Макс Вебер Харизма Коммунизм

                                                                                           ШТЕФАН БРОЙЕР

                СОВЕТСКИЙ  КОММУНИЗМ  И  СОЦИОЛОГИЯ  ВЕБЕРА

[Stefan Breuer. Soviet Communism and Weberian Sociology. Journal of Historical Sociology. 1992, № 3. перевод А.Кустарёва]

Я перевел эту статью лет 20 назад, когда планировал сделать сборник переводов «Макс Веер о России». Я зотел в него включить фрагменты работ самого Вебера и статьи, где его аналитический аппарат так или иначе прилагается к российско-советскому опыту. К самому началу 2000-х годов я онаружил таких работ около двух десяков. Мой план осуществился наполовину. Сборник переводов из самого Вебера я опубликовал в издательстве РОССПЭН;  они помещены также на страницах этого сайта. Вторую половину моего плана теперь надо было бы пересматривать. Хотя я подозреваю, что мало кто в последнее время обращался в Веберу за руководством в российских штудиях, все же таких работ стало больше, их перевод дело трудоемкое, книга получилась бы слишком большой. Значит, нужно было бы лелать выборку или составлять хрестомати из фрагментов. У меня на это уже нет времени. Если кто-то этим планом заинтересуется, я, пока жив, готов помочь. Но пока публикую сейчас статью Штефана Бройера как приложение к своей работе «Петербургская монария, революция, харизма», публикуемую одновременно в сборнике статей «ЮБИЛЕЙ С ЖИВЫМ СМЫСЛОМ: К СТОЛЕТИЮ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ (составители Николай Проценко и Павел Родькин)

Я не сопровождаю текст Бройера никакими собственными комментариями. Понимайте его как вам будет угодно. Сам я использовал аппаракт Вебера совсем по другому  А эта публикация имеет только одну цель – расширить кругозор тех, кому недоступен оригинал статьи Бройера – чисто фиически или по недостаточному знанию английского

хххххх
Троцкий будто бы сказал на переговорах в Брест-Литовске, что каждое государство, дескать, основано на насилии. Его современник Макс Вебер был с этим согласен, но с одной существенной оговоркой. Чтобы государство выживало, его претензии на авторитет должны быть признаны теми, кем оно правит. Подвластные должны быть внутренне убеждены, что тот, кто управляет ими, делает это по праву, и государство сохраняет свой авторитет только тогда, когда его претензии признаны  (GPS, 506ff).

События августа 1991 года ярко подтвердили правоту Вебера - в двух отношениях. У инициаторов путча был огромный арсенал оружия, но пользы от этого для них не было никакой, коль скоро значительные сегменты населения и армии отказывались им подчиниться. В этот момент стало ясно, что господство коммунистов и опиравшееся на него государство обречены и долго не просуществуют. Но эти же самые события показали, что история именно этого государства гораздо лучше может быть понята в категориях Вебера, чем Троцкого. 70 лет до решающего момента в августе 1991 претензии большевиков на власть признавались, если и не большинством населения, то во всяком случае его административными кадрами, и на этом основании можно считать, что этот порядок не был чистым деспотизмом, а был легитимен, в том смысле, который придавал этому понятию Вебер. Веберовская социология господства, таким образом, позволяет лучше понять и историю коммунистического режима, и его падение.

Однако если обратиться к разным концепциям самого Вебера и основанным на них анализам [советского опыта] , то обнаружится весьма неопределённая картина. Сам Вебер не верил, что господство большевиков разовьётся в легитимный порядок. Последующие авторы считали, что  это возможно, но не соглашались по поводу того, каков именно тип легитимности советского строя. В этом очерке мы обсудим предлагавшиеся до сих пор варианты в свете исторического опыта и покажем, почему советский коммунизм не может быть убедительно интерпретирован ни как традиционное, рациональное или подлинно харизматическое господство. После этого будет предложена ещё одна веберовская категория, до сих пор привлекавшая относительно мало внимания, а именно "харизма разума". С её помощью мы надеемся устранить некоторые трудности, с которыми столкнулись предыдущие опыты.

I. Представления Макса Вебера о советском коммунизме

Может быть, расхождения Макса Вебера с историческим материализмом нигде не обнаруживаются с такой очевидностью, как в его понимании коммунизма. Для Маркса и Энгельса коммунизм был самой низкой и самой высокой стадией в развитии общества. - начальная и конечная точка истории человечества. Для Вебера это было ни то и ни другое. В работе 1891 года "Римская аграрная история" он ещё следует теории Г.Л. Маурера, воспринятой также Энгельсом и понимавшей историческую эволюцию как движение от коллективной собственности через разные варианты коллективного пользования к частной собственности. Но скоро он уже отказывается от этой гипотезы. Сперва осторожно и наощупь в первых двух изданиях  "Аграрных отношений в древнем мире" (1897,1898), а затем вполне определённо и открыто в третьем издании 1909 года.

С этого времени он убеждён, что появлявшиеся ранее коммунистические общественные структуры никогда не были "органичны", но всегда возникали в ходе исторической дифференциации. Так коллективные формы собственности у германских племён были военным коммунизмом, отвечавшим чисто военным нуждам. Напротив, сельские общины в России и в Азии представляли собой "вторично рационализированный аграрный коммунизм", возникавший в результате налоговой дифференциации патримониального государства (GASW, 523; Weber 1958, 67, 36ff)

Ещё более уверенно Вебер отвергал марсистско-материалистическое представление о финальной коммунистической стадии исторического процесса, которой якобы полагалось быть даже более рациональной, чем социализм. Для Вебера социализм был уже менее рационален, чем капитализм, поскольку он означал ещё большее торжество бюрократии, тем самым способствуя окостенению экономического и общественного порядка. Коммунизм же означал бы ещё более низкий уровень рациональности, поскольку социализм подразумевает хотя бы рациональное производство благ, а коммунизм сам себя определяет через отсутствие такой калькуляции (WG, 660). Если социализм базируется на фабричной дисциплине и, таким образом, действительно принадлежит модерну, будучи родствен рациональному капитализму, коммунизм - это производное от домохозяйства, армии и местной общины, то есть общественных форм, свойственных и древности (pre-modern eras). Социализм сочетается с рациональными организациями - формально легальными, классовыми и идеологическими партиями. Коммунизм же основан на "спонтанной, эмоциональной солидарности", на общинной связности (Vergemeinschaftung), а не на современных формах ассоциации (Vergesellschaftung) (WG: 167f, 88).

Всё это не следует понимать так, будто Вебер считал коммунизм исключительно до-модерным явлением. Домохозяйство, армия и община как формы коллективности продолжают, разумеется существовать и в условиях передовой рационализации. Но Вебер несомненно считал, что структурно они всё же принадлежат дорациональному прошлому. Если неумолимое наступление рационализма и не уничтожило их совсем, то сильно уменьшило отодвинуло их на периферию. Домашний коммунизм семьи имеет патриархальные формы и должен считаться формой традиционного господства. Он разлагается повсюду, где распространяется разделение функций и соответствующий ей рациональный рассчёт (WG: 214f, 226f). Вторично рационализированный аграрный коммунизм сохраняется  до наших дней (Вебер много об этом пишет в своих русских штудиях), но и он, несомненно, обречён. Как Вебер заметил в 1906 году, русская сельская община - последний в Европе оплот "коммунизма и сопутствующего ему крестьянски-революционного естественного права" (MWG I/10: 544)

Две других формы коммунизма - "коммунизм боевого содружества" и религиозный "коммунизм взаимной любви" - основанные также на харизматическом элементе вряд ли приспособлены к решению повседневных проблем современного общества. Такой харизматический коммунизм всегда был очень неустойчив, потому что ему давало энергию исключительно противопоставление миру, и подобные братства сохраняли свою целостность только благодаря "опасности, угрожавшей военному лагерю или этосу любви адептов внемирной жизни". Но в наше время такие коллективы гораздо менее устойчивы из-за общей рационализации способов удовлетворения политических и экономических нужд, а также из-за того, что дисциплинированный образ жизни становится всё важнее для выживания индивида. Сфера харизмы сжимается; она перестаёт быть структурообразующей силой и лишь тлеет на периферии.

Эти общие соображения отразились в подходе Вебера к русскому коммунизму. По его мнению он воплотился в трех модусах. Во-первых, как аграрный коммунизм социально-революционного крестьянства. Во-вторых, как "совместно-платёжный коммунизм" мятежных солдат. В-третьих, как утопический коммунизм интеллигенции. Из этих форм первая меньше всего похожа на тип, обозначенный выше. Кооперативные структуры несомненно играют важную роль в институте, на котором он изначально основан - сельской общине. Но в то же время для неё характерна высокая степень индивидуализма: рабочая сила продаётся частным образом, земля присвоена индивидами или семейными хозяйствами, социальное неравенство отнюдь не отсутствует - денежные ресурсы и скот распределены весьма неравномерно (Weber 1958: 32f). Зажиточные крестьяне, писал Вебер, сдают в аренду или продают землю, блокируют передел и безжалостно эксплуатируют экономически слабых, так что "равенство общинников" существует только на бумаге (MWG 1/10: 223). И хотя крестьянский радикализм был враждебен этому неравенству, он не отвергал индивидуального производства, порождавшего неравенство. Наоборот,  требуя включить в передел крупные земельные владения (помещиков, церкви, государства), крестьяне думали именно об укреплении этого хозяйственного уклада. В долгосрочной перспективе, как предвидел Вебер, это не сумеет сдержать развитие капитализма в сельском хозяйстве. Радикалы не добьются ничего, кроме экономического краха, если будут ликвидированы крупные эффективные аграрные предприятия; после же этого краха за пару десятилетей в этой "новой" мелкобуржуазной Россия снова восторжествует капитализм (MWG 1/10: 542).

Второй вариант - товарищество бунтующей армии, ближе типологически к коммунизму, но в истории он играл гораздо меньшую роль, чем это казалось Веберу. Тезис Вебера, будто большевизм был не более чем диктатурой солдатского пролетариата, заинтересованного прежде всего в платеже и добыче, и вследствие этого склонного к империалистической экспансии вовне и конфискациях  крестьянского имущества у себя в стране (MWG 1/15: 405f, 629) - несомненно улавливает ряд важных аспектов периода "военного коммунизма", а также бросает свет на перемену в политике большевиков, признававших сперва право народов на самоопределение, но затем вернувшихся к царистскому империализму.

Тем не менее этот тезис упускает из виду важнейшее обстоятельство. Октябрьская революция не привела к военной диктатуре и даже  «дележно-трофейный («pay and tributary»)  [от переводчика: у Вебера я такого выражения не нашел и придумал русский вариант по своему пониманию] коммунизм быстро удалился со сцены. Уже в 1918 году красная гвардия и народная милиция, имевшие под ружьём 150-200 тысяч человек, были поглощены Красной армией, которую Троцкий создал буквально на пустом месте (Wade 1984: 295, 329f). Однако эта новая армия, основанная на всеобщей воинской повинности (восстановлена в апреле 1918), была под строгим контролем большевистской партии, утвердившей своё господство с помощью специального аппарата подавления - ЧК.  Авторитарное руководство Троцкого вместе с жестокими карательными мерами и политической агитацией сделали своё дело, в результате чего харизматические дружины (bands) первоначальной фазы революции быстро превратились в дисциплинированную массовую армию, которая по своим важным характеристикам не отличалась от военных организаций Западной Европы. Мирные договоры в Брест-Литовске и Риге, по которым Россия несла значительные территориальные потери, показывают, до какой степени большевики игнорировали заинтересованность солдатского пролетариата в военной добыче. Даже военный коммунизм -- экономическая параллель  «военнолагерного трофейного коммунизма» «camp and booty») [от переводчикау Вебера Lager und Beutekommunismus]-- был заменён в 1921 году НЭПом, вытеснившим практику принудительных реквизиций налогами - сперва в натуральной форме, а потом в денежной.

Остаётся третий ваиант коммунизма, который Вебер приписывает интеллигенции, или во всяком случае её революционному крылу. Вебер различает две форму социализма.  Первую он характеризует как "эволюционистскую и ориентированную на проблему производства". Про вторую говорит, что она "исходит из идеи распределения и сегодня воспринимается как "коммунистическая". Он связывает с этими двумя формами раскол в российском социал-демократическом движении (WG: 61). Плеханов и меньшевики представляли нтересы рабочих и поэтому выступали как "сознательные сторонники капиталистического развития" и  последовательные противники "мелкобуржуазных, крестьянских идеалов равенства и распределения". Ленин и большевики склонялись к путчизму, что можно было объяснить, как думал Вебер, только некоторыми идеосинкразиями российского социализма (MWG 1/15: 252; 1/10: 168). Со времён его отцов-основателей Герцена и Лаврова для русскиго социализма была характерна непримиримая враждебность к законам экономического и общественного развития. Она отчасти объяснялась влиянием Гегеля, но так же тем, что в социалистическом движении участвовали интеллектуалы, для которых социализм был "квази-религией" (MWG 1/10: 169; WG: 313).

Для Вебера социальная композиция, цели и организационные формы большевизма объяснялись его связью именно с этой традицией. Большевистское правительство, писал Вебер в июне 1918 года, состоит из интеллектуалов, сумевших подчинить своему руководству рабочих, старое офицерство и часть дореволюционной бюрократии. Их организационной формой была секта, а целью - совершенно утопическая надежда, что Россия может перепрыгнуть через историческую фазу, которую прошла Западная Европа, и прибыть прямо в социализм (MWG 1/15: 629ff). В другой раз, а именно в лекции "Политика как профессия" Вебер сравнивал большевиков с политическими партиями средневековых городов, которые тоже были "организациями, основанными на насильственных действиях" (GPS: 529). Это сравнение прежде всего подчёркивало путчистский характер Октябрьской революции и ставило под сомнение претензии большевистского режима на легитимность - характеристику власти, вокруг которой построена вся веберовская социология господства.

В 1918 году Вебер снова утверждал, что большевизм это "военная диктатура как всякая другая и рухнет как всякая другая" (MWG 1/16: 365). А после неизбежного краха этой диктатуры на её место может придти только "господство крестьянских и мелко-буржуазных интересов, то есть наиболее радикальных оппонентов любой формы социализма", а затем "неслыханное разрушение капилтала и дезорганизация, то есть прямо противоположное тому общественному развитию, на котором настаивают марксисты" (MWF 1/15: 404f).  

В этом пассаже Вебер демонстритрует одновременно глубокое понимание и слепоту. Он ясно видит, какой экономический упадок последует за триумфом крестьянского радикализма и политикой большевиков, которая развязывает гражданскую войну. Тут он понимает ситуацию глубже, чем Ленин, например, который положился на принцип "ввяжемся в дело, а там будет видно", а потом жаловался на последствия. Но в понимании солдат и большевиков Вебер проявляет удивительную слепоту. Он переоценовает роль первых и недооценивает роль вторых, повидимому исходя из того, что история знает много случаев, когда интеллектуалы служили государству (и так же много случаев, когда интеллектуалы оставались аполитичны и уклонялись от реальной жизни), но не знает ни одного случая, когда интеллектуалам удавалось сокрушить государство и затем восстановить его в согласии с собственными идеями. Веберу казалось, что прокламации большевиков это не более, чем напыщенная болтовня интеллектуалов-литераторов; всё их господство покоится на штыках, а это не может продолжаться до бесконечности. И поскольку социология господства занята исключительно легитимным порядком, то есть порядком, который существует благодаря какой-то минимальной мере признания, подобный режим не может её интересовать.

II Советский коммунизм как традиционное господство 

История не подтвердила это представление. Большевики сохранили власть и создали систему, которую до недавнего времени многие наблюдатели считали исключительно стабильной. Поскольку в социологии Вебера стабильность порядка, среди прочего, всегда есть указание на его легитимность, из этого следует, что категории социологии господства вовсе не так уж непригодны для анализа Советского Союза, как сам Вебер думал. Конечно, сталинский террор и холодная война отодвинули вопрос о легитимности на задний план, но с конца 70-х годов было несколько попыток рассмотреть структуры господства в Советском Союзе в терминах предложенной Вебером схемы трёх типов легитимного господства. Я теперь напомню о них. Сперва я напомнию о трактовке Мурвара, считавшего наиболее подходящим для советской системы понятие "патримониальное господство", а затем рассмотрю разные подходы, использующие пониятия "харизматического" и "рационального" господства.

Мурвар исходит из веберовского определения царизма как особенно выраженного случая патримониального государства.  По мнению Мурвара его мало  изменили структурно и псевдоконституционализм 1905 года и "не-революционные события" 1917 года. Октябрьский переворот в особенности обнаруживает все черты coup d'etat, типичного для патримониальных систем с характерными для него неожиданностью и опорой на первоначально узкую военную силу. Ленин (меньше харизматик, чем Керенский или Чернов) обнаруживает свойства классического патримонильного "хозяина ("master"), а большевистская партия не более чем его камарилья, полностью подчинённая его распоряжениям. Заменив царя и не тронув структуру патримониального господства, он в свою очередь был заменён потримональным наследником:

"Всё было поразительно просто: в течение 60-65 лет одно за другим последовали шесть патримониальных правлений, прерываемых короткими "смутами", благообразно называвшимися "коллективное руководство" и длившимися только до тех пор, пока новый патримониальный властитель устранял всех конкурентов. Сталину и Хрущёву понадобилось ровно пять лет, чтобы ликвидировать претензии коллективного руководства, а Брежневу на это понадобилось меньше времени (разные оценки возможны в зависимости от того, когда в действительности он удалил Косыгина). И все три периода "коллективного руководства" были в самом деле "смутами". Но харизма успеха почти автоматически гарантировала безусловную легитимность новому вождю (chief) пока он успешно оставался у власти (Murvar: 261f)"

Такая трактовка игнорирует важные тонкости концепции Вебера и множество усложняющих картину фактов. В веберовской социологии господства "патримониализм" это вариант традиционного господства. А оно основано на "неизменной вере в священность традиций и на легитимности власти, почитаемой в силу традиции" (WG: 124). Крестьянская революция 1917 года может быть интерпретирована как традиционная революция во исполнение старой мечты о "чёрном переделе". Но того же нельзя сказать о захвате власти большевикакми; они выступали не против личности якобы некомпетентного  хозяина, но скорее против всей системы - деспотически-патримониальной формы государства и "феодальной аграрной структуры, то есть против того, что Ленин называл "азиатским государственным капитализмом", для которого был характерен глубокий застой. В давней войне между славянофилами и западниками  почти все большевики были на стороне последних. Хотя это не исключало тактических уступок народникам, их стратегия предполагала глубокую модернизацию и создание оптимальных условий для беспрепятственного развития "американизированного" капитализма в России.

Одним словом, совершенно несомненно, что большевики были врагами традиции. Они уничтожили вековой институт монархии, иерократическую церковь, эспроприировали дворянство, пытались изменить традиционную форму семьи, насильственно отделили (с помощью коллективизации) производителей от средств производства в сельском хозяйстве и навязали всей стране неслыханно жестокую политику индустриализации. Накануне второй мировой войны городское население России было в два раза больше, чем в 1914 году, а по объёму промышленного производства (если и не по качетсву) Россия была второй державой мира. Представление о патримониальном coup d'etat абсолютно неадекватно такому глубокому разрыву с прошлым.

Тем более Октябрьскую революцию невозможно приравнять к путчу мамлюков или преторианцев. Конечно, большевики не представляли "волю большинства", не говоря уже о всём народе. Единственные выборы в русской истории, отвечавшие критериям демократии, - выборы в Учредительное собрание в ноябре 1917 года - принесли большевикам менее четверти голосов, тогда как эсэры получили больше половины. С другой стороны, весной 1917 года росла поддержка большевиков в двух главных центрах страны - Петрограде и Москве. В мае 1917 года они получили в этих городах 20% и 12%, а в августе уже 33% и 51%. В этих двух городах большевики были первыми и на выборах в Учредительное собрание - 45% и 48%, тогда как эсэры получили там только 8% и 13%. Даже очень предубеждённый наблюдатель вряд ли станет отрицать, что в октябре 1917 года большевики были во главе массивного и респектабельного общественного движения, не просто замышлявшего перемену династии.

Наконец, не следует преувеличивать тенденцию большевизма к культу личности и волюнтаризму. Они, конечно, выходят на передний план в сталинскую эру, но ни до неё, ни после неё они не определяли политику партии в той мере как это предполагает представление о советской сестеме как патримониалистской. Ленин "не выглядит как идеально-типический диктатор, одержимый стремлением навязать свою волю. Задним числом из сегодняшнего дня можно уверенно считать, что, повторяя снова и снова, как важна власть, он имел в виду не самого себя, а партийное руководство" (Lewytzyi 1967: 20). Авторитет Ленина держался на его способности убеждать в политической дискуссии, но ему далеко не всегда удавалось заручиться большинством внутри партии. В 1903 году ему пришлось смириться с тем, что за основу программы партии были приняты взгляды Плеханова, а не его взгляды. При голосовании по вопросу о членстве в партии он сперва проиграл Мартову, а потом победил только благодаря стечению обстоятельств. В 1905-1909 гг он был в оппозиции к большинству партии по вопросу о бойкоте Думы. Он нередко оказывался в изоляции и во многих других случаях.

Со своей стороны другие ведущие большевики вовсе не были послушным эхо хозяина. Многие расходились с Лениным по разным вопросам, и эти расхождения открыто обсуждались. Они часто побеждали при голосованиях в ЦК и отказывались следовать за лидером. Примеры многочисленны. Каменев и Зиновьев в октябре 1917 г по вопросу о вооружённом восстании. Бухарин с его оценкой национализма как революционной силы, роли профсоюзов и по вопросу о мире с Германией. Троцкий по вопросу вторжения в Польшу, налогообложения крестьянства. Даже Сталин в конце ленинского правления игнорировал и саботировал многие его распоряжения. Эти дебаты и расхождения не означают, что партия была демократична. Но по ним можно судить, как далека была партия от идеала ассоциации, основанной на традиционной почтитетельности, где личные слуги беспрекословно следуют указаниям хозяина, который со своей стороны господствует на основе долговременной и не подлежащей сомнению традиции. Категория "патримониальное господство" совершенно не подходит к большевистскому режиму.

III Советский коммунизм как харизматическое господство

Советский коммунизм чаще рассматривается как харизматическое господство, чем как разновидность традиционного господства. И естественно, что в центре этой интерпретации оказывается монументальная фигура Ленина, кому приписываются исключительные качества вождя. В этом случае партия большевиков выглядит как сообщество личных учеников-последователей. Их держит вместе эмоциональная общность и вера в свою всемирно-историческуцю миссию (Tucker 1968; Rigby 1979: 110ff; Rigby 1980: 14f; Carrere d 'Encausse 1980: 288). Артур Швейтцер, следуя этой концепции, видел в Ленине единственного подлинного интерпретатора определённой историософии, а его авторитет объяснял такими элементами харизматического господства как всеведение вождя и готовность его подручных к подчинению. Это выражалось в форме личного преклонения и коллективного почтения к науке как источнику подлинного знания (Schweitzer 1984: 167).

Но для послеленинской эры предлагаются уже другие интерпретации. Ригби применяет веберовское понятие "рутинизация харизмы", но Такер считает это непригодным и вводящим в заблуждение: культ Ленина, дескать, показывает, что после смерти вождя харизма, возможно, и становится "рутинной", но не обязательно обезличивается. Каррер д'Aнкосс считает, что Сталин пытался "унаследовать" харизму Ленина, а послесталинский период был коротким, но неудачным возвращением к "социалистической законности". Швейтцер видит эволюцию советской системы как вырождение в деспотизм, сравнимое с тем, что происходило при нацистах в Германии.

Критикуя этот подход, вряд ли можно утверждать, что в русской революции не было никаких элементов харизмы. Были харизматические демагоги как Керенский, пользовавшийся огромной популярностью; были экстатические массовые сборища, во время которых прославляли героев революции и приносили клятвы; несомненно имело место ощущение, что происходит нечто уникальное и исключительно важное - так же как и во время французской революции. Согласно одной убедительной трактовке французской революции, после отмены монархии харизма, ранее присущая фигуре Короля, ушла, так сказать, в "свободное плавание" и в конце концов обосновалась в риторике и пафосе революционного языка, который и был наделён сакральным авторитетом (Hunt 1984). Нельзя также отрицать, что Ленин в некоторых ситуациях демонстрировал силу убеждения, характерную, по словам очевидцев, для харизматической личности. В самом деле, если бы это было не так, трудно было бы объяснить, как ему удалось в апреле 1917 года навязать своей нерешительной и растерянной партии программу, которая по словам Плеханова "по существу развязывала гражданскую войну внутри самого революционно-демократического движения".

Несмотря на всё это, применение категории "харизматическое господство" проблематично в двух отношениях. Во-первых, потому что это оставляет в тени независимый характер разных общественных движений летом и осенью 1917 года с их конкретными требованиями хлеба, земли и мира - немедленно. Во-вторых, потому что это не улавливает должным образом действительные особенности Ленина как личности. Поскольку первая сторона дела детально рассмотрена во всесторонних обзорах русской революции (Keep 1976;  Rabinovich 1978; Ferro 1980), я ограничусь замечаниями по поводу второй стороны дела. Троцкий, сделавший в своих более поздних работах из Ленина такого героя, однажды заметил, что внутри этого великого революционера притаилась душа мелкого стряпчего, обратив внимание как раз на ту сторону характера Ленина, которую труднее всего совместить с образом харизматического вождя. Даже во время эмиграции Ленин привык рассчитывать каждый свой шаг с педантичной точностью. О том же говорит его склонность к интеллектуальной мелочности и догматизму, на что с таким презрением и неприятием реагировало раннее русское социал-демократическое движение. Вместо того чтобы собирать вокруг себя сторонников, он делал всё, чтобы отпугивать их от себя; вместо того чтобы культивировать свою харизму, он загонял себя с упорством сомнамбулы на периферию движения. К 1905 году, как пишет Филип Помпер, " Ленин стал изгоем среди вождей российской социал-демократии. Более того, вопреки многочисленным свидетельствам его харизматичности, совершенно очевидно, что он часто производил скорее отталкивающее, чем привлекательное впечатление. Невозможно найти ни одного сколько-нибудь значительного человека в партии, который не восставал бы постоянно против него в период между основанием большевизма и смертью Ленина (Pomper 1990: 80).

События после февральской революции особенно ясно показывают, что сила Ленина была отнюдь не силой харизматического вождя. Будучи неплохим оратором, он не был человеком народа. Понятие "риторическая харизма" (Вебер) годится для Керенского гораздо больше, чем для Ленина. Представлял партию массам Троцкий, чей пафос в этой фазе революции был особенно эффективен. Напротив, Ленин был руководителем за сценой. И именно его организационная компетенция и поразительное "чувство момента" в конце концов определили успех восстания. Те же самые свойства помогли ему после победы с необыкновенным профессиональным умением поставить под контроль армию и судебную систему, экономику и администрацию да ещё найти время для создания системы социального страхования и наладить сотрудничество с Красным крестом, заниматься уходом за общественными зданиями, статистикой и ценами на картофель. Похоже, что сила Ленина коренилась не в сфере необычного, что есть по определению сфера харзматического вождя, а, наоборот, в сфере повседневности. И когда другие всё ещё купались в лучах успеха и в экстазе нового братства, Ленин уже принимал решения, необходимые для трансформации только что обретённой власти в форму господства, которая, согласно терминологии Вебера, существует и функционирует как администрация. С образом такого организатора согласуется то, что он подчинил себя полностью текущим задачам и всю свою жизнь резко возражал против того, чтобы из него делали "героя".

Отношения Ленина с партией не укладываются легко  в картину, типичную для харизматической общины. Дореволюционный большевизм отнюдь не был монолитным и закрытым , а члены партии вовсе не были связаны клятвой верности своему вождю. Были два большевизма. Один - большевизм эмигрантов, живших в Западной Европе и бесконечно обсуждавших идеологические, организационные и финансовые вопросы. Они никоим образом не были обязаны подчиняться Ленину. Другой большевизм действовал в подполье у себя в стране. Это была пёстрая компания интеллектуалов и профессиональных революционеров, часто исповедовавших антиавторитарные и синдикалистские идеи, и они тем более не были склонны видеть в Ленине своего безусловного вождя. Правда, что эти два движения переплавились вместе в плавильной печи революции, но то, что получилось, вряд ли было похоже на группу "преданных сподвижников" вождя, как это называл Вебер. Массы, хлынувшие в партию тысячами между февралём и октябрём, делали это потому, что большевики как будто бы были адекватны  их требованиям. Но кадровый состав партии не трансформировался в общину учеников-последователей. Он продолжал дебаты о правильной программе. Эти дебаты велись дискурсивными рациональными средствами, без обращения к оракулам или откровениям харизматического вождя.

Влияние Ленина на партию было велико, но партия была бесконечно далека от подлинно харизматических движений, которые, как, например, великие мировые религии, базировались на "эмоциональной преданности вождю и его (харизматической) благодати, в частности: магическим способностям, откровениям или героизму, силе духа и красноречию" (WL: 481).

Это предполагает два возможных последствия. Или мы решаем, что концепция харизматического господства не может уловить специфику господства большевиков. К такому выводу пришёл Джозеф Ньомаркэй (Nyomarkay 1967), предложивший различать харизматические и идеологические движения; первые консолидированы важдём, вторые - авторитетом догмы. Или мы считаем концепцию применимой, но смещаем акцент с харизматической личности на безличные структуры. Так поступает Кеннет Джовитт (1978: 41f, 1983). Для него ленинистские организации воплощают "новую форму харизмы - "харизматическую безличность". Ленин в этой интерпретации сумел совместить как будто бы несовместивое: индивидуальный героизм и индивидуальную безличность. Получилась оригинальная амальгама харизматики и модерна - большевистская пратия как "организация- герой".

С точки зрения веберовской социологии господства эти два предложения не обязательно исключают друг друга. Потому что Вебер, предложив фиксированные типы, считал также, что они исторически меняются и развиваются, что предполагает разные промежуточные фазы их состояния и смешанные образования. Рядом с личной харизмой, подлинной и скоро преходящей, существуют исторически переменные формы харизмы, отражающие процесс поступательной рационализации. В некоторых зрелых патримониальных цивилизациях за магической харизмой следует религиозная харизма, центрированная прежде всего на доктрине и миссионерстве, а затем уж их носителе. В эпоху же модерна на смену религиозной харизме приходит харизматическая трансфигурация разума. В эпоху просвещения этому соответствует вера, что "индивидуальный разум, если ему предоставлена свобода, по воле божественного провидения (и потому что каждый индивид естественным образом лучше всех понимает собственный интерес) неизбежно вызовет к жизни (по меньшей мере) относительно лучший из возможных миров. В якобинском культе разума Вебер видел "последнюю форму, которую приобретает харизма двигаясь вдоль своей судьбоносной траектории". Из этого как будто бы ясно, что всякое дальнейшее усиление рационального элемента обратит разумное начало в критику и рефлексию, что несовместимо с харизмой (WG: 726; Scluchter 1979: 186). Но Вебер не настаивает, что харизма разума исчезает вместе с той исторической формой, которую ей придало французское якобинство. Гюнтер Рот заметил, что харизма разума "выражает обезличение", сдвиг харизмы от личности к идее, что обнаруживается во многих движениях, которые наделяют некоторые идеи, нормы и концепции аурой абсолютной ценности (Roth 1987: 146).

Ленинизм, конечно, не был разогретой версией якобинства. Он слишком далёк от общественного идеала якобинства - общества независимых мелких собственников-производителей. Но структурные особенности позднего русского абсолютизма естественно привели к тому, что некоторые важные свойства якобинства обнаруживаются у всех радикально-революционных движений. Это убеждение, что путь к материальному благосостоянию и просвещению лежит через революцию и только через революцию; вера в примат политики; одержимость централизмом и государственничеством; гипостазирование революционной интеллигенции как носителя "подлинного" сознания; фетишизация революционной "науки" (von Borcke 1977: 479ff).

Эволюционистское кредо меньшевиков вынуждало их к пассивной позиции "поживём увидим", но Ленин сумел создать очень взрывчатую смесь социалистических и ранне-буржуазных идей, которая сперва была отвергнута, но потом обнаружила положительную харизматическую энергию. Политическая революция в России и борьба против абсолютизма предполагали обретение политической и экономической свободы, как во Франции 18-го века. А с помощью национализации земли, удалось создать предварительные условия "для развития производительных сил, столь же стремительного как в Америке" (Ленин). Помимо этого, всемирная борьба за национальное самоопределение перерастёт саму себя и сотрясёт империалистическое господство паразитического загнивающего государств-рантье, отнимет у монополистического капитализма его способность подкупать рабочую аристократию, и, таким образом приведёт к исторически созревшей социалистической революции в центре капитализма. Поскольку капитализм уже выполнил свою историческую миссию и выживает только благодаря  постоянному использованию насилия, любая форма революционного насильственного сопротивления, какие бы узкие цели оно само себе ни ставило, объективно способствует падению капитализма и высвобождению элементов капитализма, которые он же сам и создал. В этом была квинтэссенция ленинизма. Здесь коренился особый большевистский пафос, создававший вокруг любого действия в борьбе с полицейским режимом ореол подлинно всемирно-исторического значения.

Это убеждение, коренившееся в конечном счёте в особой философии истории, обеспечило большевикам их примечательную гибкость и способность кооперироваться с массовым радикальным движением, чего не оказалось ни у какой другой партии. И то же самое убеждение позволило большевикам позднее сломать хребет этому самому массовому радикализму. Это последнее движение было центробежным, ориентированным на частные интересы, тогда как цели большевиков были абстрактны, но обладали объединяющим потенциалом; именно это позволило партии или её руководству узурпировать позицию, ранее занятую монархией, и, натравив один массовый радикализм на другой, снова организовать общество вокруг одного центра.

IV Рутинизация харизмы и пределы рационализации

Но даже харизма разума всё-таки тоже харизма, а неизбежная судьба любой харизмы - рутинизация. Вопрос только в том, каким путём пойдёт рутинизация. Джовитт и Рот, из респекта (по их же признанию) к ленинизму говорят только о харизме вообще, а не о харизме разума. Они полагают, что в данном случае харизма рутинизируется в направлении "неотрадиционализма", обращая внимание на формы коррупции, пребендализм и клиентизм, которые в самом деле быстро получают широкое распространение (Jowitt 1983: 284ff; Roth 1987: 74ff). По их мнению революция оказалась способна разрушить традиционные институциональные системы, но не порождающие их фундаментальные условия; раньше или позже, таким образом, все новые институты должны адаптироваться к этим условиям и приобрести нео-традиционный или патримониальный характер. Этот анализ похож на то, что можно найти в работах советологов Петибриджа (Pethybridge 1974) и Гетти (Getty 1985). Они  настаививали на живучести факторов, мешающих модернизации; и в результате пришли к выводу, что рационализацию системы господства блокировала общественная среда.

"Цели режима,размеры и отсталость страны, низкий уровень образования, недостаточные средства связи и нехватка профессиональных политических кадров - всё это способствовало особому распределению власти в обществе. В этих обстоятельствах вряд ли была возможна какая-либо иная "централизация" и переходный режим,, кроме власти местных боссов, располагающих относительной автономией, практикующих патронаж и свободных от строгого контроля как сверху, так и снизу" (Getty 1985: 194f)

У этой трактовки есть достоинства, в особенности в сравнении с теорией тоталитаризма, которая видит общество в руках Левиафана, контролирующего все сферы жизни. Ревизионисты  обращают внимание на особенности советской системы, которые оставались скрыты для типичного "взгляда сверху". С другой стороны, эта трактовка преувеличивает влияние общественной и технической базы, а также уделяет мало внимания тому, что большевики весьма преуспели в трансформации самой этой базы. В 1979 Году 38% населения жило в городах с населением более 100 тас жителей, то есть в пять раз больше, чем в 1926 году; 48% жило в городах с населением более 20 тыс жителей. Неграмотность в 1914 году составляла 65%, а в 1939 году только 20%. 40 лет спустя 15 миллионов советских людей имели то или иное высшее образование, а почти 72 миллиона окончили среднюю школу. Так же сильно модернизирована была инфраструктура, промышленность, сельское хозяйство. Эта модернизация натолкнулась в конце концов на некий предел, и мы обсудим это позднее. Но так или иначе глубина трансформации, пережитой Россией после 1917 года, указывает на то, что пределы этой трансформации предопределялись характером самой трансформации, а не продолжающимся существованием до-модерных структур.

В веберовских терминах это означает, что рутинизация приняла вид не традицонализации, но рационализации. Это соответствует особому статусу харизмы разума, который имеет место только тогда, когда, с одной стороны, традиция уже находится в сильном упадке, а с другой стороны, тенденция к рационализму уже весьма заметна. Это также находится в соответствии с существом большевистской революции, для которой характерны те же признаки, что и для веберовского рационального господства: волюнатаризм, нацеленный на обновление, и тенденции к систематизации, методичности и стандартизации (Tyrell 1981: 45ff). Волюнтаризм обнаруживается, когда большевики распускают Учредительное собрание и, таким образом, берут на себя роль констититуанты , которую со времён американской и французской революций обычно считают воплощением национальной воли. Большевистский режим, хотя и учреждённый "народными комиссарами", не был диктатурой комиссаров, ориентированной на консервацию принятой конституции. Как полагал Карл Шмитт (Schmitt 1978: 136ff), это это была суверенная диктатура, не опиравшаяся ни на какую конституцию, но сама - источник конституции, представлявшей собой, таким образом, воплощение позитивно-правового принципа (Satzungsprinzip) в чистом виде. Это значит, что "любой закон может быть по соглашению или декретом постулирован рационально (целерационально, или ценностнорационально, или и то и другое) (WG: 125, курсив Бройера). Эта решающая характеристика рационального господства была впервые введена в российское общество большевиками.

Это же можно сказать и о других характеристиках - систематичности и методичности. Когда Ленин в "Государстве и революции" призывал пролетариат разрушить старый государственный аппарат, он таким образом не отдавал дань анархизму, как часто утверждается. Наоборот: его призыв к пролетарской революции, если цитировать его полностью, предлагал пролетариату "разрушить эту машину и взять дело в свои руки с помощью новой машины".

Надежды Ленина установить широкий общественный контроль над этой машиной не оправдались, а рационализация организации тем временем быстро продвигалась вперёд. Несмотря на общую усталось от войны, Троцкий сумел быстро создать новую армию, чья дисциплина и боеспособность оказались намного выше, чем царской армии. Гражданская администрация информация тоже пережила революционные изменения. Резко увеличились карьерные возможности и влияние технических специалистов, чьи взгляды во времена царизма практически игнорировыались (Rowney 1989: 65ff6 120f). В сфере руководства экономикой требования Троцкого  "военизировать" рабочую силу и перейти к плановой экономике были отвергнуты, но и здесь установили строгую дисциплину и эффективность управления. С весны 1918 года были введены сдельная оплата труда и система Тэйлора. Наркомат труда стал издавать инуструкции к зарплатной политике и на практике приобрёл функции коллективного предприятия. К лету 1918 года фабричные комитеты были постепенно подчинены профсоюзам, так что была создана прямая линия подчинения - от партии через правительственные учреждения, профсоюзы и фабкомы к трудящимся.

Сама партия всё больше превращалась в систематически организованную, иерархическую и централизованную структуру. Если в 1917 году она всё ещё представляла собой беспорядочную груду местных ячеек, слободских и городских комитетов, действующих часто по собственной инициативе и игнорировавших директивы ЦК, то в начале гражданской войны были учреждены командные структуры военного типа. Коллективные дискуссии и демократическая ответственность, характерные для партии ранее, быстро исчезли. Функционеров уже не избирали на местных собраниях, а назначали в области, или в центре. Персонал центрального аппарата быстро разрастался,  становился организован и приобретал организационную структуру. В Исполкоме в 1917 году было едва пол дюжины человек, в 1919 году уже 200, а весной 1920 года больше 600. Внутрипартийная оппозиция, способная ещё в 1918 году на бешеный протест в регионах (Урал, Москва, Украина) против мира с Германией была полностью подавлена. На X съезде партии в марте 1921 года все дисциплинарные полномочия, включая исключение из партии, перешли от партии к её ЦК. В то же время стали обычными отчёты областных секретарей партии Центральному Комитету; от них также стали требовать "закрытых" ежемесячных отчётов о политической обстановке в областях.

"Политическое движение, считавшееся ранее (по крайней мере информированными наблюдателями) воплощением внутренней анархии, теперь стало образцом контроля, дисциплины и порядка. Товарищеское убеждение уступило место административным распоряжениям. Партийная жизнь под крышей целой армии властных распорядительных чиновников в столице постепенно была сведена к чисто техническому исполнению распоряжений, поступающих из центра" (Service 1979: 183)

Во всём этом хорошо видны принципиальные признаки рационального господства.  Господство в Советском Союзе было основано на рационально сфермулированных правилах, которые, независимо от того, что говорилось в тексте конституции, были навязы обществу партией или её руководством. Партия выводила легитимность своего права формулировать эти правила из безличного "телоса" революции, чьим единственным подлинным интерпретатором могла быть только она сама. Её декреты проводились в жизнь государственными суб-бюрократиями, организованными в соответствии с рациональными критериями. Это были: прежде всего подбор кадров по специальной квалификации, а не по классовой принадлежности, как это было во времена царизма; радлеление задач по сферам компетентности; принцип иерархии; письменные инструкции; полное отделение государственных служащих от средств администрации и пр. (Su? 1982: 609). Отношение этих суб-бюрократий к партии соответствует веберовской схеме "хозяин и штат" и в целом отвечает критериям легально-рационального типа господства. Если и не большинство служащих (они по большей части были наняты после III съезда советов), то определённо большинство функционеров верхнего уровня уже занимали свои посты до Октябрьской революции (Nienhaus 1980: 41). Их готовность подчиняться трём последовательным режимам ясно указывает на то, до какой степени быд усвоен принцип легальности: в этих условиях подчинение не могло больше базироваться на особом фиксированном материальном праве, но только на принципе нелицеприятного закона. Между тем, согласно Веберу, фундаментальное свойство веры в легальность есть именно осознание этой нелициприятности закона.

Впрочем, правда и то, что большевистский тип рационализации оставался странным образом незавершённым. Более того, у него была тенденция к самоотрицанию. Не потому, что режим не уважал свои же собственные законы и постоянно обращался к внелегальному произвольному использованию власти (Rigby 1980: 12) и не потому, что в реальных обстоятельствах часто перепутывались сферы компетенции, а также не из-за сверхцентрализации, неэффективности и изнурительного ведомственного соперничества (Nienhaus 1980: 221). Всё это несомненно имело место, но это не меняет главной характеристики рационального господства: отношение подчинения административного аппарата "хозяину".  Мне кажется чрезвычайно важным, что в этой системе отсутствует элемент, который согласно политической социологии Вебера имеет решающее значение для полной рационализации: источник способности политической власти регенерироваться и находить возможность для контроля над аппаратом.  Потому что в условиях нарастающей специализации любому "хозяину", будь то монарх, парламент или революционная элита, становится всё труднее контролировать аппарат. Вебер усматривал здесь тенденцию к автономизации бюрократии.  Со своей стороны бюракратия, всё больше ускользающая из-под политического контроля и преследующая собственные интересы тоже постепенно уклоняется от идеального типа формально-рациональной организации. Бюрократы видят в своих постах синекуры, монополизируют преимущества служебного положения для продвижения наверх, приобретают "цеховую" ментальность и допускают при отборе кадров иные критерии помимо технической квалификации. Если этой тенденции не противостоять, то формальная рациональность быдут перекрыта "тенденцией в сторону материальной рациональности" (WG: 130), если и не подавлена совсем. Таким образом, формальная рационализация администрации это не процесс, поддерживающий сам себя, но требующий постоянных импульсов извне с тем чтобы предотвратить его сползание назад к своей противоположности.

Согласно Веберу, для этого нужно обсепечить доступ общественности к информации и процедурно-регулярное обновление политического руководства.  Только если последний будет отвечать за решения администрации, то есть если он может "потерять пост" в результате голосования и только если представителям бюрократии будет навязана отчётность, можно будет противостоять тенденции к консервации системы, протекции собственнщсти (asset protection) и неспособности обучаться новому, столь характерных для любой бюрократии.  Структуры, способные обеспечить свободные политические мнения, абсолютно незаменимы для того, чтобы достигнуть этой цели. Политика должна быть организована как борьба между разными программами, мировоззрениями и индивидами. Необходима регулярная конкуренция между разными вариантами, возможность завоевать власть и риск потерять её. Эти условия, как считал Вебер, возможны только в условиях парламентаризма. Политика может и должна быть "противовесом господству бюрократов" (MGW I/15: 487). Но это удаётся лишь в том случае, если политика плюралистична и конкурентно-структурна и если возможна перемена материальных устремлений и целей.

Если применить все эти соображения к большевистскому режиму, то станет очевидно, что корни "вырождения" революции не в бюрократизации как таковой, чего так боялся Троцкий и многие другие. Не экспансия государственной бюрократии, исключившая возможность появления политического руководства, а, наоборот, элиминирование (или монополизация) политической сферы единственной партией создала предпосылки для неконтролируемой экспансии бюрократии. Монопольная партия, как очень скоро убедились большевики, была неспособна создать противовес бюрократии. Она преуспела, может быть, в устранении дореволюционных специалистов с их позиций и в создании нового аппарата. Этот процесс завершился к концу 20-х годов. В 1933 году члены партии занимали 90% руководящих постов в областях. В провинции и республиках; эта цифра была 60%, а на национальном уровне 100%.

Но то что выглядело как "большевизация" государства, на самом деле было "огосударствлением" большевизма, то есть поглощение большевистской партии государством. Почти половина партии была теперь прямо или косвенно занята на административной работе, а эта сфера росла как на дрожжах с переходом к плановой экономике и коллективизации. Это также означало, что партийные кадры всё больше удаляются от политических задач и проявляют всё больше заинтересованности в том, чтобы сохранить за собой свои административные вотчины, не допуская туда "ни чисто идеологических назначенцев ЦК, ни выходцев из партийных низов" (Getty: 105). Коррупция и непотизм на самом деле коренятся в том, что бюрократия не подлежала никакому контролю со стороны политической сферы, а не в сохранении "домодерной ментальности".

Мы не можем здесь подробно рассматривать дальнейшее развитие этой системы. Но "глядя сверху", можно разглядеть некоторую меняющуюся схему. С одной стороны, последовательные фазы застоя, коррупции и бюрократического окостенения; с другой стороны, отчаянные попытки вырваться из этой всё более прочной "железной клетки". Эти попытки выглядят по разному. В 30-е годы они имеют вид хаотических, усиливающих друг друга популистских кампаний. Их начинает радикальное крыло партии в надежде восстановить монопольный контроль партии над материальной рациональностью, ограничить абсолютную власть местных сатрапов и поощрить некоторые формы мобилизации масс. Этот антибюрократический волюнтаризм сумел нанести тяжёлые удары по среднему административному звену, но за это пришлось заплатить дорогой ценой: возник режим террора; он зажил своей жизнью и устранил своих же инициаторов. Доносы, тюремные заключения и репресии привели к исчезновению последних следов "демократии мнений" внутри партии, превратив её в совершенно бессильное существо (Getty 1985: 1056 195).

В 50-е годы Хрущёв ещё раз попытался восстановить политический авторитет партии, усилив низовые организации против региональных "районных" комитетов, включённых в государственную бюрократию, но уже через несколько лет эта попытка сорвалась (Chotiner 1984). Наконец, в перестройке можно видеть попытку противостоять дрейфу всей административной структуры в сторону материальной рациональности, который стал совершенно очевиден во времена Брежнева, возродив общественную сферу и заставив бюрократию вернуться к её роли простого инструмента осуществления определённой политики. Это усилило централизаторскую тенденцию и спровоцировало путч августа 1991 года, который, если бы он удался, привёл бы к восстановлению примата партии. Возможно, республики сумеют теперь достичь того, что никак не удавалось на уровне всеохватывающего имперского государства, разорвав порочный круг бюрократической стагнации и дезинтеграции.

                                                                          Х

В своё время один из лучших знатоков Вебера Рейнхард Бендикс заметил, что коммунистическая диктатура лежит за пределами трёх типов легитимного господства (Bendix 1974: xli). В свете сказанного эту точку зрения надлежит модифицировать. Конечно, коммунистическое господство нельзя считать ни традиционным, ни неотрадиционным, ни харизматическим в смысле подлинной личной харизмы, ни рациональным в смысле максимальной формальной рациональности. Но это не означает, что коммунистическое господство просто выпадает из веберовской типологии. Её источник - харизма разума, её социальный характер "харизматическая община идеологических виртуозов" (Roth 1987: 142), "живущих за счёт харизмы конечных ценностей, идей и убеждений" (Riegel 1985: 10). Тогда как в остальной Европе "общины виртуозов" были более или менее обречены на безвестность и существовали как секты, в России они захватили ключевые позиции во власти. Объединив социальную борьбу крестьянства с крупными землевладельцами и столь же социальную борьбу рабочего класса с капитализмом и затем направив эти движения против государства (имевшего так или иначе очень слабую социальную базу), они сумели его низвергнуть. Захватив командные позиции, партия приступила к созданию рационального государства, с помощью которого она надеялась внести харизму разума во все стороны жизни.

Но эта рационализация осталась незавершённой. Иначе и быть не могло, потому что харизма разума, как и всякая другая харизма, прониктуна абсолютистским духом. Она знает только одну миссию и только одного её исполнителя - партию. Она приемлет только обязательное признание, а не признание в результате дискурсивного понимания и прагматического компромисса. Это порождает необходимость постоянного внутреннего очищения и практику очистительных судов, проходящую красной нитью через историю всех коммунистических партий, но не только. Это сопровождается необходимостью устранить все конкурирующие верования и скептиков. Но, устранив, конкуренцию, партия не ликвидирует всю сферу политики; политическая сфера всего лишь изымается из публичного дебата и перемещается "за сцену".

Но именно это помешало партии выполнить свою роль эффективного противовеса бюрократии. Политическая борьба свирепствовала во всех коммунистических системах не меньше, чем в капиталистических, но она приняла форму борьбы между кликами и интриг за влияние над синекурами, форму бесконечных "разборок", не уравновешенных никакой общественной ответственностью. Политика оказалась персонализирована, она пропитала бюрократический аппарат. В результате эта структура стала ещё менее способна к рациональному решению задач, для чего она собственно и была предназначена и на что претендовала. Она лишилась той рациональности, которая соглано Веберу означает "устранение любви и ненависти и всех чисто личных и иррациональных, не поддающихся рассчёту эмоциональных элементов из техники исполнения должности" (WG: 353). В последние годы - и тут невозможно ошибиться - попытки отделить политику от администрации, сделать политику "более политичной", а администрацию более объективной были очень серьёзны и настойчивы. Но опыт показывает, что эти попытки бывают успешны только в том случае, когда претензии одной партии быть представителем "харизмы разума" будут решительно осмеяны и отвергнуты. В стране, где гражданские права и парламентарные традиции ещё так слабы, пройдёт много времени, прежде чем подобное окажется возможным.

Abbreviations:

GASW   Max Weber:   Gesammelte Aufsatze zur Sozial-  und

Wirtschaftsgeschichte. Tubingen: J.C.B.Mohr, 1924.

GPS  Max Weber: Gesammelte politische Schriften, ed. Johannes

Winckelmann, Srd.ed. Tubingen: J.C.B.Mohr,

1971.

MWG  Max Weber Gesamtausgabe, ed. Horst Baler, M.Rainer

Lepsius, Wolfgang J.Mommsen, Wolfgang Schluchter and

Johannes Winckelmann:

I/10  Zur Russischen Revolutionvon 1905, ed. Wolfgang J.Mommsen

and Dittmar Dahlmann. Tubingen: J.C.B.Mohr, 1989.

1/15 Zur Politik im Weltkrieg, ed. Wolfgang J. Mommsen and

Gangolf Hubinger. Tubingen: J.C.B.Mohr, 1984.

1/16 Zur Neuordnung Deutschlands, ed. Wolfgang J. Mommsen

und Wolfgang Schwentker. Tubingen: J.C.B.Mohr, 1988.

WG  Max Weber:  Wirtschaft und Gesettschqft, ed. Johannes

Winckelmann,Tubingen: J.C.B.Mohr, 1976 (Eng. tr.

Economy and Society, 2 vols. Ed. G Roth and C. Wittich,

Berkeley: U of California P).

WL  Max Weber: Gesammelte Aufsatze zur Wissenschqftslehre, ed.

Johannes Winckelmann, Tubingen: J.C.B.Mohr,

1973.

References

Bendix, Reinhard (1974) Work and Authority in Industry, 2nd. ed. Berkeley:

U of California

P. Borcke, Astrid v. (1977) Die Ursprunge des Bolschewismus. Die jakobtnische

Tradition in Russland und die Theorie der revolutionaren Diktatur. Miinchen:

Berchmann.

Carrere d'Encausse, Helene (1980) Le pouvoir confisque. Gouvernemants et

gouvernemes en U.R.S.S., Paris: Flammarion.

Chotiner, Barbara A. (1984) Khrushchev's Party Reform. Coalition Building

and Institutional Innovation. Westport, L: Greenwood Press.

Cohen, Stephen F. (1980) Bucharin and the Bolshewik Revolution. A Political

Biography 1888-1938. OUP.

Ferro, Marc (1980) The Bolshevik Revolution. A Social History of the Russian

Revolution. Routledge and Kegan Paul.

Getty, J. Arch (1985) Origins of the Great Purges. The Soviet Communist Party

Reconsidered, 1933-1938. CUP.

Hunt, Lynn (1984) Politics, Culture, and Class in the French Revolution.

Berkeley: U of California P.

Jowitt, Kenneth (1978) The Leninist Response to National Dependency.

Berkeley: U'of California P.

Jowitt, Kenneth (1983) Soviet Neotraditionalism: The Political Corruption of

a Leninist Regime. Soviet Studies 35.

Keep, John (1976) The Russian Revolution: A Study in Mass Mobilization, NY:Norton.

Lewytzkyi, Boris (1967) Die Kommunistische Partei der Souyetunion. Portrat

eines Ordens. Stuttgart: Klett.

Murvar, Vatro (1984) Max Weber and the Two Non-revolutionary Events in

Russia 1917: Scientific Achievements or Prophetic Failures. In Glassman,

R.M. and Murvar, V., eds. Max Weber's Political Sociology: A Pessimistic

Vision of a Rationalized World. Westport: Greenwood Press.

Nienhaus, Ursula D. (1980) Revolution und Buerokratie: Staatsverwaltung

und Staatskontrolle in Sovyet-russland 1917-1924. Frankfurt: R.G. Fischer.

Nyomarkay, Joseph (1967) Charisma and Factionalism in the Nazi Party.

Minneapolis: U of Minnesota P.

Pethybridge, Roger (1974) The Social Prelude to Stalinism. NY: Norton.

Pomper, Philip (1990) Lenin, Trotsky, and Stalin. The Intelligentsia and

Power. NY: Columbia UP.  

Rabinowitch, Alexander (1976) The Bolshewks Come to Power. The Revolution

of 1917 in Petrograd, NY: Norton

Riegel, Klaus-Georg (1985) Konfessionsrituale im Marxismus-Leninismus.

Graz: Styria.

Riegel, Klaus-Georg (1987) Sendungsprophetie und Charisma. Am Beispiel

Leo Trotzkis. In Lipp, W., ed. Kulturtypen, Kulturcharafctere. Berlin:

Reimer.

Rigby, Thomas H. (1979) Lenin's Govemment: Sovnarkom 1917-1922. CUP.

Rigby, Thomas H. (1980) A Conceptual Approach to Authority, Power and

Policy in the Soviet Union. In Rigby. T.H. Brown, and A. Reddaway, P., eds.

Authority, Poiuer and Policy in the USSR. L: Macmillan.

Roth, Gunther (1987) Politische Herrschaft und personliche Freihett. Frankfurt:

Suhrkamp.

Schmitt, Carl (1978) Die Diktatur, 4th ed. Berlin: Duncker & Humblot.

Schweitzer, Arthur (1984) The Age of Charisma. Chicago: Nelson-Hall.

Service, Robert (1979) The Bolshevik Party in Revolution. A Study in

Organisational Change 1917-1923. L: Macmillan

Su?, Walter (1982) Partei, Burokratie und Arbeiterklasse auf dem Weg in den

Stalinismus. In Erler, G. and Su?, W., eds. Stalinismus. Probleme der

Sowjetgesellschaft zwischen Kllektivierung und Weltkrieg. Frankfurt/NY: Campus.

Tucker, Robert C. (1968) The Theory of Charismatic Leadership. Daedalus 97.

Tyrell, Hartmann (1981) 1st der Webersche Burokratietypus ein objektiver Richtigkeitstypus? Anmerkungen zu einer These von Renate Mayntz. Zeitschriftfur Soziologie 10.

Wade, Rex A. (1984) Red Guards and Worker's Militias in the Russian

Revolution. S: Stanford UP.

Weber, Max (1891) Die romische Agrargeschichte in ihrer Bedeutung fur das

Staats- und Privatrecht. Stuttgart: Enke.

Weber,  Max (1909) Agrarverhaltnisse im Altertum. In Conrad, J.,  ed.

Handworterbuch der Staatswissenschaften, vol. 1,3rd. ed. Jena: G. Fischer (earlier editions 1897, 1898).

Weber, Max (1958) Wirtschaftsgeschichte, ed. S. HellmannM. Palyi, 3rd. ed. Berlin: Duncker & Humblot (Eng. trans. General Economic History, tr. FH Knight, Collier Black, NY: 1961).

Williams, Robert C. (1986) The Other Bolsheviks. Lenin and His Critics, 1904-1914. Bloomington: Indiana UP.

   

15