Александр Кустарев. Публикации из журнала "Деловые люди", 2005 - 2006

На этой странице публикуются 18 колонок, изготовленных в рубрику ЕСТЬ О ЧЁМ  ПОГОВОРИТЬ для московского журнала «Деловые люди» в 2005-2006 году, а также две большие статьи из того же издания. Меня там крышевал тогдашний главный редактор Игорь Рябов.

Про эти публикации я потом забыл, но, приводя в порядок свои бумаги, вспомнил, и помещаю здесь как часть своего открытого архива. Они не устарели, хотя и были изготовлены по актуальным поводам. Они иллюстрируют важные и, рискую сказать, долговременные темы общественной жизни, эксплуатируя фактуру, которая снова и снова будет взывать к интерпретациям. Между прочим, каждую из этих колонок я сейчас сделал бы в три раза длиннее. А то и разогнал бы каждую до размеров небольшой книги. Они и есть резюме или этюды  ненаписанных книг – особый жанр эссеистики. Я предпочитаю этот жанр, потому что у меня никогда не было времени на то, что в сущности есть разведение спирта водой. 

Оглавление

(1) 50 лет Макдоналдсу

(2) Отставка Алана Гринспэна

(3) Корпоративный менеджмент – бумажный тигр

(4) Роковой момент советской экономики: электроника

(5) Профессии как мафии и рэкет

(6) Народный контроль

(7) Дефицит кадров

(8) Футбол и харизма: Джордж Бест

(9) Новый начальник денег

(10) Свобода живет в Сингапуре

(11) Бизнес и философия

(12) Гэлбрэйт и Фридман

(13) Между государством и рынком

(14) Из массы в боссы

(15) Охотники за головами

(16) Филантропия

(17) Успех

(18) Либерализация биржи 

(1) Макдоналдсу - 50 лет

Как угодно, но это большое событие. Я впервые услышал про Макдоналдс в Вене в 1981 году. Я был тогда беден, как церковная мышь, и Макдоналдс был первой роскошью, которую я мог себе позволить. Это был торжественный семейный выход в ресторан и настоящий праздник. Теперь я уже не помню, когда я заходил в МакДоналдс последний раз, но когда я слышу, что возбуждённые антиглобалисты разгромили очередной Макдоналдс как символ американского культур-империализма, я вспоминаю свой первый визит в Макдоналдс и чувствую, что моё сердце на стороне Макдоналдса. Говорят, что Макдоналдс губит природу, что его "быстрая еда" недоброкачественна, что его постоянные клиенты страдают от ожирения, что Макдоналдс плебейское заведение. Похоже, что во всём этом немало правды, умом я это понимаю, но сердцу не прикажешь - первая любовь не ржавеет.

Но сердце сердцем, а в пользу Макдоналдса можно сказать тоже немало. Макдоналдс - это целая культура, это глобализация, это символ эпохи и великий миф. Народ и большой бизнес многим обязаны Макдоналдсу.

Макдоналдс не изобрёл массовое обслуживание, но стал его чемпионом и самым ярким и знаменитым воплощением. При этом он совершил трюк. Он сумел соединить дешевизну и стандарт с некоторым культурным шиком. Этого требовало время. Этого ждала публика. Потребление было паровозом экономики. Трудящиеся массы в середине 50-х годов всё ещё были бедны, но уже не нищи. Не нищи, но и не богаты. Им хотелось себя уважать. Люди хотели сходить в ресторан, а не ужинать у себя дома на кухне. Людям хотелось не в пивную, не в рюмочную, не в буфет, а именно в ресторан. Ресторанная же культура существовала только для богатых. Макдоналдс создал культуру народного ресторана. Это была победа демократии и цивилизации в сочетании с экономической рациональностью. Великий финансист-инвестор Уоррэн Баффет ворочает миллиардами и закусывает в Макдоналдсе.

В Макдоналдсе просторно, светло и чисто. Там играет тихая спокойная музыка. Там можно сесть в углу, или, наоборот, устроиться в центре зала вместе со всеми - кому как нравится. В Макдоналдс можно прийти рано утром по пути на работу и провести там полчаса, спокойно читая свежую газету. Туда можно прийти вечером с друзьями, что и делают особенно охотно подростки. А работая от зари до зари в режиме моментального обслуживания Макдоналдс остаётся и простой закусочной, куда можно выбежать на 10 минут из офиса, заглянуть проходя мимо или даже проезжая мимо - в загородных и придорожных Макдоналдсах можно купить еду, не выходя из автомобиля. Универсальность - большой козырь Макдоналдса.

Бизнес и менеджмент тоже многому научились у Макдоналдса. Нащупать правильную идею было мало. Экспансия - не просто условие выживания, но способ существования любого предприятия, ориентированного на массовый спрос. Макдоналдсу нужен был весь мир. Для завоевания мира были использованы франчайз и агрессивное продвижение на рынке. Теперь это обычные бизнес-технологии. Макдоналдс был одним из пионеров в этой области и очень успешен.

У Макдоналдса много врагов. Он должен отбиваться в судах от обвинений во всяких грехах. Интеллигенция в Америке и борцы с американизацией по всему миру третируют его как исчадие ада. Это всё сильнее осложняет ему жизнь, но со всем этим можно было бы справиться, если бы клиент оставался тем же, кем он был 50 или хотя бы 20 лет назад.

Но, увы, жизнь не стоит на месте. Та же публика, чьим культурным выбором 50 лет назад был бы Макдоналдс, сейчас хочет другого.Теперь сети массового обслуживания возникают на более высоких этажах рынка. Новое поколение таких сетей - кофейни типа "Старбакс". Там другое меню, другая посуда, другой дизайн, другой режим потребления. Одним словом, другие приманки. Макдоналдс утрачивает престижно-символическую компоненту. И хуже того: усиливаются негативные символические элементы его образа. Раньше он давал простому трудящемуся ощущение принадлежности к более состоятельной и цивилизованной части общества. Теперь - скорее наоборот.  

Макдоналдс после 50 лет успеха, превратившего его в один из символов ХХ столетия, переживает трудные времена. Сейчас ему приходится бороться за свою доходность, менять менеджмент, перестраивать структуру, модифицировать меню. Совсем не очевидно, что он выйдет из кризиса. Ему приходится искать золотую середину между сохранением клиента и сохранением лица. Это особенно трудно.

В быстро меняющемся мире ничто не вечно. Предприятия живут недолго, а знаменитые бренды умирают каждую неделю. Вот только что приказал долго жить "Ровер". Знаменитый английский производитель автомобилей, несмотря на все спасательные операции, включая попытку перенести производство в Шанхай, закрывает своё последнее головное предприятие в Лонгбридже (вблизи Бирмингема). "Роверу" исполнилось 100 лет. И вот его место в музее.

Отправится ли в музей Макдоналдс? Если да, то ему там найдётся почётное место.

А кто сможет потеснить МакДоналдс в России? Русское бистро? Ёлки-палки? Муму? Всё не совсем то. Огромная ниша облагороженно-демократического общепита в России всё ещё пустует. И есть ли эта ниша? Тут есть о чём поговорить.

(2) Начальник денег – гипнотизер 

           Нет повести занятнее на свете, чем повесть о Гринспэне и кларнете. Кроме шуток. До того, как стать заклинателем денег, Гринспэн готовился к музыкальной карьере. Из него мог бы получиться ещё один Бенни Гудмэн. Но он пошёл другим путём и стал Гринспэном - единственным в своём роде. Он находится во главе Федерального резервного фонда (ЦБ США) с 1987 года. В следующем году ему будет 80 и он уйдёт на покой.

Брокеры и инвесторы по всему миру ловят каждое его слово. Он - оракул. Когда его не станет, Доу-Джонс, как уверен один брокер, упадёт на 1000 пунктов. Слухи об его уходе уже пустили рябь по рынку просто поскольку можно опасаться, что новый глава Феда не будет таким кудесником.

Почему у Гринспэна такой авторитет? У него есть эффективная теория? Или он лучше всех видит будущее? Или он просто искусный гипнотизёр?

Теория тут не при чём. Гринспэн слывёт убеждённым и радикальным рыночником, но почти ничего, что ему предписывает эта философия, он на своём посту не делает. Например, теория предписывает ему верность золоту. Врагами золота либералы считают интервенционистов-государственников (Кейнс назвал золото "варварским пережитком", и для доброго либерала это красная тряпка). Но вся его политика между 1996 и 2003 годом была направлена на отрыв денег от золота. Один из его язвительных критиков даже сравнивает его с знаменитым Джоном Лоу, который первым (200 лет назад) пытался перевести государственные финансы на бумажные деньги. Согласно либеральному канону Гринспэн должен был концентрироваться на борьбе с инфляцией, и так оно и было, пока его успех не привысил все ожидания и не пришлось бороться с дефляцией.

Правда, как пишет, его критик слева Ральф Надер, Гринспэн, управляя ЦБ, лоббирует интересы крупных корпораций и ущемляет интересы потребителей. Но не более того.

Значит - интуиция? Процитируем эксперта, внимательно наблюдающего за Гринспэном: "Он чувствует экономику музыкальным слухом, он, как летучая мышь, слышит ультразвуки". Но интуиции мало. Надо ещё правильно пользоваться этим ресурсом. 

Гринспэн оценил благоприятные возможности, возникающие в ходе глобализации, технологического прогресса и дерегулирования рынка. При нём Фед стал использовать, например, новые технологии работы с деривативными инструментами.

Особенно эффективен Гринспэн оказывался в атмосфере паники. В 1997-98 гг он уладил три крупных кризиса, а потом много мелких. Есть уверенность, что он не допустит коллапса финансовой системы. А система работает так, что в ней вера в стабильность  есть фактор стабильности.

Гринспэн умеет действовать на рынки, так сказать, лёгкими касаниями, не подвергая их шоку, не заставая рынок врасплох. Он добился поразительно взаимопонимания с агентурами рынка. Он предвидит, что собираются делать они, а они предвидят, что собирается делать Фед. Неблагожелательные критики подозревают Фед в том, что он просто рабски следует за рынком или допускает утечки информации. Но инсайдеры Феда говорят, что это всё неправда. Что тогда?

Наблюдатели неизменно отмечают, что с 1994 года работа Феда стала намного более прозрачной. Он быстро информирует общественность обо всех своих решениях, прогнозах и оценках рисков. Кто-то хвалит этот стиль как демократический. Дескать, гласность. Кто-то - как авторитарный. По словам крупного инсайдера, Фед стал показывать, что в сумасшедшем доме есть кто-то, кто следит за происходящим. Похоже, что и то и другое имеет основание.

Но тот же инсайдер признаётся, что такое взаимопонимание для него некоторая тайна. Почему так происходит, важно понять чтобы это взаимопонимание продолжалось и в будущем, когда Гринспэна не будет. Что же будет его главным наследием? Приспособленный к новым условиям ЦБ? Или он сам как образец умелого управления и коммуникации?

И есть ещё один отнюдь не праздный вопрос: а так ли уж безусловно хорошо, если ЦБ и рынки до такой степени поют в унисон? Нет ли тут какого-то долгосрочного подвоха?

(3) Корпоративный менеджмент - бумажный тигр 

           Корпоративный менеджмент (CEO - chief executive officers) работает плохо. Согласно одному обследованию только 15% высших менеджеров  обнаруживают способность руководить обновлением и реорганизацией. Тяжёлое впечатление оставили недавние увольнения исполнительных директоров в таких флагманах крупного бизнеса как "Шелл", "Дисней" или "Боинг". В англо-саксонском корпоративном бизнесе вывести на чистую воду неэффективного и неадекватного начальника легче. В немецком и российском гораздо труднее, и можно только догадываться, какое количество "боссов" и "чифов" продолжает управлять делом, подводя его под монастырь и даже загоняя  в гроб.

Откуда берутся руководящие кадры, "не соответствующие должности" и в чём это несоответствие состоит? Есть три вполне совместимых объяснения. Во-первых, они не получили в своё время должной профессиональной подготовки. Во-вторых, вся система обучения менеджменту не адекватна, то есть, грубо говоря, "не тому учат". В-третьих, в ходе конкуренции и отбора, на верхние должности попадают не те, кому следует.

Многочисленные обследования показывают, от лидеров крупных корпораций требуются совсем не те свойства, которые в них культивирует школа и внутрикорпоративная вертикальная мобильность.

Какие же им нужны свойства? Кругозор и воображение (vision). Способность вызывать доверие. Этическая рефлексия и моральное мужество, целеустремлённость и убеждения, самоконтроль (так я предпочитаю перевести self-knowledge). Или скажем иначе: страсть, глазомер, чувство ответственности. Выглядит очень похоже; в сущности то же самое. Но это не из учебников по менеджменту и не описание свойств корпоративного руководителя. Это - свойства, необходимые профессиональному политику, как это понимал отец-основатель социологии власти и политики (Макс Вебер).

Таким образом, руководитель крупной деловой корпорации и политический лидер выглядят в этой рационально-разумной интерпретации одинаково.  Так вроде бы и должно быть, поскольку крупные корпорации, особенно конгломераты становятся всё больше похожи по способу своего существования на политические союзы (государства).

А раз так, то можно ожидать, что на верхних этажах политической власти и бизнеса будут появляться одинаковые, а то и те же самые люди.

Это и происходит. Князь Лихтенштейна есть одновременно глава фирмы "Лихтенштейн". Дик Чейни из политиков сперва переквалифицировался в бизнесмены, а потом обратно. Берлускони и таиландский премьер-министр одновременно большие конгломератчики. Березовский-Гусинский, как оказалось, мало интересовались бизнесом и тяготели к политике. Да и Ходорковский тоже. Не говоря уже о Черномырдине. В американской политике всё больше корпоративной элиты. В директоратах (неисполнительных) заседают вчерашние министры.

Такое совмещение денег и власти демократическому и открытому обществу переварить трудно. Ни Берлускони, ни Чейни, ни Березовский не вызывают особого к себе доверия. Слияние бизнеса и политики чревато системной коррупцией.

Вместе с тем этого слияния избежать тоже не удаётся и не удастся. Так как же тогда быть? Можно сделать на этот счёт дюжину рекомендаций. Можно просто уповать на то, что в ходе постоянной эволюции общество найдёт оптимум.

Но вернёмся теперь к тому, с чего начали: только 15% корпоративных директоров соответствуют должности. К сожалению, крупный корпоративный менеджер (бизнесмен) слишком часто больше похож на крупного партийного карьериста. Из коридоров бизнеса сейчас не выходит больше настоящих лидеров, чем из коридоров власти. Пусть идеальный политический лидер и идеальный капитан бизнеса выглядят одинаково. Обе сферы очень далеки от идеала - вот в чём проблема. 

(4) Роковой момент советской экономики: электроника

Недавно я смотрел биографический телефильм про гроссмейстера Ботвинника. Ботвинник, помимо шахмат, занимался ЭВМ, точнее программами и столкнулся с проблемой: в СССР не было машины, способной использовать разработанные его лабораторией программы. Эта проблема была не случайной. Машины и быть не могло. Потому что в 1967 году Политбюро приняло решение прекратить финансирование разработок ЭВМ (компьютеров) в расчёте на то, что их удастся заимствовать, как тогда выражались, "из-за бугра". Честный коммунист Ботвинник до конца жизни был убеждён, что Политбюро сорвало построение коммунизма. Эта повесть о стратегической мудрости Политбюро циркулировала и раньше, но только из недавнего фильма я узнал все красочные и поистине эпические подробности этого эпизода.

Тут же я обнаружил в новейшей книге Евгения Ясина "Приживётся ли демократия в России" такое замечание: "Даже весьма серьёзные учёные полагали, что не революция, не глубокий трансформационный кризис, а реориентированное поведение немногих олигархов и высокопоставленных чиновников были причиной падения производства и жизненного уровня в России. Я готов признать, что этот фактор являлся значимым и способствовал углублению кризиса".

Выходит, что и капиталисты могут делать ошибочный стратегический выбор и надолго направить экономику и всё общественное развитие по ложному пути.

Читая книгу Ясина и узнавая из телепрограммы подробности фиаско Ботвинника, я вспомнил, что незадолго до этого натолкнулся в одной из колонок многомудрого Джона Кэя (колумнист "Файнэншл Таймс", это имя должно быть известно читателям газеты "Ведомости") на такое крайне интересное рассуждение. Джон Кэй спрашивает: почему рынок победил госплан? Благодаря мудрости некоторых бизнесменов, например, Билла Гейтса, оказавшегося умнее того "паразита" (deadbeat), который возглавлял Политбюро и решил судьбу советского компьютерного производства. Или благодаря своему плюрализму? Обе гипотезы имеют основания. Вторая, однако, имеет больше оснований. Во-первых отому, что безличный арбитраж рынка позволяет раньше выявить ошибку и, перераспределяя капиталы и связанное с ними влияние, создать условия для принятия новых решений. Во-вторых, потому, что конкурентная среда даёт больше шансов умникам вроде Булла, чем дуракам вроде "того паразита". Если стратегии нескольких плутократов (олигархов) оказываются такими роковыми для экономики, то это значит, что нет конкуренции, нет рынка.

В юбилейном (1-тысячном) выпуске журнала "Форчун" собрана целая коллекция удачных стратегических решений, и один пример из этой коллекции красочно это подтверждает. В 1876 году Вестерн Юнион не захотел купить патент на телефон у Александра Грэма Белла. Но Америка без телефона не осталась! Проиграл только Вестерн Юнион. Возникла компания самого Белла (впоследствии Американ Телеграф энд Телефон - АТТ), навсегда перехватившая у Вестерн Юнион рынок средств связи. К слову, сам Белл изобрёл своё устройство в поисках средства для получения сигналов с того света - он был спиритом. Нетрудно представить себе, что с ним и его телефоном сделало бы Политбюро.

Два других примера более двусмысленны. В 1950 году никому не известный американский статистик Деннинг убедил важных бизнесменов в Японии, что ставку надо делать на качество. Это было как решение Политбюро. В японской экономике господствовали крупные корпорации, и они послушались Деннинга все сразу, как если бы получили директиву Госплана. А в 1964 году руководящий менеджер Ай-Би-Эм Томас Уотсон начал производство компьютеров нового поколения System/360, совместимых со всеми последующими поколениями.

А в 1929 году, как рассказывает "Форчун" Генри Люс хотел назвать этот журнал "Власть" или "Тайкун". Но Лила Люс сказала: "Форчун" лучше. И дело не в звучании и графике этого слова. "Власть" и "Тайкун" (олигарх) - эти названия намекали на роль личности в экономике, а название "Форчун", означая "богатство" и "удача", напоминает нам о рынке, то есть о невидимой руке. Она может не всё, но очень помогает вовремя исправлять ошибки.

(5) Профессии как мафии и рэкет

В последние годы советской системы её либеральные обличители иначе как мафией её не называли. А покойный анархист Иван Иллич, крайне враждебный к "экспертократии" все так называемые "свободные" профессии считал мафиями, а их деятельность рэкетом. В ходу выражения «профессорская мафия», «медицинская мафия», или «адвокатская мафия». Джордж Оруэлл, комментируя жанр крими-триллера (в лице его образцового представителя Джеймса Хэдли Чейза), заметил, что все романы этого рода призваны убедить нас в том, что «мафия закона сильнее мафии преступности.

Такое широкое понимание "мафии" не случайно. Легендарная мафия символизирует для цивилизованного благонамеренного обывателя зло насилия и своекорыстия, а также произвола и непрозрачности. Это - ругательное слово. Иногда оно только эту ругательную роль и выполняет. Но дело не только в этом. На самом деле любая организация имеет много общего с мафией. И уж тем более любая структура власти. Особенно в момент её зарождения.

Вспомним как возникали в средневековой Европе вотчинные владения. Является в какую-то деревню дружина, и её предводитель говорит: вы мне платите дань, а я буду вас защищать. От кого? От других дружин. Знакомая картина? Конечно. Это - рэкет. Рэкет и ничто иное есть суть отношений господства, всех княжений и монархий. Дружина это мафия и вплоть до самого недавнего времени все государства начинались как мафии. В самом прямом и техническом смысле слова.

Возможен и имел место в истории ещё один вариант. Мафия может возникнуть не только как инструмент господства и рэкета, но и как инструмент самозащиты. Сицилийская мафия (согласно по крайней мере одной авторитетной версии) возникла именно так. В этом случае мафия оказывается организацией (поначалу кооперативной, в сущности социалистической) всех тех, кому не находится места в формальной организации господства.

Государство как организация, управляющая обществом, никогда не в состоянии контролировать все общественные практики и в зонах, куда государство не может проникнуть, возникают формы самоконтроля («самополиции», по-английски self policing). И они есть подобие мафий.

Эти наблюдения несколько обескураживают. Мафия оказывается чуть ли не синонимом порядка и организации. Рэкет оказывается изначальной и самой естественной формой общественных отношений. Вы говорите, что «вначале было слово»? Да нет. В начале был рэкет.

Государство и мафия, конечно, близкие родственники. И даже острая вражда между ними  только усиливает это впечатление. Несколько исторических эпизодов выглядят в этом смысле весьма многозначительно. Часто, например, вспоминается, как безжалостен к мафии был Муссолини, а об его успехах в борьбе с мафией говорят с большим уважением. Централизованные авторитарные режимы не уживаются рядом с мафиями и дают пример успешной борьбы с ними. Но беда в том, что они сами больше всех похожи на мафии.

Так что же, выходит, у нас нет выбора? Мы должны выбирать между мафией и мафией? Или всё-таки можно из этой  ловушки ускользнуть?

Безусловно. Универсальность рэкета и мафии не должны восприниматься так фатально. Один из самых содержательных элементов всеобщей истории это процесс "отмывания" мафий", что в сущности и есть построение цивилизованных обществ во главе с цивилизованными государствами (аппаратом) или без них. Рэкет и мафия, конечно, возникают вновь и вновь, но точно так же вновь и вновь им на смену приходят цивилизованные практики сотрудничества и сожительства индивидов.

Этот универсально-исторический процесс идёт поступательно тысячелетие за тысячелетием и повторяется регулярно в более коротких эпизодах там и тут. Он идёт двумя путями. Один путь - перерождение возникших на основе рэкета мафий. Другой путь - вытеснение мафий. На первый взгляд оба они ведут к тому же результату. Но полной уверенности, что то так быть не может. Чтобы узнать, как в действительности обстоит дело, надо взглянуть другими глазами на политическую историю, что пока не сделано.

(6) Народный контроль

Как сообщил еженедельник "Эксперт-Урал" (21 февраля 2005), предприниматель Дмитрий Головин создал некоммерческое партнерство "Комитет 101". Цель организации - заставить государственные органы работать в соответствии с законом. "Комитет 101" совместно с Уральской палатой недвижимости проводит опрос предпринимателей. Заполняют анкеты в основном представители малого и среднего бизнеса, то есть та сила, которая, по словам самого Головина, "в индустриально развитых странах составляет самый массовый слой предпринимательства, а у нас  - самый ущемляемый чиновниками". Оцениваются такие показатели, как применение норм права, дисциплина и профессионализм, уровень сервиса, непредвзятость и порядочность. Влиять на чиновников можно, говорит Головин. Пока рычагов нет, но их нужно создать.

Головин говорит, что его вдохновил опыт рейтинга судей в США. Он мог бы сослаться и на многое другое. Практика контроля и рейтингов растёт и ширится по всему миру. Все пристально наблюдают за всеми. Назовём всем ныне известные рейтинговые агентства Standard & Poors (S&P), Moodys Investors Service и Fitch (оценка кредитоспособности), или такую теперь популярную организацию как "Transparence international" (индекс коррупции). За транснациональными корпорациями присматривает Corpwatch или, например, Center for Public Integrity - "Центр общественной сознательности", проверяющий бизнес, так сказать, "на вшивость". Всем известны такие агентства экологического контроля как "Greenpeace", или общество (даже, пожалуй, целое общественное движение) для защита интересов потребителей, издающее знаменитый журнал Which. В Англии после приватизации целых секторов экономики, особенно общественных служб и естественных монополий были созданы для надзора над ними так называемые "цепные собаки" (Watchdogs). Частное сыскное агентство Kroll, составляет по заказам одних фирм досье на другие формы, т о есть занимающаяся в сущности коммерческим шпионажем. Она была недавно оценена (при перепродаже) почти в 2 млрд долларов. Прообраз всех этих агентов контроля - аудиторские фирмы, давно уже ставшие ключевым элементом инфраструктуры рынка.

В сфере контроля произошли заметные сдвиги. Раньше эта функция полностью принадлежала государству. Теперь в этой сфере всё более активны организации гражданского общества и сам рынок. А государство  из контролёра само всё больше становится подконтрольным.

Как инструмент гласности и прозрачности агенты формализованного контроля безусловно неустранимый участник общественно-хозяйственной жизни. Эта агентура решает проблемы, на которых в своё время сломала себе зубы демократия советского типа: она воплощает святую идею «народного контроля». Но у всякой медали есть две стороны. Агенты народного контроля включаются в механизм конкуренции. И нужно еще посмотреть, оздоровляет ли это конкуренцию или, наоборот, искажает и отравляет.

Но это не всё. Народный контроль сам легко коррумпируется и (или) превращается в инструмент шантажа. В 2002 году после серии корпоративных скандалов возникли сомнения в том, что крупные рейтинговые агентства плохо справляются со своей работой. Им ставили в упрёк, что они не смогли во время предупредить рынок о неблагополучии таких корпораций как «Энрон», давая им неизменно высокий рейтинг вплоть до самого краха. Во Франции, наоборот, ряд крупных корпораций (Alcatel, Vivendi Universal) жаловались на то, что им искусственно занижают рейтинг. Главные рейтинговые агентства, монополизировавшие эту функцию, тоже подвергаются критике за недостаточную обоснованность своих оценок.

Контроль - это превосходно. Но кто будет контролировать контролёра?

(7) Дефицит кадров

Когда-то малая фирма могла не только возникнуть на основе новой идеи, но вырасти на этих дрожжах. Новые идеи сейчас, как и раньше, зарождаются в малом бизнесе, но теперь ему самому уже совсем не удаётся их развить и получить с них навар. Одна из причин этого - нехватка кадров. Одно недавнее английское обследование показало, что  малые фирмы не могут себе найти высококвалифицированных работников - инженеров, менеджеров, бухгалтеров.  Особенно страдают предприятия, работающие в сфере высокой технологии. Их штат вообще должен состоять из одних дипломированных умников - сверху донизу.

Куда же деваются квалифицированные работники? Во-первых, их вообще нехватает. Разговоры о том, что сфера образования не справляется с подготовкой народа к работе на современных предприятиях, идут не прекращаясь. Англия и Германия, во всяком случае, почти уже паникуют. Но дело не только в этом.

Квалифицированных работников полностью поглощают крупные корпорации. Причина проста: они платят больше. Даже на исходных карьерных позициях. Не говоря уже о том, что в корпорациях возможна карьера. Там можно продвигаться наверх и зарабатывать всё больше и больше. А, как известно, рыба ищет где глубже, а человек ищет где больше платят.

Мелкие предприниматели превращаются в пролетариат XXI века. Они всё больше оттесняется в сферу второсортных и простых производств и услуг. Ну что ж, рынок есть рынок и даже если в конечном счёте на нём не проигрывает никто (как предполагает либеральная теория), то выигрывают всё-таки не все одинаково. Если мы хотим, чтобы экономика в целом была эффективна, то должны предоставить рынку делать его бесстрастное, но рациональное дело. Хотя справедливость рынка не безусловна, она надёжнее, чем любая другая справедливость.

Но вот беда, есть сомнения, что огромная разница в доходах и (соответственно) зарплатах между крупно-корпоративным сектором и сектором малого бизнеса не очень-то регулируется рыночной справедливостью. Одно недавнее обследование (в Германии) принесло такие удивительные результаты: успешная карьера менеджера на 30% зависит от его имиджа и стиля, на 60% от его умения производить впечатление (пускать пыль в глаза, если угодно) и только на 10% от качества и результатов его работы.

Само по себе, это ещё не значит, что в корпорациях работают плохо. И даже не значит, что наверх продвигаются не лучшие работники. Это значит прежде всего, что из лучших более успешны те, кто в добавок к этому ещё и расторопнее и лучше умеет пускать пыль в глаза. Но в конечном счёте это всё-таки создаёт атмосферу, в которой эффективность высокой квалификации падает. Когда люди знают, что больше заработают не трудом, а показухой, они постепенно отвыкают работать в полную силу.

Поэтому, как обнаружило другое обследование, работник, получивший место в корпорации, по настоящему вкалывает только первый год. После этого он снижает активность. Или он делает карьеру и вся его энергия уходит на внутрикорпоративную тусовку. Или он не умеет себя вести правильно в коридорах и на совещаниях, не умеет пускать пыль в глаза и застревает внизу, где инициатива, как известно, наказуется. 

Так и получается, что малый бизнес задыхается без специалистов, а в большом бизнесе они сохнут и чахнут. Как в нынешнем футболе. Клубы-акулы закупают себе по три звёздных состава, обрекая конкурентов на кадровый голод. Сами же они не в состоянии эффективно использовать свои ресурсы. 

Растущая разница в зарплате за один и тот же труд создаёт обществу серьёзные проблемы. Включение их работников в систему распределения монопольной сверхприбыли не просто несправедливо, но и снижает эффективность рынка. 

(8) Футбол и харизма: Джордж Бест

В конце ноября скончался самый выдающийся и яркий футболист английской футбольной лиги, уроженец Северной Ирландии, игравший 11 лет (1963-74) за "Манчестер Юнайтед" Джордж Бест. Он чуть-чуть не дотянул до 60. В течение недели его провожали стадионы, пресса, телевидение. В среду 30 ноября на матче  МЮ и "Вест Бромвич Альбион" (Кубок лиги) все 50 тысяч зрителей держали портреты Джорджа Беста. В таком трауре страна не была со времени гибели принцессы Дианы.

Джордж Бест был не просто талант. Он был воплощение человеческой талантливости вообще, некое чудо природы. В старые времена такие люди становились религиозными пророками, в более недавние времена - великими поэтами. На этот раз человеческий гений принял облик футболиста. Времена меняются и облик богов и героев меняется вместе с ними.

Но у гениальности Джорджа Беста была и другая сторона. У него был совершенно анархический характер. Он был неисправимый алкоголик, юбочник и дебошир. Ко всему прочему, он этого нисколько не скрывал и бравировал этим.

В старые времена он мог кончить в канаве. Но во времена массмедии это только придавало ему шика и рыночного номинала. Его имидж был чрезвычайно характерен для молодёжной поп-культуры 60-х годов, он ассоциировался с битлами. Он был первым футболистом со статусом национальной знаменитости за пределами футбола. Он сам сказал так: "Я вывел футбол с задворков прессы на первые страницы".

До Джорджа Беста футболисты были только футболистами. Теперь футбол становится кузницей знаменитостей и общественных фигур. Особенно талантливые и успешные футболисты к концу карьеры накапливают огромный денежный и социальный капитал. У них у самих обнаруживается общественно-политический или коммерчески-харизматический инстинкт, или кто-то оперирует ими как брэндами, но так или иначе по стопам Джорджа Беста идут уже многие и их будет ещё больше.

Джордж Бест прибавил к своей футбольной репутации только своё показное либертарианство в частной жизни. Он заработал на этом много, но всё и промотал. Но посмотрите на Дэвида Бэкама. Не пьёт, не курит, состоит в модном браке с популярной поп-певицей (из группы "Спайс-гёрлз"), позволил дизайнерам разработать себя с волос до кончиков ногтей. Его причёска, наряды, недвижимость - всё медиа-товар. В отличие от Беста Бэкам - дрессированное животное. Его брэнд не анархия и скандал, а благопристойность и серьёзность. Но так же как и Бест, он прежде всего торгует собой как частной персоной.

Дальше - ещё интереснее. Джордж Веа (Weah), игравший в европейских клубах в 90-е годы и (как и Бест) носивший титул "футболиста года" после окончания футбольной карьеры всплыл как кандидат в президенты Либерии и был одним из двух победителей первого тура. Во втором туре он, впрочем, проиграл. Но кому? Его обошла женщина-профессор. Тоже не совсем стандартно по меркам ушедшего столетия, не правда ли? Трудно сказать, что выдвинуло Джорджа Веа на авансцену африканской политики - его собственные амбиции и темперамент, или его имидж и культовый статус в Африке. Но ведь то же самое можно сказать про добрую половину современных политических лидеров.

Ещё один вариант - Диего Марадона. По характеру футбольного таланта он напоминает покойного Беста и знатоки (особенно в Южной Америке) назовут его, а не Беста лучшим из лучших во все времена. В личной жизни он тоже поближе к Бесту (наркотики), но этим он уже не бравирует. Сперва из него сделали ведущего теле-шоу, а совсем недавно и, судя по всему исключительно по собственной инициативе, он возник на антиглобалистском левом фланге мировой политики, братаясь с Фиделем Кастро и задиристым президентом Венесуэлы Уго Чавесом.

Хотите лучше понимать политику ближайших десятилетий? Следите за футболом. Как скандируют английские болельщики - here we go, что значит - вот они мы, смотрите на нас.

(9) Новый начальник денег

Итак, на капитанском мостике Федеральной резервной системы другой капитан. Его зовут Бен Бернанки.

Бернанки - не кот в мешке. У него серьёзная академическая репутация и влияние в политических кругах; он был главным экономическим советником президента. Его респектабельные взгляды на цели и содержание макроэкономической и денежной политики хорошо известны.

Известно также, с какими проблемами ему придётся иметь дело: цены на нефть, бюджетный и торговый дефицит США, неустойчивый и вздутый рынок недвижимости, угрозы "мыльных пузырей".

В одном отношении, как заметил наблюдатель в Файнэншл Таймс, Бернанки не повезло. Он берёт бразды правления в момент, когда не вполне ясно, кончился ли повышательный цикл учётной ставки. Сейчас она уже поднята до 4.5%, и Уолл стрит думает, что ставка подымется до 4.75%. Но что дальше? Принять решение в виду разнонаправленных индикаторов трудно. Если Бернанки сейчас просчитается, это может сильно сказаться на его имидже и статусе а, как следствие, на поведении рынков.

Это особенно опасно именно в атмосфере после культа личности Гринспэна. Скептики считают, что чрезмерно личный режим руководства ЦБ, утвердившийся за 17 лет господства Гринспэна, вреден для дела.  Он ставит в очень трудное положение преемника. Возникает ситуация того же рода, что и ситуация "после Петра (русский царь)", или "после Бисмарка" (немецкий канцлер), или "после председателя Мао", или, "после Гарри-Поттера".

Это особенно опасно, если такой режим был успешен. После этого возникает вакуум авторитета в системе, где миллионы больших и малых агентов на рынках капитала и в производстве ориентируются на информацию, исходящую от этого режима.

У Бернанки репутация менее харизматической, но более систематической фигуры. В этом главная разница между ним и Гринспэном и считается, что Бернанки будет эту разницу специально подчёркивать именно с тем, чтобы изменить «культуру» Феда.

Теоретические взгляды Бернанки на работу экономической машины почти не отличимы от взглядов Гринспэна. Оба либералы, то есть больше доверяют сигналам рынка, чем внерыночным регуляциям. Они одинаково понимают проблемы инфляции и дефляции. Оба считают, что "управление рисками" (risk management) важнее, чем собственно монетарная политика. Гринспэн, например, считал, что с возникающим на рынке «мыльным пузырям» лучше не мешать, а реагировать потом на их последствия. У этого подхода много серьёзных критиков, но сейчас важно не то, насколько он оправдан, а то, что Бернанки как будто думает так же.

Впрочем, Гринспэн игнорировал прогнозы. Бернанки относится к ним гораздо серьёзнее. При Гринспэне не было планового уровня инфляции (inflation target). При Бернанки эта практика (типичная, кстати, для Европы) как будто будет применяться (если, однако, так решит Конгресс). Гринспэн умышленно темнил, подталкивая индивидов на рынке к собственным догадкам и решениям. Он компенсировал этот дефицит прозрачности крайним активизмом. При нём учётная ставка менялась 90 раз, то есть раз в 2-3 месяца. Бернанки как будто собирается вести себя прямо противоположным образом. При нём Фед будет более прозрачным и менее персонализованным.

Но навсегда ли или даже на долго ли? Что важнее на главном посту в мировой экономики -личность или систематика? Это вопрос открытый. Как заметил один комментатор, в конце концов Бернанки сам убедится, что стать влиятельным он сможет только создав себе репутацию полу-бога как Гринспэн. Если он не сумеет это сделать, то либо будут искать нового Гринспэна, либо менять фигурантов часто, либо будут возвращать макроэкономическую и денежную политику обратно в компетенцию политического аппарата государства. Ведь независимость ЦБ явление сравнительно новое и даже экспериментальное. Есть наблюдатели, считающие, что главное наследие Гринспэна -  сомнения в правильности этой новой философии.

(10) Свобода живет в Сингапуре

Где живёт свобода? Не политическая, а экономическая. То есть где предприниматель чувствует себя легче всего?  Авторитетный индекс экономической свободы исчисляет фонд «Наследие» (Heritage Foundation). Его публикует Уолл Стрит Джорнэл и потом он расходится по всему миру, волнуя воображение. Он содержит много поучительного. Посмотрим на 20 самых свободных стран. 15 из них - европейские. А говорят, что Европа чахнет в смертельных объятиях государства. Не вся правда. В списке нет Франции, Испании, Италии. Но есть Германия и Австрия, Швеция (правда в самом конце).

Американских стран среди передовиков три. США и Канада, как и следовало ожидать. Плюс Чили - гадкий утёнок Южной Америки. Ещё две страны - Австралия и Новая Зеландия.

Среди 20 самых свободных только две страны из Азии, но зато они занимают два первых места. Это Гонконг и Сингапур.

Ещё одна интересная сторона дела: почти половина (9) стран - англоязычные, считая опять-таки двух азиатских малых тигров. Всё-таки свобода, где бы она ни жила, родилась в Англии и это чувствуется до сих пор. Само Соединённое Королевство занимает 6-е место.

Но интереснее всего, пожалуй то, что 12 стран из этого списка - малые страны. Совсем малые, как Исландия (5-е место, 300 тысяч душ), чуть побольше как Люксембург (4-е место) или Эстония (7-е место), побольше, но тоже небольшие как Дания (8-е место, 5 млн душ).

По-настоящему больших стран в этом списке только 3 - Соединённые Штаты (11-е место), Великобритания и Германия (19-е место).

Отчасти это объясняется тем, что малых стран на свете больше, чем больших и почти все большие в Азии. Но что это значит? Это значит, что типичная европейская страна невелика, экономически свободна, богата (победнее, пожалуй, только Эстония) и динамична. Естественно предположить, что малые страны в современной глобальной экономике чувствуют себя комфортабельнее. Почему они динамичны? Потому что в них более либеральный экономический режим? Или потому что они уже богаты? Или они могут себе позволить больше экономической свободы, потому что богаты и динамичны?

А, может быть, всё это вместе, потому что они малы? Очевидного ответа нет, но связь налицо. Тут ещё не приняты во внимание совсем карлики-оффшоры. Для них индекс экономической свободы вычислять бессмысленно, поскольку они чаще всего представляют собой одно предприятие и пользуются плодами чужой свободы, но опять-таки инстересно, что больших-то оффшоров нет.

Рьяные эконом-либералы тычут большим странам в нос Исландию или Ирландию (3-е место) и настаивают, что с них надо брать пример и либерализировать экономику до предела. Но советчики закрывают глаза на размеры страны. Не могут себе Британия или Франция позволить то же самое, что Сингапур или Исландия. Социальная инертность больших стран намного больше и это не порок, а проблема. Как решить эту проблему?

Логично было бы предложить, чтобы все большие страны, так сказать, рассыпались. Такое предложение, однако, будет сочтено ребяческим. Дескать, чтобы распались Россия, Украина, Франция, Штаты? Да кто ж это позволит? Нереально.

Но такое возражение предрассудочно и это оно нереально. Центробежные тенденции во всех больших странах очень сильны, хотя и замаскированы. Интереснее другое возражение. На самом деле не исключено, что залог успеха малых стран именно в существовании больших. Если бы их не было, то такие малявки как Исландия или Швейцария (15-е место) не были бы так динамичны при всём их экономическом либерализме. Мировая экономика всё-таки нуждается не только в мелких агентах, но и в крупных тоже.

А кроме того, если мир рассыпется, то кто будет гарантировать безопасность в мире? Гонконг? Латвия? Кипр (16-е место)? Вольный город Одесса-мама? Вот то-то и оно. 

(11) Бизнес и философия

                                                              

           Из школы мы все знаем знаменитую фразу философа и математика Декарта: «Я мыслю, значит я существую». Недавно мне попалась на глаза статья в солидной английской газете «Дейли телеграф», где цитировался один бизнесмен: «Я мыслю, значит я предприниматель».

А нам говорили, что тот, кто мыслит, это интеллектуал. Где же правда? Или и то и другое правда? Или предприниматель это и есть интеллектуал?

           Интеллигент и буржуй привычно недолюбливали друг друга. Вокруг этой вражды сложилась красочная мифология. Послушать интеллигента, так буржуй думает только о деньгах, не умеет себя вести и не читает книжек. Послушать буржуя, так интеллигент - чистоплюй, витает в облаках и норовит погулять на чужой счёт.

           Эти две мифологии безнадёжно устарели. Больше половины бизнесменов теперь сами прошли через университеты. А интеллектуалы теперь стали владельцами «культур-капитала» и инвестируют его с такой же ориентацией на прибыль, как и любой другой предприниматель.

Когда-то Антонио Грамши писал : «Предприниматель-капиталист создаёт вместе с собой технического специалиста для промышленности, учёного - специалиста по политической экономии, организатора новой культуры, нового права и т.п.». 

           Одним словом, у класса предпринимателей есть своя интеллигенция. Теперь мы можем сказать, что класс предпринимателей слился и перемешался со своей интеллигенцией. В том смысле, что предпринимательство теперь - умственный труд по преимуществу. Корпоративное предпринимательство, безусловно. Да и индивидуальное предпринимательство - всё больше.

Бизнесмены и лектура-профессура теперь почти не отличимы друг от друга, независимо от того, что они сами друг о друге думают, какие слухи друг о друге распространяют и какие анекдоты рассказывают.

           Особенно глубоко проникнутые самоуважением чванливые интеллигенты, однако, скорее всего будут напоминать, что хотя бы в одном отношении они продолжают отличаться от бизнесменов: они больше читают и уж во всяком случае более возвышенную литературу.

Но вот последняя новость: бизнесмены открывают для себя философию. Эта новость пришла в Англию из Германии, и я спешу передать её в Россию.    

           Вот пример: в кризисных ситуациях немецкий бизнесмен Андре Миндерман (консалтинг) обращается за советом к Гегелю, Шопенгауэру и Ницше. Он сам изучает философию в университете и отправляет 40 работников своей фирмы на разные философские семинары. На философские курсы посылают своих работников такие тяжеловесы как Henkel (50 тыс. занятых производят на 15 млрд евро продукции) или Degussa (40 тыс. занятых, 12 млрд евро). Менеджеры работают лучше, если их кругозор шире, чем бизнес, которым они занимаются. Особенно в межкультурной среде с разными мотивациями и ориентациями конкурентов и клиентов.

           Кроме того, философские упражнения - тренировка, умственный джоггинг. Оказывается, те, кто не чужд философии, легче переживают неудачи и больше склонны к новшествам. После занятий философией кадры получают большее удовлетворение от своей работы и меньше прогуливают.

           Говорят, Ходорковский во время суда демонстративно читал «Россию при старом режиме» Ричарда Пайпса. Интересно, кто ему подсунул это жидкое снотворное? Такая беллетристика расслабляет. Я посоветовал бы ему в тяжёлое для него время читать «Левиафан» Гоббса, или «О свободе» Джона Стюарта Милля. А то и Робинзона Крузо. Развивает философское отношение к жизни. А также сильно прочищает мозги и укрепляет нервы

(12) Гэлбрейт и Фридман

Джон Кеннет Гэлбрейт, скончавшийся 29 апреля, прожил почти 100 лет. По долгожительству он среди экономистов первый. Он жил даже дольше, чем Хайек и Питер Друкер, тоже перевалившие за 90. Теперь его может обойти только его главный оппонент Милтон Фридман; он всего на 4 года моложе и всё ещё жив.

Считается, что как экономист-теоретик Фридман по всем статьям победил Гэлбрейта. Гэлбрейт был по американским понятиям государственником-либералом (социал-демократом по европейским понятиям), а Фридман  считается главой ультра-рыночной «чикагской» школы в теоретической экономике. Гэлбрейт вдохновлял послевоенный лево-центристский истеблишмент в демократической партии США (Эдлай Стивенсон, Джон Ф. Кеннеди, Линдон Джонсон). Фридман стоит за спиной Рейгана. С конца 70-х Америка живёт (пытается жить) по рецептам Фридмана, и её экономика считается успешной. Гэлбрейту больше нравилась французско-немецкая модель «социального рынка», и она теперь как будто бы в упадке. В экономической науке «чикагская» школа полностью вытеснила кейнсианство, и Гэлбрейт в глазах многих выглядел анахронизмом, все его рецепты негодными, а предсказания неверными. Это не справедливо.

Конечно, во многом Гэлбрейт ошибался. Например, в интерпретации спадов в американской экономике и в рекомендациях по поддержанию занятости. Его советы расширять вэлфэр оказались нереалистическими. Но удачливых пророков в экономике не было и не будет. Не только потому, что будущее открыто и непредсказуемо, а и потому, что прошлое никогда не будет интерпретироваться однозначно.

Русская перестройка, к примеру. В чём была её историческая суть? В конце 60-х годов Гэлбрейт в книге «Новое индустриальное общество» предсказывал «конвергенцию» американского капитализма и советского социализма. К концу 80-х было как будто бы очевидно, что никакой конвергенции со стороны советской системы не было, что она просто провалилась и будет теперь заменена рыночно-американской.

Но в начале XXI века ситуация выглядит уже несколько иначе. Перестройка всё больше становится похожа на первый шаг в той самой конвергенции, которую предсказывал Гэлбрейт. В одном отношении по крайней мере. И там и здесь у всех на устах «большой бизнес», то есть частно-корпоративные колоссы, подминающие под себя рынок со всеми его механизмами.

Но еще интереснее, пожалуй, самая знаменитая и блестящая книга Гэлбрейта «Общество изобилия» («Affluent Society», 1958). Её концептуальная схема в двух словах выглядит так. Когда общество становится богатым и стандартный уровень потребления доступен всем, для дальнейшего экономического роста приходится изобретать новые потребности. Они становятся всё более надуманными и искусственными, и рост потребления становится не на благо общества. Одновременно экономику двигают уже не ценовая конкуренция или конкуренция качества, а рекламная конкуренция. Таким образом, мы вступаем в эру манипулирования спросом, то есть потребителем, то есть личностью.

Гэлбрейт полагал, что эта тенденция порочна и ей должно быть что-то противопоставлено. Он возлагал в этой связи надежды на государство и вэлфэр, как и вообще всё поколение, политизировавшееся в молодости после Великой депрессии и Великой войны. Мы уже не можем разделять эту надежду. Что ж, тем более важным оказывается представление Гэлбрейта о рисках, связанных с нарастанием потребления за естественные пределы. Тем более, что не вполне ясно, где эти пределы. Структура человеческих потребностей и её соответствие реальной структуре потребления в XXI веке скорее всего будет доминировать в умственной общественной жизни. И в политической жизни. Глубокая правота Гэлбрейта в том, что он предвидел это. 

(13) Между государством и рынком

                                                                           

Говорят, один купец как-то спросил другого, что он предпочитает – блондинок или брюнеток. Тот подумал и сказал: молоденьких.

Эта старая русская шутка вспоминается всякий раз, когда нам предлагают сделать ложный выбор. Например, нас спрашивают, что важнее для экономики – государство или рынок. Не надо спешить с ответом. Вопрос поставлен неправильно. 

Я приведу теперь пару интересных цитат из своей коллекции.

Первая: «Богатые общества есть продукт вековой совместной эволюции гражданского общества, культуры, политических и общественных институтов»  (John Kay. FT. May 1, 2003). Один из таких институтов - «компания» как организационная форма деловой активности. 

И теперь вторая цитата: «Компания – неизбежное и важное изобретение. Как мощный усилитель индивидуального действия компания – «наиболее важная организация в мировой практике». (J. Mickelthwait and A. Wooldridge The Company: A Short History of a Revolutionary Idea). Это компании, а не слепые рыночные силы осуществляет нововведения и двигают экономику вперед. Как показал профессор Лондонской школы экономики Сумантра Гошал, существует сильная связь между национальным процветанием и долей крупных компаний в занятости. Мы живем не на рынке, а в организации». (Simon Caulkin. The Observer. December 14, 2003)

Возражения против крупных компаний (корпораций) давно известны. Их эффективность снижается, когда они становятся слишком сильны и подавляют механизм конкуренции. Им грозит, как и любой другой организации, сползание к жульническим практикам и бюрократическому склерозу. Они могут стать врагами общества, если чрезмерно расходуют общедоступные ресурсы ради экономии на внешних факторах производства: классический пример – загрязнение воздуха.

На все это обращали внимание как социалисты, так и либерал-индивидуалисты. Вся эта критика остается в силе и даже звучит сегодня громче, чем раньше, поскольку в ходе глобализации крупные компании, в особенности транснациональные (ТНК) нажили себе новых врагов и еще больше раздражают старых. Тем не менее у компаний появились и серьезные адвокаты. И не только в лагере эконом-либералов, чей лидер Фридрих Хайек всегда возражал против антимонополистического доктринерства и реабилитировал крупные организационные формы при условии, что они ориентированы на рентабельность. Крушение государственно-социалистических форм коллективности подняло авторитет крупных компаний и в глазах лево-центристских теоретиков и политических партий.

Крепнет убеждение, что «экономический успех богатых стран есть результат качества их институтов. И дьявол, и гений рынка таятся в деталях этих институтов.

Иными словами для успешной экономики нужны хорошие рельсы и хороший паровоз, хорошая сигнальная система, хорошо составленное расписание, хорошие ремонтные бригады и прочее. Отдельно стоит упомянуть хороших пассажиров, у которых есть деньги, чтобы ездить и которые умеют себя прилично вести в поезде.

В классический эконом-либерализм приходится внести поправку. Там единственным легитимным экономическим агентом объявляется индивид. На самом же деле главный агент на рынке все-таки не он, а компания. То есть организация, коллектив. В этой роли компания как кооперативное учреждение конкурирует с индивидуальным предпринимателем и с государством. Если не сливается с государством, конечно.

Но это не все. Организация это люди. Качество организации это качество ее сотрудников. Какие же кадры нам нужны - блондины или брюнеты? Ответ напрашивается: люди с головой - вот кто. Успешна система, способная эффективно мобилизовать этот ресурс. В умелых руках и топор скафандр. А у кого руки-крюки, тому не помогут никакие науки.  

(14) Из массы в боссы

В газетной колонке, где два широко читаемых консультанта по менеджменту отвечают на вопросы неопытных менеджеров и бизнесменов, я однажды увидел такой вопрос: «Меня только что повысили по службе, и я стал руководителем группы, в которой работал и раньше. Как мне успешно пережить это превращение?».

Это напомнило мне, что когда-то давно я оказался в том же положении, работая на одну крупную и авторитетную корпорацию. До сих пор я вспоминаю об этом с ужасом. Превращение из рядового работника в начальника своих коллег в самом деле очень болезненная и рискованная операция как для самого превращенного, так и для всей группы.

Авторитеты дают начинающему мелкому начальнику довольно тривиальные советы. Они напоминают ему, что кто-то из его коллег будет радоваться его назначению, но непременно будут и такие, кто останется этим недоволен; особенно те, кто сам рассчитывал оказаться на его месте. Будут и такие, кто не возражая, что назначили его, а не их, будут просто опасаться, что он теперь станет другим человеком. Рабочий коллектив сильно разбалансируется. Не следует слишком опираться на сторонников и слишком дразнить неблагожелательно настроенных и т.д.

Все это выглядит разумно, но и мало интересно, потому что рассматривает проблему рядового, произведенного во взводные или десятники, как исключительно его собственную проблему, решение которой только от него и зависит, и не принимает во внимание особенности структуры и культуры корпораций, благоприятных или неблагоприятных для отношений в низовом трудовом коллективе.

Когда меня сделали десятником. само по себе свое превращение я пережил сравнительно легко. Но позднее все пошло на смарку из-за того, что в результате некоей реформы на десятников была возложена новая обязанность.

Культура корпорации, где я подвизался, предусматривала ежегодные характеристики на рядовых сотрудников. Издавна этим занимался начальник департамента. И вот эта функция была передана на самый нижний уровень менеджмента. 

Этим была подложена настоящая бомба под отношения между десятником и его людьми. Потому что окончательно разорвало тонкую ткань полуформальных-полудружестких отношений в низовой ячейке корпорации.

Именно эту атмосферу рекомендуют десятнику поддерживать все благоразумные консультанты. Но способность десятника держаться этой стратегии слишком сильно зависит от того, что входит в перечень его рабочих функций - по английски  это именуется «джоб спек» (job spec), что значит описание (спецификация) должностной компетенции.

Переложив ежегодную оценку работников на менеджеров нижнего звена, руководство корпорации перенесло зону потенциального конфликта в самый низ организации.В результате десятники либо оказались вынуждены фактически доносить на своих подчиненных, либо рисковать своим положением, скрывая от начальства нерадивость своих подчиненных. Либо коррумпироваться  и попасть в полное рабство к своим подчиненным. А поскольку права рядового сотрудника позволяли ему протестовать против характеристики, которая казалась ему несправедливой, препирательства по этому поводу стали неизбежным компонентом атмосферы в низовой трудовой ячейке.

Так вот, отношения между десятником и его людьми гораздо больше зависят от культуры корпорации, чем от десятника и его людей. Согласно всем учебникам корпорация должна назначать десятниками неформальных лидеров. Но при этом она не должна подрывать условия их неформально лидерства, для чего нужно тщательно продумать «джоб спек». Если же «джоб спек» трудно или даже невозможно совместить с сохранением неформального элемента отношений в низовом коллективе, то лучше, наверное, присылать в этот коллектив десятника-варяга.

(15) Охотники за головами

Лет уже 15 назад судьба свела меня на короткое время с молодым московским журналистом, приехавшим в Лондон в поисках чего-нибудь этакого для успешной газеты, а заодно и найти себе в Лондоне работу. В те годы люди рвались за границу не просто из желания стать «иностранцами», а потому что в России даже в Москве труд ничего не стоил.

Молодой (тогда) человек, как я сейчас вспоминаю, сказал: мне бы найти сейчас хорошего хедхантера. В отличие от массы тогдашних беглецов он не хотел убирать квартиры. Он знал себе цену. Он ждал, что я помогу ему устроиться там, где работал сам. Я не мог этого сделать. Моя контора не искала таланты, а старалась по возможности избавиться от них. Это иллюзия, будто всякая фирма все время охотится за самыми талантливыми работниками и всегда хочет их иметь как можно больше.

Но какие-то фирмы время от времени действительно нуждаются именно в талантах, обнаруживают, что вырастить их сами не смогли и прибегают к помощи агентов, сугубо «по мужски» и с юмором именующих себя «охотники за головами» (headhunters).

Чем же хедхантеры отличаются от обычных агентств по трудоустройству? Во-первых, их активность сильно сдвинута в сторону «рынка директоров». Они оперируют не столько среди блестящих выпускников университетов, сколько среди менеджеров, у которых за плечами серьезный опыт и солидная анкета. Во-вторых, они не столько ищут работу для работника, сколько подыскивают кадры для работодателя.

Это особая индустрия, сильно сросшаяся с консультативным бизнесом и сумевшая убедить клиентов в своей незаменимости. Насколько оправдана ее репутация?

В октябре 2004 года «Файнэншл Таймс» сообщала, что резко пошли вниз акции хедхантерской фирмы Whitehead Mann, поскольку она несла серьезные убытки (50 млн долл. в год) и урезала дивиденды. Фирма попала в трудное положение потому, что подряд несколько ее протеже на самом высоком уровне исполнительского директорства (голубые фишки, FTSE 100) провалились. Самым скандальным было быстрое увольнение вновь назначенного исполнительного директора рознично-торговой сети «Сэйнсбери» – имя, вызывающее у британского обывателя примерно такой же трепет, как «Газпром» у русского. Его буквально через пару месяцев заставили уйти акционеры.

Хедхантер к лету 2006 года вышел из кризиса (я проверил), но в целом индустрия как весь консультативный бизнес чувствует себя теперь совсем не так уверенно, как это было еще лет 10 назад.

Причин этому несколько. Во-первых, в условиях все возрастающей организационной динамики бизнеса (новые фирмы плодятся со скоростью света) спрос на хороших директоров сильно превышает реальную их наличность и в этих условиях хедхантеры вынуждены предлагать фирмам заведомо не лучший товар. Во-вторых растет культурное разнообразие фирм – и здесь «мультикультура». Особенно с попытками хедхантерских фирм продвинуться в иных культурных зонах. Неудачи  (английской) Whitehead Mann, кстати, были связаны с ее попыткой проникнуть в Америку. В-третьих, требования к директорам становятся все более специфическими в каждом случае, и фирме все труднее объяснить посреднику, что именно ей нужно. В-четвертых, консультанты-хедхантеры все больше полагаются в своих поисках на анкету работника. В-пятых, индустрия трудоустройства все больше заражается элементами рэкета.

Но главное, появились признаки структурной избыточности этой индустрии. Когда-то хедхантеры появились на рынке наемного труда как «корректоры» его несовершенства. С тех пор этот рынок сильно усовершенствовался. На этом более совершенном рынке хедхантеры, как и вообще все посредники, из помощника рынка превращаются в антирыночную силу. Их будущее в тумане. 

(16) Филантропия

2006 год в России объявлен Годом благотворительности. А расходы российских олигархов на благотворительность увеличились с 1 миллиона долларов в 1992 году до 1,5 миллиардов в 2006 году. «Единая Россия» становится прямо-таки партией благотворительности. Один из её главных лозунгов - «Добрые реальные дела».

В богатых странах Запада филантропия тоже стала популярной темой общественной жизни.  Социально ответственное государство с могучей системой всеобщего социального страхования (вэлфэра) и общественных служб переживает общий кризис. Система вэлфэра медленно, но верно, демонтируется. В России этот демонтаж в 90-е годы был стремительным и устрашающим.

Очевидно, что национальное богатство и доход с него всё больше приватизируется. Ожидается, что частные лица, как физические, так и юридические, будут расходовать свой доход общественно рациональным и высокоморальным, то есть богоугодным образом.

Допустим, что частный капитал к этому готов. Но только ли в этом дело? Вот всем известные плутократы Билл Гэйтс и Уоррен Баффет сделали колоссальные пожертвования на «добрые дела». Было много телячьей радости, но нашлись и скептики. К ним следует прислушаться.

Милтон Фридман говорил 50 лет назад: общественная ответственность исполнительного директора компании в том, чтобы сделать как можно больше денег своим акционерам. Это значит: каждый приносит пользу обществу, занимаясь своим делом; если ты капиталист – делай деньги и оставь филантропию другим.

Фридман считается идеологом акул-капиталистов. Но ведь и социалисты в сущности хотели того же. Отсюда – высокие налоги (особенно на корпорации) и широкое перераспределение доходов через национальный бюджет.

Но триумф этой системы был недолгим. На манипулировании бюджетом вырос огромный бюрократический аппарат, съедавший изрядную его часть. Гибкость, способность к творческим идеям и общественно-экономическая эффективность всех общественных служб оказались совершенно недостаточными, особенно в условиях постиндустриальной глобализации. Начался откат.

И тут же обнаружились опасные стороны приватизации вэлфэра.  Проблему расхищения и бюрократизации частные благотворительные фонды не устраняют. Переход социальной функции в руки частных корпораций и их лидеров заставляет вспомнить старую мудрость: кто платит, тот и заказывает музыку. Можно ли думать, что общественное благо будет обеспечено частными лицами без соответствующего демократического контроля? Наконец, возникает и одна вполне моральная проблема. Государственный вэлфэр анонимен. Это вообще не филантропия, а взаимопомощь. Гражданин не хочет напрямую зависеть от другого гражданина – в этом суть демократического этоса.

Кризис социального государства (социализма) это, конечно, не результат заговора, а логичная историческая тенденция и искусственно удерживать на плаву этот утюг бессмысленно. Но морализаторский частный вэлфэр его заменить не может. Это уже было. Возрастающая концентрация богатства в частных руках ставит новые и творческие задачи. Нужны новые общественные структуры и формы взаимодействия индивидов.

Они появляются. Например, благотворительное общество «Робин Гуд», созданное финансистами с Уолл стрит для борьбы с бедностью в Нью Йорке. Его называют «венчурной филантропией», потому что оно не только снабжает деньгами филантропические программы, но и обеспечивает силами своих специалистов их эффективное исполнение. Или «социальное предпринимательство», когда фирма корректирует свою стратегию социальными целями. Но всё это лишь первые шаги. Общество лишь теперь приступает к поискам оптимального сочетания эффективности и справедливости. Это, если угодно, очередная задача цивилизации.

(17) Успех

                                                                                                    

ВЦИОМ сообщил: 36% опрошенных считают, что успех в их личной жизни зависит от их личных качеств, способностей, талантов, а другие 36% думают, что успех - это продукт «пробивных  способностей», личных связей. Остальные склонны считать, что для успеха обязательно обходить закон (14%) и что успех – результат стечения обстоятельств (11%).

Далее уточняется, что наиболее преуспевающие (материально) респонденты больше склонны объяснять своё преуспеяние собственными достоинствами  - талантами и трудолюбием (46%). Готовы считать причиной своего успеха личные связи только 29% представителей этой группы.

Интерпретировать эти данные почти невозможно без базы сравнений. О реальных механизмах вертикальной мобильности в обществе они тоже мало что говорят. Это лишь восприятие действительности, а не сама действительность. Для выяснения действительности нужны другие исследовательские приёмы. Но впечатления от действительности тоже кое-что о ней говорят.

Почти 3/4 опрошенных (36% плюс 36%) обнаружили интерес к связи между личными достоинствами и успехом. Опрос показывает, что мнения тут разделяются поровну. А если предварительно разделить успешных (побогаче) и неуспешных (победнее) индивидов, то между ними обнаружится заметная разница. Успешные и неуспешные люди объясняют свой успех и неуспех лестным для себя образом. Успешные верят в свои достоинства. Неуспешные считают свои достоинства бесполезными, но и те и другие высокого о себе мнения.

1/4 опрошенных оказались способны отвлечься от самооценки в связи со своим успехом или неуспехом. 14% думают, что главное для успеха это обойти закон и 11% готовы считать, что успех или неуспех определяется случайными обстоятельствами.

По словам одного комментатора 14% верящих в то, что для успеха нужно обходить закон, и склонных верить в «судьбу» (11%) это «хорошо» -- «не может не радовать».

Эту суждение кажется мне слишком категоричным и поспешным. Во-первых, почему это так хорошо? Потому ли, что 14% латентных закононарушителей и 11% «фаталистов» это много, или потому что это мало? Прежде всего, много это или мало? Как я уже заметил, ответить на этот вопрос без базы сравнений почти невозможно. Цифры говорят о том, что ориентация на самооценку в обществе сильно преобладает, но мы не знаем, какую меру преобладания следует считать «нормальной».

Но дело не только в цифрах. Как продуктивная и непродуктивная могут быть оценены сами ориентации на самооценку, на оценку закона и на «фатализм».

Озабоченность самооценкой типична для общества, декларирующего свой меритократизм. Но можно думать, что эта озабоченность тем сильнее, чем меньше эта декларация реализуется, независимо от того, довольны ли индивиды оценкой, которую им даёт общество, или нет. А если так, то чем меньше озабоченность самооценкой, тем общество «здоровее». 

Впечатление, что успех невозможен при соблюдении закона, определённо указывает на социальные патологии. Одно из двух. Либо гражданин, так считающий, склонен к криминальному поведению. Либо очень плох закон. Скорее же всего и то и другое. Значит, чем меньше людей так считает, тем лучше.

Тоньше обстоит дело с теми, кто верит, что обстоятельства сильнее людей. Потому что за этой ориентацией скрывается целый букет. Фатализм («кисмет») парализовал активность индивидов в восточных культурах. Но он же («на всё воля Божья») лежит в основе активизма протестантов-предпринимателей, превративших капитализм в массовый жизненный уклад. И ещё одно: готовность успешных людей признать, что им  просто повезло, уменьшает количество социальной ревности в обществе, оздоровляет моральную атмосферу и поднимает деловую энергию.  

(18) Либерализация биржи

В последнее время на лондонской бирже флотировались несколько российских фирм, оперирующих в самых разных сферах - от розничной торговли (Пятёрочка, например) до энергетики (Роснефть).

20 лет назад ничего подобного не могло быть. Но не только потому, что российская экономика была другой. А потому, что лондонская фондовая биржа была другой.

К концу 80-х годов не только Россия, но и Европа и весь мир нуждались в радикальных реформах деловой практики. Она была слишком стеснительна для новых возможностей. Её косность не была только результатом государственных регуляций, введённых во времена кейнсианской макроэкономической политики и социал-демократического консенсуса. Многие деловые практики сложились сами собой и были позднее институционализированы. Когда-то они обеспечивали бизнесу благоприятный «деловой климат», но потом стали тормозом деловой активности.

В конце этого года (27 октября 2006 г.) исполнилось 20 лет с того момента, который в лондонском деловом мире именуют, заимствуя термин у теории происхождения вселенной, Big Bang, то есть Большой Взрыв. Главные преобразования были таковы: незарегистрированные фирмы получили возможность иметь доли в капитале зарегистрированных; было упразднено различие между «брокерами» и «джобберами»; было разрешено комбинировать брокерские и дилерские функции; была упразднена фиксированная минимальная ставка комиссионных; были разрешены сделки «за глаза» (в компьютерах и по телефону и пр). Это означало широкое и глубокое разрегулирование. Сделки стали возможны в гораздо больших масштабах, стали совершаться намного быстрее.

20 лет спустя Big Bang оказывается самым монументальным памятником эпохи Тэтчер. Важнее «приватизации». Между прочим, само флотирование расформированных государственных монополий было бы трудно себе представить, если бы биржа продолжала работать по старым правилам.

После лондонского «взрыва» все фондовые биржи менялись в том же направлении. Теперь главным образом они направляют глобальные финансовые потоки, постепенно вытесняя старые методы экспорта-импорта капитала с участием государств или без него. Само понятие «иностранный капитал» стало терять содержание, поскольку капитал стал терять национальные аффилиации и превращаться во «всемирный капитал» в полном смысле этого слова. Корпорации вместо государств (даже таких как США) становятся (если уже не стали) главными акторами мировой экономики. Ни одно государство не может глобализироваться. Корпорация может. Если государство хочет глобализироваться, оно должно переродиться в корпорацию. Переделы мира, когда-то происходившие на полях сражений и в ходе дипломатических интриг, теперь совершаются на биржах.

А совершение сделок превратилось в огромную финансовую индустрию со своей географией. Это точечная география. В мире сейчас множество фондовых бирж. Все они локализованы. И все знают, что некоторые точки лучше приспособлены для сделок типа флотации, чем другие. Они конкурируют и пока, главным образом, всё больше дерегулируясь. И Лондон, как сейчас говорят, выигрывает конкуренцию даже у Нью Йорка. К 1986 году нью-йоркская биржа была свободнее, чем лондонская. Теперь наоборот.

Среди реформ 1986 года была одна, открывшая ещё один виток глобализации. Лондонская биржа получила статус частного предприятия. Теперь все биржи таковы. И они сами становятся объектами своих операций. Они могут продаваться и покупаться, сливаться и разделяться. Пока политологи обсуждают возможность мирового правительства, мир может превратиться в единую биржу. Хороша эта перспектива или нет, я не знаю, но это будет другой мир и в нем будет другая жизнь.

ДЕНЬ  ПОБЕДЫ. ДЕНЬ  СВОБОДЫ.  ДЕНЬ  МИРА.   

       Год назад я смотрел немецкий фильм "Падение" (Untergang). В нём рассказывается о последних двух неделях нацистского режима. Это было в новейшем кинотеатре на вновь отстроенной и блестящей на солнце Потсдамер-платц, буквально в полукилометре от того места, где происходит действие фильма - бункера рейхсканцелярии. Гитлер и его камарилья изображены в фильме не как обычно, то есть как бешеные псы и воплощение (или орудие) сатаны, но как люди, сыгравшие крупную игру, проигравшие и теперь растерянно ожидающие расплаты. Большая политическая драма, почти мелодрама, сочетающая интонации Шиллера и Гауптмана.  

       Совершенно новый тон. Это, конечно, означает, что вулкан потух. Есть и другие свидетельства этого. На Садовом кольце в Москве можно увидеть ресторан под названием "Хэнде Хох". 20 лет назад, даже, наверное, 10 лет назад такой юмор был бы совершенно немыслим. И дело не в том, что подобного не допустила бы советская цензура. Просто никому не пришло бы в голову шутить подобным образом. Надо сказать, что у меня (можно сказать, старика) и сейчас эта озорная выходка вызывает некоторую эмоциональную судорогу, но и я протестовать не пойду.

       Потому что вулкан потух. Времена меняются. Поколение людей, которые могли бы оскорбиться, почти вымерло, а у половины ныне живущих напоминание о великой войне вызывает не больше эмоций, чем напоминание об экспедиции в Россию Наполеона Бонапарта. Вулкан потух.

Окончательно наступило время исторических толкований и свободных оценок прошлого, включая совершенно бесстрастное и безоценочное суждение о нём. При этом неизбежен ревизионизм. Диссидентский ревизионизм всегда существовал на периферии большого нарратива о Войне, но теперь он выдвигается в его центр.

В отличие от Первой мировой, за которую несут ответственность все её участники (кроме, может быть США), что они теперь и готовы признать, во Второй мировой войне был гораздо более несомненный виновник. Это была Германия, или, выражаясь более политически корректно, нацистская Германия, или даже просто нацизм, навязавший себя на какое-то время немецкому народу, оказавшемуся в такой трактовке вместе с остальными народами жертвой наркотической нацистской идеологии.

Когда война кончилась, вопрос о том, кто в ней виноват, даже не возникал - ни у победителей, ни у побеждённых. Конец войны был обозначен не через перемирие и заключение мира, а через безоговорочную капитуляцию побеждённой стороны. После Первой мировой на Версальских мирных переговорах участвовали побеждённые и там обсуждались условия мира. В Ялте и Потсдаме побеждённых не было; они своей судьбы не решали и не ждали, что им это будет позволено. За этим последовал беспрецедентный Нюрнбергский процесс, где главари нацистского режима были признаны преступниками.

Решения Нюрнбергского процесса, надо думать, никогда не будут пересмотрены. Они ведь касались даже не вопроса о виновности в войне, а методов ведения войны и преступлений, совершённых под предлогом войны.

Но от Ялтинских и Потсдамских решений, закрепивших геополитические итоги войны, не осталось и следа. Ни от их буквы, ни от их духа. Послевоенная зона советского влияния, именуемая либо советской империей, либо социалистическим лагерем, да и сам Советский Союз перестали существовать. Границы между странами Европы фактически стёрты. А распределение ролей во Второй мировой если и не подвергается радикальному пересмотру, то начинает корректироваться и будет в конце концов сильно скорректировано.

Во-первых, неправда, что нацисты грубо навязали свои порядки сопротивлявшимся народам Европы. Народы Европы и их политические элиты приняли новый порядок гораздо легче, чем это изображала первая послевоенная интерпретация войны. Масштабы сопротивления были сильно преувеличены. Исключение составляли, пожалуй, только Польша и Югославия (никак, впрочем, не вся). Фашизм пришёл к власти в Италии раньше, чем в Германии и вообще был паневропейским явлением. Фашистская партия Мозли была в Великобритании малочисленной, но пронацистские настроения в английском политическом истеблишменте были очень сильны. Во Франции коллаборационистов было гораздо больше, чем сопротивленцев и фашизация при вишистском режиме вдохновлялась вполне домашними идеями. И даже на Украине и в Прибалтике, где немецкая оккупация была гораздо более жестокой к местному населению и где просоветские настроения и у титульного населения были весьма сильны, нашлось множество коллаборантов, в особенности, в деле истребления евреев. Потом всё было списано на Гитлера, но подлинная история Европы времён нацистской оккупации гораздо сложнее.

Во-вторых, несмотря на сильный "партийный" и квазирелигиозный оттенок Второй мировой, роль межимпериалистических противоречий в ней, как и в Первой мировой войне, оставалась велика. Особенно англо-германских противоречий. К ним добавились японо-американские империалистические противоречия. Вторая мировая окончательно превратила в империалистическую державу США. Хотя СССР после победы стал вести себя вполне империалистически, перед войной как раз у Москвы было меньше всего империалистических амбиций. Но нельзя сказать, что их не было совсем. Мечта о мировой революции была формально оставлена, но её остатки гнездились в глубинах подсознания кремлёвских  начальников и оказались вполне совместимы с возрождением старо-российского империализма.

В-третьих, дипломатические игры в Европе, как и перед Первой мировой, были запутаны, рискованы и коварны со всех сторон. Гитлер долго рассчитывал на союз с Англией или по крайней мере на её нейтралитет и одновременно интриговал против неё вместе с Москвой. Лондон рассчитывал остаться в стороне, натравив Германию на СССР. СССР в свою очередь увиливал от окончательного выбора до последнего и запутал своими манёврами и всех других и самого себя. Франция, не пришедшая в себя после Первой мировой, просто не понимала, что происходит по ту сторону Рейна, а если и понимала, то сочувствовала и не видела для себя в этом никакой угрозы, что и подтвердила её быстрая капитуляция в 1940 году. Сейчас постепенно становится всё более ясным, что вся межвоенная переговорная практика велась наощупь или по инерции, возникшей ещё в конце предыдущего столетия. В этой атмосфере густого геополитического тумана оказались возможны Мюнхенский сговор и пресловутый пакт Молотова-Риббентропа. Позднее их называли то проявлением идиотизма, то коварными заговорами, но на самом деле на них лежит печать панического оппортунизма. Круговой флирт чередовался с круговым блефом, все старались оставить друг друга в дураках, а в результате инициатива на короткое время оказалась в руках нескольких безответственных и самонадеянных истериков, и они развязали всеобщую войну, которой на самом деле скорее всего никто и не хотел, включая даже их самих. Обе мировые войны были в каком-то смысле недоразумениями и именно это должно нас устрашать больше всего.

В-четвёртых, военные историки шаг за шагом обнаруживают, каким на самом деле нагромождением ошибок - как на фронтах, так и в тылу - была эта война. Никто к войне толком не был готов. Сражения и операции проигрывались и выигрывались в результате чудовищных глупостей и упрямства командования и по воле случая. Солдаты гибли тысячами совершенно бессмысленным образом. Скандально теперь выглядят не только немецкие карательные операции (английская бомбардировка Дрездена, например), особенно в конце войны. Лик войны в результате всё более скрупулёзных документальных реконструкций её повседневности выглядит всё менее героическим и всё более грязным и жестоким. И это относится ко всем её участникам: и тем, чья война была несправедливой, и тем, чья война была справедливой.

Все эти ревизии идут сейчас полным ходом. Но через пол-века после войны и позже на передний план выходит уже не история самой войны, а всемирная история после неё. Теперь это ведь тоже - прошлое. Последние пол-века мир изменился до неузнаваемости. Как на эти перемены повлияла Война и её итоги? Хотя ответить определённо на этот вопрос очень трудно, если возможно вообще, избавиться от его постановки ещё труднее. Конечно, то что произошло потом, не обязательно произошло поэтому. И всё же напомним, что произошло после Войны.

Необходимость ликвидировать последствия войны и предотвратить новую сильно подтолкнуло процесс глобализации (интернационализации). Сейчас с полным основанием считается, что этот процесс шёл довольно быстро до Первой мировой, и она его на время остановила. В таком случае можно считать, что после Второй войны он просто возобновился. Но это не просто так. Вторая война сама дала ему дополнительный толчок. Во-первых, подняв на новый уровень самосознание его агентов. Процесс вступает в фазу самоорганизации и самогенерирования. Во-вторых, процесс обогатился крупными институциональными инициативами. Как прямой результат войны, возник целый ряд всемирных организаций - от ООН и международных финансовых структур вроде МВФ, ГАТТ (в будущем ВТО) до разного рода всемирных движений, породивших в конце концов целый рой НГО. Не просто обозначились, но и обрели институциональный скелет всемирное сообщество и всемирная экономика.

Впервые было осознано, что в единой всемирной системе процветание каждого зависит от процветания всех и наоборот. Особенно знаменательным был в этом отношении план Маршалла, обеспечивший восстановление экономики не только разорённых войной, но и побеждённых стран Европы. Военный грабёж и контрибуции исчезли из мировой практики.

В ходе войны паровозами технического прогресса стали ядерная техника, ракетостроение и развитие средств коммуникации. Война несомненно стимулировала исследования в этих областях и особенно внедрение соответствующих знаний в жизнь.

Наконец, войны ХХ века дали мощный стимул пацифизму. Рост пацифистских настроений, в особенности в Европе, может быть, самый заметный положительный результат двух мировых войн. Как говорят, не была счастья - несчастье помогло.

Нет оснований думать, что без Войны ничего этого не случилось бы. Траектория всемирной истории была сильно и давно задана. Но на исторические биографии разных стран война повлияла, хотя и в разной мере. США стали сверхдержавой, хотя они этого не планировали. Резко понизился геополитический статус всех европейских стран по отдельности - тоже против их воли и до того как их имперская энергия была бы исчерпана сама собой. Демонтаж колониальных империй ещё между войнами трудно было предвидеть и, если бы не вторая мировая, он мог бы надолго задержаться и принять существенно иные формы, о которых теперь можно только гадать.

В результате войн ХХ столетия наиболее резко изменились судьбы Германии и России. Рухнули претензии Германии на сверхдержавность и вместо неё в этой роли оказалась Россия. Россия в ходе ХХ века и двух его войн пережила головокружительный исторический зигзаг, который она только теперь начинает осознавать и переживать.

Начать с того, что война сильно изменила генофонд популяции (нации). Я вспоминаю, как пол-года назад я совершил смиренно-почтительное паломничество на мемориал советских солдат в народном парке Шёнхольцер Хайде (Берлин-Панков) и, читая, табличку с именем тридцатилетнего русского полковника, вдруг очень остро почувствовал, что здесь лежат люди, которые были бы солью российской земли, если бы их молодые жизни не были искусственно и жестоко пресечены в чудовищной мясорубке мировой войны. Если бы не война, в России жили бы другие люди и трудно избавиться от ощущения, что это была бы другая страна. Биологически и ментально - другая.

Далее, победоносная война остановила естественное послереволюционное политическое развитие в России и законсервировала полувоенную систему управления страной в режиме чрезвычайного положения, едва прикрытого конституцией. Гитлер, напав на СССР, фактически дал сталинскому режиму второе дыхание. Война и победа укрепили легитимность существовавшей в СССР власти. Глядя назад, теперь можно более или менее смело предполагать, что если бы не война и не военная победа, то нечто вроде "перестройки" произошло бы уже в 40-е годы. Такую возможность предполагает общая теория революций, и фактура советской истории свидетельствует о том, что дело к тому и шло. Историки несомненно будут теперь находить новые и новые подтверждения этому теоретическому представлению. Во что это всё вылилось бы в следующие 60 лет, сказать намного труднее

То, что Россия (СССР) оказалась в роли мировой сверхдержавы, стало для неё ловушкой. Эта роль была России не под силу с самого начала и, продолжая настаивать на этой роли, Россия с каждым годом только увязала в пороках своего структурно неадекватного общественного строя и подрывала своё ближнее будущее. Теперь, когда Россия теряет влияние в Восточной Европе и даже в бывших республиках СССР, становится очевидно, насколько иллюзорным было её сверхдержавие. Российское государство, соблазнённое военной победой над Германией, взяло на себя слишком много и поддерживало свой статус ценой благосостояния своих граждан. Рано или поздно пузырь должен был лопнуть.

Война и сверхдержавие также сильно повлияли на экономическое развитие России. Если они его не замедлили, то направили его по особому пути и создали производственную структуру, бесполезную для благосостояния обывателя и очень инерционную. Сейчас она известна как военно-промышленный комплекс. Её структурные пороки давно уже притча во языцех и не стоит тратить время на их перечисление.

Интереснее другая сторона дела. Война чрезвычайно усилила авторитет государства. Подготовка к войне, сама война и послевоенное восстановление создали впечатление экономической эффективности государственной плановой экономики. Как обнаружилось, позднее, это представление было поспешным обобщением очень специфического опыта..

Впрочем, не один Советский союз был дезориентирован. Немецкая военная экономика уже во время Первой мировой войны произвела на всех сильное впечатление. Тенденция к национализации и государственному регулированию экономики была повсеместной. Она повсюду усилилась в ходе второй мировой войны, исторически совпав с усилением социалистических и социал-демократических партий и вообще социалистических настроений, а также (на Западе) с укреплением влияния кейнсианской "экономики спроса".

Это всё бросается в глаза. Менее заметно, хотя, может быть, ещё важнее то, что война сформировала особую общественную элиту. Образцом советского руководителя стал военный директор - авторитарный тип менеджера, ориентированного на выполнение заданной цели любой ценой. Это была причудливая смесь бюрократа, приказчика («порученца») и авантюриста.

Влияние этой элиты к тому же оказалось более длительным, чем могло бы быть, если бы в советской системе был эффективный механизм сменяемости элиты. Его отсутствие до войны привело к частным радикальным устранениям верхнего слоя с помощью репрессий. А после войны, когда практика репрессий так или иначе прекратилась, общество впало в другую крайность. Начальники засиживались на своих местах, а, старея, теряли авантюристический элемент и превращались в чистых бюрократов, чья энергия  и изобретательность целиком уходили на то, чтобы создавать иллюзию успехов и своей незаменимости.

Всё это наводит на мрачно-беспокойную мысль, что победа в войне обошлась России не дешевле, если не дороже, чем сама война. Сейчас есть много крамольников, почитающих за доблесть утверждать, что лучше бы Россия войну проиграла. 

Вздор. Тут имела место гораздо более сложная парадокс-диалектика. Победа России в войне и её сорокалетнее пребывание в роли сверхдержавы во многом определили общемировое развитие, которое теперь подхватывает и саму Россию. И очень можно думать, что без войны и сверхдержавия Россия не смогла бы двигаться в этом направлении.

 Что если бы Россия войну проиграла? Нет, завоёванная Германией, Россия не была бы стёрта с лица земли, как этого якобы хотели Гитлер и его камарилья. До этого дело не дошло бы. Нацистский режим не просуществовал бы долго в том виде, какой он приобрёл к началу войны, даже если бы он победил в войне - особенно если победил бы. Но никаких радужных перспектив у России в этом случае тоже не было бы. Гитлер, глубоко уважавший имперский опыт Англии, думал о России как о германской Индии...

А если бы войны не было бы вообще, то России вполне могло бы грозить экономическое порабощение иностранным капиталом. Это сейчас транснациональные корпорации и международный финансовый капитал повсюду создают динамичные рынки и рабочие места, и все - от Гаити до Великобритании - лезут из кожи вон, чтобы привлечь иностранные инвестиции. А в первой половине ХХ века это было вовсе не так, и империалистическая угроза не была выдумкой, а была совершенно реальной. Нынешний и совершенно другой мир возник в результате исхода Второй мировой войны, то есть, в сущности, российской победы. Как мы говорили раньше, он наверняка возник бы и без этого, но существенно позднее. И место России в нём было бы иным. И вовсе не обязательно лучше, чем сейчас. Скорее даже наоборот.

Конечно, можно думать, что если бы война не задержала в России процессы, начавшиеся в начале 90-х, то сейчас Россия была бы в том же положении, скажем, что Испания или Корея, на кого российская общественность теперь предпочитает ориентироваться. Но не следует забывать, что успехи Южной Европы и Дальнего востока с конца 60-х годов оказались возможны в результате итогов Второй мировой войны и последовавшей за этим холодной войны. Иными словами, судьба этих стран могла быть совсем иной, если бы Россия не победила в войне и не тащила бы на своих плечах 40 лет своё обременительное сверхдержавие. Да и сама Россия скорее всего разделила бы их судьбу.

Всё же важно хладнокровно понимать, что геополитическое отступление России не есть аномалия. Аномальной была послевоенная ситуация. Сейчас всё приходит в норму. Сожалеть об упущенных возможностях бессмысленно. Надо пользоваться вновь обретёнными возможностями. Никогда не следует жалеть о том куске, который был тебе не по зубам. Не надо зариться на чужое. Главное - не упустить своего. Россия становится и останется навсегда чем-то гораздо меньшим, чем она была к концу 60-х годов, но в результате победоносной войны ( и добавим - революции) она будет чем-то гораздо большим, чем была бы, если бы всего этого не было. Дорогой ценой, но в ходе ХХ века Россия ускользнула из уготованного ей предыдущими двумя веками исторического ничтожества.

Круглые годовщины окончания Второй мировой войны и победы в этой войне ещё долго будут важным элементом национального ритуала в Российско-Атлантическом мире (в остальном мире в гораздо меньшей мере). Что же будет отмечать, вспоминать и праздновать Россия в эти годовщины?

Для России победа в войне навсегда останется высшей точкой национальной истории. И по сравнению со всем остальным, что было до этого. И тем более по сравнению с тем, что ещё будет. Последнее в особенности потому, что эпоха национал-государств как агентов мировой истории кончилась для всех, включая Россию. Русский национальный легендарий без победоносной войны 1941-1945 года сильно оскудеет, и Россия не может себе позволить как-то тривиализировать или дезавуировать эту часть своей исторической жизни. Кое-кто настаивает, чтобы Россия это сделала. Латвия, например. Или польский президент. Или мистер пан Бжезинский. У них для этого нет никаких оснований - ни формальных, ни моральных.

Бжезинский, например, глубокомысленно пишет (в "Уолл стрит Джорнэл") так: было бы лучше, если бы Россия воспользовалась торжествами по случаю 60-летия победы, чтобы осудить сталинизм и своё полувековое господство в Восточной Европе. Тогда это означало бы примирение России и Восточной Европы, и Россия могла бы выиграть от этого, как выиграла Германия от франко-немецкого примирения или немецко-польского примирения. Выглядит красиво, но на самом деле совершенно бессмысленно.

России теперь ставят в вину, что она в результате войны оказалась поработительницей Восточной Европы. Но Россия не нападала на Восточную Европу. Она вошла туда на плечах отступающего германского войска. В самой Восточной Европе были сильны социалистические настроения. Раздел с Гитлером Польши и Прибалтики выглядят более скандально, но это было сильно спровоцировано Мюнхеном и, несмотря на всю видимость сговора, это было в сущности началом войны между Германией и Россией, промежуточным её результатом. Если бы СССР не отторговал себе тогда Прибалтику и Галицию, их оккупировала бы Германия - как Австрию и Чехословакию. Хотели этого во Львове и в балтийских столицах? Пусть покопаются в своей памяти. Как минимум, эти общества были тогда расколоты пополам, если не предпочитали Россию. Балтийские страны в 1918 году отстаивали свою независимость не только и даже не столько от России, сколько от Германии.

Осуждать сталинизм можно по множеству других поводов, и совершенно непонятно, почему примирение Восточной Европы и России невозможно без признания Россией какой-то своей исторической вины. Не было никакой вины. Геополитическое влияние России в Восточной Европе - один из эпизодов европейской геополитической истории и не более того. Аналогия с германо-французскими и германо-польскими отношениями неоправдана. Германию из Франции и Польши выгнали. Россия из Восточной Европы ушла сама. Волею исторической судьбы она оказалась патроном Восточной Европы и той же волей перестала им быть.

Эти призывы к покаяниям да ещё именно в день Победы - элементарная дипломатическая бестактность, только бросающая тень на торжественный день. Они никому ничего не дают и совершенно ненужным образом наносят ущерб естественной национальной гордости России. 

Сказав всё это, мы должны однако признать, что торжества по поводу 60-летней годовщины окончания войны не могут ограничиваться только празднованием грандиозной победы в войне как пика российской истории. Другие аспекты этих годовщин столь же важны и, вероятно, со временем будут осознаваться даже как более важные.

Во-первых, победа над фашизмом блокировала опасную альтернативу мирового развития. Теоретически эта альтернатива не была бы навсегда, но на пару веков могла бы восторжествовать. И это было бы плохо - мы не можем себе позволить в этом сомневаться. Исход второй мировой войны определил облик модерна как эпохи либерализма и демократии. И он вывел Россию в этот модерн, хотя и с некоторой исторической задержкой.

Во-вторых, не чья-то победа, а Вторая мировая война сама по себе должна теперь вспоминаться как решающий исторический урок, исключающий подобное в будущем. Вот уже 60 лет Европа живёт в мире и каждые следующие 10 лет нам надлежит радоваться тому, что ещё 10 лет обошлось без войны. Конец Второй мировой войны должен вспоминаться и отмечаться как день Мира.

Итак, 9 мая - это день Свободы и день Мира. Но одновременно это день великой российской Победы. Победы, которая в конечном счёте через ухабы и зигзаги выводит Россию из тёмного прошлого в эпоху Свободы и Мира. Так что - с днём Победы, дорогие товарищи!

ФУТБОЛ  И  КОШЕЛЁК. ИЛИ?..

           Что мы производим и потребляем? Хлеб, вещи, знаки, зрелища. Всё это можно производить для себя или для других, то есть на обмен-продажу. Ради удовольствия или ради прибыли. Коммерциализация или превращение в бизнес каждой из этих сфер производства-потребления имеет свои особенности, сталкивается с особыми трудностями, имеет свои пределы. 

           Без коммерциализации производства-потребления знаков и зрелищ замедлится или даже остановится экономический рост. Есть скептики, считающие, что так было бы и лучше.  Эта точка зрения не абсурдна и в свой час, вероятно, окажется в центре наших умственно-практических забот. Но этот час ещё не пришёл. Пока магистральная мысль вполне обоснованно считает, что экономический рост рационален и должен быть обеспечен. Общую же динамику экономики и общества можно обеспечить лишь при активной мобилизации накопленного капитала (овеществлённого труда). Поэтому накопленный капитал ищет себе всё новые и новые сферы приложения. Там где ещё не удовлетворён спрос на предметы первой необходимости. Но так же и там, где циркулируют товары не первой необходимости. Попросту говоря, не хлеб, а скажем, знаки и зрелища. Например, футбол.  

           Футбольные клубы переживает трудную фазу коммерциализации. Футбол - сфера быстро растущих капиталовложений и денежных оборотов. Это не гладкий процесс и не безобидный в социальном отношении. Он встречает сильное сопротивление определённой части общества, именуемой "болельщики" или "фаны". Ему сопротивляются и футбольные организации. Их сопротивление, впрочем, двусмысленно, потому что "лиги" наряду с клубами сами имеют тенденцию коммерциализироваться. Лиги и клубы - два претендента на то, чтобы стать экономической единицей, то есть предприятием в сфере футбола как бизнеса. У них есть ещё один конкурент - игроки вместе с их агентами. Хотя агенты и сами с усами: они не обязательно выступают в паре с игроками. Они выступают в паре и с клубами. Безусловные и враждебные конкуренты они только футбольным властям. 

           Актуальны, таким образом, два вопроса. Во-первых, поддаётся ли футбол коммерциализации? Во-вторых, кто будет хозяином коммерциализированного футбола? Есть ещё третий вопрос: надо ли вообще футбол коммерциализировать. Он тоже не лишён смысла, и кое-кому даже представляется самым принципиальным, но мы на этот раз его оставим в стороне. Забудем пока о том, что надо и чего не надо делать. Посмотрим на то, что так или иначе происходит. 

           Футбол зародился даже не как зрелище, а как форма коммунальной жизни. В Англии мяч гоняли всей деревней. Это были наполовину драки. Самые знаменитые когда-то происходили в графстве Дарби (Derby), отчего матчи между клубами из одного города или двух соседних городов именуются "дарби" (в русском написании и произношении "дерби"). 

           Со временем эта стенка на стенку с мячом посередине превратилась в более регулированное правилами соревнование. Разделились игроки и болельщики. Стали возникать клубы, они обзаводились стадионами и технически-служебным персоналом. Но коммунальная природа футбола сохранялась. Клубы возникали на базе городов и деревень, улиц и кварталов, церковных приходов, школ, пивных-пабов. 

           Вскоре возникли и организационные формы, регламентирующие футбол и следящие за порядком в доме. Футбольная ассоциация возникла в 1863 году на базе южных клубов. Она организовала и первое регулярное соревнование - Кубок ФА. У её создателей был некоторый аристократический синдром. Они не хотели смириться с игрой за плату. Они понимали только спорт ради спорта. Выученики частных школ могли себе это позволить. Они же проповедовали и джентльменство на поле. Это был футбол богатых. Не удивительно, что на юге из первоначального футбола почти сразу же выделился рэгби, то есть гораздо более атлетический вариант игры. Частные школы и университеты быстро переключились на рэгби. С тех пор и стали говорить, что рэгби это хулиганская игра для джентльменов, а футбол (соккер) джентльменская игра для хулиганов.

           Но джентльменов заботила не только честная игра на поле. Игра за деньги была чревата махинациями. Даже присутствие зрителей казалось коррумпирующим фактором, способным повлиять на игроков, судей и результаты соревнования. Эти опасения были не напрасны. В нынешнем футболе "фактор своего поля" стал чуть ли не решающим, особенно для середняков.  Медицинские обследования показали, что у команды играющей на виду у толпы своих фанов выше тестостерон. Игроки их за это благодарят. Это всё в порядке вещей. Использование этого фактора даже стало частью стратегии клубов. Как меняются времена! Как меняются нравы! 

           Чистую публику смущало и то, что футбольные матчи для зрителей сопровождались всевозможными неправедными коллективными развлечениями (прежде всего пьянством), с чем моралисты викторианской эпохи вели непреклонную борьбу. И тут за 150 лет всё изменилось до неузнаваемости. Спиртные напитке на стадионах и возле них опять с некоторых пор вне закона по причине борьбы с футбольным хулиганством, но вот прочие праздничные и не вполне стерильные развлечения буквально липнут к футболу. Клуб Бирмингем, например, ставший в 1888 году первым зарегистрированным как ООО, теперь комбинирует свой новый стадион на 55 тысяч зрителей с большим казино типа "Лас-Вегас".

           Иную философию исповедовали клубы, возникавшие на севере. Здесь в футбол играл рабочий класс. Он относился к игре за плату совершенно иначе - ему было не до благородства, надо было зарабатывать на хлеб, хотя бы без масла. Здесь зародилось профессиональное понимание футбола. Первый профессиональный футбольный клуб появился, как считается, в 1876 году. А в 1888 году Футбольная Ассоциация признала профессиональную Футбольную лигу. 

           Философия Футбольной лиги постепенно набирала силу. ФА не давала клубам много заработать. В 1896 году их доход была ограничен 5%. Этот предел повышался, и к 1983 году он уже составлял 15%. В начале 80-х годов процесс пошёл ещё дальше: крупные и успешные клубы стали выражать недовольство по поводу равного распределения доходов внутри Футбольной лиги.  Начались уступки. В качестве первой уступки клубам было позволено полностью оставлять себе доходы от домашних игр. 

           И наконец в 1992 году, когда в футбол пошли колоссальные деньги от телевидения, самые богатые и стабильно успешные клубы вообще не захотели делиться своими доходами с остальными, и так в Англии на базе первого дивизиона возникла финансово независимая премьер-лига (Premiership).

          Бизнес-инициатива, таким образом, перешла к клубам. На первый план вышли уже существовавшие, конечно, и раньше председатели-собственники клубов. Сперва это были по преимуществу местные бизнесмены. Часто они сами были страстными фанами и выбрали себе поддержку местных клубов как вариант филантропии. Иногда они комбинировали филантропию с бизнесом, не пренебрегая доходами от футбола, хотя и не стремясь сделать клуб обязательно доходным и тем более высокодоходным. Покровительство футболу делало их местными героями, поднимало их общественный статус и влияние, служило им рекламой и помогало их основному бизнесу. Поэтому чаще всего футболу покровительствовали те, кто вкладывал деньги в массовое обслуживание и в строительство, или в производства, ориентированные на местный рынок.   

            В эпоху премьер-лиги доход становится главной заботой председателя-собственника клуба, хотя более традиционные престижно-политические соображения тоже остаются в силе. 

           А в 90-е годы появилась новая разновидность собственника. Это были варяги, заинтересованные в развитии клуба как коммерческого предприятия или рассчитывающие получать дивиденды на акции клуба. Чаще всего это были предприниматели, уже имеющие инвестиционный и предпринимательский опыт в сфере индустрии развлечений, спорта и медии.  

          Клубы со своей стороны стали флотироваться. К концу 90-х 20 клубов английской Футбольной лиги были зарегистрированы на лондонской бирже акций или на рынке альтернативных инвестиций (AIM). 

          Одно время казалось, что флотация сулит футбольной индустрии большое будущее. Эти надежды, однако, не оправдались. Интересы акционеров оказалось очень трудно совместить с футболом. Акции даже самых успешных футбольных клубов пошли вниз. Кто купил акции клубов на ранней стадии и быстро их продал, смогли прилично заработать. Кто приобрёл акции позже, мало что выручил или даже потерял. Клубы один за другим стали дефлотироваться. Сейчас на бирже осталось всего 9 клубов. В других же странах флотация так и не началась. В Германии единственным флотированным клубом стала дортмундская "Боруссия", но ей это вышло боком. Вместо спирального роста успехов и доходов клуб попал в заколдованный круг неудач и денежных потерь. Он на грани банкротства.

           Не исключено, что организация клубов как акционерных обществ уходит не навсегда. Она может вернуться, если будет создана Европейская суперлига, чему сейчас так сопротивляются футбольные власти. Особенно если её состав будет постоянным, то есть не будет переходов по вертикали. Сейчас, между прочим, одна из главных проблем клубов - это именно система передвижений клубов из верхних лиг в нижние. Клубы, потерявшие место в английской премьер-лиге теперь сразу лишаются 20 млн фунтов и должны либо рисковать, делая ставку на немедленное возвращение обратно, либо распродавать игроков и сознательно идти дальше вниз. 

           Но у акционирования клубов есть авторитетные принципиальные критики. Самый видный из них Питер Кеньон, бывший исполнительный директор "Манчестер Юнайтед", перекупленный Абрамовичем на ту же позицию в "Челси". Кеньон считает, что клубы должны быть только в единоличной собственности, как феодальная вотчина. Главный довод: хозяин клуба не должен никому платить дивиденды и может гораздо дольше терпеть убытки. Это важно, поскольку на создание стабильной и успешной команды уходит немало времени, а затраты на это теперь очень велики. К тому же вложения в футбол - вложения высокого риска и эффект риска может быть перекрыт только сверхвложениями. Оборот клубов из-за спирального роста зарплат и цен на трансферном рынке вырос неимоверно, и успешный клуб может быть только крупным предприятием. Клуб в единоличном владении также легче перепродать. 

           "Челси" как будто бы создан для того, чтобы проверить эту теорию. Питер Кеньон и тренер Жозе Мауриньо всё время напоминают, что "наш друг Роман" имеет в виду серьёзный долгосрочный бизнес, и предприятие задумано как прибыльное в конечном счёте. Верят ли они в это сами, сказать трудно. Один из главных менеджеров Абрамовича Евгений Швидлер сказал: "В целом покупка "Челси" отрицательно повлияла на Романа. Вложения в футбол - плохие вложения. У меня сердце обливается кровью, глядя на то, как расходуются деньги". 

           Но не все так просто. Вот "Челси" заключил спонсорское соглашение с "Самсунгом". Этот шаг выглядит отрадно в том смысле, что это подтверждает посулы Питера Кеньона. Если "Челси" в самом деле проложит дорогу ряду клубов и это приведет к созданию суперлиги частных международных футбольных цирковых трупп, то в рамках большой индустрии развлечений против этого трудно возражать. Насколько это в интересах футбола, другой вопрос, и мы на этот раз не будем его обсуждать. 

           Малколм Глейзера, судя по всему, разделяет убеждение, что клуб должен иметь одного хозяина. Он захватил контроль над "Манчестер Юнайтед", вытеснив одного за другим всех акционеров клуба, включая бешено сопротивлявшихся болельщиков (у них было целых 17% акций). Мотивы Глейзера  совершенно прозрачны. Он собирается делать деньги. А учитывая, что Глейзер старый тертый калач (а не золотой принц советской приватизации), надо думать, он знает, что делает. Он уже делал деньги в американском футболе.

           Эксперты по футбольному рынку, однако, настроены осторожно. Они видят для Глейзера только одну возможность по настоящему резко увеличить доход клуба. Предсказывается, что Глейзер будет пытаться выйти из телевизионного пула премьер-лиги (договор истекает в 2007 году) и заключать отдельный договор с телевидением. Тогда он сможет получать от телевидения вместо нынешних 30 млн фунтов в год целых 60. Но для этого нужно, чтобы 13 из 20 клубов премьер-лиги согласились разрушить пул. И тут еще появилось пока несколько невнятное сообщение, что Евросоюз имеет в запасе правило, не допускающее такого поворота. Так что Глейзер сильно рискует. Впрочем, он, может быть, носом чует, что коллективным договорам с телевидением все равно рано или поздно придет конец.

           Не мытьем, так катаньем. Если пул откажется себя разрушить, так мы выйдем из пула. Через выход из коллективных договоров с телевидением, вероятно, и произойдет возникновение чисто коммерчески-цирковой суперлиги - то ли европейской, то ли субевропейской, а то и всемирной. В сущности это будет повторение того, что уже произошло, когда самооформилась английская премьер-лига.

           Всемирная телевизионная сеть неимоверно расширила аудиторию. Говорят, в Азии у "Манчестер Юнайтед" 75 миллионов болельщиков. Если хотя бы треть из них будет платить по 1 доллару за одну трансляцию в ящике, то сколько заработает на этом транслятор, а через него и клуб? А если клуб сам будет иметь собственный канал?

           Общий ажиотаж взвинчивает цены на билеты. Раньше это считалось и неприличным и контролировалось футбольными властями. Теперь Глейзер, захватив "Манчестер Юнайтед" тут же обнародовал план в течение 5  лет поднять цены с нынешних 30 фунтов до 46 (что по нынешнему курсу приближается к сотне баксов). Это не только грабёж. Это оскорбление традиционного болельщика. Чрезвычайно популярный (как сказали бы в России "народный") клуб идёт на такое со скрипом. Как и многие другие столпы английского народного футбола. "Челси" с его гораздо меньшим домашним престижем и скромной дружиной местных фанов (лондонские кварталы, прилегающие с севера к Темзе) чувствует себя в этой атмосфере, как рыба в воде. Билеты на матч с тем же "Юнайтед" продавались по 80 фунтов, и несчастный сэр Алекс (Фергюсон) был так этим возмущён, что даже хотел жаловаться в Отдел справедливой деловой практики в Министерстве промышленности и торговли. 

           Много дают футболу спонсоры. С конца 70-х клубы получили разрешение носить имя спонсора на футболках. Теперь их именами называются стадионы. Новый стадион лондонского "Арсенала" носит имя Эмиратов. Спонсорами чаше всего становятся крупные транснациональные корпорации. Иногда занятые производством спорт-товаров, но совсем не обязательно. Их не интересует футбол. Их интересуют названия клубов как брэнды. Уже существует конкуренция за спонсорство между лигами и отдельными клубами. Разница между спонсором и собственником клуба на самом деле относительна. Спонсор не ждёт доходов от клуба. Но он ждёт экономического эффекта от слияния своего брэнда с брэндом клуба. 

           Таким образом, денег стало много, и клубы в этих условиях могли бы быть в полном порядке, если бы их расходы не росли опережающими темпами. И главным образом за счёт дух захватывающего роста зарплат полевым игрокам и цен на трансферном рынке. Доля зарплаты в расходах клубов достигла 65%. Это - норма. Бывает, впрочем, и выше. Клубы втянуты в зарплатную гонку, подрывающую из финансы. Трансферный рынок к 2003 году как будто бы удалось подавить, но тут явился Абрамович. "Челси" потратил на иностранных игроков и их агентов 250 млн ( согласно аудитору Deloitte and Touch), и общие расходы клубов на игроков превысили 1 млрд фунтов. 

           В сезоне 1999/2000 только 18 клубов из 92 ФА были прибыльны. Сейчас их ещё меньше. Почти все клубы премьер-лиги убыточны и в долгу. Ей грозит то, что уже произошло с шотландской премьер-лигой. Там 5 из 12 клубов практически банкроты. Два главных клуба "Селтик" и "Рэйнджерз", хотя и не банкроты, но тоже в долгу. Они влезли в долг главным образом ради успеха в европейских соревнованиях. 

           Шотландская премьер-лига вообще на грани ликвидации. Она слишком мала по нынешним временам, а монополия двух клубов (прозванных "старая фирма") делает всё соревнование предсказуемым до почти полной бессмысленности. Недавно в неё вторгся русско-литовский бизнесмен Романов (прозванный местной прессой "Абрамовичем для бедных"). Он превратил эдинбургский клуб "Хартс" во что-то подобное "Челси", но что это даст лиге в целом, совершенно пока не ясно.

           Надо сказать, что в 90-е годы у амбициозных футбольных клубов был неплохой кредит, потому что всем казалось, что вокруг футбола складывается перспективный сектор рентабельного шоу-бизнеса. Но вскоре кредит иссяк и в частности из-за этого многие клубы оказались на грани передачи под внешнее управление.

           Формулу рентабельного клуба поддержать существование успешных клубов на уровне нынешних продолжают искать. Появился новый активный участник - причудливые периферийные капиталы. Абрамович тут самый яркий пример. Его предшественник - владелец лондонского клуба "Фулэм" египтянин Аль-Файед с его сомнительными деньгами неизвестного происхождения. На "Ливерпуль" зарился премьер-министр Таиланда. "Лидс", попавший в разрушительный кризис, вёл переговоры с консорциумом, созданным в Эмиратах. Российский консорциум сейчас, кажется, покупает бирмингемскую "Астон виллу". 

           Вероятность вторжения больших денег с глобальной периферии в престижно-классные футбольные лиги становится всё выше. На периферии масса "лишних" денег и голодных на престиж олигархов. Полуфилантропический, полуигорный, полуотмывочный футбольный полубизнес - прекрасная ниша для этих денег и их владельцев. Особенно если глобальная охота за грязными и "серыми" деньгами, оседающими в традиционных оффшорах, усилится, признаки чего имеются. Но, как сказал один авторитетный футбольный бюрократ, "клубы должны вестись как нормальный бизнес и не должны тратить денег больше, чем у них есть; на всех русских миллиардеров не хватит".

           Кроме того, похоже, становится на дыбы ФИФА. С осуждением нынешних тенденций в футболе выступил только что сам её президент Зепп Блаттер. Вот пара пассажей из его статьи, которую он предпочёл поместить в "Файнэншл Таймс". Статья начинается так: "Футбол теперь стал многомиллиардной глобальной индустрии. К сожалению, неупорядоченный приток денег в футбол, напоминающий худшие времена дикого капитализма, наносит игре серьёзный ущерб. Пришло время принять меры, подавить неблагоприятные тенденции и укрепить здоровые корни футбола. Некоторые везучие клубы стали вдруг намного богаче, чем были. Вызывает беспокойство то, что слишком часто за новыми деньгами стоят личности, никогда не интересовавшиеся футболом и использующие теперь футбол в собственных и никак не прозрачных интересах. Свалившись буквально "из ниоткуда" на голову футболу, они закачивают в футбол непристойные (pornographic) количества денег. Они не понимают, что в футболе главное не идолы, а укоренённость в в народе. Не понимают, что футбол - это развлечение и надежда для многих, а не фальшивая популярность немногих, чьё доминирование непререкаемо и предсказуемо. Культура футбола - это культура взаимного уважения, а не ублажения немногих избранных, жадных до славы или чистогана".

           И Блаттер продолжает: "Не удивительно, что теперь нам приходится обсуждать незаполненные стадионы и перенасыщение футболом телевидения. Кому интересны лиги, где уже после пяти первых игр сезона ясно, кто будет чемпионом. Футбол только страдает от того, что  фан вынужден переплачивать несусветные деньги, чтобы увидеть "свою команду". Эмоциональную жизнь болельщика это отравляет. Да и может ли он считать "свой" клуб теперь своим, если в нём играют футболисты 19 национальностей - как, например, в одном из английских клубов? Футбольное сообщество раскалывается на имущих и неимущих. Мы видим будущее футбола иначе. ФИФА не может допустить чтобы алчность правила футболом. И мы этого не допустим".

           Внушительная декларация. По справедливости надо заметить, что Блаттер тоже не ангел. Он выражает интересы цеховой футбольной элиты и корпоративной бюрократии, испугавшихся глобализации футбола, проникновения в него аутсайдеров и превращения футбола в бизнес, где доминируют игроки и их агенты. Тем не менее в том, что он говорит есть по крайней мере один большой резон. Агрессия шальных денег, не связанных не только что социальными, но и чисто экономическими ограничениями, развязывает в футболе спиральный процесс монополизации, который в футбольной индустрии идёт быстрее, чем в более традиционных сферах приложения капитала и ещё более необратим. Это делает совершенно бессмысленной саму идею соревнования. В первые послевоенные годы (согласно расчётам экспертов из Лондонского университета) первые пять клубов верхнего подразделения получали 28% очков; теперь же на их долю приходится 36%. В 1950 году доход клуба первого дивизиона (в среднем) был больше, чем клуба третьего дивизиона в 2 раза, в 1970 году в 5 раз, в 1995 в 10 раз. 

Эгалитарно-кооперативный элемент в футбольных лигах совершенно необходим. Без него пропадает та атмосфера, в которой футбол может дышать. Монополия удушает спортивное соревнование больше, чем какую-либо другую сферу экономической активности. Монополия не просто механически, а вполне целенаправленно устраняет из спортивного соревнования именно то, что делает его таким привлекательным для зрителя: а именно, элемент непредсказуемости. 

           Мало того. Избирательное субсидирование клубов нельзя считать даже корректным способом коммерциализации футбола. Деньги этого рода расходуются отнюдь не рационально-экономичным образом. Неденежные выгоды для владельцев этих денег не менее существенны, если не более, чем формальная денежная прибыль. Шейхи в сущности субсидируют брэнды, как когда-то могущественные советские бонзы субсидировали привилегированные клубы. Тут обнаруживается самым ярким образом один из самых опасных парадоксов свободного рынка.

           Более последовательны и экономически корректны некоторые другие попытки сделать клубы коммерческими предприятиями. Идут, например, эксперименты вертикального комбинирования телевидения и футбола. Этот вариант более популярен на континенте. Группа Fininvest (Берлускони) имеет контрольный пакет клуба АС Милан. Canal+ контролирует ПСЖ и "Серветт" (Женева). Медиа-капитал имеет крупные акционерные доли в других французских клубах - Бордо, Лион, в греческих ЭНИК и АЕК, в немецких Гамбург, Герта (Берлин), в ряде итальянских клубов. В своё время Руперт Мёрдок совершил "наезд" на "Манчестер Юнайтед", но благодаря общественному протесту и эффективному использованию законодательства это удалось предотвратить. Чтоб потом попасть в руки Глейзера - какая ирония! Английские медиа-группы пока более активны в клубах второго эшелона, но группа Granada заключила сделку с Ливерпулем. 

           Можно строить бизнес на футболе и с другого конца. Футбол обрастает всяческой торговлей, а клубы превращают свои стадионы в центры обширных парков развлечений, ориентированных на семейный комплексный отдых. Строятся новые стадионы - гораздо более вместительные и комфортабельные, чем старые традиционные английские стадионы, где самые матёрые фаны смотрели игру стоя. 

           По этому пути пошёл Кен Бэйтс. Он купил Челси в 1982 году за 1 млн фунтов. Бэйтс создал большой развлекательно-торговый комплекс "Челси-виллидж". Построил новый первоклассный и большой стадион. Исходные деньги Бэйтса не были ни чистыми, ни надёжными. Он главным образом мастер манипулировать "серыми" деньгами - некорректными кредитами и закладными, неуплаченными налогами. Его "Челси" напоминал знаменитый "Энрон", но как и в случае "Энрона", в деятельности Бэйтса комбинировались мошеннический элемент и интересные деловые идеи. 

          По тому же пути идёт и нынешний владелец "Манчестер юнайтед" Глейзер, хотя как бизнесмен-инвестор он, конечно, намного солиднее Бейтса. Есть ли у этого пути будущее, однако, неясно. Бейтс был в долгу, как в шелку, и "Челси" мог бы сгореть, если бы не свалившийся с неба Абрамович. "Боруссия" (Дортмунд) близка к краху. "Манчестер Юнайтед" пока что куплен в кредит. 

           Возникновение богатого полностью коммерциализированного футбольного цирка предотвратить не удастся. И не надо пугать этим детей. У этого развлекательного бизнеса есть свой смысл. Но это, конечно, будет сопровождаться контртенденцией. Уже сейчас традиционные болельщики начинают терять интерес к богатым лигам и возвращаются к коренным домашним клубам. Пусть, дескать, за "Челси" болеют русские, за "Манчестер Юнайтед" китайцы, за "Ливерпуль" ирландцы-американцы, а мы пройдёмся пешочком на свой стадиончик поболеть за какой-нибудь "Лейтон ориент" (северный Лондон, третий дивизион) или "Колпино" (есть такой клуб?).