Номенклатура Миф Советская элита Застой

В регулярной заметке для журнала «Неприкосновенный запас» (№3 за 2013 год, Издательство НЛО) я сопоставляю антисоветскую и просоветскую ностальгическую мифологию. Как образцы в ней упоминаются «Архипелаг Гулаг» А.Солженицына, «Номенклатура» М.Восленского и «Да здравствует застой» А.Буровского. Здесь я воспроизвожу свой критический очерк о книге М.Восленского. Это изделие 30-летней давности . В  1914 году мне пришлось сделать к нему несколько примечаний. Это важные примечания, и я сильно рекомендую не игнорировать их, а, может быть, прямо с них и начать.

И еще одно предварительное замечание. В этом очерке мне приходится рассуждать о советском обществе, но тема этого очерка (внимание!) не советское общество, а антисоветский умственный фольклор, оркеструющий это общество. Моя главная политическая идея – бесплодность этого фольклора, что на мой взгляд и объясняет тяжелые просчеты перестройки.

Далее следует текст.

Александр Кустарев

Социально-философский фольклор советской интеллигенции: очерк первый  

(первоначальная публикация в журнале «22» Тель Авив №44 1985)

Введение

Наука имеет много гитик. 99% из них приходится на теорию

Независимая русская мысль существует (условно говоря) около 20 лет [1]. Какие идеи она за это время выдвинула, обсуждая и обличая советское общество – естественный и первоочередной объект своего внимания? Никаких или почти никаких, за исключением, может быть, кибернетической критики советской общественно-политической системы в книге В.Турчина «Инерция страха». Эта книга остается уникальным подвигом в русской общественной мысли, и не случайно именно она не породила никакой дискуссии [2]

Утверждение об интеллектуальном бесплодии русской мысли, вероятно, будет названо наглой клеветой. Между тем это чистая правда. Дело в том, что все идеи, которые ныне муссирует русская публицистика, почерпнуты из устного фольлора. Они давно сформулированы безвестными и бесчисленными участниками полуподпольных салонов. Они циркулируют в салонах, начиная с первых признаков исторической «Оттепели». Они еще не есть мысль.

Вот эти идеи. Идея о русско-национальных корнях советскрй общественной структуры. Противоположная ей идея – о полной чужеродности марксистско-советского общественного проекта русской традиции.. Далее – идея тоталитарной сущности социализма. Еще – идея социализма как фактически классового общества. 

Далее  -- идея о духовном аристократизме и принципиальной совестливости интеллигенции и – противоположная ей идея о бессовестности и продажности интеллигенции

Далее – идея о господствующем положении полиции в общественной структуре советского общества [3]

Еще – идея «гомо советикус» как особого антропологического явления.

 И наконец, идея капитализации, то есть учреждения частной собственности и свободного рынка в СССР как единственного способа решания его экономических проблем.

Кто только с этими идеями не выступал. Лишь одна из этих идей, а именно о русско-национальных корнях большевизма, приобрела однажды вид, годный для обсуждения. Я имею в виду концепцию «реставрационных циклов авторитарной политической структуры» А.Янова [4] Но работа Янова, как и книга Турчина, роковым образом осталась в русскоязычной общине незамеченной. Между тем, интеллектуальная жизнь кипит вокруг вырых фольклорных идей, которые в результате их бесчисленных повторений получили вид устойчивых мифологических клише и выполняют лишь одну реальную функцию – функцию обозначения политической ориентации. Все это печально, поскольку сидетельствует о чрезвычайной интеллектуальной неприхотливости и умственном конформизме широкой пишущей публики. Но это еще не подлинное несчастье. В конце концов массовая печать всегда жевет мифами и клише, и это объясняется тем, что они всем знакомы и поэтому им обеспечена массовая аудитория. Ведь известно, что средний читатель любит, чтобы ему докладывали то, что он уже знает, чем отрывали бы глаза: средний читатель уверен, что его глаза уже открыты и жаждет лишь подтверждений собственной правоты.

Несчастье начинается за пределами этой «нормальной»  действительности. Появляется все больше публикаций, в которых с помощью терминологического, ссылочного, стилистического и композиционного маскарада фольклорным идеям придается вид теоретических концепций.

Коварство псевдо-теоретических мифов заключаются в том, что они на самом-то деле почерпнуты из той среды, в которую потом возвращаются в претенциозно оформленном виде. Потребитель, конечно, рад получить свой же собственный продукт обратно. Обнаружить, что теоретик думает «так же как я» лестно каждому.

Псевдо-теоретические концепции обладают еще двумя достоинствами с точки зрения творчески амбициозного обывателя. Во-первыз, из может обсуждать кто угодно. Это дело при всей его мучительной серьезности совершенно беответственное. Участие в хороводе вокруг таких стерильных концептем обеспечивает большому кругу людей иллюзию интеллектуальной и общественно полезной деятельности.

Во-вторых, псевдо-концепции допускают (как и всякий миф), как и всякий миф, бесконые воспроизведения в слегка модифицированном виде, что дает каждому их воспроизводителю приятную иллюзию творчества. Легкие искажения им, в отличие от правильно сформулированных концепций, не страшны. Мифы, они же всевдо-теоретические концепции рождаются и бытуют в любой культуре, будь то сермяная русская или компьютерная американская. Пресса мнений на Западе в десятки и сотни раз превосходит по числу занятых и по тиражам русскую. В ней циркулируют мифы в десятки раз более вздорные. В грамотной обывательской среде  мифы рождаются ежедневно. Обвинять грамотного обывателя в том, что он раздувает мифы, все равно что обвинять ветер в том, что он дует

На Западе, однако, все это творчество обособлено, а наряду с ним существуют другие институты: академическая наука, элитарная публицистика. В их деятельнсти есть свои порочные стороны. Бывает, что они злоупотребляют своей функцией.  Они недостаточно демократичны, интеллектуально инертны и педантичны. У них есть свои классовые интересы, и ради них они иногда идут на подлог истины. Они неохотно признают свои ошибки: они страдают комплексом Рима.

Но в общем и целом они задним числом выполняют функцию своего рода О.Т.К., ставя на все фольклорные идеи соответствующее клеймо. Они обеспечивают критику фольклора, в процессе которой, собственно и совершается подлинное движение культуры[5]

Русскоязычная пресса не разделена на прессу мнений и прессу критического контроля и интерпретации[6] В сущности это пресса мнений. Потому что в грамотно-обывательских кругах, хотя и любят повторять, что «каждый имеет право на свое мнение», твердо верят, что мнения бывают правильные (научные) и неправильные (ненаучные) и что первое престижно, а второе – нет.  Поэтому всякое морализирование пытаются оформить и подать как теоретическую мысль, используя для этого стилистический аппарат, который в наше распоряжение предоставляет наука.

Чтобы проиллюстрировать эту ситуацию, я выбрал три работы. Они весьма различны по многим признакам, но их объединяет одно. Все они бессознательно воспроизводят фольклорную концепцию

Заимствование идеи у народа, разумеется не плагиат. Когда идея овладевает массами, она не принадлежит никому и принадлежит каждому. Воспроизводитель фольклорной идеи впадает в грех совершенно иного рода. Не понимая того, что широко распространенное мнение должно бы стать объектом наших высказываний, а не самим нашим высказыванием, он попросту выступает в роли выразителя настроения той среды, которая породила соответствующий миф.

Между тем, распространенное мнение не должно переноситься в сферу концпеций в неизменном виде. Все или практически все социально-философские идеи безуслоно коренятся в народном сознании. В любом социально-философском фольклоре содержится доля знания. Точнее любой социально-философский фольклор имеет отношение к знанию. Социально-философский фольклор советской отчужденной интеллигенции не представляет собой исключения.

Но фольклорная идея – это еще не готовая концепция. Народная идея всегда неадекватно сформулирована. Хотя бы потому, что в устной традиции она приобретает форму, добную не для гносеологического оперирования (использования в процедуре распознавания), а форму, удобную для запоминания, коммуникации и отождествления себя с мскомыми символами и с какой-либо группой – носительницей этих символов.

В нашу эпоху связь между наукой и народным сознанием двусторонняя. И симуляция научной обработки мифов ведет лишь к укреплению мифов авторитетом науки. Фольклорное сознание, несмотря на сою принципиальную враждебность дузу науки. По ряду чисто социальных причин признает ее иерархический авторитет.и парадоксальным образом – апеллирует к науке и имитирует ее стиль. Чтобы в конечном счете одержать над ней верх.

Сама наука, особенно наука об обществе, тоже отнюдь не выше подозрений. Идеологический остаток присутствует в знании об обще­стве всегда. От него могут избавить знание лишь следующие поко­ления комментаторов, хотя и ценой привнесения элементов собст­венной идеологии. Сухого идеала здесь достигнуть не удается. Но мудрый оппортунизм рекомендует нам избегать хотя бы того, чего можно избежать. А именно, наивной сверхидеологизации. Но имен­но это и происходит сейчас с общественной мыслью на русском языке: в ней господствует наивный фольклор.

Для иллюстрации я выбрал книги М. Вселенского «Номенклату­ра — правящий класс в СССР», В. Зубова «16-я республика СССР», а также статью В. Шляпентоха «Интеллектуалы как носители спе­цифических моральных ценностей: Там и Здесь». В этом очерке речь пойдет о книге Восленского.

Текст

Книга Восленского трактует очень актуальную тему — социаль­ная стратификация советского общества. Несмотря на свою акту­альность, а, может быть, как раз поэтому (!), эта проблема — как проблема — на русском языке вообще не обсуждается [7]. Восленский заполняет теоретический вакуум. Посмотрим, как он это делает.

Книга Восленского сконструирована и изложена, как теорети­ческий труд. Более того, она объявлена, как теоретический труд, в предисловии. Автор предисловия М. Джилас называет книгу «тео­ретической», «аналитической». Он видит в этом ее основное досто­инство и считает, что именно на этом основании она войдет в «со­кровищницу мысли».

Насколько обоснованы эти претензии? Начать с того, что в книге полностью игнорируется мировая теоретическая литература по во­просам социальной стратификации и социального конфликта вооб­ще и в советском обществе в частности. Эта литература огромна, богата идеями, противоречива. Ведь этот вопрос - ядро социальной философии и теоретической социологии. Все самое важное и инте­ресное в этих областях интеллектуальной деятельности высказано именно в связи с проблемой социальной стратификации. Вокруг этого вопроса сложились несколько традиций, отчасти связанных с разными идеологическими установками.

В книге Восленского эти традиции не упоминаются. Библиография его книги не содержит почти ни одного труда по социальной стратификации — ни классического, ни современного. Более того, понятийный аппарат книги, логика и грамматика рассуждений не содержат никаких следов знакомства с состоянием дискуссий по обсуждаемым вопросам. Впечатление, что автор, собравшийся заполнить вакуум, работал сам в полном вакууме.

Восленский упускает одну за другой практически все возмож­ности теоретизирования. Он пользуется понятиями, смысл которых кажется ему очевидным, тогда как на самом деле он вовсе не оче­виден. Он смешивает элементы разных теоретических схем и уста­новок, не замечая того, что они принадлежат разным ценностно-идеологическим контекстам. Он выдвигает гипотическую модель социальной стратификации советского общества, не желая, видимо, осознать, что это — гипотеза и подносить ее следует по соответству­ющим правилам. Он иллюстрирует основные положения своей кон­цепции, полагая, видимо, что он их доказывает. Наконец, он обли­чает, думая, что описывает и анализирует.

На мой взгляд, представления Вселенского о социальной струк­туре советского общества неверны. Но я пишу эту статью не для того, чтобы опровергать мнение Восленского и тем более не для того, чтобы выдвигать собственное, которого у меня, в сущности, и нет, во всяком случае такого, которое я осмелился бы выдавать за концепцию. Я хочу лишь показать, что мнение Восленского — не теоретическая концепция, а типичный фольклор. Для этого я рассматриваю основные понятия, которыми пользуется Восленский.

Начнем с определения правящей группы советского общества, как класса, а советского общества, как классового.

Советское общество, разумеется, стратифицировано, но как? При описании социальной стратификации общества могут быть использованы и другие понятия — сословие, каста, элита... Вослен­ский знает об этом и делает сознательный выбор.

Этот выбор он обосновывает следующим образом. Он приводит определение класса, в котором перечислен ряд признаков верхнего слоя, и указывает, что советская номенклатура обладает этими признаками.

Но дело в том, что применение понятия класс к обществам советского типа связано с теоретическими трудностями. И чтобы хотя бы обсудить эти теоретические трудности, современный автор должен обсудить различные трактовки самого понятия «класс». Именно сопоставление различных концепций «класса» позволяет увидеть, как замысловата проблема, которую мы пыта­емся решить.

Во-первых, не ясно, является ли категория класса исторически универсальной, то есть применима ли она ко всем стратифициро­ванным обществам. Марксизм как будто бы считает, что да. В част­ности, это следует из одного определения Ленина, которое исполь­зует и Восленский (я процитирую его позднее).

Но есть и концепция, подчеркивающая историческую уникаль­ность классов, связывающая их существование с капитализмом и только с ним. Основоположники марксизма иногда склонялись в сторону этой концепции. А дальнейший шаг в ее сторону сделал М. Вебер.

М. Вебер усложнил судьбу понятия «класс» и еще в одном смыс­ле, что, пожалуй, важнее. Вебер признавал, что классы существуют, но классовая структура у Вебера не покрывает «всей действитель­ности социального расслоения»: общество состоит из классов, но одновременно оно расслоено и еще как-то. Как, пока не важно.

Обе эти школы, кстати, толкуют только то, что уже есть и было. Относительно общественных структур, возникающих хронологи­чески и генетически после капитализма, они не говорят ничего. Впрочем, марксизм прогнозирует исчезновение классов при ком­мунизме, а к социализму применяет «редуцированную» классовую модель, в которой нет эксплуататорского класса [8]. Кстати, Вослен­ский вполне обоснованно эту модель отвергает.

Но это еще не все. Есть школа, которая считает, что класс — это вообще псевдо-категория [9]. Например, так считали целую эпоху американские социологи. При этом они учитывали как раз теорети­ческие трудности марксистской концепции класса, которые игно­рирует Восленский. Какие именно, мы рассмотрим несколько дальше.

Восленский же игнорирует эти трудности решительно, потому что о возражениях против понятия «класс» он даже не упоминает. Но если эти возражения имели основания (хотя, может быть, и не­основательные) при рассмотрении американского общества, их тем более следовало хотя бы упомянуть, приступая к рассмотрению советского общества.

Итак, Восленский не сомневается в теоретической чистоте поня­тия «класс». К какой же школе он при этом примыкает?

Судя по всему, он выбирает тот подход, который считает класс исторически уникальным явлением, иначе зачем отвергать катего­рии сословия и касты в пользу категории класса?

Но, выбрав, как можно догадаться, концепцию исторической уникальности класса (в дальнейшем мы еще раз убедимся, что Вселенский выбрал именно ее), Восленский выбирает такое пони­мание класса, под которое подпадает любой верхний слой. Вот это определение: «Классами называются большие группы людей, разли­чающиеся по их месту в исторически определенной системе общест­венного производства, по их отношению (большей частью закреп­ленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а следовательно по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. Классы — это такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря раз­личию их места в определенном укладе общественного хозяйства».

Это определение принадлежит Ленину. Его можно было бы на­звать неверным и неясным, но оно просто предельно универсалист­ское. Мы можем сделать его менее универсалистским, если вместо понятия "отношения к средствам производства" подставим поня­тие «собственность». Оно все еще будет годиться и для капитализ­ма, и для докапиталистических формаций, хотя при этом некото­рые некапиталистические общественные структуры прошлого придется толковать несколько предвзято.

Можно еще дальше отойти от универсалистского подхода и счи­тать классами лишь те агрегаты людей, которые возникают на базе отношений собственности в условиях рыночной экономики, как и настаивал Макс Вебер.

Должен признаться, что я пошел бы за Вебером. Универсалист­ский подход кажется мне познавательно непродуктивным, логи­чески избыточным и, как показал опыт партии Ленина, человечески провокационным.

Но дело не в моих предпочтениях. Дело в другом. Можно ли опе­рировать универсалистским определением класса? Можно. Но нуж­но при этом держаться этого определения до конца. Можно исполь­зовать понятие «класс», как общую категорию, обозначающую любой слой. Но тогда при описании конкретных обществ мы неизбежно столкнемся со значительным разнообразием производ­ственных отношений и, таким образом, нам понадобится типология классов. И мы в сущности придем к тому же самому: к необходи­мости различать "сословия", "касты", "собственно классы" и — что еще?

Существует школа, которая предпочитает связывать понятие «класса» не с отношениями собственности, а с отношениями гос­подства, понимая отношения собственности лишь как частный слу­чай отношений господства. Очень авторитетный представитель этой школы, например, Ральф Дарендорф. У него не так много сторонни­ков, но его концепция тщательно разработана и с ней все считаются.

Еще раз подчеркну, что в концепциях типа концепции Дарендорфа «класс» понимается весьма универсалистски (в историческом смысле), а господство и собственность понимаются не как синони­мы и не предполагают взаимно друг друга. Просто господство иногда может базироваться на собственности, а иногда обходится без нее.

Если бы Восленский разделял эту концепцию, его подход был бы спорным (как и подход Дарендорфа), но, так сказать, законно­рожденным. Но Восленский, судя по всему, с концепцией Дарен­дорфа не знаком. Он не знает, что в принципе можно настаивать на классовом характере советского общества, не утверждая, что номенклатура является собственником средства производства, не утверждая, что она «забирает себе» (выражение Вселенского) при­бавочную стоимость.

Потому что все это нужно, если класс понимать, как историчес­ки уникальное явление. Если же мы разделяем универсалистское определение Ленина, то анализ социальной стратификации совет­ского общества должен пойти по совершенно иным направлениям. В первую очередь предстоит выяснить специфику производствен­ных отношений в советском обществе. Восленский же этого не де­лает. Он лишь настаивает, что в советском обществе все как при капитализме, только хуже.

Восленский пишет: «Для номенклатуры важна не собственность, а власть. Буржуазия — класс собственников и вследствие этого правящий класс. В случае с номенклатурой дело обстоит наоборот: номенклатура — правящий класс и потому класс собственников».

Первая фраза этого высказывания обнадеживает. Здесь Вослен­ский еще близок к представлениям, скажем, Дарендорфа. Но даль­ше идет срыв.

Если бы все обстояло так просто! Номенклатура распоряжается средствами производства. Допустим, что это так. Но это еще не зна­чит, что она — собственник. Собственность... владение... право рас­поряжения... Социологическое и политико-экономическое теорети­зирование по этому поводу невозможно без юридического теоретизирования. Не разбираясь толком во всех этих областях, мы можем лишь заключить из обширной теоретической литературы, что реаль­ные правовые институты имеют жесткое отношение к системе производственных отношений. И здесь открываются многочислен­ные возможности для теоретизирования. Но Вселенский закрывает эти возможности, снимая проблему соотношения собственности и власти, то есть решая ее совершенно наивным образом.

Этот наивный взгляд имеет широчайшее хождение в советском социально-философском фольклоре. В изначальном виде он выгля­дит так: «Вот, собственность отменили, а все равно — одним хоро­шо, а другим плохо»/ В этом виде суждение о роли собственности в общественных отношениях поражает своей ясностью и точностью. Но это еще чисто народное суждение, абсолютно трезво эмпиричес­кое, сумма впечатлений гражданина, подозревающего, что теорети­ки его надули.

Это суждение теряет ясность и адекватность опыту, как только за него берется устно теоретизирующий интеллигент. Именно этот субъект познания вносит в него теоретический багаж, которым сам располагает, в результате чего и появляются такие перлы народной теории, как «какая разница — иметь собственность или иметь власть?»    или еще лучше: «У кого власть, у того и собственность». Все это годится для интеллигентной беседы, но не годится для теоретических трудов.

Но пойдем дальше. Кроме понятий «сословие» и «каста» Вослен-ский отвергает понятие «элита». Он не объясняет, почему. Между тем есть веские основания предпочесть именно это понятие. Но как раз для этого надо было внимательно отнестись к проблеме связи между властью и собственностью, а Вселенский обежал ее по кратчайшей кривой.

Однако, если считать, что понятия «собственность» и «власть» не так легко поддаются «правилу перестановки», как это думает Вселенский, то обнаруживается, что расслоение советского обще­ства происходит и в самом деле не в сфере экономики, потому что частной собственности на средства производства здесь нет, и это не экономическое, а в самом деле политическое общество. Катего­рия же политической элиты по сути точнее отображает сущность расслоения политического общества.

Читатель без труда заметит, что мне легко сделать выбор в поль­зу понятия «элита», так как я склоняюсь к представлению о клас­сах, как исторически уникальном явлении. Но как говорилось раньше, если считать «класс» исторически универсальным явлени­ем, то мы все равно придем к тому же результату; только на один шаг позже, и терминологически он будет оформлен иначе: вместо понятия "элита", мы можем употребить понятие «политический класс» (термин Раймона Арона). Прибавив к понятию «класс» прилага­тельное «политический», мы дадим советскому обществу совер­шенно иное толкование, нежели то, которое дает ему Восленский.

Если бы Восленский рассматривал советское общество не как экономическое, а как политическое, то он столкнулся бы с теоре­тической проблемой, весьма волнующей воображение, о каком бы обществе мы ни говорили. А именно, совпадает ли политическая элита с имущим классом, и если нет, то каковы отношения между ними? Раньше мы уже отметили, что власть имущие вовсе не обяза­тельно собственники, а теперь пришло время напомнить, что и соб­ственники являются далеко не всегда и далеко не безусловными властителями.

Интересен и такой вопрос. Если группа, претендующая на власть, оспаривает основания на власть имущего класса, то — что она делает? Отбирает у имущего класса имущество? Устанавливает политический контроль над имущим классом? Или устанавливает политический контроль над собственностью? Последний вариант означает, что понятие «собственность» теряет тот смысл, который оно имеет в условиях свободной рыночной экономики и, собствен­но, собственность перестает быть собственностью. В советском обществе политическая элита, пришедшая к власти после револю­ции, пошла именно по этому пути, причем после того как попыта­лась сперва установить политический контроль над классом собст­венников (НЭП). В дальнейшем она с маниакальной последова­тельностью пресекала все стихийные процессы, ведшие к возникно­вению частной собственности и денежного класса. И ей, в общем, удавалось это делать до самого последнего времени, когда она, наконец, отступила перед стихией «левой» экономики. Там, в ле­вой экономике, возникает экономический класс в самом узком и чистом смысле этого слова, ныне уже реально существующий в СССР, как бы ни было его положение юридически двусмысленно или ненадежно в смысле ресурсной базы [10].

А то, что Восленский называет классом, на самом деле полити­ческая элита. Между ней и имущим денежным классом существуют противоречия. Раньше политическая элита боялась денежного клас­са и противоречий с ним. Теперь мирится. Почему? Потому что не боится, считая свое положение достаточно надежным? Потому что не замечает, что происходит? Одряхлела и утратила политичес­кое чутье? Потому что коррумпирована? Потому что чувствует себя неуверенно и нуждается в союзнике?

Ни на один из этих вопросов мы не сможем ответить, если бу­дем рассматривать советскую политическую элиту как класс, а настоящий капиталистический класс игнорировать или видеть в его стремлении к обогащению чуть ли не справедливый протест трудящихся против эксплуататоров.

Таким образом, отказ от понятия «элита» тоже не проходит бесследно. Перекрывается еще целый пучок путей, ведущих к теоретическому анализу советского общества. Но пойдем дальше.

Категории сословия, касты, элиты отвергнуты и все, что с ними связано, — забыто. Но есть еще одна категория, широко использу­емая при описании социальной стратификации общества. Это кате­гория статуса. Ее Восленский не упоминает вообще. И напрасно, потому что как раз она существенно расширяет возможности анализа (если угодно, критического) общества, где нет классов.

Со времен Макса Вебера, разработавшего понятие статуса [11], наря­ду с понятием класса, накопилась огромная эмпирическая и теоре­тическая литература о статусах и статусных группах. Еще в начале шестидесятых годов социологи с опытом жизни в Восточной Евро­пе написали принципиальные работы на эту тему (Весоловский, Оссовский), работы, которые теперь постоянно воспроизводятся во всех тематических хрестоматиях.

Понятие "статуса" имеет гражданство (хотя и второсортное) и в советской социологии. Советская социальная философия признает, что в советском обществе есть статусные группы. Подход к совет­скому обществу как к статусному получает все большее влияние как в западных академических кругах, так и в кругах восточно­европейской критической мысли. Сейчас не 1948 год, и всякий, кто собирается настаивать, что советское общество классовое, должен хотя бы формально обозначить свое несогласие со статусным подходом.

Сопоставление аргументов в пользу классовой модели и статус­ной модели — одна возможность теоретизирования в этой связи.

Другая возможность связана с тем, что между статусными груп­пами и социальными слоями иного типа существует историческая связь. Можно рассматривать статусы как зародыши сословий, каст, классов. Советское общество представляет собой интереснейшую эмпирию, удобную для проверки этого предположения, имеющего отношение к истории обществ вообще.

Революция в России уничтожила классы и сословия, но не унич­тожила статусные группы. Теперь мы можем наблюдать почти в ла­бораторных условиях, что происходит с обществом, сохранившим статусную структуру и, кстати, статусное сознание. Остается ли общество чисто статусным? Или статусная структура постепенно ликвидируется, вслед за сословной и классовой отходит в прош­лое? Или рядом со статусной структурой постепенно складывается сословная, кастовая, классовая? [12] На базе каких статусов? На базе каких ресурсов? Вытесняет ли возникающая структура статусную или продолжает сосуществовать с ней? Как решаются противоре­чия между ними? Как это отражается в культуре, в языке? [13]

Забыв о категории статуса, Восленский закрыл для нас и эти пути теоретизирования. Но пойдем еще дальше.

Классовая модель общества дважды дихотомична. Она предпо­лагает, что в обществе существуют как минимум и как максимум два класса. Где происходит граница между ними? Как отделить богатых собственников от нищих? Теоретики столкнулись с двумя трудностями. Во-первых, обнаружилось, что в обществе есть нищие собственники и богатые трудящиеся. Во-вторых, разделение на бо­гатых и бедных всегда статистический трюк, потому что граница всегда условна. Условность этой границы для марксовой теории гораздо большая трудность, чем для любой другой дихотомичес­кой сортировки (например, для такой сортировки, как разделе­ние городов на крупные и малые или морей на глубокие и мелкие). Марксова схема классового общества включает в себя классовое сознание и классовую борьбу. Это ее необходимые элементы. Между тем, если граница между классами условна, то и классовое сознание и классовая борьба становятся, так сказать, условными. А Маркс этого не хотел. Он очень настаивал на их объективности.

Маркс нашел выход из положения, придав своей схеме историко-динамическое измерение. Он указал, что окончательное расслое­ние общества на богатых собственников и бедных трудящихся еще предстоит. Ибо логика капиталистической экспроприации ведет к имущественной поляризации общества. Как мы знаем, этой поляри­зации не произошло. Природа, как видно, не хотела этого. А более конкретно и рационально: логика капиталистического развития оказалась мощнее логики капиталистической экспроприации и вме­сто разделения общества на два резко противостоящих друг другу слоя утвердился "многослойный пирог" — континуум стратифи­кации, столь неудобный для классовой модели Маркса.

Еще Вебер считал, что капиталистическому обществу свойст­венны обе стратификации — классовая и статусная. Становление потребительского общества в XX веке совсем пошатнуло автори­тет классовой модели, особенно среди американских социологов. Американские социологи даже не склонны были рассматривать американское общество, как классовое, но, конечно, считали его статусным.

Правы ли были американские социологи? Полного единодушия между ними никогда не было, а теперь в Америке этот подход усту­пает европейской традиции, которая, несмотря на все теоретичес­кие трудности, все же оставалась верна понятию «класс». Однако методологическое значение американской социологии сохранилось.

Как раз к обществам советского типа этот подход может быть применен с большим основанием, чем к американскому обществу начала этого века. И не только потому, что в советском обществе нет частной собственности и оно не экономическое, о чем мы уже говорили, но и потому, что оно не поляризовано по доходам и иму­ществу. Оно не поляризовано и по власти.[14]

Принципиальная дихотомичность марксовой схемы классового общества, видимо, не замечена и вовсе не обсуждается Восленским. Вместе с этой особенностью марксовой схемы из его поля зрения выпадают и трудности, с которыми этой схеме приходится сталки­ваться. А в марксовой теории, как и во всякой по-настоящему глубокой и продуктивной концепции, самое интересное — это как раз ее трудности.

Поэтому в книге Вселенского полностью отсутствует тема «сред­них слоев». Схема Вселенского столь же проста, как схема Маркса, точнее даже, не сама схема Маркса, а один из ее популярных вари­антов, изготовленный для советской сети политического просве­щения. Советское общество у Вселенского выглядит так, как в марксистском идеале должно выглядеть в пределе капиталистичес­кое общество: горстка эксплуататоров и обездоленная масса.

Между тем, видно, что средние слои представляют собой хребет советского общества. Как теоретически обработать это явление, я не решаюсь говорить. Но одно можно сказать: ввиду несомненного существования в советском обществе средних слоев, наивное при­менение к нему упрощенной дихотомической схемы Маркса можно считать попросту не состоявшимся. Дело даже не доходит до того, чтобы обсуждать правильность или неправильность этого под­хода.

Так обстоит дело с категорией класса и смежными категориями. Теперь посмотрим на признаки верхнего слоя в советском обще­стве. Рассмотрим их в теоретическом плане, коль скоро уж мы обсуждаем теоретический труд.

Восленский характеризует номенклатуру так: привилегирован­ная, господствующая, эксплуататорская и паразитическая. Если мы собрались теоретизировать, мы должны обсуждать сами эти поня­тия. И тогда обнаруживается, что они не так-то очевидны и объек­тивны.

Начнем с понятия привилегий. Это, пожалуй, теоретически самое безобидное понятие. Но даже здесь нас подстерегают опасности.

Привилегии предполагают неравенство в сфере потребления. Слава богу, такое неравенство в советском обществе имеет место, и по этому поводу народная молва распространяется больше всего.

Но повышенный стандарт потребления определенного слоя мо­жет восприниматься и пониматься, как оправданный и неоправдан­ный. В народном сознании советских людей, по-видимому, в ре­зультате длительной эгалитаристской пропаганды, понятие «приви­легии» полностью утратило описательную нейтральность. Оно су­ществует исключительно как обличительное и используется для обозначения неоправданного доступа к благам.

Но что оправдано и что не оправдано, определяется культурны­ми нормами общества. По нормам советского общества повышен­ный потребительский стандарт советских руководящих работни­ков вполне оправдан, потому что нормы советского общества предполагают более крупное вознаграждение за более ценный труд. Это положение советской социальной философии не может вызвать возражений ни у ее сторонников, ни у ее противников, за исключе­нием крайних уравнителей в духе гражданина Бабефа.

Быть может, Вселенский именно последователь Бабефа? Быть может, он считает, что никакого потребительского неравенства в обществе не должно быть? По-видимому, он так не считает. Он лишь считает, что те, кто пользуется в советском обществе приви­легиями, не имеют на это права. Поэтому в его схеме появляется понятие «паразитизма».

Это очень естественно: если понятие "привилегии" используется, как негативно-обличительное, то без понятия "паразитизма" не обойтись. И Восленский говорит о паразитизме номенклатуры.

Это редкость даже для чрезвычайно зависящей от фольклора рус­ской критической литературы. Потому что верхний советский слой можно обвинить в чем угодно, но как раз труднее всего обвинить его в паразитизме, что мы все инстинктивно и чувствуем. Хотя мы все в сердцах произносили по адресу наших партийных начальников магические заклинания «паразиты!» и «дармоеды!», но что-то оста­навливает нас от использования этих слов, когда мы начинаем теоретизировать.

Это «что-то» — довольно простое соображение. А именно: пара­зитической группой можно назвать только такую, которая в дан­ном обществе не выполняет никакой реальной функции. Между тем, верхний слой советского общества выполняет ряд совершенно реальных функций. Например, он вырабатывает цели общества, он планирует. Мы можем не разделять этих целей, мы можем считать, что верхний слой узурпирует эту функцию, но утверждать, что верхний слой паразитический, — неосторожно.

В эпоху европейских буржуазных революций революционная пропаганда называла паразитами феодалов. В эпоху пролетарских революций — буржуазию. И это никогда не имело полных объек­тивных оснований. Верхние слои всегда выделяют из своей среды паразитирующий, своего рода деклассированный «шикующий» элемент, но его существования недостаточно, чтобы объявлять сами верхние слои паразитическими, даже в те времена, когда они при­шли к своему упадку, то есть не справляется со своей «работой».

Понятие «господство» Вселенский использует тоже некорректно. Очевидность отношений господства в советском обществе сегодня ни у кого не вызывает сомнений. Советское общество само настаи­вает, что в нем действует принцип «единоначалия». Доказывать их существование, может быть, и не было нужно, а вот проанализи­ровать отношения господства, выяснить, кто же все-таки господст­вует, и над кем, и каким образом, — вот это было нужно в теорети­ческом труде.

В этой связи надо было иметь в виду, что само понятие господ­ства и тесно связанные с ним понятия власти, авторитета, принуж­дения, злоупотребления властью, а также понятие социального контроля понимаются разными мыслителями весьма по-разному. В условиях этой разноголосицы теоретизирующий автор обязан определить, что он понимает под господством. Это коварное слово имеет бездну оттенков и перегружено юридическими и ценностны­ми (включая эстетические) смыслами. В свое время Парсонс перевел «Herrschaft» Вебера как «авторитет» (authority). И это не было подлогом. Это было такое понимание.

Советская социальная философия, близкая по духу функцио­нализму Парсонса, не так беззащитна, как это думают многие. Она располагает развитой системой самоаргументации, и в этой системе отнюдь не все вздор и вранье. То, что Восленский иллюстрирует как господство, по логике советской философии — функционально необходимый авторитет. И это не пустые слова. Легко, конечно, утверждать, что, используя понятие «руководящая роль партии», начальники всего лишь хотят замаскировать тот факт, что они гос­подствующий класс. Это так лишь в том случае, если они так же, как Восленский, сами втайне считают себя господствующим клас­сом [примечание 1985 года: Не исключено, что номенклатура действительно думает, что она эксплуа­таторский класс. Восленский, как пишут все западные рецензенты его кни­ги, сам принадлежал к номенклатуре. И можно предположить, что он пред­ставляет взгляды номенклатуры на саму себя. Воспитавшая себя в духе вуль­гарного марксизма, номенклатура не располагает другим языком самосозна­ния. Представление номенклатуры о самой себе как об эксплуататорском классе можно назвать проявлением ее ложного сознания. Если ей действи­тельно свойственно такое представление, то это может объяснить некоторые важные элементы ее поведения, в частности ее культурной политики, пропа­ганды, репрессивной практики. Ведь в этом случае номенклатура оказывает­ся вынужденной хранить важную тайну. Ирония судьбы заключается в том, что номенклатура пытается скрыть преступление, которого она не совершает. Все это, однако, предположение, которое, впрочем, может быть про­верено].

А если нет? В этом случае они вкладывают в понятие «руко­водящая роль партии» реальный положительный смысл и его нельзя игнорировать. Теория «руководящей роли партии» аргументи­рована и надо бы разобраться в этой аргументации. Это помогло бы нам приблизиться к пониманию сущности и механизма отношений господства в советском обществе.

И, наконец, понятие эксплуатации. С ним дело обстоит хуже всего. Эксплуатация, как строгая категория, не признана. На ее научной строгости настаивают только марксисты.

Понятие эксплуатации жестко связано с моральной оценкой общественных структур, в которых, по мнению их обличителей, потребительский потенциал одних групп увеличивается за счет потребительского потенциала других, и это считается несправедли­вым. Имеет ли это понятие какое-либо значение, помимо норматив­но-обличительного? Академическая наука склоняется к тому, что не имеет. Это мнение обобщает П. Самуэльсон, и любопытствующий читатель может познакомиться с его рассуждениями на эту тему в самом распространенном на Западе учебнике экономики. Восленский предлагает нам несколько страниц соображений, — будто бы доказывающих, что в советском социалистическом об­ществе существует эксплуатация. Для этого он пользуется той же категорией, которую использовал Маркс, разоблачая эксплуатацию при капитализме, — категорией прибавочной стоимости.

При этом он путает понятия «прибавочный продукт» и «приба­вочная стоимость». Он так и пишет "Прибавочный продукт (или прибавочная стоимость) — это разница между ценностью продукта и производственными издержками на его создание..." (стр. 211). [дополнение 1913 года смотри в примечании [15]] Поэтому дальше он пишет: «Прибавочная стоимость не является категорией только капитализма, а возникает при любом способе производства...» (212).

Восленскому так кажется, потому что прибавочный продукт су­ществует как будто при любом способе производства (кроме, мо­жет быть, охоты). Прибавочный-то продукт существует. А вот с прибавочной стоимостью дело обстоит не так просто. Маркс ввел категорию прибавочной стоимости, чтобы показать особый способ отчуждения произведенного блага от производителя в условиях капитализма. И заодно разоблачить апологетику капитализма как общества без такого отчуждения в отличие от докапиталистических обществ, где практиковались незамаскированные способы – грабеж, дань, барщина, оброк, денежная рента. Капиталист ничего такого не практикует. И на этом основании может утверждать, что он не эксплуататор. Но нет, говорит Маркс и показывает, как прибавочная стоимость возникает на рынке. [ старый текст 1985 года: Маркс ввел категорию прибавочной стоимости, чтобы обнаружить специфический характер образования прибавочного продукта при капитализме, и для того, чтобы внести строго научный смысл в понятие эксплу­атации. Дело в том, что существуют и другие способы образования и мобилизации прибавочного продукта: разные формы ренты, рента-налог, разные формы налога, а также такие, которые кажутся вто­ростепенными, но далеко не всегда второстепенны — военная до­быча, грабеж].

Так что если мы непременно хотим сказать, что общество — экс­плуататорское, то нам вовсе не нужно объявлять, что в нем «возни­кает прибавочная стоимость». Где и как она возникает, если в об­ществе нет свободного рынка? Напомню еще раз, что понятие при­бавочной стоимости осмысленно только в марксизме, а в марксиз­ме оно жестко связано с рыночным характером экономики.

Разумеется, как побочное явление, свободный рынок сущест­вует почти во всех типах общества, но сущностью он становится только для капиталистического общества и, таким образом, марк­систское понятие прибавочной стоимости уместно применять только к нему. Если его уместно применять вообще. Ведь понятие прибавочной стоимости само достаточно сомнительно, к чему мы вернемся чуть позднее.

Но пока просто постараемся обойтись без него и свяжем поня­тие эксплуатации напрямую с прибавочным продуктом. Если мы так дорожим понятием эксплуатации, нам необходимо заняться вопросом об использовании прибавочного продукта. Прибавочный продукт используется по-разному, и чтобы доказать, что имеет место эксплуатация, нужно доказать, что он используется исключи­тельно в интересах какой-либо одной группы, может быть, даже не просто в ее интересах, а на ее паразитическое потребление.

Можно утверждать, что обществу не нужно расширенное воспро­изводство, не нужна армия и полиция, не нужен управленческий аппарат, партийный аппарат, наконец. Все. кто так считают, могут использовать понятие эксплуатации как объективное: для них оно становится объективным.

Однако разговоры о том, что в интересах и что не в интересах общества, носят абсолютно нормативный характер. Именно поэто­му наука не любит понятия эксплуатации: его неизвестно как объективировать.

Все это, однако, пустяки. Интересно не то, что Восленский дела­ет теоретические просчеты. Если бы я просто заметил эти просчеты, то я и не стал бы обращать на них внимание публики, опираясь на свое дилетантское знание политической экономии. Интересно, что Восленский сам близок к пониманию зыбкости теоретического ап­парата, но — бежит от этого понимания в сторону непонимания.

В одном месте Вселенский называет учение о прибавочной стои­мости «идеологической взрывчаткой». В другом месте пишет: «Трудовая теория стоимости подвергается теперь на Западе серьез­ной критике» — и такое впечатление, что он с этой критикой со­гласен.

Мы, в свою очередь, должны согласиться с наблюдениями Восленского. Но в таком случае, почему же он сам использует «идеоло­гическую взрывчатку», основанную на «неверной теории», для теоретического анализа советского общества? Если эта теория «не верна» и если это «идеологическая взрывчатка», то ее не следует прилагать ни к какому обществу. Почему же Восленский считает это возможным применительно к советскому обществу?

Заключение

  

В соответствии с основной идеей этой статьи, я высказываю предположение, что мы имеем дело здесь с типичным проявлением фольклорного мышления, для которого символические значение понятий важнее их сущностного содержания (включая его отсут­ствие — нулевое содержание). Для советской интеллигенции поня­тия «прибавочной стоимости» и «эксплуатации» обладают устойчи­вым негативным смыслом, а понятие «класс» обозначает «дурное» разделение общества на части.

Стремясь во что бы то ни стало изобличить советскую систему, Восленский пользуется этими понятиями в силу их изобличитель­ного потенциала. Остается гадать, находится ли он сам в плену символических значений этих понятий или сознательно использует их в расчете на аудиторию. В первом случае, мы имеем дело с чис­тым фольклором. Во втором случае, к нему примешивается отте­нок пропаганды.

По многим признакам я склонен предполагать, что это чистый фольклор. Фольклорность книги Вселенского имеет и иные прояв­ления.

Прежде всего, чрезвычайно интересна ее общая схема. Дело в том, что в сущности Восленский просто-напросто возвращает советской пропаганде все те упреки, которые она произносит в адрес капиталистического общества. Это - прием травестирования, типичный для народной морализирующей комедии. Обычный для народной комедии пафос — поймать ненавистный персонаж на про­тиворечии самому себе. Народная комедия полна такими персона­жами, как преступник-судья, лихоимец-полицейский, прелюбодей-монах, трусливый полководец, не умеющий себя вылечить врач и т.п. Тот же прием применяет Восленский. В его схеме «Борец против эксплуатации — сам эксплуататор».

Травестирование и пародирование весьма характерно и для стилистики Вселенского. С помощью стилистических приемов Вос­ленский высмеивает возможные самооправдания советской сис­темы. Вот характерный пример: «Да почему же номенклатура» — заволнуется научный коммунист. - Ну, верно, по Марксу сами рабочие и крестьяне, производящие прибавочный продукт, получа­ют не его, а необходимый продукт. Ну, правильно, товарищи из номенклатуры лично не стоят у станка, и оплачиваются они, как положено, по их ответственному труду, причем действительно за счет прибавочного продукта. Но не только же они? Вся советская интеллигенция, все служащие, вооруженные силы..."

Пародийное изложение аргументации противника подрывает доверие третьей стороны к этой аргументации. Но на самом деле, если вдуматься в то, что говорит номенклатурщик, то все окажется правильно. И чтобы критиковать эти утверждения, нужно нечто большее, чем простое их пародийное переложение. Между тем, па­родия — чисто фольклорное средство дезавуирования.

Наконец, чрезвычайная зависимость Вселенского от фольклора проявляется в его буквальной трактовке анекдота. Он приводит в своей книге знаменитый анекдот: "При капитализме имеет место эксплуатация человека человеком, а при социализме — наоборот". Можно с уверенностью сказать, что все содержание книги Восленского укладывается именно в эту формулу, понятую буквально и к тому же неверно. Этот популярный анекдот на самом деле от­нюдь не обнажает факт эксплуатации в советском обществе, а дезавуирует понятие эксплуатации, которым так усиленно мордует советского человека официальная пропаганда. В анекдоте зафикси­рована абсурдная бессодержательность этого понятия.

Но я подчеркиваю не то, что Восленский понял этот анекдот не­правильно, а то, что он понял его буквально, что и есть принципи­альное свойство фольклорного сознания. Вообще, фольклорная мысль советской интеллигенции весьма часто использует «истины», содержащиеся в анекдотах или литературных метафорах (Орвелла, Достоевского и др.), забывая перевести эти «истины» с языка од­ной семантической системы на язык другой.

Популярность классовой схемы советского общества в фольк­лоре можно объяснить и с другой стороны.

Дело в том, что смутная и интенсивная неудовлетворенность отчужденной советской интеллигенции своим обществом и в осо­бенности своим положением в обществе не может найти никакой другой формы артикупирования, кроме критической схемы клас­сового общества. Эту схему интеллигенция заимствует из школь­ного обществоведения, потому что это единственный доступный ей источник теоретической премудрости.

Советская умственная община не подозревает о других возможностях критики советского общества, не пытается их открыть, или, открыв, тут же их в страхе игнорирует отвергая существующие по символическим причинам. Советская отчужденная интеллигенция боится отказаться от представлений о советском обществе как о классово-эксплуататорском (причем в духе советского школьного марксизма — никак иначе), опасаясь, так сказать, «потерять лицо». Ей кажется, что в этом случае ее оппозиционность утратит раци­ональные основания.

Задача теоретизирующих авторов как раз и состоит сегодня в том, чтобы найти понятия и логику для содержательной критики советского общества, раз уж оно так нам всем не нравится. Если мы не сумеем этого сделать, то и вправду может оказаться, что наши трагические переживания по поводу советской власти основа­ний не имеют. Критика невозможна без познания.

Послесловие  2013 года  

Это все было написано в 1985 году. Несколько позже в 1990 году я писал: «В условиях гласности русские издания просто оказались битком набиты антисоветизмом и антисоциализмом. Между прочим, если так и дальше пойдёт, то в скором будущем можно ожидать лавинообразного перехода общественного мнения обратно к советизму со всеми вытекающими из этого последствиями».

Что ж, как будто бы так и произошло, не правда ли? Советское прошлое вызывает все большую ностальгию. У публики (малой публики) крепнет ощущение, что «трагические переживания по поводу советской власти оснований не имели». Это видно по опросам мнения и по нарастающему ностальгическому тексту, воспроизводимому в российском коммуникативном (политическом или псевдо-политическом) пространстве. При этом ностальгирующее сознание просто выворачивает наизнанку антисоветскую мифологию прошлой эпохи. Образцовый пример примитивного трансформирования нападок Восленского на советскую бюрократию («номенклатуру») в тупую ее апологию, оркестрованную, кстати, злобными нападками на тогдашнюю агентуру антисоветского фольклора, книга А.Буровского «Да здравствует застой». По сравнению с Буровским Восленский Спиноза. Читая книгу Буровского, я, признаться, даже стал слегка сожалеть, что 30 лет назад так уж радикально разнес книгу Восленского. Как бы ни относиться к его аналитическим упражнениям, сквозь них по крайней мере просвечивает здравый смысл. Книга Буровского в этом смысле – полный атас, невропатический бред

Но все-таки. Обратно к делу. Рефлексия на советский опыт вертится в порочном кругу  Она как была во времена Восленского, так и остается во времена Буровского тематически стерильной. Как публицистическая, так и академичекая. Я буду благодарен любому, кто приведет свидетельства обратного. Если это мое впечатление неверно, то тем лучше.

Примечания (1913 год)

[1] То есть с середины 60-х Тогда впервые на моей памяти начали циркулировать машинописные копии умственной эссеистики. В основном это были материалы о скандальном начале Отечественной войны и о плачевном состоянии советского сельского хозяйства.

[2] Я навел справки в интернете. Валентина Турчина помнят. Я сейчас уже не могу сказать, чем его книга тогда меня так увлекла. Вот если бы сейчас какой-нибудь дипломант изготовил ее реферат. На самом деле в самиздате было много продукции, заслуживающей теперь анализа, интерпретации и оценки. Как никак это документация влиятельного тогда образа мысли и бросает некоторый свет на происхождение и результативность перестройки.

[3] Репрессии в этой интерпретации советского общества считались его единственным реальным содеранием и самоцелью. Для обозначения этого общества использовалась этикетка "тоталитаризм" со ссылкой на Ханну Арендт, а образ тоталитаризма заимствовался у Джорджа Оруэлла (роман "1984")

[4] A.Yanov The Origines of Autocracy: Ivan the Terrible in Russian History. Univ of California Press,  1981 Теперь есть и руссий перевод

[5] Так мне казалось тогда. Теперь спустя 30 лет я в этом совсем не так уверен.

[6] Сейчас есть смысл напомнить, что тут речь идет о русском печатном слове за рубежом. Рядом с ним не было никакой руссоязычной науки, русского обществоведения. Но и сейчас русская общественная наука очень неэффективна в аналитическом комментировании пограничной сферы публичной умственной самодеятельности. Впрочем, сейчас я сказал бы то же самое и о западном обществоведении (смотри сноску [5])

[7]Так было 30 лет назад. Теперь скорее всего это не так, но я просто не следил за литературой по этой тематике.

[8] Зачем кремлевским мыслителям нужно было называть рабочих и крестьян отдельными классами, не совсем понятно.  Рабочие и крестьяне по марксистской логике никак не классы. Между классами в этой логике отношения эксплуатации. А если таких отношений нет, то откуда берутся классы? Этот фрагмент официального кремлевского  социологического дискурса заслуживает более пристального внимания и комментария. Как и вся политэкономия (она же фактически социология) социализма.

[9] Сейчас я так не выразился бы. Что я имел в виду 30 лет назад, сказать теперь трудно. Боюсь, что это было поспешное и поверхностное обобщение после прочтения какой-то конкретной книги. Однако, конечно, роль топика "общественные классы" в американском общественном разговоре иная, чем в Европе. И ясно почему: американское сознание не обременено пережитками сословности. ¨

[10] Это было сказано в 1985 году. Всего через одну пятилетку этот класс вышел из подполья Мне тогда нехватило смелости предсказать, что рано или поздно это неизбежно произойдет. Я не мог бы тогда обосновать это предсказание какой-либо теорией. С тех пор я сильно расширил свой кругозор и могу, хотя и задним числом, объяснить, почему это было так неизбежно. Если дойдут руки. Врочем, фрагменты этого объяснения можно найти во вногих моих заметках.

[11] Этикеткой "класс" Вебер обозначает имущественные слои, возникающие в результате конкуренции на рынке. Этикетка Stand у него обозначает и статус, и сословие; он не затрудняет себя различением этих двух вариантов положения индивида в обществе. 

[12] Статусность, сословность (у Вебера это одно и то же) и кастовость в редуцированном и каждый раз в особом системно-связанном виде свойственны любому обществу - и советскому, и пост-советскому обществу. Интересно было бы сравнить в этом плане советское общество с другими и с пост-советским. 

[13] Чтобы пояснить, что я имею в виду, укажу здесь только на неимоверную частотность в российском общественном разговоре слов "элита" или "меритократия"

[14] Признаюсь, что не совсем понимаю, что я имел 30 лет назад, говоря, что советское общество "не поляризовано по власти", но что-то имел в виду.

[15] Тут дело обстоит сложнее, чем мне казалось в 1985 году Восленский, определяя «прибавочную стоимость» как «разницу между ценностью продукта и производственными издержками на его создание...» путает прибавочную стоимость (в английском дискурсе surplus value) и стоимость добавленную в процессе производства (value added). А пользуясь понятием «прибавочный продукт», совсем запутывает дело, потому что этой этикеткой («economic surplus») обозначают часть произведенного блага сверх необходимого для простого воспроизводства (натуральное хозяйство или хозяйство, ориентированное на доход) производящего субъекта или совокупности производящих субъектов (смотри Pal Baran. Political Economy of Growth; кажется есть на русском языке. Я подозреваю, что Восленского сбило с толку сходство понятий surplus value и economic surplus. Мои рассуждения на этот сюжет строятся на последнем понимании «прибавочного продукта». Я не уверен сейчас, что они вполне корректны, но они в этом очерке не имеют самостоятельной теоретической ценности; просто они были нужны для того, чтобы показать бесплодность попыток разоблачать советское общество с помощью марксистской категории «прибавочной стоимости». Еще раз напоминаю, что этот очерк – не о советской системе, а об антисоветском фольклоре.