности самого понятии «Ближний
восток». В англо-американской традиции как правило вместо него в ходу понятие
«Средний восток» (Middle East). За
этим можно видеть просто разную гео-терминологическую привычку, но так же и
разную географическую интерпретацию. Ближним востоком можно считать только
Левант, или Аравийский полуостров плюс Египет, или распространять это
понятие на восток до Афганистана и на запад до Марокко. А можно и разделять
Ближний восток и Средний, что сейчас почти не практикуется. Здесь мы умышленно
не связываем себя никакой географической трактовкой этого понятия, хотя главным
образом речь будет идти о ядре арабского мира – Аравийский полуостров плюс
Египет.
[6] Есть еще одна мыслимая тенденция –
дезинтеграция. Была ли в Европе тенденция к дезинтеграции, не совсем праздный
вопрос, учитывая раскол Европы после русской революции, но на этот раз
предпочтём это игнорировать.
[7] Тем не менее есть конспираторная версия, в
которой Саудовская Аравия изображается как главный тайный оппонент США.
[8] Эрнест Бевин (лейбористский министр иностранных дел) в 1948 году говорил,
что регион опускается в хаос и превращается во «второй Китай»; Лондон
воспринимал Израиль как коммунистическую страну и, может быть, как советский
сателлит (Brown 2001 : 27)
[9] Я оставляю в стороне вопрос о превращении
Ирана в ядерную державу не потому, что эта перспектива не вполне ясна, а
потому, что ядреный потенциал теперь уже не даёт автоматически статуса
сверхдержавности и вовсе не обязательно будет использоваться его обладателем
для того, чтобы получить этот статус. Не абсурдно предположение, что гарантия
мировой безопасности в плюралистической системе не в ограничении, а в
максимальном распространении ядерного оружия. Я также не обсуждаю здесь
имманентное метаморфирование иранского постреволюционного режима. Фигура
Ахмединеджада в этом смысле весьма многозначительна.
[10] Я оставляю теперь без внимания элементы
федерализма или обсуждение федералистских проектов на субрегиональном уровне.
Объединенные эмираты --как никак федерация. В Ираке и Ливане федералистский
проект на повестке дня. А на еретической периферии общественной дискуссии
мерцает призрак федерации Иордании и Палестины, Израиля и Палестины
[11] Кстати, это есть главное основание не считать
Евросоюз федерацией вообще
[12] В начале века на Ближнем востоке пошла волна
либеральной демократизации. В Алжире, Тунисе, Егопте, Катаре и Кувейте, в Ираке и Палестине проводятся
многопартийные выборы. Даже в Омане и Сирии обсуждается возможнось «свободных
выборов» В Саудовской Аравии состоялись муниципальные выборы. Повсяду замечена
женская эмансипация. Отмечается сдвиг в сторону свободы прессы. В Бахрейне и
Марокко работают комиссии по расследованию нарушения прав человека в прошлом.
Но теперь вона спадает и местами даже пошла обратно. Ожидались серьезные сдвиги
и в Сирии, но Башар Асад медлит, хотя не совсем ясно, по каким причинам. В
Египте были отменены местные выборы, арестованы 600 членов мусульманского
братстваЮ опять нарушается независимость судов, в Иордании аресты, в Алжире
готовится изменение конституции втобы
Бутефлика мог стать президентом в третий раз (на пять лет) Даже в самой прозападной Марокко с
либерально настроенным королем недавно был запрещен ряд изданий. (The Economist 2006).Но по мнению многих экспертов давление на
традиционные политические режимы нарастает. Характерно предостережение,
исходящее от главы Йеменской республики . Али Абдулла Салех (с 1978 года)
призвал арабских лидеров реформироваться, или их сметет волна глобальной
демократизации (The Economist 2006).
[13] Примем на этот раз такое противопоставление
Европы и Ближнего востока, хотя на самом деле оно нуждается в серьезных
оговорках. В ХХ веке во всяком случае ситуация в Европе мало отличалась от
ближневосточной: в Европе тоже шла борьба между нормативными проектами –
либеральная демократия, коммунизм, фашизм, нацизм.
[14] Весь ход событий после победы Хамаса на выборах
(от европейского бойкота правительства Хамаса до объявления в середине декабря
2006 года о досрочных выборах в Палестине показывает, что к подобным советам
пока никто не прислушивается.
[15] Его наиболее видные сторонники
эмблематическая фигура в египетской литературе Таха Хусейн и бывший одно время
ливанским министром финансов Жорж Корм
Библиография
Кревельд М.
2005 Интервью Р.Нудельману. Nota Bene №7
Скидельски Р.
2006.Османская империя XXI века. Ведомости 3 августа.
Corm G. 1989.
L’Europe et L’Orient. P
Corm G
2005 Crise Libanaise dans un contexte regional houleux. Le Monde
Diplomatique, avril
Brown L.C. (ed) 2001. Diplomacy in the
Middle East. Tauris
The Economist. 2006. Jun 29
Freedman L. 2006. A Call for a New
International Initiative. Financial Times. August 1
Gardner D. 2006. The Neglected Roots of
Conflict. Financial Times. August 3
Hinnebusch R. 2001. Syria, Routledge
Hinnebusch R. 2003 The International
Politics of the Middle East. Manchester University Press
Hinnebusch
R. , Ehteshani A. (ed). 2002. The Foreign Policies of Middle East States.
L.
Hiro D. 2006. The Old Enemies are uniting
over Lebanon. Dayly Telegraph. July 30
Joffé
G. 1997.Disputes over State Boundaries in the Middle East and North Africa //
The Middle East in Global Change (ed L Guazzone), McMillan
Kerr М. 1971.The Arab Cold War. Gamal Abd
Al Nasser and his Rivals, Galaxy Books
Kissinger
H. 2002. Does America need a foreign policy. Simon and Schuster
Luttwak E 2006. Civil War: The only Way to
bring Peace to Iraq. Dayly Telegraph. May 7
Mazower M. 2006. Europe should use its
leaverage. Financial Times. August 15
Pape
R. 2005 Dying to win: the Strategic Logic of Suicide Terrorism. NY, Random
House
Pirouz R. 2005. A Club to foster Middle
East Reform. Financial Times. February 15
Roy O. 2005. The Democratic Conudrum
of Today’s Middle East. Financial Times. April 11
Salem
P. 1997. Arab Political Currents, Arab-European Relationships and
Mediterranianism // The Middle East in Global Change (ed L Guazzone), McMillan
Siegman H 2006 The Issue is not
whether Hamas recognises Israel. Financial Times June 7
Schulz
H,.Schulz M. 2005. The Middle East: Regional Instability and Fragnwntation //
Global Politics and Regionalism (ed M.Farrell), L., Pluto Press.
Taub G. 2004. Der Zionismus ist die
Hoffnung. Die Zeit. Nr.23
No comments:
Post a Comment