меритократия

 

Вслед моему эссею о меритократии на сайте terra America я воспроизвожу свою старую заметку о роли науки и ученых в управлении обществом и косультировании власти

Александр КУСТАРЕВ Политический журнал № 18 (69) 2005

 

Звездочеты и скопцы

Какие бы экспертизы и исследования ни проводили ученые, последнее слово всегда остается за политическим руководством

 «Вот он с просьбой о помоге // Обратился к мудрецу, // Звездочету и скопцу». (Пушкин)

Исторический опыт освоения человеческой мудрости выглядит плачевно.

Со временем мы видим, сколько ошибок и глупостей было сделано правителями и правлениями в прошлом и какая масса умственного капитала в форме накопленных знаний и понимания осталась невостребованной. Иными словами, КПД использования обществом своей же умственной продукции меньше, чем у паровой машины.

Фигуры больших ученых и политических мудрецов, которых современники так упорно игнорировали, тоже производят впечатление. Кто слушал Эдмунда Берка и Токвиля? Или Макса Вебера? Или Розу Люксембург? Или Джона Дьюи? Или – поближе к дому – Ключевского, Виноградова?

Между сферой знания и сферой политики нет надлежащей коммуникации. Скорее, между ними – стена. Между тем мы все чаще слышим, что так не должно быть. Так было в прошлом – ну ладно, тогда, дескать, и знаний, тем более научных, не было. Но теперь-то!

Упреки в адрес власти в отрыве от знания и науки теперь столь же громки, если не громче, чем традиционные упреки в классовом пристрастии, в самовластии и в своекорыстии. Понятно, что к этой аргументации прибегают те, кто враждебен власти. Но и власть оправдывается на том же самом поле. Она настаивает, что на самом деле некомпетентны ее критики, а она-то как раз уважает знание-науку и умеет ими пользоваться. Политические дебаты насыщены научным жаргоном и настоящими научными аргументами.

К сожалению, за густым туманом взаимных упреков в некомпетентности и экспертными препирательствами становится не видна суть дела. Польза науки для управления обществом вовсе не так очевидна, роль научников у власти сомнительна. Приглядимся внимательнее к некоторым вариантам взаимодействия знания (научного знания) и действия (политического действия).

Начнем с фигуры правителя, который одной ногой стоит в сфере политики (управления), а другой – в сфере познания. Это знаменитый (если не пресловутый) платоновский правитель-философ. Идеально, учил Платон, когда общество возглавляет философ, что в его время и означало «ученый».

Ближе всего к этому идеалу были просвещенные абсолютные монархи в Европе. Им мы обязаны важными реформами в сторону либерализации и демократизации общества. Но их просвещенность и мудрость сгодились только на то, чтобы ликвидировать собственную власть. Из тех монархов, кто пытался сохранить всю власть за собой и при этом что-то такое строить, преуспела разве что английская королева Елизавета I. Неясно, впрочем, была ли она таким уж философом и таким уж абсолютным властителем. А русская просвещенная монархия – она была именно просвещенная – систематически рыла обществу яму, куда, впрочем, сама вместе с ним и упала.

Появившиеся на сцене после монархий авторитарные лидеры с идеями тоже доставили своим обществам больше неприятностей, чем принесли пользы.

Политический идеал Платона оказывается опасным. Не зря реалистическая политическая мысль усматривает в нем прообраз тотально-полицейского строя. Активность чрезмерно образованного и проектно ориентированного политического руководства сильно доктринально мотивирована. Виноваты не сами проекты, а то, что их авторы из своего проектного честолюбия непременно хотят оказаться правы и довести дело до конца. В реальной жизни они упрямо настаивают на устранении из жизни всего, что не соответствует их теории и схеме. Так было с «научным» коммунизмом. Так обстоит дело и с «научным» эконом-либерализмом.

Жизненный опыт, моральный инстинкт, чувство ответственности, сознание ограниченности своего кругозора, способность выслушивать советы и делать выбор, то есть принимать решения, – вот свойства, необходимые политику, и этими свойствами могут обладать люди с весьма скромным образовательным цензом и тем более не профессиональные научники. Таких политических лидеров и активистов появилось много в Европе и Америке с середины XIX до середины XX в., то есть в золотую пору западной демократии, и надо признать, что именно им мы обязаны самыми большими достижениями в общественном устройстве и экономическом развитии.

Они могут быть из любой социальной среды, из любого социального слоя, но меньше всего шансов, между прочим, что такой тип характера воспитывает отчужденно-интеллигентская среда. Она и не выдвинула крупных лидеров. Исключение составляют разве что Гитлер с Геббельсом и первоначальная революционная гвардия в России. Этих активистов не все признают интеллектуалами, поскольку они были в большинстве своем самоучки и недоучки, но, положа руку на сердце, разве же в дипломе дело? Научное рвение недоучек часто сильнее, чем настоящих ученых.

Что касается патентованной академической среды, то она оказалась политически бесплодной даже там, где была сильно политизирована. Профессура была очень влиятельна в партии кадетов в России, но к власти так и не пришла. Ко времени перестройки советская академическая среда тоже была сильно политизирована. Ощущение, что советская власть невежественна и некомпетентна (хотя именно советская власть больше всех апеллировала к науке), было особенно характерно для интеллигентско-академической среды в эпоху Брежнева. Это ощущение и придавало ей политическую энергию и возбуждало ее политические амбиции. Впрочем, российская научная среда была переполнена людьми с совершенно неакадемическими инстинктами. Они делали научную карьеру, потому что она была самой социально удобной. А диплом – вплоть до докторского – к концу советской власти уже почти полагалось иметь каждому крупному партийному функционеру. Так что это был очень «нечистый» опыт. Так или иначе постсоветские политики из научных работников быстро утратили свои позиции или избавились от своих академических одежд.

На Западе академики никогда и нигде не приходили к власти (хотя Салазар, впрочем, был профессор-экономист). Это объясняется еще и тем, что в силу своего социального характера они не очень-то и рвались к политической ответственности.

Но власть состоит не только из политической верхушки, ответственной за принятие решений и отдающей главные распоряжения. Правитель или любой другой орган власти (правительство) должен, как выражался Макс Вебер, создать себе «штаб вспомогательных сил», избравших своей профессией службу правителю или правительству. От того, откуда они вербуются (подчеркивал Вебер), существенным образом зависит структура и культура возникающего политического образования, то есть характер его институтов, их стратегические программы, практики и стиль поведения его функционеров.

Откуда только власть имущие не вербовали себе аппаратчиков. Впрочем, их выбор был не вполне свободным. В аппарат управления попадали те, кто был ближе всего к трону. Королевские конюхи. Или духовники-исповедники. Или дружинники. Или помпадуры и помпадурши. На худой конец евреи-банкиры.

Но также звездочеты и скопцы, что для нас сейчас представляет особый интерес. Ибо они и есть носители того самого знания, которое впоследствии превратилось в «научное», то есть не обыденного, а особого и тайного знания.

В конце концов из всей этой мешанины сложились так называемые «правительства». Они оттеснили от власти царей-королей-князей и занялись делом сами. Пока избирательное право было ограниченным, политическая верхушка общества состояла из тех, кого в обществе больше всего уважали (заслуженно или нет) за опыт власти, справедливость и благоразумие. Власть сохраняла черты патернализма со всеми его недостатками и достоинствами. Но с наступлением эпохи всеобщего избирательного права вместо этих «нотаблей» к власти приходят выдвиженцы масс, то есть полные дилетанты.

При них-то и появляется сперва массивная и разветвленная бюрократия, затем институт советников. Эти два аппарата отчасти перекрывают друг друга, обмениваются кадрами, конкурируют за функции и бюджетное финансирование.

Сфера консультирования – естественный локус интеллектуального капитала и патентованных обществоведов. Бюрократ проводит ту или иную политику в жизнь и решает чисто технические проблемы. Делопроизводство – его главная профессия, и он ее осваивает в ходе работы, хотя и имеет теперь какое-то университетское образование. Советники выполняют другие задачи. Во-первых, они рационализируют рискованные решения, принимаемые более или менее наугад. Во-вторых, придумывают обоснования для тех решений, которые власть уже приняла, исходя из каких-то своих соображений. В-третьих, помогают власти убедить народ в правильности принимаемых решений.

На этот раз ограничимся первой функцией консультирования, поскольку именно при ее исполнении научники затребованы по самому несомненному существу своего характера. По сути, речь идет о прорицательстве. Не зря некоторые политические лидеры по-прежнему больше доверяют магам и звездочетам. Этим грешили нацисты. Перестройка выдвинула фигуры вроде Кашпировского или Ванги...

Надо сказать, что прорицание сейчас почти полностью сводится к прогнозированию общественного мнения. Власть, конечно, действует по преимуществу в собственных интересах, обманывая всех остальных, но в демократических обществах она не может чувствовать себя в полной безопасности, поскольку зависит от настроений электората и либо должна предвидеть его реакцию на свои решения, либо обрабатывать его так, чтобы он реагировал «надлежащим» образом.

Это большая профессиональная группа. А с учетом двух других функций консультирования власти в этой сфере занята целая профессиональная армия. И хотя ученых и не видать на капитанском мостике корабля власти, в его трюме их «до и больше». Почему же сохраняется и настойчиво артикулируется убеждение, что политика и научное знание так оторваны друг от друга и, стало быть, роль науки в управлении обществом так мала?

Эти сетования сложно и смешанно мотивированы. Ведущий мотив – это ревность со стороны тех, кто считает, что их «обошли», к тем, кто «дорвался». Этот мотив самый распространенный. Во-первых, из-за того, что в современном обществе число претендентов на соответствующие позиции намного больше, чем самих позиций, – имеет место неимоверное перепроизводство элиты. Во-вторых, «обойденными» считают себя все, кто не поднялся на позицию выше той, до которой он поднялся. Критика власти как недостаточно компетентной и как неспособной использовать накопленные научные знания имеет и другой источник.

Прежде всего ученые, занявшие места в структуре власти, не обязательно ведут себя там как настоящие ученые. Особенно когда они работают по заказу. Это вовсе не обязательно значит, что они занимаются фальсификациями. Но это по меньшей мере значит, что они могут открывать рот только тогда, когда их об этом попросят.

Далее, обществоведение имеет дело с очень туманной, переменной и многозначной действительностью. Известные основания имеют прямо противоположные диагнозы и прогнозы общественных состояний. Борьба разных школ познания и толкования действительности в зрелом обществе с массивной коллективной рефлекcией, может быть, становится главной формой социального конфликта. Превращение науки в материальную силу, или формальная рационализация, интеллектуализация общественной практики, зашло весьма далеко.

У политического руководства появляется еще одна задача. Теперь оно должно не только защищать чьи-то материальные интересы или улаживать противоречия между ними, но и ориентироваться в конкуренции разных интеллектуальных клик (научных школ) и брать на себя риск выбора между расходящимися и даже непримиримыми рекомендациями и проектами. К сожалению, наука не дает того, чего от нее ждет обыватель, – безусловной истины.

Советская власть раньше всех и больше всех ввязалась в научные проблемы сама. И что же? Ей пришлось решать спор между Вавиловым и Лысенко. Теперь в похожем положении все политические руководства, хотят они этого или не хотят. Сами научные исследования могут проводиться независимо. Но когда дело доходит до внедрения научных идей и проектов в жизнь, последнее слово не может принадлежать ученым. Разрешать или не разрешать генетически модифицированные продукты? Разрешать или не разрешать клонирование? Настаивать на американской гегемонии или не настаивать? Форсировать космические исследования или не форсировать? Допускать или не допускать социальный и налоговый демпинг? Подписывать Киотский протокол или не подписывать? Укреплять государство или ослаблять? И прочее, и прочее, и прочее.

Последнее слово во всех этих случаях остается за политическим руководством, за теми, кто выбрал себе профессию политика или кто попал на эту роль по воле волн. Более того, политики – это именно те, кому приходится делать окончательный выбор.

Политика и наука не только две разные профессии. Это две разные функциональные роли в обществе. Такое впечатление, что на пути от традиции к модерну влияние науки на власть нарастало. Наука была призвана помогать политическим лидерам принимать решения в ситуациях неизвестности-неопределенности. В ходе модернизации звездочет превратился в завлаба. В постмодерне политическому руководителю приходится быть звездочетом. Образ того, кто в свое время выбрал Лысенко, а не Вавилова, вероятно, должен пугать его по ночам...