Первая мировая война и монархия

 

В отличие от других публикаций в этом блоге на тему «Первая мировая война», у этой публикации сразу прявились читатели. Надо думать потому, что в ее заголовке есть слово «монархия». Публикация, где в заголовке то же самое названо «старый режим» заглохла в зародыше. А публикация «интеллигенция и война» вообще почти не замечена. Поэтому я вполне сознательно упомянул в этой публикации «монархию». Я знаю, на что русский читатель клюет. Например, на «Адольф Гитлер». Это – самая популярная публикация в этом блоге. Я еедержу в блоге специально как эталон для оценки интересов русской публики.

Вероятно, читатель, клюнувший сейчас на «монархию», будет разочарован тем, что на самом деле в тексте публикации сама «монархия» не упоминается, и решит, что я заманил его на свой блог обманом. Но это неправда. Не все так просто. Во-первых, монархия как феномен фигурирует в других местах этого блога в связи с «мировой войной». А. Во-вторых, эта публикация извещает публику об одной старой и забытой теориии, позволяющей осмыслить именно роль монархии (и аристократии) в войне. Это теория «культурного лага», или «культурного запаздывания», или если угодно «культурных пережитков». Так вот монархия и была в начале ХХ века культурным пережитком, из-за чего согласно этой теории (только этой теории!!!, есть и другие теории) началась мировая война. Так что я никого не обманываю.
Кто не потерял после моих разъяснений интерес к этой теме, может теперь продолжать. 

В очередной заметке для журнала «Неприкосновенный запас» я предпринял попытку объяснить Мировую войну с помощью концепции «культурного запаздывания» или «культурного лага» (cultural lag). Эта концепция предполагает, что всякий социальный кризис есть эпифеномен «рассогласования коллективного габитуса» (моя терминология), то есть несоответствия одних компонентов культуры другим. Это представление впервые было артикулировано в 20-е годы ХХ века. Первым предложил его W T. Ogburn, а затем подхватил Гарри Элмер Барнс H. E. Barnes, так же занимавшийся ревизией статьи 231 Версальского мира, которая объявляла единственным виновником Первой мировой войны Германию.

В подкрепление своей заметки в «НЗ» я помещаю здесь образцы рассуждений Г.Э.Барнса (в моем переводе с английского) на этот сюжет. Теперь – один короткий фрагмент; позже за ним последуют еще один. Текст Барнса сейчас может показаться несколько наивным и мало продуманным, а концепция не ракзработанной; Барнс тут в сущности муссирует одну только формулу. Но это значит только то, что концепцию Огберна-Барнса надо развивать. Ее инструментальный потенциал мне кажется колоссальным. Почти каждая деталь в тексте Барнса позволяет наметить исследовательскую тему. Но насколько мне известно, этот потенциал никогда так и не был использован. Я не успел это пока проверить и буду проверять. Я надеюсь, что в исследованиях социальных и культурных изменений, в работах по исторической социологии и социальной истории Огберн и Барнс оставили более глубокие следы, чем простое упоминание. Буду рад, если кто-то, знающий на этот счет сейчас больше меня, мне на это укажет.

 

H.E.Barnes. Society in Transition. 1937-1942, pp,946-948

Культурный лаг. Разрыв между машинами и институтами

Самое характерное свойство нашей цивилизапции в ХХ веке, что делает наше время поистине переходным, это поразительный констраст между материальной и нематериальной культурой.

Никогда раньше не было такого разрыва между техникой и социальными институтами. Наша материальная культура глубоко обновлена, она совершенна, разнообразна, потенциально эффективна как никогда раньше. С другой стороны, наши институты и общественное умозрение, определяющие то, как мы контролируем и используем эту материальную культуру, представляют собой мозаику устаревших компонентов, накопившихся за долгое время от каменного века до XVIII-го века, после чего к ним мало что добавилось.

Но разрыв между материальной культурой, с одной стороны, и институтами и общественным умозрением, с другой стороны, не просто сохраняется; мы, кажется, делаем все, чтобы раширить эту пропасть. Мы используем все мыслимые стимулы для того, чтобы расширить нашу уже и без того массивную материально-производственную базу. Премии за научные достижения, гонорары на патенты, прибыль производителей, социальный престиж и все другие мыслимые виды вознаграждения предлагаются тем, кто поставляет нам улучшенные машины и все больше разных устройств.

В то же время мы воздвигаем всевозможные препятствия на пути тех, кто пытается усовершенствовать нашу устаревшую институциональную машинерию. Не существует премий для социального изобретателя. В большинстве стран всякий, кто обнаруживает настоящий творческий подход к социальному планированию, может угодить за решетку. Вместо того чтобы осыпать социального изобретателя почестями, мы превращаем его в изгоя и высмеивам как сумасшедшего. Из-за этого разрыв между нашим материальным оснащением и институциональной жизнью угрожающим образом нарастает.

Исправлению этой ситуации мешает резкий констраст между психологической установкой в отношении материальных и ментальных пережитков. Мы постоянно стремимся обновлять наши автомобили, радиоприемники, ванные и электроосветительные приборы. Как уже было замечено раньше, средний человек будет крайне удручен,:когда ему придется ехать на глазах у публики в автомобиле марки 1925 года, даже если его автомобиль в хорошем состоянии. И он же будет исповедывать идеи и оберегать институты, сохранившиеся с эры почтовых дилижансов. Многие финансисты из Liberty League, требующие себе самых последних суперавтомобилей, боготворят конституцию образца 1787 года.

Пока мы не изменим это умонастроение, мало надежды, что нам удастся преодолеть разрыв между материальной культурой и институтами. Разумеется, найдется много здравых соображений, по которым этого вовсе не следует делать. И все же если мы не будем избавляться от архаических представлений и институтов так же решительно как от старых средств передвижения и устройств, нет надежды ликвидировать расхождение между ними, а иначе говоря, нет надежды, что удастся сохранить нашу цивилизацию, потому что нельзя жить с одной ногой в самолете, а с другой в телеге.

Еще раз этот парадокс обнаруживается в нашем отношении к экспертизе. Когда нам нужно отремонтировать ванну, заменить в автомобиле зажигание или вырвать зуб, мы обращаемся к специалисту. Но когда нам нужно решать гораздо более сложные социальные, экономические и политические проблемы, мы удовлетворяемся суждениями человека с улицы. Мы хотим чтобы «мозговой трест»  проектировал автомобили, но не планировал бы управление государством (government). Когда не в порядке наш организм, мы зовем хирурга, а когда не в порядке политический организм ( body politic) мы позволяем  оперировать его мясникам.

Сказанное до сих пор это не праздные домыслы и говорится не для развлечения. Это имеет глубокое отношение к нашему социальному кризису. На какую бы социальную проблему мы ни взглянули, она всегда вторична по отношению к главной слабости нашей цивилизации – разнобою между машинами и институтами. Например, если бы наши экономическая мысль и институты были бы так же эффективны как наше машинное оборудование, мы жили бы в настоящей утопии, где от нас требовалось бы сказочно мало физических усилий. Если бы мы решали проблемы распределения и потребления так же успешно как мы мы решаем проблемы производства, то не было бы никакого кризиса. Мы производим вещи, используя самоновейшую технику, но пользуемся ими на основе идей и институтов столетней, и даже больше, давности.

Многие склонны легкомысленно недооценивать важность рассогласования машин и институтов. За это легкомыслие уже приходится платить и вполне вероятночто придется заплатить глубоким упадком цивилизации.

Этот разрыв – причина тяжелых депрессий и других экономических проблем. Это почти разрушило демократию. Это сделало неадекватным наше аконодательство и породило всеобщее презрение к закону. Расходы на борьбу с преступностью длостигают ¼ нашего национального дохода, апреступтики так хорошо организованы и чувствуют себя в полной безопасности; многие крупные акулы ни разу не были првилечены к суду. Царят безрелигиозность и моральный хаос, а система образования становится бесполезна.

Если в ХХ веке так будет продолжаться и дальше, то предстоит крах западной цивилизации из-за ее внутренней слабости с возрастающей вероятностью, что этот процесс будет ускорен разрушительной мировой войной. Если общество опомнится и ликвидирует культурный лаг, обновив свои институты, мы воистину «унаследуем землю» («inherit the world»), а если будем продолжать в том же духе, то мало вероятно, что наша цивилизация переживент хотя бы еще одно поколения. Наша уникальная  машинная цивилизация возлагает на нас, вероятно, сама не ведая того, тяжелую ответственность. Если мы не возьмем ее на себя, то скоро наступит еще одно Темное время, может быть, еще более темное, чем после Римской империи.