АЛЕКСАНДР КУСТАРЕВ
Я извлекаю из своего
архива эссей, опубликованный в еженедельнике «Новое время» 6 августа 2006 г под заголовком «Хоббит
Сурков». Дав ему такое название, я отсылал тогда читателя к общеизвестному
тексту, а точнее к его авторитетной трактовке. Толкин якобы внушает нам своим
эпосом, что историю творят маленькие люди, и стало быть это они на самом деле «великие».
Сейчас эта моя реминисценция мне самому кажется совершенно не обязательной
оркестровочной деталью, типичной для журналистского «оживляжа». Но она и не
бессмысленна. Когда Сурков говорил, что «мы сами победили свой тоталитаризм», кого
он имел в виду? Всех советских людей, кого же еще. То есть хоббитов, потому что
кто же такие были советские люди если не хоббиты? Но самое интересное другое.
Мифология Толкина и Суркова, а в его лице, мне кажется, всей постсоветской
общественности, антропоцентрична. Проще: историю в ней творят люди-персонажи-имяреки.
А я думаю иначе. Что и демонстрирую в эссее, который теперь называю «Кто
победил империю зла». Его тема – деперсонализированная логика становления и упадка Кремлевской
республики. Эту тему я муссировал много раз; в последний раз совсем
недавно в большой работе «Петербургская монархия, революция и харизма», включенной
во 2-издание книги «Юбилей
с живым смыслом: к столетию русской революции 1917-2017 (ред. Николай Проценко)».
Далее следует сам эссей
Хоббит Сурков или Кто победил империю зла (2006г)
Кажется, у Суркова мания величия. Он
вообразил, что он хоббит. Судите сами: «Мы не считаем, что нас победили в
«холодной войне», мы сами победили себя, мы победили свой тоталитарный режим, а
не ваши спецслужбы нас победили». Что твой Фродо. За одним, прочем,
исключением: нашему Фродо никогда бы в голову не пришло ляпнуть подобное.
Нарциссизм – не смертный грех и будет на
исповоди отпущен. Это в личном плане. Но в общественном плане такие
разглагольствования выглядет более опасными, чем покажется
благодушно-либеральному батюшке.
Начать с того, что Сурков полемизируеит с
фантомом. И он похваляется победой,
которой не было.
Никто никогда не утверждал, что «их»
спецслужбы победили тотиалитаризм. Спецслужбы, если бы и думали, что это их рук
дело, молчали бы, потому что им о таких вещах говорить строго запрещено.
Вашингтонская администрация тоже ничего подобного не утверждала. Отчасти по той
же самой причине. Но главным образом потому, что сама никогда не верила в
способность своих спецслужб совершать такие подвиги.
Но нет дыма без огня. Сурков на самом деле на
свой конспираторный лад перетолковывает одну версию, имеющую с начала 90-х
годов широкое хождение. Согласно этой версии советская система надорвалась на
гонке вооружений. Ее наиболее риторически элегантная версия выглядела так: «холодная
война» была на самом деле «третья мировая», и СССР ее проиграл.
В традиционно антисоветских кругах
Москвы-Ленинграда и в эмиграции эту версию сразу очень полюбили, потому что она
была для советской системы унизительна и, будучи, элементарной, казалась
одновременно очень глубокомысленной.
Кроме того она легко комбинировалась с
популярным представлением, будто советская система была неизменяема сама по
себе и ее можно только размолотить извне при помощи героического терминатора.
Такая демонизация «империи зла» лестным
образом объясняла советскому антисоветчику его собственное бессилие и помогала
его самоуважению.
В этой версии особая героическая роль
отводится президенту Рейгану. Он, дескать, своим проектом «звездных войн» задал
такой уровень конкуренции, что Москва не смогла его выдержать и лопнула.
Слов нет, статус сверхдержавы становился все
меньше под силу чрезмерно бюрократизированной и неповоротливой госплановской
системе. Она все чаще и больше буксовала и рано или поздно должна была впасть в
кому. Но есть основания думать, что поднимать планку в гонке вооружений для
этого было вовсе не обязательно. Если фантазии и угрозы Рейгана имели бы
влияние на ситуацию, то только прямо противоположным образом, сделав ее более
опасной из-за разрушения системы взаимного ядерного сдерживания. Не говоря уже
об опасности международного терроризма, что, впрочем, тогда еще предвидеть было
не легко, но я уверен, что если покапаться в архиве, то кто-то эту опасность
предвидел и тогда; просто на это никто, как обычно, не обратил внимания.
К счастью, план Рейгана тогда тормознули. В
Вашингтоне были трезвые головы. Такого развала, который наступил в Москве к 1991 году, Вашингтон боялся, надо думать,
больше, чем сама Москва. И никто о победе над советской системой и не помышлял,
потому что вплоть до конца 80-х все еще продолжали верить (обоснованно или нет)
в абсолютную нерушимость-монолитность советской системы. И сейчас еще многие
думают, что у советской системы оставался значительный запас прочности и что
она его легкомысленно разбазарила (не очевидно, но и не вполне абсурдное
предположение).
Таким образом, победителя советской системы
как будто бы не обнаруживается. Но конспираторное сознание с этим не хочет
мириться, а не желая кому бы то ни было уступать честь победы над «мировым
злом», приписывает эту победу себе.
Уже русские поклонники Рейгана склонны
рассматривать самих себя в качестве соучастников победы. И мы, дескать, пахали.
Сурков принимает эстафету от них, убирает из формулы Рейгана (перепутав его
предварительно со спецслужбами), и так появляется на свет гордая формула «мы
сами победили свой тоталитаризм».
Эта формула есть не просто выражение
нарциссизма и мании величия. Она сильнейшим образом дезориентирует и нелепым
образом искажает историческую ретроспективу, а вместе с ней и перспективу
российского общества.
Она укрепляет представление, будто российская
система (именовавшаяся «развитым социализмом», «советской системой»,
«коммунизмом», «тоталитаризмом» или как еще) не могла эволюционировать и
оказалась в конце концов заменена другой.
На самом деле никто ее не разрушал. Она жила
своей исторической жизнью и пришла к тому, что она представляет собой сегодня в
ходе вполне последовательной эволюции, определявшейся как собственной логикой
ее развития, так и менявшимися внешними условиями. За самохвальством и
саморекламой Рейгана, его поклонников, а теперь еще и Суркова как за дымовой
завесой становится совсем уж не видно, что же все-таки произошло на самом деле.
По Рейгану и Суркову существо российских перемен
сводится к победе над тоталитаризмом и это они его победители. Сказка. Возможны
куда более реалистические версии. О них стоит напомнить, поскольку, претенденты
на ордена и медали за победу над «империей зла» забалтывают своим девическим
щебетом существо дела до полной бессодержательности.
Напомним сперва о чисто историсофской версии.
Она самая простая. В самом общем историософском смысле советская система должна
была кончиться, ибо все кончается. Нет ничего вечного. Все стареет. Ученые
говорят: нарастает энтропия.
Вспомнить и помнить об этом важно для нашего
душевного состояния, для умонастроения, ибо оберегает нас от излишней гордыни и
излишнего злорадства. Гордыня застила глаза тем, кто думал, что строит «новый
мир» и строит «навечно». Не следует им уподобляться. И не стоит так уж
радоваться их неудаче. С кем не бывает? Советская система не первая и не
последняя «система», приказавшая долго жить. Земная поверхность – буквально
кладбище таких систем. Крах советской системы только лишний раз иллюстрирует
то, что подтверждается вообще всем опытом
эволюции природы и человеческой истории. Все имеет конец. Как шутят
немцы alles hat ein Ende, nur das Wuerstchen hat zwei (все имеет
(один) конец, только у сосиски их два).
Эта простая истина, кстати, давно усвоена
всеми серьезными религиозными системами, и тут как раз есть чему поучиться
атеистам. Моя бабушка (попадья) советскую систему не ставила ни в грош и до
самой своей смерти (1968 год) считала большевистский порядок временным. И не
думайте, что она была такая уж спиноза. Была вполне обыкновенная женщина.
Просто получила адекватное воспитание.
Все же такое чисто историософско-религиозное
понимание исторической судьбы советской системы совершенно недостаточно. Оно
очень глубоко, даже слишком, и универсально, а поэтому не информативно и, стало
быть, недостаточно инструментально для человека активного.
Его желательно конкретизировать. Это не
трудно сделать. Всем, кто наблюдал советскую систему вблизи, было хорошо видно,
что советская система была катастрофически не в состоянии освоить новые
технологии – информационные в первую очередь. В самом деле, каким могло быть
будущее системы, боявшейся снять контроль с пользования пишущими машинками? Или
системы, упорно цеплявшейся за бартер? И боявшейся закрыть хотя бы одно
предприятие? Или боявшейся разрешить людям самим выбирать себе место
жительства?
Советская система была слишком зарегулирована
и не понимала, что она не вполне контролирует саму себя, как бы она ни тщилась.
В любой системе что-то меняется независимо от ее намерений и планов. Вся
система в целом и все ее элементы должны адекватно реагировать на эти перемены,
приспособливаясь к ним и меняясь. Между тем, советская система была слишком
ориентировна на долгосрочное стратегическое планирование и лишена способности
оперативно исправлять допущенные ошибки.
Эти свойства делали ее даже более
подверженной нарастанию энтропии, чем любую вообще организацию, общество или
культуру. За 70 лет своего существования советская система несколько раз
оказывалась на пороге натуральной кончины, но каждый раз реанимировалась. А
преодоление этих системных (не циклических, а именно системных!) кризисов
каждый раз удавалось изобразить как очередной рывок вперед и победу (включая
победу в Великой войне). И это не была лживая пропаганда. У общества был
«исторический ресурс», или, если хотите исторический raison d’etre. Но в ходе
рывков-побед усиливались те элементы советской системы, которые потом и сделали
преодоление очередного кризиса вполне безнадежной задачей.
Это представление о движении советской
системы к своему натуральному концу не трудно совместить с теорией развала
советской системы под давлением извне. «Соревнование двух систем», которое
советская власть сама себе навязала, и вправду делало советскую систему более
чувствительной к внешним факторам. Она сама все время кричала: догнать и
перегнать! И совершенно не задумывалась над тем, что будет, если это так и не
удастся сделать. А когда не удалось, не могла придумать ничего лучше, чем
делать вид, что, дескать «все хорошо
прекрасная маркиза», чем только неуклонно понижала моральный уровень населения
(особенно интеллигенции) и саму себя превращала в посмешище.
Но механизм нарастания энтропии работал сам
собой и был намного сильнее. Так что советская система неуклонно двигалась к
натуральному самоисчерпанию - к смерти. Сурков, или его дядя и тетя, поскольку
сам-то он был тогда пацан, не имеют к этому никакого отношения.
Свидетельств неадекватности советской системы
было великое множество. Всех озадачивало только одно: почему вопреки своей
очевидной неэффективности и дурдомности система продолжает существовать? Обычно
это объясняли жестокой репрессивностью системы. Ленивое и мазохистское
объяснение. Я думаю, что есть объяснения и поинтереснее. Все их я теперь
вспоминать не буду, а напомню только еще об одной версии естественной эволюции
советской системы в сторону той метаморфозы, которую она в конце концов
пережила. В отличие от теории «системного кризиса», она в интеллигентском
фольклоре не была известна. Она будет выглядеть непривычной, и к ней придется
еще привыкать.
Я имею в виду долговременный и сильно
инерционный процесс трансформации послереволюционного общества, то есть процесс
«изживания революции».
Русская революция оказалась очень
разрушительной. Распад старо-российского общества начался до нее и был очень
глубок. Структура Старого режима (сама по себе очень примитивная и слабая) была
демонтирована до основания, закон перестал действовать, общественные связи
распались, национальное богатство было сожжено, сломано, расстреляно, проедено.
Полная пенепленизация, то есть превращение страны-общества в плоский блин, в
пустыню.
Что было у России после всего этого? Группа
возбужденных инициативников, оказавшихся хозяевами положения и не располагавших
ничем, кроме абстрактного проекта и неимоверной самонадеянности. Эту группу
можно назвать харизматической.
Харизматическая группа ведет за собой толпу,
или, выражаясь более деликатно, мобилизует массы, заражая их своим энтузиазмом,
Какое-то время общество может существовать и работать на этой основе, но очень
короткое время. Харизматический порядок это бабочка-однодневка. Он годится
только для общества в момент его зачатия и, допустим, в эмбриональном
состоянии. Дальше начинается ежедневное жизневоспроизведение и для того чтобы обеспечивать
спокойную регулярность жизни обществу нужна действующая структура. Харизма
должна воплотиться в структуру. Дух должен обрести тело. Макс Вебер назвал этот
процесс «рутинизация харизмы».
Это мучительный и вовсе не гладкий процесс.
Рутинизация революционной харизмы в России срывалась. Харизма то и дело
спазматически реанимировалась. Рутинизация все время шла не в самом
благоприятном направлении. Либо становилась слишком похожа на реставрацию. Либо
выбирала нежизнеспособные формы
Но каковы бы ни были зигзаги и перерывы в
этом процессе, как бы медленно ни вызревали новые структурные элементы
общества, все шло своим чередом. После извержения вулкана лава остывала, на
склонах вырастал новый лес, прокладывались тропы и т.д.
Российское послереволюционное общество не
было косно и неподвижно. Оно было динамично и все время менялось. Отчасти
хаотически образом. Но так же и направленным образом. В нем рождались и
умирали, воевали друг с другом насмерть и приспосабливались друг к другу разные
структурные элементы – институты и агентуры.
Главным итогом процесса рутинизации к концу
80-х было превращение партократии как сословной корпорации в эмбрион
экономического класса. В этом же
направлении эволюционировало менее «кристаллизованное» социальное образование –
интеллигенция. Они и выступили в роли исторического агента дальнейшей эволюции
советского общества. Не очень даже это сознавая и даже можно думать, совсем не
сознавая этого.
Разговоры о том, кто «победил тоталитаризм»
только застят нам глаза и мешают нам все это разглядеть, прочувствовать и
понять. Это не есть хорошо.
И дело не в том, что нам нужно более
«правильное» понимание трансформации российского общества в ХХ веке. Хотя
сурковское понимание, конечно, полный вздор, это само по себе вовсе не значит,
что наше понимание правильное и тем более достаточное. Но историческое движение
общества зависит не от того, правильно ли оно себя понимает, а от того, в каких
понятиях и образах оно себя воспринимает и толкует. Я думаю, что понятия и
образы, усвоенные Сурковым, соответствуют уровню племенного сознания позднего
бронзового века. И это - после марксизма? Куда же это мы скачем-плетемся, а?
