Русский бонапартизм Петр Первый Павел Первый

Александр Кустарев

Романовы и Бонапарты

Первоначальная публикация в журнале «Неприкосновенный запас», 2008, № 5

В нижеследующем тексте будут содержаться некоторые шокирующие элементы и поэтому детям до 18 лет чтение этой заметки не рекомендуется. В ней речь пойдет о врожденно-наследственном бонапартизме русской монархии. И явление банапартизм будет интерпретироваться не то чтобы совершенно неожиданным, но все-таки мало привычным образом. 

Привычные интерпретации бонапартизма при всем разнообразии их оттенков муссируют  три стороны этого явления. Во-первых, выясняется, чьи классовые интересы он защищает. Во-вторых, подчеркивается его авторитарная технология власти. В-третьих, указывается на его контрреволюционность.

Эта чисто политическая и полемическая интерпретация не приписывает бонапартизму ничего такого, что отличало бы его от Старого режима. Этого и следует ожидать, потому что такая интерпретация имеет именно эту цель – скомпрометировать бонапартизм, отождествив его со Старым режимом.

Более содержательные и хладнокровные (чтобы не сказать беспристрастные) интерпретации бонапартизма уточняют, что этот политический строй с совершенно иной легитимностью, нежели Старый режим и адекватный модерну. Источник его легитимности – конституция, хотя и особого рода. И в известном смысле он демократия, хотя и манипулятивная и ограниченная. Подчеркивается, что он обеспечивает господство именно буржуазии, а не каких-то других классов. Поэтому он то ли буржуазная демократия, то ли диктатура буржуазии.

Это уже намного интереснее. К сожалению при этом остается в тени еще одна сторона бонапартизма, вытекающая из его постреволюционного характера. Бонапартизм не есть реставрация. Он не означает конца революции. Это политический строй, возникающий в ходе революции как фаза в рутинизации харизмы. Причем харизмы, где комбинируется личная харизма и харизма уже совершившейся революции. Отсюда его двойная природа, комбинирующая революционное и контрреволюционное начало.

Именно это фундаментальное свойство обнаруживает вторая, то есть петербургская российская монархия с самого своего начала и до конца. Каким образом она приобрела это свойство?

Династия Романовых молодая. Она не божественного и не военно-героического происхождения. У нее дефицит сакральности и харизмы. Романовы, получили корону не потому, что были сильнее и авторитетнее всех, а потому, что их никто особенно не опасался. Это, кажется, замечено давно и не раз подчеркивалось.

О сакральности в конце XVII века мечтать было поздно, даже в стране с такой темной плебейской массой как Россия. Но харизму можно было обеспечить. Это, как известно, сделал Петр, за что и прозванный Великим. С него, собственно, и начинается династия как владелец харизмы. В начала XVIII века Петр был самым энергичным и ярким монархом в Европе. Самым просвещенным и самым модернизаторским по духу в Европе. Рядом с ним можно поставить разве что Фридриха Великого, но он появился на поколение позднее, и его королевство выглядело рядом с царством Петра почти игрушечным.

Каким образом Петр оказался радикальным и бескомпромиссным модернизатором? Отчасти из страха остаться без сильной армии и попасть под владычество других государей, на что давно уже обращено внимание. Но были и другие мотивы его модернизаторского энтузиазма. Отчасти – страстная увлеченность технологией как таковой, точнее подростковое восхищение ее «игрушками» – корабли, пушки, насосы, мельницы, печатни, микроскопы, часы. Эту сторону дела оставим в стороне. Наборот, особо подчеркнем еще одну: харизма нуждается в благой вести, в ней должен быть призыв к новой жизни, новые скрижали. У каждого времени свои скрижали. В эпоху модернизации выбирать особо не приходилось. Любая харизма революционна. Харизма Петра была революционна дважды -- сама по себе и как весть о новом мире.

Возникнув в атмосфере европейской модернизации и эпохи просвещения, русская монархия, заново основанная Петром, оказалась обладателем харизмы, единственной в своем роде. Все последующие русские государи были ее заложниками, что сообщало русской монархии имманентную революционность.

Но это было не все. В силу превратностей семейной жизни (как в случае с Генрихом VIII Тюдором), собственного самодурства и неосторожности, но также и в силу своего революционного пренебрежения к традиции, Петр сильно разрушил систему наследования, а она была очень нужна для естественной рутинизации харизмы. Поэтому харизматический дух русской монархии не затухал, и несколько следующих монархов фактически основывали монархию заново и каждый раз по образцу Петра, мобилизуя харизматический потенциал реформы-просвещения-модернизации.

Но при всем своем революционном характере русская монархия была и первой фазой ее же рутинизации, то есть постреволюционным учреждением, то есть некоторым образом контрреволюционным, что и делает модус ее существования комбинацией революционности и контрреволюционности.

То есть превращает ее в бонапартистскую. Хотя правильнее, наверное, было бы считать именно русскую монархию первым прецедентом этого способа господства, поскольку она приобрела этот модус на 100 лет раньше. Режим Бонапарта следовало бы называть «петризм», «романовизм», или, скажем, «петербургизм» (меня останавливает сейчас только неуклюжесть этих слов). Такой же двойственный модус характерен и для Гогенцоллернов в Германии времен Бисмарка, но в Германии он возник уже после Бонапарта, даже после обоих Бонапартов и не без прямого влияния их режима как образца (о влиянии русского опыта на Бонапарта говорить как будто бы не приходится, хотя на Бисмарка мог повлиять и он).

Революционно-контрреволюционная амбивалетность русской монархии обнаруживается у всех руских царей вплоть до самых по репутации реакционных последних двух. Но ярче всего она  воплотилась в фигуре Павла I. И особенно обнаружилась в его экстравантном романе с иезуитами. Павел не просто пользовался услугами иезуитов в католических епархиях Российской империи, не только разрешил им развить педагогическую работу в столицах. Павел добился реабилитации ордена на территории России. Он тесно сблизился с главой иезуитов в России (впоследствии генералом ордена) Габриэлем Грубером. Грубер сильно укрепил католические симпатии Павла, всерьз хотевшего объединения церквей. Грубер посредничал между Павлом и Бонапартом (подробнее моя статья об этом в журнале «Космополис» №21).

Стремительное сближение Павла и Бонапарта объясняют обычно либо чисто геополитическими мотивами обоих, либо видят в нем союз двух главных контрреволюционных сил в Европе и прообраз «Священного союза». Этому не противоречит и острый интерес Павла к иезуитам, у которых была тогда и остается теперь устойчивая репутация наиболее последовательной реакционной силы в Европе.

Однако не все так просто. Ни Бонапарт, ни Павел, ни иезуиты на самом деле не были простыми контрреволюционерами.

Иезуиты были лидерами контрреформации, то есть  католической реформации, то есть в сущности модернизации католичества. Это было совсем не очевидно в те времена и во всяком случае никто этого не артикулировал вслух. И Павел скорее всего очень удивился бы, если бы ему об этом сказали, но его инстинкт уловил эту сторону иезуитской программы безошибочно. Иезуиты были ему нужны не для отступления назад в средневековье, а для преобразования России.

Этот же инстинкт потянул его и к Бонапарту. Павел Первый как реинкарнация Петра в периодически рождавшейся заново русской монархии и Наполеон Бонапарт – оба были основателями династий, чья легитимность уходила корнями в харизму революции – модернизаторской революции. Такое «родство душ», как показывает опыт, никогда не переходит в долгую безмятежную дружбу. С самого начала эти «родственные» отношения отравлены ревностью и не переходят в открытую вражду только тогда, когда «любовникам» нечего делить. Союз между Павлом и Бонапартом не мог бы стать долговечным, но их бурный короткий роман имеет все признаки спонтанного взаимного влечения «по сходству».   

В разговорах с врачем-ирландцем, приставленным к нему на острове Святой Елены, Бонапарт говорил о Павле: «сперва он был сильно предубежден против революции и против каждого, кто имеет к ней какое-либо отношение; но я его потом урезонил (rendered him reasonable) и совершенно изменил его мнение» [O’Meara 1888 : 330 (v I)]. В этом замечании Бонапарта содержится значительная неопределенность. То ли он считал, что ему удалось изменить отношение Павла к революции. То ли он думал, что ему удалось убедить Павла в том, что не все участники революции (например, он сам) должны восприниматься как исчадья революционного ада. Заметим: Бонапарт не говорит, что он убедил Павла, будто он могильщик революции.

Быть может, Бонапарт преувеличивал свое влияние на Павла. Кто на кого повлиял, еще надо бы уточнить. Павел даже как будто бы советовал Бонапарту объявить себя королем [Трачевский 1890 : XVII]. Напомним, что Бонапарт в это время еще не был Императором и основателем новой династии. Но, видимо, Павел чуял, что дело идет к тому. Он так и говорил в разговоре с датским послом Розенкранцем [Шильдер 1996 : 396]. Ему почти наверняка помогал так думать иезуит (!) Грубер, который говорил ему, выступая в роли адепта монархизма и агента (говорят, даже наемного) Бонапарта: «Я говорю о возвращении монархии, сир, а не о возвращении Бурбонов». Скорее всего оба они успели повлиять друг на друга. Еще раз: то что мы называем «бонапартизм» не грех назвать и «паулизм» (жаль это слово востребовано уже в другом контексте).

Для всех тех, кто жаждет или враждебен  революции или контрреволюции и хотел бы сам быть монопольной агентурой того или другого, существование парадоксального строя, комбинирующего оба эти начала, кажется немыслимым. Этот парадокс им не по зубам; они его просто не замечают, ослепленные своими ролевыми интересами (я предпочитаю объяснять их пристрастность именно их ролью, а не классовой аффилиацией и идеологией, хотя в некоторых контекстах и это вполне релевантно). 

Поэтому, например, критики русской революции так легко обвиняли (левые с гневом, правые со злорадством), Ленина и потом Сталина в бонапартизме, а вожди так искренне не могли понять, чего от них хотят. Поэтому у большевистской революции в первой фазе ее рутинизации обнаружились попутчики справа. И поэтому большевистская власть им было обрадовалась, но переварить не смогла и всех уничтожила.

На самом деле власть большевиков, именовавшая себя без достаточных (хотя и не совсем без) оснований «советской властью», была бонапартизмом,  но не потому что «предала революцию» (Троцкий), а потому что соединила революцию с контрреволюцией. То что ни она сама, ни враги-конкуренты  не хотели этого признавать, конечно же, ничего не значит. Именно двойная природа советской власти и помогла ей так долго существовать. И именно эта ее парадоксальная сущность роднит ее с ее предшественником – упразденной монархией. И типологически, и по линии преемственности. Их роднит, таким образом, не бонапартисткая контрреволюционность Ленина-Сталина, а бонапартистская революционность монархии Романовых. И уж во всяком случае то и другое.

Это уточнение типологии российской власти  -- самодержавия. Зачем нам оно нужна? Оно, я думаю инструментальнее, чем имеющие широкое хождение интерпретации российской власти как «восточной деспотии», «патримониальной», «бюрократической» или «тоталитарной» (при большевиках) Или как «народной демократии». Эту систему не обязательно называть бонапартизмом, хотя заменить этот ярлык все равно скорее всего теперь уже никогда не удастся.

Инструментальность нашего уточнения в том, что оно помогает объяснить, например, такую важную особенность русской истории как регулярные и частые циклы «реформа / контрреформа», к чему, насколько мне известно, первым привлек внимание в начале 80-х годов А.Янов. В двух словах: чередование реформы и контрреформы инструментальнее интерпретировать не как поочередный успех двух сил, а тем, что один и тот же агент отвечал и за возгорание харизмы, и за ее затухание, вследствие чего длительная рутинизация харизмы была вытеснена непрерывной цепью коротких циклов рутинизации прежней харизмы и появления новой. 

Эта интерпретация бросает свет и на неудачи и дефекты (или даже  полный провал, как настаивают, некоторые полемисты) российской модернизации. Дело в том, что, казалось бы, благая цель взять все лучшее от революции и контрреволюции, требует институтов, адекватных этой цели. Если они не возникают, агентура этого благого дела сильно рискует обмануть саму себя, взяв от революции и котрреволюции на самом деле все худшее. Со старым режимом в России, кажется, случилось именно это. Большевики преуспели больше, но какой ценой. Нынешняя власть, вполне укладываясь в эту схему, еще не обнаружила своих последствий.

Обратим внимание также на то, что эта интерпретация русской власти продуктивна не только потому, что может предложить более содержательные объяснения некоторых важных элементов русской истории, но и нуждается в дальнейших уточнениях, поскольку не покрывает всю фактуру и не вполне согласуется с одним (по меньшей мере) свойством того бонапартизма, который на сегодняшний день считается образцово-классическим. Бонапартизм устойчиво ассоциируется с властью и гегемонией буржуазии. Русский бонапартизм вроде бы обходился долгое время без буржуазии. Это может значить, что либо бонапартизм с буржуазией лишь частный случай более общего явления. Либо что русская система, вопреки тому, на чем я все время настаивал, не бонапартизм, а что-то еще. Но это может значить и то, что русский бонапартизм будучи явлением очень длительным, просто ждет своей буржуазной агентуры. Он дожидался ее два раза. В начале ХХ века и в конце ХХ века. 

И вместо заключения я предложил бы одну тему для дискуссионного студенческого семинара. Кто был или был бы наиболее последоваетельным выразителем бонапартизма (1) Петр Великий

(2)Павел I (3) Николай I (4) Керенский-Корнилов (5) Ленин (6) Сталин (7) Тухачевский (8) Жуков (9) Ельцын (10) Лебедь (11) Путин. Как говорят французы, embarras de richesses.